Поезд времени — это поезд, который прокладывает перед собой свои рельсы. Река времени — это река, которая тащит с собой свои берега. Пассажир движется между твердыми стенами по твердому полу; но от движений пассажиров незаметно и самым энергичным образом движутся пол и стены. То было неоценимое счастье для душевного покоя Клариссы, что среди ее мыслей эта еще не встречалась.

Но и граф Лейнсдорф был от нее защищен. Он был защищен от нее убежденностью, что он занимается реалистической политикой.

Дни мелькали и составляли недели. Недели не останавливались на месте, а сплетались в цепь. Непрестанно что-то происходило. А когда постоянно что-то происходит, легко создается впечатление, что ты достигаешь какого-то реального результата. Так, покои лейнсдорфского дворца надо было открыть для публики по случаю большого празднества в пользу больных туберкулезом легких детей, и этому событию предшествовали обстоятельные беседы между его сиятельством и его мажордомом, в ходе которых назывались определенные дни, когда надлежало совершить определенные действия. Полиция устроила в ту же пору юбилейную выставку, на открытие которой явилось все общество, причем начальник полиции самолично посетил графа Лейнсдорфа, чтобы передать ему приглашение, и когда граф Лейнсдорф пожаловал и был принят, начальник полиции узнал сопровождавшего его сиятельство «добровольного помощника и почетного секретаря», какового с ним еще раз без нужды познакомили, что дало начальнику полиции повод показать свою потрясающую память на лица, ибо о нем говорили, что он знает в лицо каждого десятого подданного или по крайней мере о нем осведомлен. Диотима тоже явилась в сопровождении своего супруга, и все прибывшие ждали некоего члена императорской семьи, которому часть их и была потом представлена, и все, как один, находили, что выставка очень удачна и интересна. Состояла она из однородной смеси картин, развешанных по стенам, и выставленных в стеклянных шкапах и стендах вещественных напоминаний о больших преступлениях. К предметам этим принадлежали орудия взломщиков, аппаратура фальшивомонетчиков, потерянные пуговицы, наведшие на след, трагические инструменты известных убийц с объяснительными табличками, а картины на стенах, в противоположность этому страшному арсеналу, изображали назидательные сюжеты из жизни полиции. Тут можно было увидеть бравого полицейского, переводящего старушку через улицу, строгого полицейского перед прибившимся к берегу трупом, храброго полицейского, останавливающего шарахнувшихся лошадей, аллегорию «Полиция как хранительница города», заблудившегося ребенка среди по-матерински отзывчивых полицейских в участке, горящего полицейского, который выносит девочку из охваченного огнем дома, множество таких картин, как «Первая помощь» или «На одиноком посту», а также фотографии отличившихся полицейских, начиная с 1869 года службы, их жизнеописания и стихотворения в рамках, прославлявшие полицию или отдельных ее деятелей. Высший ее начальник, глава того министерства, которое в Какании носило психологический титул «внутренних дел», указал, открывая выставку, на эти изображения как на свидетельства подлинной народности духа полиции и назвал восхищение этим духом, состоящим в готовности прийти на помощь и дисциплине, источником нравственности в эпоху, когда искусство и жизнь слишком уж тяготеют к трусливому культу беззаботной чувственности. Диотима, стоявшая рядом с графом Лейнсдорфом, встревожилась за свои усилия по поощрению новейшего искусства и постаралась глядеть в пустоту с кротким, но неуступчивым выражением лица, чтобы дать всем почувствовать, что в Какании есть и иные головы, чем голова этого министра. А ее кузен, во время речи издали наблюдавший за ней с респектабельной задумчивостью почетного секретаря параллельной акции, вдруг почувствовал в тесноте толпы, что на его руку у локтя легли чьи-то осторожно легкие пальцы, и, к своему удивлению, увидел рядом с собой Бонадею, которая, придя на этот вернисаж с мужем, высоким судейским чином, воспользовалась мгновением, когда все шеи повернулись к министру и стоявшему перед ним эрцгерцогу, чтобы приблизиться к своему неверному другу. Этой смелой атаке предшествовала долгая подготовка; убитая потерей возлюбленного в момент, когда она была во власти печальной потребности закрепить ветреное знамя своих желаний, говоря фигурально, также и свободным концом, она думала последние недели только о том, чтобы вернуть Ульриха. Он избегал ее, а объяснения, которых она добивалась силой, ставили ее только в то невыгодное положение, в каком всегда находится домогающийся по отношению к тому, кто предпочел бы остаться в одиночестве; поэтому она решила во что бы то ни стало войти в тот круг, где ежедневно бывал ее возлюбленный, а эта цель включала в себя вторую — использовать в своих интересах, для внутренней связи с обеими сторонами, профессиональное отношение, которое имел ее супруг к ужасному убийце Моосбругеру, и намерение ее друга как-нибудь облегчить участь этого убийцы. Поэтому последнее время она сильно докучала супругу разговорами об участии, принимаемом в заботе о душевнобольных преступниках влиятельными кругами, а узнав о создании полицейской выставки и торжественном ее открытии, заставила его взять ее с собой, ибо инстинкт говорил ей, что это и есть то долгожданное благотворительное мероприятие, где она познакомится с Диотимой. Когда министр кончил речь и общество стало обходить экспозицию, она не покинула своего ошеломленного возлюбленного и принялась в его сопровождении осматривать ужасные, покрытые кровью орудия, несмотря на свое почти непреодолимое отвращение к ним.

