Последний магнат
Глава 1
Я выросла в мире кино, хотя в фильмах не снималась. Говорят, на день рождения ко мне, пятилетней, приходил Рудольф Валентино. Упоминаю это как штрих: киношную жизнь я наблюдала изнутри с самого раннего детства.
Когда-то я думала взяться за мемуары и назвать их «Дочь продюсера», но в восемнадцать лет голова забита другим. Да и вышли бы они не увлекательнее, чем прошлогодней давности светская хроника Лолли Парсонс. Кино для отца было таким же занятием, как для других — торговля хлопком или сталью, я принимала это спокойно. В худшем случае относилась к Голливуду, как призрак — к старому дому, в котором ему выпало обитать. Про общее мнение я знала, но упорно не желала проникаться священным ужасом.
Сказать легко, труднее втолковать это остальным. В Беннингтонском колледже, где я училась, кое-какие преподаватели-филологи, на словах безразличные к Голливуду, в душе ненавидели его лютой ненавистью, будто он угрожал их существованию. Еще раньше, в монастырской школе, милая хрупкая монахиня как-то попросила меня добыть ей киносценарий — чтобы «рассказать на занятии об особенностях жанра», как она рассказывала об эссе или повести. Сценарий я принесла, и она, видимо, долго ломала над ним голову, однако так и не упомянула на уроке, а позже вернула мне текст с удивленно-оскорбленным видом, не обронив ни слова. Боюсь, с моим нынешним рассказом случится примерно то же.
Можно, подобно мне, принять Голливуд как есть; можно отмахнуться от него с презрением, какое мы приберегаем для всего, что неспособны вместить. Понять его тоже можно — но смутно и лишь обрывками. Людей, способных сложить в голове полную, совершенную формулу кинематографа, наберется едва ли полдюжины. И, пожалуй, для женщины единственный способ приблизиться к сути — попытаться понять одного из таких людей.
Я знала, как выглядит мир с самолета. Домой на каникулы и обратно — в школу и колледж — отец отправлял нас по воздуху. После смерти сестры я летала из колледжа уже одна, и всякий раз меня захлестывали воспоминания, я мрачнела и затихала. Порой тем же рейсом летел кто-то из голливудских знакомых, иной раз попадался приятный студент — в годы депрессии, впрочем, не так часто. Я почти не спала в перелетах: мысли об Элинор и ощущение стремительного рывка от побережья до побережья не давали покоя — по крайней мере пока не оставались позади мелкие сиротливые аэропорты Теннесси.
В тот раз мы попали в непогоду, и с самого взлета пассажиры разделились: одни немедля устроились на ночлег, другие не думали спать вовсе. Двое таких неспящих сидели через проход от меня, и по обрывкам разговора я поняла, что они из Голливуда. Один выглядел типичным киношником — немолодой еврей, который то взрывался в бурном монологе, то, сжавшись пружиной, замирал в трагической паузе; другой же — приземистый, лет тридцати, невзрачный и бледный — явно встречался мне раньше. Может, заходил к нам по случаю, не знаю. Правда, он мог видеть меня совсем ребенком, поэтому было необидно, что он меня не узнал.
Стюардесса — яркая статная брюнетка, каких здесь традиционно предпочитают, — спросила, не хочу ли я прилечь.
— Может, дать вам аспирин? — Ее, примостившуюся на подлокотнике, раскачивало от бушующего снаружи июньского циклона. — Или нембутал?
— Нет.
— Забегалась с остальными, некогда было спросить. — Она села рядом и пристегнула нас обеих ремнем. — А может, жевательную резинку?
Вспомнив про резинку, которую уже давно устала жевать, я завернула ее в клочок журнальной страницы и бросила в самозахлопывающуюся пепельницу.
— Сразу видно воспитанных людей, — одобрительно заметила стюардесса. — Всегда сперва завернут.
Мы немного посидели в качающемся полумраке салона, слегка напоминавшего дорогой ресторан между обедом и ужином. Пассажиры просто коротали время, по большей части бесцельно. Даже стюардесса, кажется, поминутно напоминала себе, что она здесь по делу.
