Чувства Диотимы развивались не совсем по такой же восходящей прямой, как успех Арнгейма.

Бывало, что среди гостей и в ее изменившейся, оголенной во всех комнатах квартире ей казалось, будто она проснулась в стране, которая ей снилась. Она стояла тогда, окруженная пространством и людьми, свет люстры стекал по ее волосам на плечи и бедра, она почти чувствовала на себе его светлые струи, и вся она была статуей, ей впору было застыть фонтанной фигурой в самом центре самого центра мира, купаясь в величайшей духовной прелести. Она считала это положение неповторимой возможностью осуществить все, что казалось ей в жизни самым важным и самым великим, и уже не очень-то беспокоилась о том, что никаких определенных мыслей на этот счет у нее не было. Сама квартира, присутствие в ней людей, сам вечер окутывали ее, как желто-шелковое изнутри платье; она чувствовала его кожей, но не видела. Время от времени взгляд ее обращался к Арнгейму, который обычно стоял где-нибудь в группе мужчин и разговаривал; но потом она замечала, что ее взгляд уже все время на нем покоился, и теперь к нему оборачивалось только ее пробуждение. Хотя она и не глядела на него, на лице его непрестанно покоились, если так можно сказать, и сообщали ей, что в нем происходило, самые кончики крыльев ее души.

И если уж зашла речь о перьях, то можно прибавить, что и в его облике было что-то из области сновидений — этакий торговец с золотыми ангельскими крыльями, спустившийся сюда в собрание. Грохот экспрессов и курьерских поездов, гуденье автомобилей, тишина охотничьих домиков, плескание парусов на яхтах были в этих невидимых, сложенных, тихо шелестевших, когда рука его делала объясняющий жест, крыльях, которыми наделяло его ее чувство. Арнгейм по-прежнему часто бывал в отъезде, и от этого в его присутствии всегда было что-то выходившее за пределы момента и местных событий, весьма уже важных для Диотимы. Она знала, что в то время, как он находился здесь, тайно прибывали и отбывали телеграммы, посетители и его собственные эмиссары. Постепенно у нее сложилось представление, возможно даже преувеличенное, о значении всемирной фирмы и ее сплетенности с событиями большого мира. Арнгейм порой захватывающе интересно рассказывал об отношениях международного капитала, о заокеанских сделках и политических подоплеках; совершенно новые горизонты, впервые вообще горизонты открылись перед Диотимой; надо было только хоть раз послушать, как он говорит, например, о франко-германских противоречиях, о которых Диотима знала немногим больше того, что все в ее окружении питали к Германии легкую антипатию, смешанную с каким-то тягостным чувством братского долга; в его освещении это становилось галльско-кельтско-остео-эндокринологической проблемой, связанной с проблемой лотарингского угля и далее мексиканской нефти, а также с противоречиями между англосаксонской и Латинской Америкой. О таких подоплеках начальник отдела Туцци не имел представления или, по крайней мере, не показывал, что оно есть у него. Он довольствовался тем, что время от времени напоминал Диотиме, что, по его мнению, присутствие Арнгейма и арнгеймовское пристрастие к их дому никак нельзя понять, не предположив каких-то скрытых целей, но насчет возможного их характера он помалкивал, да и сам ничего об этом не знал.

Вот почему супруга его глубоко чувствовала превосходство новых людей над методами устаревшей дипломатии. Она не забывала той минуты, когда приняла решение поставить Арнгейма во главе параллельной акции. Это была первая великая идея ее жизни, и она, Диотима, находилась тогда в удивительном состоянии; на нее нашла какая-то мечтательная истома, идею занесло в какую-то дивную даль, и все, что составляло дотоле мир Диотимы, потекло в истоме навстречу этой идее. То, что из всего этого можно было облечь в слова, значило, прямо сказать, куда как мало; это было сверканье, сиянье, это была странная пустота и быстрая смена идей, и можно было даже спокойно признать, — думала Диотима, — что суть всего этого, мысль поставить Арнгейма во главе небывалой патриотической акции, не лезла ни в какие ворота. Арнгейм был иностранец, это оставалось в силе. Значит, осуществить этот замысел с такой же простотой, с какой она изложила его некогда графу Лейнсдорфу и своему супругу, нельзя было. Но тем не менее все вышло так, как ее осенило тогда, в этом состоянии. Ведь и все другие усилия наполнить акцию действительно возвышенным содержанием оказывались до сих пор тщетными; большое первое заседание, работа комитетов, даже этот частный конгресс, от которого, кстати, Арнгейм, повинуясь какой-то удивительной иронии судьбы, предостерегал, не произвели до сих пор ничего другого, кроме как опять-таки Арнгейма, вокруг которого все толпились, который должен был говорить без умолку и составлял тайное средоточие всех надежд. То был новый тип человека, призванный сменить старые силы в руководстве судьбами. Она вправе была гордиться тем, что это она сразу же открыла его, поговорила с ним о проникновении нового человека в сферы власти и помогла ему идти здесь своим путем, несмотря на сопротивление всех других. И если бы Арнгейм действительно замышлял при этом что-то особое, то и тогда Диотима была бы почти заранее готова поддерживать его всеми средствами, ибо великий час не терпит мелочной проверки, а она ясно чувствовала, что жизнь ее находится на вершине.