— Ты говорил, что при желании все это можно было бы предотвратить, пролепетала она, напоминая ему, как благонравный ребенок, желающий показать свою внимательность, об их последней обстоятельной беседе об этом предмете. Чуть позднее она улыбнулась и, дав толпе тесно прижать себя к нему, воспользовалась этим мгновением, чтобы шепнуть: — Ты как-то сказал, что при надлежащих обстоятельствах любой человек способен на любую слабость!

Ульрих был очень смущен демонстративностью, с какой она не отходила от него ни на шаг, и поскольку, несмотря на все его отвлекающие маневры, его возлюбленная упорно пробиралась к Диотиме, а одернуть всерьез Бонадею при всех нельзя было, он понял, что на сей раз ему ничего не останется, как положить начало знакомству этих двух женщин, которому он до сих пор старался помешать. Они стояли уже совсем близко от группы, окружавшей Диотиму и его сиятельство, когда Бонадея громко воскликнула перед одной из витрин:

— Смотрите, вот нож Моосбругера!

И в самом деле, нож этот был здесь, и Бонадея глядела на него с таким восторгом, словно, роясь в ящике, обнаружила там первый бабушкин орден за котильон; тут ее приятель быстро решился и, придумав подходящий предлог, попросил у кузины милостивого разрешения познакомить ее с дамой, которая этого жаждет и известна ему как страстная почитательница всяких добрых, истинных и прекрасных устремлений.