Мы поболтали о знакомой молоденькой актрисе, с которой она летела на запад два года назад — в самый разгар депрессии. Актриса так неотрывно глядела в иллюминатор, что стюардесса боялась, не задумает ли та выпрыгнуть. Правда, актрису, как выяснилось, страшила не бедность, а только революция.
— Я знаю, что нам с мамой делать, — доверительно шепнула она стюардессе. — Надо уехать в Йеллоустонский заповедник и пожить там скромной жизнью, пока все не уляжется. А потом вернуться обратно. Актеров ведь не убивают, да?
Замысел меня восхитил. Перед глазами возникла прелестная сценка: актрису с мамой кормят медом добрые патриархальные мишки, а трепетные оленята приносят молоко от ланей и пасутся рядом в ожидании ночи, чтобы служить подушкой обеим беглянкам.
В ответ я рассказала о юристе и режиссере, которые в те мятежные дни поделились с отцом видами на будущее. Если армия безработных ветеранов займет Вашингтон, то юрист, припрятавший у Сакраменто лодку, собирался уйти на веслах вверх по течению, переждать пару месяцев и вернуться — «после революций юристы в цене: должен же кто-то утрясать правовую сторону дела».
Режиссер был настроен на худшее. Он держал наготове старый костюм, рубашку и ботинки — не знаю, собственные или реквизит — и проповедовал «исчезновение в толпе». Отец тогда сказал: «А руки? С первого взгляда любому ясно, что руками ты не работал. И еще у тебя спросят профсоюзную карточку». Помню, как вмиг насупившийся режиссер мрачно доедал десерт и какими смешными и жалкими казались мне все их потуги.
— Ваш отец актер, мисс Брейди? — спросила стюардесса. — Знакомая фамилия.
При имени Брейди оба попутчика глянули в нашу сторону — искоса, типичным голливудским взглядом, словно через плечо. Потом тот, что помоложе — приземистый и бледный — отстегнул ремень безопасности и шагнул в проход рядом с нами.
— Вы Сесилия Брейди? — спросил он обличительно, будто я от него таилась. — Так я и думал! Я Уайли Уайт.
Имя было излишним, в тот же миг чей-то голос бросил: «С дороги, Уайли!» — и мужская фигура шагнула мимо него к кабине летчиков. Уайли Уайт вздрогнул и с запоздалой бравадой крикнул вдогонку:
— Я подчиняюсь лишь командиру экипажа!
Обмен любезностями, традиционный для голливудских владык и их подручных, прозвучал знакомо.
— Тише, пожалуйста, — напомнила стюардесса. — Здесь спят.
Через проход я увидела, что второй пассажир, немолодой еврей, тоже поднялся и откровенно алчным взглядом уставился на прошедшего — вернее, уже вслед. Тот вскинул ладонь, словно на прощанье, и скрылся с глаз.
— Это младший пилот? — спросила я стюардессу.
Она отстегивала ремень, собираясь оставить меня с Уайли Уайтом.
— Нет. Это мистер Смит. У него отдельная каюта — «номер для новобрачных», только он там один. Младший пилот всегда в летной форме. — Она встала. — Пойду узнаю, будет ли посадка в Нашвилле.
— С чего вдруг? — изумился Уайли Уайт.
— В долине Миссисипи гроза.
— Нам что, сидеть тут всю ночь?..
— Если не стихнет.
Стихать не собиралось — самолет резко нырнул. Уайли Уайта швырнуло в кресло напротив, стюардессу толкнуло к кабине, еврея опрокинуло на сиденье. После досадливых ремарок — нарочито бесстрастных, какие подобают бывалым воздухоплавателям, — мы расселись, Уайли Уайт нас представил.
— Мисс Брейди — мистер Шварц. Тоже близкий друг вашего отца.
Мистер Шварц кивнул яростно, словно говоря: «Правда. Бог свидетель, истинная правда!»