Если не считать неудачников и счастливчиков, все люди живут одинаково плохо, но живут они плохо на разных этажах. Это этажное самолюбие представляет собой сегодня для человека, которому в общем не очень-то виден смысл его жизни, чрезвычайно заманчивый заменитель. В исключительных случаях оно может вырасти в опьянение высотой и властью, ведь есть же люди, у которых на верхних этажах кружится голова, даже если они знают, что стоят в центре комнаты и окна закрыты. (Стоило Диотиме подумать, что один из влиятельнейших людей Европы работает вместе с нею над тем, чтобы внести духовность в сферы власти, и как ее свело с ним прямо-таки рукою судьбы, и что происходит, даже если на высоком этаже всемирно-австрийского механизма человечества в этот день как раз и не происходило ничего особенного, — стоило ей об этом подумать, как развязывались, распускались узлы, скреплявшие ее мысли, скорость их возрастала, ход их делался легче, они сопровождались необыкновенным чувством удачи и счастья, и в наплыве их приходили озарения, которые поражали ее самое. Ее чувство собственного достоинства выросло; успехи, в какие она раньше и верить-то не осмелилась бы, находились в непосредственной близости, она чувствовала себя более веселой, чем то было привычно ей, иногда ей «приходили в голову даже рискованные шутки, и что-то такое, чего она не замечала за собой никогда в жизни — волны веселья, даже распущенности, — пронизывало ее насквозь. Она чувствовала себя как в башенной комнате со множеством окон. Но была в этом и своя жутковатость. Ее мучило неопределенное, общее, невыразимое чувство благополучия, рвавшееся к каким-нибудь действиям, к какой-то всесторонней деятельности, представления о которой не удавалось составить себе. Можно, пожалуй, сказать, что до ее сознания вдруг дошло вращение земного шара у нее под ногами, и перестать сознавать это она не могла; или что эти бурные процессы без конкретного содержания были такой же помехой, как прыгающая у ног собака, которая вдруг неведомо откуда взялась. Поэтому Диотиму пугала порой эта перемена, происшедшая с ней без ее несомненного одобрения, и в общем ее состояние походило больше всего на ту светлую нервную серость, которая составляет цвет нежного, лишенного всякой тяжести неба в унылый час величайшего зноя.