Итак, нельзя было сказать, что в мелькании дней происходило мало событий, и полицейская выставка со всем, что с нею связалось, была, в сущности, самым малым из них. В Англии, например, устроили нечто куда более великолепное, о чем здесь в свете было много толков, кукольный домик, подаренный королеве и построенный знаменитым архитектором, со столовой длиною в метр, где висели миниатюрные портреты кисти знаменитых современных художников, комнатами, где из кранов текла горячая и холодная вода, и библиотекой с маленькой, сплошь из золота, книжечкой, куда королева вклеила фотографии королевской семьи, с микроскопически отпечатанным железнодорожно-пароходным справочником и сотнями-двумя крошечных томиков, куда знаменитые авторы собственноручно вписали для королевы стихи и рассказы. У Диотимы имелась английская, только что вышедшая роскошная двухтомная монография об этом, воспроизводившая все достопримечательности в великолепных иллюстрациях, и этому изданию Диотима была обязана усилившимся интересом высших кругов общества к ее салону. Но и вообще непрестанно происходили всякие вещи, которым нелегко было подыскать название, и все это, как барабанный бой в душе, предшествовало чему-то, чего еще не было видно за углом. Бастовали, например, кайзеровско-королевские служащие телеграфа — впервые и чрезвычайно тревожным способом, получившим название «пассивное сопротивление» и состоявшим не в чем другом, как в том, что они с педантичнейшей добросовестностью соблюдали все официальные инструкции; оказалось, что точное следование закону приведет к полному застою в работе скорее, чем то способна сделать самая необузданная анархия. Вместе с «капитаном из Кепеника» в Пруссии — что стал офицером, как еще помнят сегодня, благодаря купленному у старьевщика мундиру, задержал на улице патруль и с его помощью, а также с помощью прусской верноподданнической дисциплины очистил муниципальную кассу, — «пассивное сопротивление» было чем-то таким, что щекотало вкус, но в то же время подспудно колебало идеи, на которые опиралось просившееся на язык неодобрение. Одновременно в газетах писали, что правительство его величества заключило с правительством другого величества договор, предусматривающий обеспечение мира, экономический подъем, сердечное сотрудничество и уважение к правам всех, но также меры на тот случай, если все это окажется под угрозой. Через несколько дней после этого министр начальника отдела Туцци произнес речь, где доказал насущную необходимость тесного союза трех континентальных империй, которые не должны игнорировать современное социальное развитие, а должны в общих интересах династий выступить единым фронтом против социальных новшеств; Италия втянулась в вооруженный конфликта Ливии; у Германии и Англии был багдадский вопрос; Какания делала кое-какие военные приготовления на юге, чтобы показать миру, что она не позволит Сербии распространиться до моря, а разрешит только железнодорожную связь; и на равных со всеми событиями такого рода всемирно известная шведская актриса госпожа Фогельаанг призналась, что ей никогда так хорошо не спалось, как в эту первую ночь по прибытии в Каканию, и что ее обрадовал полицейский, который спас ее от энтузиазма толпы, но затем сам попросил позволения благодарно пожать ей руку обеими своими руками. Это, однако, опять возвращает мысли к полицейской выставке. Происходило многое, и люди это замечали. Они находили хорошим то, что делали сами, и сомнительным то, что делали другие. В деталях все было понятно каждому школьнику, но что, собственно, происходит в целом, никто толком не знал, кроме немногих лиц, да и те не были уверены, что знают это. Немного спустя все могло бы произойти и в другом или обратном порядке, и никто не нашел бы никакой разницы, если не считать определенных перемен, которые в ходе времени как раз почему-то упрочиваются и образуют слизистый след улитки-истории.

Понятно, что при таких обстоятельствах иностранное посольство стоит перед трудной задачей, если оно хочет выяснить, что, в сущности, происходит. Дипломатические представители были бы рады набраться ума у графа Лейнсдорфа, но его сиятельство чинил им трудности. Он каждый день заново находил в своей деятельности то удовлетворение, которое способна дать надежная солидность, и посторонним наблюдателям лицо его являло сияющее спокойствие следующих своим порядком событий. Инстанция номер один писала, инстанция номер два отвечала; когда инстанция номер два отвечала, об этом надлежало сообщить инстанции номер один, для чего удобней всего было провести личную встречу; когда инстанции номер один и номер два приходили к согласию, выяснялось, что предпринять ничего нельзя; таким образом, непрестанно надо было что-то делать. Кроме того, надо было принимать во внимание бесчисленное множество всяких побочных соображений. Ведь работать приходилось рука об руку со всеми многоразличными министерствами; не хотелось обижать церковь; нужно было считаться с определенными лицами и общественными связями; словом, даже в те дни, когда не делали ничего особенного, следовало не делать стольких вещей, что создавалось впечатление бурной деятельности. Его сиятельство ценил это по достоинству. «Чем выше ставит человека судьба, — говорил он, — тем яснее ему, что важны лишь несколько простых принципов, да твердая воля, да планомерный труд». А однажды он при своем «молодом друге» коснулся этой темы подробнее. Упомянув о германских стремлениях к единству, он признал, что между тысяча восемьсот сорок восьмым и шестьдесят шестым годами в политике сказало свое слово много умнейших людей; «но потом, — продолжал он, — пришел этот Бисмарк, а одно хорошее качество у него во всяком случае было: он показал, как надо делать политику не болтовней и не умничаньем! Несмотря на свои темные стороны, он добился того, что с его времени везде, где говорят по-немецки, любому известно, что полагаться в политике надо не на умничанье и не на болтовню, а на молчаливое размышление и действие!» Аналогичные заявления граф Лейнсдорф делал и на Соборе, и представителям иностранных держав, имевших там порой своих наблюдателей, было трудно составить верную картину его взглядов. Придавая важное значение участию Арнгейма и посту начальника отдела Туцци, приходили в общем к выводу, что между этими двумя людьми и графом Лейнсдорфом существует тайный сговор, политическая цель которого скрыта пока энергичными отвлекающими маневрами, осуществляемыми госпожой Туцци благодаря ее панкультурным стараниям. Учитывая этот успех, которым граф Лейнсдорф без всяких усилий обманул любопытство даже опытных наблюдателей, графу никак нельзя отказать в том таланте реалистического политика, каковым он, по его мнению, обладал.