Времена, когда он мог заявить так во всеуслышанье, несомненно прошли; его чем-то сломило. Так, бывает, встречаешь приятеля, изувеченного в аварии или кулачной драке: оглядываешь его и спрашиваешь, что случилось, а он только мычит сквозь выбитые зубы и распухшие губы — и не может ничего сказать.
Физически Шварца никто не калечил: крупный персидский нос и косые тени у глаз были природными — как вздернутый, по-ирландски красный нос моего отца.
— Нашвилл! — воскликнул Уайли Уайт. — Торчать в гостинице! И до Калифорнии доберемся только завтра к вечеру, если не позже. Бог ты мой! Я ведь родился в Нашвилле.
— Наверное, приятно его снова увидеть?
— Вот уж нет! Пятнадцать лет ноги моей здесь не было. Надеюсь, и не будет.
Однако его надежды не оправдались: самолет явно летел вниз — все ниже и ниже, как Алиса в кроличью нору. Прикрывшись от света ладонью, я разглядела в окне, далеко слева, смутные огни города. Зеленая надпись «Пристегнуть ремни. Не курить» горела еще с начала грозы.
— Слыхал? — бросил из-за прохода Шварц, замерший было в очередной неистовой паузе.
— Что именно? — переспросил Уайли.
— Слыхал, как он себя называет? Мистер Смит!
— А что тут такого?
— Нет-нет, ничего, — торопливо выдохнул Шварц. — Просто показалось забавно. Смит! — повторил он со смешком безрадостнее некуда. — Смит!
Ничего более сиротливого и угрюмого, чем аэропорты, свет наверняка не видывал со времен постоялых дворов для дилижансов. Старые краснокирпичные вокзалы строились прямо в поселках и городках, и сходить там, если ты не местный житель, было незачем. Аэропорты же отзывались давним прошлым — как оазисы, как стоянки на великих торговых путях. Вид пассажиров, поодиночке и парами входящих в ночное здание, неизменно собирал кучку зевак, толпящихся у поля далеко за полночь. Юнцы глазели на самолеты, осторожные взрослые недоверчиво оглядывали путников. В нас, странствующих по воздуху через весь континент, видели крезов с западного побережья, мимоходом сошедших с облаков на землю посреди Америки. Среди нас мог оказаться невероятный сюрприз — кинозвезда. Впрочем, такое бывало редко. И мне всегда отчаянно хотелось выглядеть интереснее, чем мы есть, — о том же я мечтала на премьерах, когда зрители небрежно окидывают тебя укоряющим взглядом лишь потому, что ты не знаменитость.
На земле Уайли подал мне руку, помогая выбраться из самолета, и отношения вмиг стали приятельскими. Он взял себе за тон виться вокруг меня с ухаживаниями, я не возражала. С первой минуты в аэропорту стало ясно, что коль нас сюда забросило — то забросило вместе. (Ничего похожего на тот раз, когда я осталась без парня — когда в фермерском доме неподалеку от Беннингтона он сидел за пианино с девушкой по имени Рейна и до меня наконец дошло, что я лишняя. Гай Ломбардо по радио играл «Цилиндр» и «Щекой к щеке», Рейна помогала перенять мелодию. Клавиши трепетали как осенние листья, ее руки скользили поверх его пальцев, показывая «черный» аккорд. Я училась тогда на первом курсе.)
Шварц вошел в аэропорт вместе с нами, двигаясь как сомнамбула. Пока мы выясняли в справочной сроки задержки, он не отрывал взгляда от двери на летное поле, словно боялся, что самолет улетит без него. Потом я на несколько минут отлучилась и явно что-то пропустила: когда я вернулась в зал, мои спутники стояли бок о бок, Уайт что-то втолковывал Шварцу, а тот выглядел совершенно раздавленным, будто его только что переехал тяжелый грузовик. На летное поле он уже не смотрел. Я застала конец реплики Уайли Уайта:
— …говорил же — не суйся. Поделом тебе.
— Я только сказал…
При моем приближении Шварц умолк. Я спросила, нет ли новостей (было полтретьего ночи).
— Как не быть, — сообщил Уайли Уайт. — Объявили, что нам тут торчать три часа, не меньше, и особо нежные уже собрались в гостиницу. А я хочу вытащить вас в «Эрмитаж», поместье Эндрю Джексона.