Стремление Диотимы к идеалу претерпело при этом важную эволюцию. Стремление это никогда вполне четко не отличалось от корректного восхищения великими вещами, то был благородный идеализм, сдержанная восторженность, и поскольку в наше более закаленное время мало кто помнит, что это такое, придется вкратце еще раз кое-что об этом сказать. Он не был конкретен, этот идеализм, потому что конкретность ремесленна, а ремесло всегда неопрятно; скорее в нем было что-то от цветов в живописи эрцгерцогинь, которым никакие другие, кроме цветов, модели не приличествовали, и очень характерно для этого идеализма было понятие «культура», он чувствовал себя исполненным культуры. Но и гармоническим его тоже можно было назвать, потому что он терпеть не мог всякой неуравновешенности и видел задачу образования в том, чтобы привести к гармонии существующие, увы, в мире грубые противоречия; одним словом, он, может быть, не так уж отличался от того, что еще и сегодня — правда, лишь там, где держатся великих буржуазных традиций, — понимают под доброкачественным и опрятным идеализмом, который ведь очень четко отличает предметы его достойные от не достойных его и но причинам высшей гуманности совершенно не разделяет убеждения святых (а также врачей и инженеров) в том, что и в моральных отбросах есть неиспользованная небесная теплотворность. Если бы раньше Диотиму, разбудив среди ночи, спросили, чего она хочет, то она, не задумываясь, ответила бы, что присущая живой душе любовная сила испытывает потребность приобщиться ко всему миру; но немного пободрствовав, она уточнила бы это замечанием, что в нынешнем мире, каким он стал из-за гипертрофии цивилизации и разума, даже когда дело касается высших натур, говорить можно осторожности ради только о каком-то аналогичном любовной силе стремлении. И она действительно так думала бы. Есть и сегодня еще тысячи таких людей, похожих на распылители любовной силы. Когда Диотима садилась за книги, она откидывала со лба свои прекрасные волосы, что придавало ей сосредоточенный вид, и читала с сознанием ответственности и стремлением сделать себе из того, что она называла культурой, помощницу в своем нелегком общественном положении; так она и жила, по капелькам тончайшей любви раздавая себя всем предметам, которые этого заслуживали, оседая на них, как налет от дыхания, в некотором отдалении от самой себя, а ей самой оставалась, собственно, лишь пустая бутылка тела, входившая в домашний инвентарь начальника отдела Туцци. Перед появлением Арнгейма это привело наконец к приступам тяжелой меланхолии, когда между своим супругом и ярчайшим лучом своей жизни, параллельной акцией, Диотима стояла еще одна, но с тех пор ее состояние очень естественным образом переформировалось. Любовная сила мощно сгустилась и, так сказать, вернулась в тело, а из «аналогичного» стремления получилось стремление очень эгоистичное и однозначное. То, впервые вызванное кузеном представление, что она находится в преддверии какого-то поступка и нечто, чего представлять себе ей еще не хотелось, должно произойти между нею и Арнгеймом, стало настолько концентрированнее всех представлений, занимавших ее дотоле, что у нее было совершенно такое чувство, словно она перешла от сна к бодрствованию. И пустота, свойственная в первые мгновения такому переходу, тоже возникла поэтому в Диотиме, а по описаниям она помнила, что это признак начала больших страстей. Она полагала, что многое из того, что говорил Арнгейм в последнее время, можно понять в этом смысле. Его отчеты о его позиции, о необходимых для его жизни добродетелях и обязанностях были подготовкой к чему-то неотвратимому, и, оглядывая все, что было до сих пор ее идеалом, Диотима чувствовала духовный пессимизм действия; так человек, чьи чемоданы уложены, бросает последний взгляд на полуусопшие комнаты, которые годами были его пристанищем. Неожиданным следствием этого оказалось то, что душа Диотимы, временно уйдя из-под надзора высших сил, вела себя, как расшалившийся школьник, который резвится до тех пор, пока на него не найдет грусть от его нелепой свободы, и благодаря этому примечательному обстоятельству в ее отношения с супругом, несмотря на возраставшую отчужденность, вошло на короткое время что-то странно похожее если не на позднюю весну любви, то на смесь всех ее времен года. Начальник отдела, этот миниатюрный человек с приятным запахом смуглой, сухой кожи, не понимал, что происходит. Он уже несколько раз замечал, что при гостях жена его производит впечатление какой-то странной рассеянности, погруженности в себя, далекости и крайней нервности, да она и была в каком-то нервном состоянии и в то же время как-то отрешенно отсутствовала; но когда они оставались одни и он, несколько робко и растерянно, приближался к ней, чтобы спросить ее об этом, она с беспричинной веселостью бросалась вдруг ему на шею и прижималась к его лбу чрезвычайно горячими губами, которые напоминали ему щипцы парикмахера, когда те почти касаются кожи при завивке усов. Она была неприятна, такая неожиданная нежность, и он тайком стирал следы ее, когда Диотима отворачивалась. Но когда он хотел обнять ее или, что было еще досаднее, обнимал, она взволнованно упрекала его в том, что он никогда ее не любил, а только набрасывается на нее, как животное. Что ж, известная мера чувствительности и капризности была неотъемлема от рисовавшегося ему с юности образа желанной, дополняющей мужское естество женщины, и одухотворенное изящество, с каким Диотима протягивала чашку чая, брала в руки новую книгу или судила о том или ином вопросе, в котором, по убеждению супруга, ничего не способна была понять, всегда восхищало его своей совершенной формой. Это действовало на него как ненавязчивая застольная музыка, а ее он любил донельзя; однако Туцци придерживался и того мнения, что отрыв музыки от принятия пищи (или от посещения церкви) и культивирование ее ради нее самой есть уже буржуазное чванство, хотя и знал, что говорить это вслух нельзя, да и вообще не очень-то задавался такими мыслями. Что же было делать ему, если Диотима то обнимала его, то раздраженно заявляла, что рядом с ним человек с душой на находит свободы, чтобы подняться к своей истинной сущности? Что можно было ответить на требования вроде того, чтобы он больше думал о глубоком море внутренней красоты, чем занимался ее, Диотимы, телом? Ему, оказывается, следовало уяснить себе разницу между эротикой, где свободно парящий дух любви не отягощен вожделением, и сексуальностью. Конечно, это были книжные благоглупости, над которыми можно смеяться; но когда их изрекает женщина, раздеваясь при этом, — с такими-то поучениями на устах! — думал Туцци, — они становятся обидными. Ведь от него не ускользнуло, что нижнее белье Диотимы прогрессировало в сторону известной светской фривольности. Она и всегда, конечно, одевалась тщательно и обдуманно, поскольку ее общественное положение требовало от нее в равной мере, чтобы она была элегантна и чтобы не конкурировала с вельможными дамами; но в лежащей между почтенной неснашиваемостыо и сладострастной паутинностью гамме белья она делала теперь уступки красоте, которую прежде назвала бы недостойной интеллигентной женщины. Стоило, однако, отметить это Джованни (Туцци звали Ганс, но по стилистическим соображениям он был переименован созвучно его фамилии), как она краснела до плеч и что-то рассказывала о госпоже фон Штейн, которая не уступала даже такому человеку, как Гете! Начальнику отдела Туцци не доводилось уже, таким образом, в надлежащее, на его взгляд, время отвлекаться от важных, отмежеванных от частной жизни государственных дел и находить успокоение в лоне семьи, теперь он чувствовал себя отданным на произвол Диотиме, и то, что было чистоплотно разделено, напряжение ума и отдохновенную уверенность при ублажении тела, приходилось опять приводить к утомительному и немного смешному единству домогающейся жениховской поры, что напоминало глухаря на току или пишущего стихи юнца.