Но и господа, носящие на фраках в торжественных случаях вышитые золотом листья и тому подобные буколические символы, тоже оставались верны реалистическо-политическим предрассудкам своего ремесла и, не находя за кулисами параллельной акции никаких осязаемых явлений, обратили вскоре свой взор на то, что было в Какании причиной большинства неясных явлений и называлось «нераскрепощенные народы». Сегодня делают вид, будто национализм — это только изобретение армейских поставщиков, но надо бы сделать попытку и более широкого объяснения, а Какания вносила в таковое немаловажную лепту. Жители этой кайзеровской и королевской кайзеровско-королевской двойной монархии стояли перед трудной задачей: они должны были чувствовать себя кайзеровскими и королевскими австро-венгерскими патриотами, но одновременно и королевско-венгерскими или кайзеровско-королевско-австрийскими.

Их понятный перед лицом таких трудностей девиз гласил: «Объединенными силами!» Иначе говоря, viribus unitis. Но австрийцам требовались для этого гораздо большие силы, чем венграм. Ибо венгры были прежде всего и в конечном счете только венграми и лишь наряду с этим считались у людей, не понимавших их языка, также и австро-венграми; австрийцы, напротив, не были первоначально ничем и должны были, по мнению их начальства, тоже чувствовать себя австро-венграми или австрийцами-венграми, — не было даже точного слова для этого понятия. Австрии тоже не было. Обе части, Австрия и Венгрия, подходили друг к другу, как красно-бело-зеленый пиджак к черно-желтым штанам; пиджак был самостоятельным предметом, штаны же — остатком уже не существующего черно-желтого костюма, разделенного в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Штаны Австрия именовались с тех пор на официальном языке «Представленные в имперском совете королевства и земли», что, конечно, ровно ничего не значило и было названием, составленным из названий, ибо и этих королевств, например, вполне шекспировских королевств Лодомерии и Иллирии, тоже давно не было и не существовало уже тогда, когда еще существовал полный черно-желтый костюм. Поэтому на вопрос, кто он такой, австриец не мог, конечно, ответить: «Я житель представленных в имперском совете королевств и земель, которых не существует», — и хотя бы по этой причине предпочитал сказать: «Я поляк, чех, итальянец, фриулец, ладин, словенец, хорват, серб, словак, русин или валах», — а это был так называемый национализм. Надо представить себе белку, которая не знает, белка она или кошка-дубнячка, существо, которое понятия о себе не имеет, и не удивляться, что в иных обстоятельствах можно проникнуться отчаянным страхом перед собственным хвостом; а каканцы находились именно в таких отношениях между собой и смотрели друг на друга с паническим ужасом частей тела, которые объединенными силами мешают друг другу быть чем-либо. С тех пор как мир стоит, еще ни одно существо не умирало от неточного словоупотребления, но надо, видимо, прибавить, что с австрийской и венгерской австро-венгерской двойной монархией случилось все же так, что она погибла от своей невыразимости.