— Темно ведь, что там увидишь? — запротестовал Шварц.
— Ерунда, еще пару часов — и рассвет!
— Поезжайте вдвоем, — буркнул Шварц.
— Ладно. А ты в гостиницу, пока автобус не ушел. Там и он, собственной персоной. — В голосе Уайли мелькнула насмешка. — Может, повезет.
— Нет-нет, я с вами, — торопливо согласился Шварц.
Во тьме, непривычной после освещенных ночных городов, мы уселись в такси; Шварц повеселел и ободрительно потрепал меня по коленке.
— Конечно, я поеду. Должен же кто-то приглядеть за беззащитной девушкой. Давным-давно, когда я ворочал большими деньгами, у меня была дочка — писаная красавица.
Он сказал это так, будто дочка отошла кредиторам в качестве ценного имущества.
— Обзаведешься другой, — уверил его Уайли. — Все станет по-прежнему. Новый виток колеса Фортуны — и вознесешься туда, где папа Сесилии. Правда, Сесилия?
— Далеко этот ваш «Эрмитаж»? — помолчав, спросил Шварц. — За тридевять земель, у черта на куличках? На самолет не опоздаем?
— Не суетись, — отмахнулся Уайли. — Надо было прихватить для тебя стюардессу. Хороша, да? По мне — так даже очень.
Мы долго катили по открытой равнине под ясным ночным небом; рядом с дорогой изредка попадались то дерево, то домишко, то снова дерево, потом вдруг открылся плавный изгиб леса. Даже в темноте я поняла, что деревья здесь зеленые, а не оливково-пыльные, как в Калифорнии. По пути встретился негр, который гнал впереди себя трех коров; при виде нас он оттеснил их к обочине, они замычали — настоящие живые коровы с теплыми шелковистыми боками. Негр тоже мало-помалу проступил из сумрака вживую и приблизился к машине, не сводя с нас огромных карих глаз. Уайли дал ему двадцатипятицентовик, и негр со своим «спасибо, спасибо» остался на дороге, и коровы вновь замычали во тьме, когда мы двинулись дальше.
Я вспомнила, как впервые увидела овец — сразу сотни: мы нежданно угодили в самую их гущу, въехав на заднюю площадку студии старика Леммле. Овцам, пригнанным на съемку, явно было не по себе, зато мои попутчики не умолкали:
— Роскошно!
— Ты так и задумывал, Дик?
— Ну не шикарно ли?
А тот, кого звали Дик, с видом Кортеса или Бальбоа озирал с машины серые волны овечьего руна, колышущиеся под его взглядом. Что за фильм тогда снимали — я то ли забыла, то ли вовсе не знала.
Мы ехали уже час. Позади остался ручей, который мы пересекли по старому железному мосту с гремучими досками. Начали петь петухи; у домов, вспугнутые машиной, то и дело шевелились сине-зеленые тени.
— Говорил же я, скоро рассвет, — сказал Уайли. — Я здесь родился — потомок южной голытьбы. Фамильный замок теперь стал сараем. У нас было четверо слуг: мой отец, мать и две сестры. Я решил, что их гильдия обойдется без меня, и отправился в Мемфис делать карьеру, которая теперь летит прямиком под откос. — Он слегка меня приобнял. — Сесилия, выходите за меня замуж, пусть мне перепадет капиталец от Брейди!
Прозвучало безобидно, я не стала отнимать головы от его плеча.
— Чем вы заняты, Сесилия? Учитесь в школе?
— В Беннингтонском колледже. На предпоследнем курсе.
— Ах, прошу прощения. Не знал. Правда, в колледжах я и не обучался. Предпоследний курс, говорите. А в «Эсквайре» пишут, что старшекурсницы и так все знают!
— И почему только все уверены, будто студентки…
— Незачем оправдываться: знание — сила.
— Послушать вас — сразу ясно: мы на пути в Голливуд. Там вечно отстают от времени.
Уайли притворно ужаснулся.
— Вы намекаете, что на восточном побережье у девушек нет личной жизни?