Не будет преувеличением сказать, что в глубине души он порой испытывал к этому самое настоящее отвращение, и потому общественный успех, которого добилась в ту пору его супруга, причинял ему чуть ли не боль. Диотима пользовалась всеобщим расположением, а это начальник отдела Туцци при всех обстоятельствах уважал настолько, что боялся показаться человеком тупым, если ответит на непонятные ему капризы жены окриком или слишком резкой насмешкой. Постепенно ему стало ясно, что это мука мученическая, которую притом надо тщательно скрывать, — быть супругом выдающейся женщины, что это в известном смысле похоже на кастрацию в результате несчастного случая. Он всячески старался, чтобы этого не замечали, бесшумно и незаметно появлялся и исчезал, закутавшись в облако официально любезной непроницаемости, когда у Диотимы бывали гости или происходили совещания, делал при случае вежливо-полезные или отпускал утешительно-иронические замечания по их поводу, проводил свою жизнь как бы в замкнутом, но дружественном соседнем мире, был всегда как бы в полном согласии с Диотимой, время от времени давал даже ей с глазу на глаз мелкие поручения, открыто показывал свое благосклонное отношение к частым в его доме визитам Арнгейма, изучал в свободные от важных забот службы часы сочинения Арнгейма и ненавидел пишущих мужчин как причину своей муки.

Ибо это был вопрос, к которому главный вопрос, по какой причине Арнгейм бывает у него в доме, теперь порою сводился: почему Арнгейм писал? Писание — особая форма болтовни, а мужчин-болтунов Туцци терпеть не мог. У него они вызывали энергичное желание сомкнуть по-матросски челюсти и сплюнуть сквозь сжатые зубы. Тут были, конечно, исключения, с которыми он считался. Он знал нескольких высокопоставленных чиновников, опубликовавших по выходе на пенсию свои воспоминания, да и таких, что пописывали в газетах; Туцци объяснял это тем, что чиновник пишет, только если он недоволен или если он еврей, ибо евреи были, по его убеждению, честолюбивы и всегда недовольны. Еще писали книги о пережитом крупные практические деятели; но на закате жизни и в Америке или разве что в Англии. Кроме того, Туцци и вообще был литературно образованным человеком и, как все дипломаты, предпочитал мемуары, где можно было набраться умных суждений и знания людей; но ведь неспроста, видимо, таковых сегодня не пишут, и, вероятно, это какая-то устаревшая потребность, отставшая от эпохи новой деловитости. Пишут наконец и потому, что это профессия; это Туцци признавал целиком и полностью, если ты хорошо этим зарабатываешь или подходишь под как-никак существующее понятие «поэт»; он чувствовал себя даже несколько польщенным, видя у себя тузов этой профессии, к которой до сих пор относил писателей, кормящихся из секретного фонда министерства иностранных дел, хотя и «Илиаду», и Нагорную проповедь, высоко им ценимые, он тоже, не долго думая, причислил бы к этим достижениям, возможность которых объясняется добровольным или вынужденным профессиональным трудом. Только с чего бы такой человек, как Арнгейм, совершенно не нуждавшийся в этом, стал так много писать — вот где, как особенно теперь подозревал Туцци, таилось что-то, до чего он никак не мог докопаться.