Человеку со стороны полезно знать, каким образом такой искушенный и высокопоставленный каканец, как граф Лейнсдорф, справлялся с этими трудностями. Прежде всего он мысленно, в бдительном своем уме, тщательно отделял Венгрию, о которой он, будучи мудрым дипломатом, никогда не говорил, как никогда не говорят о сыне, начавшем самостоятельную жизнь против воли родителей, хотя и надеются, что ему еще придется туго; остальное же граф называл национальностями или австрийскими племенами. Это было очень тонкое изобретение. Его сиятельство изучал государственное право и нашел там довольно распространенное во всем мире определение, что народ лишь тогда вправе считаться нацией, если он обладает собственной государственностью, из чего следовало, что каканские нации — это разве что национальности. С другой стороны, граф Лейнсдорф знал, что полное и истинное свое назначение человек может найти лишь в более широких рамках общей жизни нации, и поскольку ему не хотелось, чтобы у кого-то их не было, он приходил к выводу о необходимости стоящего над национальностями и племенами государства. Он верил, кроме того, в божественный порядок, хотя таковой и не всегда виден человеческому глазу, а в революционно-современные часы, иногда у него случавшиеся, способен был даже думать, что столь окрепшая в новейшее время идея государства есть, возможно, не что иное, как данная богом идея величия, начавшая только теперь проявляться в своей обновленной форме. Так или иначе, — как политик-реалист, он был против слишком далеко уводящих мыслей и согласился бы с мнением Диотимы, что идея каканского государства равнозначна идее мира во всем мире, — главное было то, что каканское государство, худо ли, хорошо ли, существовало, хотя и без надлежащего наименования, и что соответственно надо было изобрести каканскую нацию. Он обычно пояснял это примером, что тот не школьник, кто не учится в школе, а школа остается школой, даже когда она пуста. Чем больше противились народности каканской школе, которая должна была сделать из них народ, тем более необходимой казалась ему при данных условиях школа. Они всячески подчеркивали, что они нации, требовали, чтобы им вернули потерянные исторические права, заигрывали с братьями и родственниками по племени по ту сторону границы и во всеуслышание называли империю тюрьмой, из которой им хотелось выйти на волю. Тем успокоительнее, однако, называл их племенами граф Лейнсдорф; он так же, как они сами, всячески подчеркивал несовершенство их состояния, только он хотел усовершенствовать его, сделав из племен австрийскую нацию, а все, что не вязалось с его планом или было слишком строптиво, он по своему уже знакомому обыкновению объявлял следствием еще не преодоленной незрелости и считал, что против этого лучше всего применить смесь умной гибкости и карательной мягкости.

Когда граф Лейнсдорф дал жизнь параллельной акции, она сразу прослыла среди национальностей таинственным пангерманским заговором, и интерес, проявленный его сиятельством к полицейской выставке, был поставлен в связь с политической полицией и истолкован как подтверждение его родства с ней. Все это знали иностранные наблюдатели, слышавшие насчет параллельной акции сколько им было угодно страшных вещей. Они не забывали об этих вещах, когда им рассказывали о приеме, устроенном актрисе Фогельзанг, о кукольном домике королевы и о бастующих служащих или спрашивали у них, как они смотрят на недавно опубликованные международные договоры; и хотя слова о духе дисциплины, употребленные министром в его речи, можно было при желании понять как провозглашение определенной политической линии, у них сложилось впечатление, что на открытии нашумевшей полицейской выставки, если объективно разобраться, ничего достойного внимания не произошло, но и у них, как у всех других, сложилось вместе с тем впечатление, что происходит что-то общее и неопределенное, в чем пока еще разобраться нельзя.