— В том-то и дело, что есть. Вы мне мешаете, отодвиньтесь.
— Не могу, разбужу Шварца, а он и так неделями не спал. Знаете, Сесилия, у меня однажды была интрижка с продюсерской женой. Так, мелкий романчик. На прощанье она без экивоков заявила: «Не вздумай никому рассказать, иначе вылетишь из Голливуда в два счета. У мужа куда больше власти, чему тебя!»
Досада прошла, он вновь показался мне забавным. Вскоре такси свернуло на длинную аллею, благоухающую жимолостью и нарциссами, и мы остановились у серой громады особняка Эндрю Джексона. Водитель обернулся было что-то рассказать про поместье, но Уайли, кивнув на Шварца, дал знак молчать, и мы тихонько выбрались из машины.
— В особняк сейчас не пустят, — вежливо предупредил водитель.
Мы с Уайли уселись у широких колонн лестницы.
— А что со Шварцем? — спросила я. — Кто он такой?
— К черту Шварца. Он заправлял какой-то кинокомпанией — «Ферст нэшнл»? «Парамаунт»? «Юнайтед артистс»? А теперь на мели и не у дел. Ничего, вернется. В кинематограф не возвращаются только пьяницы и дураки.
— Вы не в восторге от Голливуда, — предположила я.
— Отчего же. Конечно, в восторге. Слушайте, что за тема для разговора — у порога особняка Эндрю Джексона, да еще на рассвете!
— А мне Голливуд нравится, — не отступала я.
— Немудрено. Старательский городок в земле лотофагов. Чье изречение? Мое! Место что надо, если ты цепкий и крепкий. А я-то приехал туда из Саванны, штат Джорджия, и в первый же день угодил на светскую вечеринку. Хозяин дома поздоровался и куда-то исчез. А вокруг загляденье — бассейн, мох зеленее некуда по два доллара за дюйм, неотразимые экземпляры кошачьей породы пьют и развлекаются… И хоть бы слово от кого услыхать! Как же! Заговаривал с полудюжиной — ни один не ответил! И так целый час, потом другой. Не выдержал, вскочил с места и вылетел оттуда пулей. Кто я, где я — сам уже сомневался. Оторопь схлынула только в гостинице, когда мне отдали письмо и я прочел свое имя на конверте.
Со мной, конечно, такого не приключалось, но, перебрав в уме виденные мной вечеринки, я сочла историю правдивой. В Голливуде не сильно жалуют незнакомцев, если у них на лбу не написано, что их топор войны глубоко зарыт в надежном месте и не обрушится на наши головы даже случайно, — иными словами, если они не знаменитости. И даже тогда им лучше держаться начеку.
— Надо быть выше этого, — солидно сказала я. — Когда вам грубят — целят не в вас, а в прежних собеседников.
— Такая мудрость — в такой хорошенькой головке!
Восточный край неба уже разгорался зарей, Уайли видел меня ясно — худощавая фигура, правильные черты лица, бездна шика и буйный зародыш мозга. Не знаю, как я выглядела тем утром, пять лет назад, — наверное, бледноватой и взъерошенной, но в юные годы, когда свято веришь, что любые приключения сулят лишь добро, меня хватило бы еще надолго — только дайте принять ванну и переодеться.
Под одобрительным взглядом Уайли я почувствовала себя польщенной — как вдруг идиллическую сценку нарушил Шварц, втершийся в нее с виноватой миной.
— Упал на железную скобу, — объяснил он, тронув край глаза.
— Как раз вовремя, мистер Шварц, — вскочил с места Уайли. — Экскурсия только начинается. Перед вами особняк, где жил Эндрю Джексон — десятый президент Соединенных Штатов, победитель при Новом Орлеане, противник Национального банка и автор идеи раздавать должности сторонникам партии.
Шварц взглянул на меня, как на суд присяжных.
— Вот вам писатель во всей красе. Знает все, не зная ничего.
— Как так? — возмутился Уайли.
