Ее кузен нередко доставлял себе тогда удовольствие описывать Диотиме служебные впечатления, которых он набирался возле его сиятельства, особенно любил он показывать ей время от времени папки с предложениями, поступавшими к графу Лейнсдорфу.

— Могущественная кузина, — докладывал он с толстой кипой документов в руке, — мне самому уже не справиться; похоже, что весь мир ждет от нас усовершенствовании, и одна половина их начинается словами «Освободимся от…», а другая словами «Вперед к …!». У меня здесь призывы в диапазоне от «Освободимся от Рима!» до «Вперед к огородничеству!». Что вы выберете?

Нелегко было внести порядок в пожелания, адресованные современниками графу Лейнсдорфу, но две группы писем выделялись в его почте своим объемом. Одна возлагала вину за неурядицы времени на какую-нибудь определенную частность и требовала ее устранения, а такими частностями были ни больше ни меньше как евреи или римская церковь, социализм или капитализм, механистическое мышление или пренебрежение к развитию техники, смешение рас или его отсутствие, крупные землевладельцы или большие города, интеллектуализация или недостаточность народного образования. Другая группа, напротив, обозначала какую-нибудь лежащую впереди цель, достижением которой вполне можно было бы удовлетвориться, и они, эти достойные осуществления цели второй группы, не отличались обычно от достойных уничтожения частностей первой ничем, кроме эмоционального ключа, в каком их формулировали, — потому, видимо, что есть на свете натуры критические и есть покладистые. Так, письма второй группы сообщали, например, с радостью отрицания, что надо покончить наконец со смехотворным культом искусств, поскольку-де жизнь — больший поэт, чем все писаки, и требовали издания сборников судебных отчетов и путевых очерков для всеобщего употребления; а письма первой группы заявляли в этом же случае с радостью утверждения, что чувство, испытываемое при покорении горной вершины, выше всех взлетов искусства, философии и религии, отчего лучше было бы поощрять вместо них альпинизм. Таким двояким манером требование замедлить темп времени выдвигалось наряду с требованием объявить конкурс на лучшую газетную статью, поскольку жизнь несносно или восхитительно коротка, а освободить человечество предлагали как с помощью, так и от: дачных поселков, раскрепощения женщины, танцев, спорта или культуры жилья, равно как с помощью несметного множества и от несметного множества других вещей.

Ульрих захлопнул папку и начал частный разговор,

— Могущественная кузина, — сказал он, — это удивительный феномен, что одна половина ищет благо в будущем, а другая — в прошлом. Не знаю, какой вывод надо из этого сделать. Его сиятельство сказал бы, что настоящее ужасно.

— Есть ли у его сиятельства какие-либо намерения, касающиеся церкви? — спросила Диотима.

— В данный момент он пришел к убеждению, что в истории человечества не бывает добровольных поворотов назад. Но трудность состоит в том, что у нас нет ведь и какого-то полезного движения вперед. Позвольте мне назвать удивительной ситуацию, когда нет движения ни вперед, ни назад, а настоящий момент кажется невыносимым.

Диотима пряталась, когда Ульрих так говорил, в своей высокой фигуре, как в башне, отмеченной в туристских справочниках тремя звездочками.

— Считаете ли вы, сударыня, — спросил Ульрих, — что, если бы человек, борющийся сегодня — за что-то или против чего-то, чудом стал завтра неограниченным властителем мира, он в тот же день сделал бы то, чего требовал всю свою жизнь? Я убежден, что он дал бы себе отсрочку на несколько дней.

Поскольку Ульрих сделал затем небольшую паузу, Диотима, не ответив, неожиданно повернулась к нему и строго спросила:

— По какой причине вы внушили генералу надежду на нашу акцию?

— Какому генералу?

— Генералу фон Штумму!

— Это тот круглый, маленький генерал, что был на большом заседании? — С тех пор я его в глаза не видел, а не то что внушал ему какие-либо надежды!

Удивление Ульриха было убедительно и требовало, чтобы она объяснилась. Но поскольку такой человек, как Арнгейм, тоже не мог говорить неправду, то произошло, по-видимему, недоразумение, и Диотима пояснила, на чем основано ее предположение.

— Так я, выходит, говорил с Арнгеймом о генерале фон Штумме? И этого не было! — заверил ее Ульрих. Я с Арнгеймом… минутку… — Он задумался и вдруг рассмеялся. — Было бы, право, очень лестно, если бы Арнгейм придавал такой вес каждому моему слову! В последнее время я много раз с ним беседовал, если вам угодно так назвать наши разногласия, и однажды я действительно говорил при этом о генерале, но не о каком-то определенном генерале, а лишь вскользь, для примера. Я утверждал, что генерал, по стратегическим соображениям посылающий батальоны на верную гибель, есть убийца, если связать его с тем фактом, что это тысячи сыновей своих матерей; но что он сразу делается чем-то другим, если поставить его в связь с другими мыслями, например, с необходимостью жертв или маловажностью короткой жизни. Я приводил также множество других примеров. Но позвольте мне тут отклониться. По очень понятным причинам каждое поколение обращается с жизнью, которую застает, как с чем-то незыблемым, кроме того немногого, в изменении чего оно заинтересовано. Это полезно, но неверно. Ведь каждый миг мир можно изменить и сразу во всех направлениях или хотя бы решительно в любом; этим он, так сказать, болен. Жить самобытно значило бы поэтому попробовать вести себя не так, как определенный человек в определенном мире, в котором надо, я сказал бы, всего только передвинуть несколько пуговиц, что именуют развитием, а с самого начала как человек, рожденный для изменений и окруженный созданным для изменений миром, то есть примерно так, как капля воды в облаке. Вы презираете меня за то, что я снова выражаюсь неясно?

— Я вас не презираю, но понять вас не могу; расскажите-ка мне весь разговор! — приказала Диотима.

— Ну, затеял-то его Арнгейм; он задержал меня и буквально втравил в разговор, — начал Ульрих. — «Мы, коммерсанты, — сказал он мне с очень непроизвольной улыбкой, которая немного не вязалась с его обычным внешним спокойствием, но все же была очень величественна, — мы, коммерсанты, не калькулируем, как вы, может быть, думаете. Нет, мы — я говорю, конечно, о ведущих людях; маленькие, спору нет, иногда только и делают, что калькулируют, — мы учимся рассматривать наши действительно успешные затеи как нечто, глумящееся над всякой калькуляцией, подобно тому как глумится над ней личный успех политика, да и художника тоже в конце концов». Затем он попросил меня отнестись к тому, что он теперь скажет, со снисходительностью, на которую вправе претендовать нечто иррациональное. С первого же дня, как он увидел меня, он не перестает обо мне размышлять, поведал он мне, и вы, любезнейшая кузина, тоже рассказывали ему обо мне, но ему, заверил он, не нужно было никаких рассказов, чтобы составить насчет меня мнение, и он заявил мне, что это странно, что я избрал совершенно отвлеченное, чисто умственное занятие, ибо, как бы я ни был к нему способен, я ошибся, став ученым, и главный мой талант, хоть это меня, наверно, удивит, находится в области действия и личного воздействия!

— Вот как? — сказала Диотима.

— Я совершенно с вами согласен, — поспешил ответить Ульрих, — ни для чего я не гожусь меньше, чем для себя самого.

— Вы все посмеиваетесь, вместо того чтобы посвятить себя жизни, — заметила Диотима, сердясь на него еще из-за папок с предложениями.

— Арнгейм утверждает обратное. У меня, утверждает он, есть потребность делать слишком фундаментальные выводы о жизни из своих мыслей.

— Вы насмешничаете и любите отрицать; вы всегда сбиваетесь в сторону невозможного и уклоняетесь от какого бы то ни было реального решения, определила Диотима.

— Я просто убежден, — отвечал Ульрих, — что мысли — это одно дело, а реальная жизнь — другое. Ведь слишком велика нынче разница между ступенями, на которых они находятся. Нашему мозгу несколько тысяч лет, но если бы он продумывал все только наполовину, а другую половину забывал, то реальность была бы точным его отражением. Ей можно только отказать в духовном участии.

— Не значит ли это слишком облегчить себе задачу? — спросила Диотима без намерения обидеть, глядя на него так, как глядит гора в ручеек у ее подножья. — Арнгейм тоже любит теории, но, полагаю, он мало с чем согласится, не проверив этого по всем статьям. Не кажется ли вам, что смысл всякого думанья в сосредоточенности на его практическом применении?

— Нет, — сказал Ульрих.

— Любопытно, что вам ответил на это Арнгейм?

— Он сказал мне, что дух глядит сегодня на реальный ход вещей бессильным зрителем, потому что он отлынивает от великих задач, которые ставит жизнь. Он призвал меня приглядеться к тому, о чем толкуют искусства, какая мелочность царит в церквах, как узок даже кругозор учености! И посоветовал мне подумать о том, что землю тем временем буквально делят. Затем он заявил мне, что именно об этом он и хотел со мною поговорить!

— И что же вы ответили? — спросила Диотима с интересом, угадав, как ей казалось, что Арнгейм хотел упрекнуть ее кузена за его безучастное отношение к вопросам параллельной акции.

— Я ответил ему, что реализация всегда привлекает меня меньше, чем нереализуемое, причем я имею в виду не только нереализуемое в будущем, но в такой же мере и то, что прошло и упущено. Мне кажется, наша история состоит в том, что каждый раз, реализовав малую долю какой-нибудь идеи, мы на радостях оставляем незавершенной большую ее часть. Великолепные установления — это обычно испорченные наброски идей; впрочем, и великолепные личности тоже; так я ему и сказал. Мы по-разному, так сказать, смотрели на вещи.

— Вы проявили задиристость! — сказала Диотима обиженно.

— Зато он сообщил мне, кем я кажусь ему, когда отказываюсь от активности ради какого-то незавершенного упорядочения мысли в общем виде. Хотите узнать? Человеком, который ложится на землю рядом с приготовленной для него постелью. Это растрата энергии, то есть даже нечто физически аморальное, прибавил он специально для меня. Он донимал меня, чтобы я понял наконец, что большие духовные цели могут быть достигнуты лишь при использовании существующего сегодня соотношения экономических, политических и, не в последнюю очередь, духовных сил. Сам он считает более нравственным пользоваться им, чем пренебрегать. Он очень меня донимал. Он назвал меня активнейшим человеком в оборонительной позиции, в судорожной обороне. Думаю, что у него есть какая-то не совсем благовидная причина добиваться моего уважения!

— Он хочет помочь вам! — воскликнула Диотима осуждающе.

— О нет, — отвечал Ульрих. — Я, может быть, только простой камешек, а он похож на роскошный выпуклый стеклянный шар. Но у меня такое впечатление, что он боится меня.

Диотима на это ничего не ответила. То, что говорил Ульрих, было, возможно, дерзко, но ей пришло на ум, что переданный Ульрихом разговор был не совсем таким, каким он показался ей со слов Арнгейма. Это ее даже встревожило. Хотя она считала Арнгейма совершенно неспособным к каким-то интригам, Ульрих приобрел у нее большее доверие, и она обратилась к нему с вопросом, что же посоветует он предпринять с генералом Штуммом.

— Держать его подальше! — ответил Ульрих, и Диотима не смогла не упрекнуть себя за то, что ей это понравилось.