Что он сценарист, я раньше не подозревала. Сценаристы мне нравились — если их о чем спрашиваешь, они всегда ответят, — и все же принадлежность к писательскому цеху слегка умалила его в моих глазах. Писатели — строго говоря, не люди. А если наткнешься на мало-мальски стоящего, то в нем гнездится сразу куча разных людей, отчаянно притворяющихся одним человеком. Это как с актерами: они так трогательно пытаются не смотреть в зеркала, что даже запрокидывают голову — и неминуемо встречаются взглядом с собственным отражением в люстрах.
— Все сценаристы таковы — да, Селия? — спросил Шварц. — Никаких слов на них не хватает. И ведь я прав.
— Я это уже слышал. — Уайли медленно наливался гневом. — Послушай, Мэнни, я всегда был более дельным, чем ты! Мне раз пришлось сидеть и часами выслушивать одного мистагога, вышагивающего по комнате и изливающего фантастическую муть, из-за которой, не живи он в Калифорнии, его давно упекли бы в сумасшедший дом — и после этого он сказал, что он реалист, а я мечтатель, и любезно выставил меня за дверь поразмыслить над его словами!
Лицо Шварца будто распалось на клочки, один глаз взметнулся к небу между высокими вязами. Подняв руку, он безучастно вгрызся в заусенец на среднем пальце, следя взглядом за птицей, вьющейся над крышей дома. Когда она присела на колпак дымохода, как ворон, Шварц, не отводя от нее глаз, произнес:
— Внутрь нас не пустят, а вам обоим пора на самолет.
Еще толком не рассвело. «Эрмитаж», похожий на большую белую коробку, выглядел одиноким и пустым даже через сотню лет после того, как осиротел. Мы вернулись к такси — и только когда Шварц вдруг захлопнул за нами дверь, до нас дошло, что он не едет.
— Не полечу в Калифорнию — я так решил, когда проснулся. Побуду здесь, таксист заберет меня позже.
— Неужто двинешь назад, на восток? — изумился Уайли. — Только потому…
— Я так решил, — слабо улыбнулся Шварц. — Когда-то я был на удивление строг и решителен, не поверишь. — Он покопался в кармане, пока водитель разогревал мотор. — Передашь записку мистеру Смиту?
— Вернуться через два часа? — спросил Шварца таксист.
— Да… конечно. С удовольствием тут поброжу.
До самого аэропорта он не шел у меня из головы, все никак не вписывался ни в раннее утро, ни в пейзаж с особняком. Выходец из дальнего гетто — рядом с суровым святилищем. Имена Мэнни Шварца и Эндрю Джексона едва втискивались в одну фразу. Блуждающий по поместью Шварц вряд ли знал, кто такой Эндрю Джексон; наверняка он решил, что раз дом сохранили нетронутым — то хозяин был праведник щедрой души, милосердный и чуткий. У обоих пределов жизни нас тянет к чему-то припасть — к материнской груди, к безмолвной святыне. К месту, где в последней агонии неприкаянности можно лечь и пустить себе пулю в лоб.
Мы, разумеется, ничего не знали еще двадцать часов. Предупредив в аэропорту старшего стюарда, что Шварц с нами не летит, мы больше о нем не вспомнили. Гроза ушла на восток Теннесси и рассеялась в горах, до взлета оставалось меньше часа. Из гостиницы привезли сонных пассажиров; я умудрилась слегка вздремнуть в зале ожидания на диванчике, больше напоминавшем пыточное орудие. Наше малодушное бегство от грозы понемногу забывалось, вновь манило вперед опасное путешествие; новая стюардесса — статная яркая брюнетка, в точности как предыдущая, только в светлом льняном костюме вместо карминно-синего, — прошла с чемоданчиком к выходу. Мы с Уайли, сидя в зале, ждали.
— Вы отдали записку мистеру Смиту? — полусонно спросила я.
— Угу.
— А кто он, этот Смит? Похоже, он испортил Шварцу поездку.
— Шварц сам виноват.
— Не люблю, когда изображают из себя паровой каток. Отец то и дело порывается раскатать меня в лепешку, я ему каждый раз советую поберечь силы для студии. — Я поразмыслила, не привираю ли. Ранним утром слова бессильны как никогда. — Правда, ему удалось закатать меня в Беннингтон, за что я ему с тех пор благодарна.
— Вот было бы звону, случись катку Брейди столкнуться с катком Смитом…
— Мистер Смит — конкурент отца?
— Не совсем. Скорее нет. Но будь они конкурентами, я не сомневался бы, на кого ставить.
— На отца?
— Боюсь, что нет.
В такой ранний час мне было не до семейной солидарности. Пилоту стойки разговаривал со старшим стюардом и качал головой, глядя на будущего пассажира — тот, бросив в музыкальный автомат два пятицентовика, теперь пьяно валялся на скамье, борясь со сном. Первая выбранная песня, «Разлука», отгремела на весь зал, после паузы ее сменила вторая — «Утрата», такая же претенциозно-прощальная. Пилот решительно мотнул головой и шагнул к пассажиру.
— Похоже, на этот раз мы летим без тебя, приятель.
— Ч-чего?
Пьяный приподнялся и сел; помятые черты хранили отчетливую привлекательность, и мне стало его жаль, даже несмотря на надрывный выбор песен.
— Возвращайся в гостиницу и выспись. Полетишь вечерним рейсом.
— Только на взле-е-ет…
— В другой раз, приятель.
От досады пьяный свалился со скамьи — а из репродуктора, заглушая музыку, уже неслось объявление: нас, добропорядочных пассажиров, звали на посадку. В проходе самолета я наткнулась на Монро Стара и едва устояла на ногах, готовая тут же рухнуть в его объятия. За таким, как он, немедля пошла бы любая, не дожидаясь, поманят ее или нет. Меня он манить и не думал, но относился дружески и поэтому присел теперь напротив, пока самолет готовили к взлету.
— Давайте со всеми сговоримся и потребуем деньги обратно, — предложил он. Темные глаза видели меня насквозь; я попыталась представить, как он смотрел бы, случись ему полюбить. Взгляд был мягким, отчужденным, порой слегка укоряющим — и всегда недосягаемым. Не вина этих глаз, что им открывалось так много. Их хозяин при случае легко входил в роль «обычного парня», хотя ему не так уж часто удавалось смешаться с толпой. Впрочем, он умел и молчать, и уходить в тень, и слушать. Со своего места (всегда казалось, что с высоты, хотя ростом он был невелик) он оглядывал многосложную жизнь своего мира, как горделивый юный пастырь, не различающий дня и ночи. Он родился бессонным, без способности и желания отдыхать.
Мы посидели в необременительном молчании — я знала Стара с тех пор, как он стал партнером отца лет двенадцать назад: мне тогда было семь, ему двадцать два. Через проход сидел Уайли, и я подумала, не представить ли их друг другу, однако Стар так отрешенно вертел на пальце перстень, что я почувствовала себя совсем юной и невидимой — и промолчала. Если не находилось достойной темы для разговора, я не осмеливалась взглянуть ему прямо в лицо, не осмеливалась и отвести глаза — знаю, что с ним так вели себя многие.
— Перстень будет ваш, Сесилия.
— Прошу прощения. Я не собиралась…
— У меня таких полдюжины.
Стар вручил мне перстень с золотым самородком и крупной выпуклой буквой S; я как раз дивилась, насколько массивное кольцо не идет к его пальцам — таким же изящным и тонким, как вся фигура и узкое лицо с изогнутыми бровями под шапкой черных волнистых волос. Несмотря на хрупкость облика, он был боец; давний приятель Стара, знавший его еще главарем подростковой банды в Бронксе, рассказывал мне, как этот худенький парнишка, бывало, вышагивал впереди своей шайки, мимоходом бросая скупые приказы.
Стар накрыл рукой мои пальцы, заставив меня сжать перстень, и повернулся к Уайли.
— Пошли в каюту для новобрачных. До встречи, Сесилия.
Я успела расслышать, как Уайли на ходу спросил: «Вы прочли записку Шварца?» — и Стар ответил: «Пока нет».
До меня все доходит слишком долго — я лишь в тот миг поняла, что Стар и есть мистер Смит.
Позже Уайли мне рассказал, что было в записке. Нацарапанные при свете фар буквы читались с трудом.
«Дорогой Монро,
Вы лучший из всех восхищаюсь Вашим умом и если Вы против знаю что толку не будет! Я никуда не гожусь и дальше не полечу предупреждаю снова и снова берегитесь! Я знаю.
Ваш друг
Мэнни».
Стар дважды перечел письмо и потер утреннюю щетину на подбородке.
— Неврастеник. Все равно ничего не поделать. Жаль, я круто с ним обошелся — но не терплю, когда навязываются и говорят, что это для моего же блага.
— Может, так и есть, — заметил Уайли.
— Дешевый прием.
— Я бы купился, — сказал Уайли. — Тщеславен как женщина: когда ко мне выказывают интерес, напрашиваюсь на большее. Обожаю получать советы.
Стар с отвращением покачал головой.
— Вы ведь иногда падки на лесть, — продолжал дразнить его Уайли — один из немногих, кому это сходило с рук. — Комплекс Наполеона и все такое.
— Не выношу. А когда суются с помощью — еще хуже.
— Если вам так ненавистны советы, то мне-то вы зачем платите?
— Ради выгоды, — ответил Стар. — Я делец. Покупаю содержимое твоих мозгов.
— Какой же вы делец? В бытность мою журналистом я повидал их немало — и согласен с Чарлзом Фрэнсисом Адамсом.
— В чем?
— Он был знаком со всеми — Гулдом, Вандербилтом, Карнеги, Астором — и сказал, что ни одного не хотел бы встретить на том свете. С тех пор ничего не изменилось. Вот я и говорю: вы не делец.
— Адамс, скорее всего, просто брюзга, — заметил Стар. — Хотел стать как они, но чего-то не хватило — здравого смысла или, может, воли.
— Явно не мозгов, — ядовито вставил Уайли.
— Одних мозгов мало. Вы, творческие личности, быстро выдыхаетесь и теряетесь, без посторонней помощи вам никак. — Стар пожал плечами. — Принимаете все близко к сердцу, мечетесь от поклонения к ненависти, считаете всех незаменимыми — особенно себя. Так и напрашиваетесь, чтобы о вас вытирали ноги. Я люблю людей и люблю им нравиться, но душу носить нараспашку — не мой стиль.
Он вдруг умолк.
— Что я сказал Шварцу в аэропорту? Помнишь дословно?
— Вы сказали: «Что бы вы ни задумали — мой ответ: нет!»
Стар помолчал.
— Он стал как пришибленный, — добавил Уайли, — я его еле растормошил. А потом мы взяли дочку Пата Брейди и поехали кататься.
Стар звонком вызвал стюардессу.
— Разрешит ли мне пилот посидеть с ним рядом в кабине?
— Инструкция такого не позволяет, мистер Смит.
— Попросите его заглянуть сюда, когда освободится.
Стар просидел в кабине до самого вечера. Бесконечная пустыня перешла в плоскогорья — многоцветные, словно сделанные из раскрашенного песка для детских игр. Ближе к вечеру под пропеллерами возникли зубья снежной пилы — пики Скалистых гор. До дома оставалось недолго.
То и дело пробуждаясь от дремы, я мечтала лишь об одном: стать женой Стара, добиться его любви. Жалкая самонадеянность! Чем я могла его привлечь? Тогда я, правда, все видела в ином свете: во мне жила та горделивая женская уверенность, которая черпает силы в возвышенных идеалах — например, в мысли «чем я хуже других?». Уж точно я не уродливее знаменитых красавиц, наверняка вешавшихся ему на шею, а претензии на интеллектуальность, разумеется, делают меня блистательным украшением для любого салона…
Сейчас-то я понимаю всю нелепость былых потуг. Пусть Стар окончил лишь вечерние курсы стенографистов — но с самых ранних лет зоркость и чутье вели его неторными тропами на такие просторы, куда открывается путь лишь немногим. Однако в тогдашней беспечной дерзости я считала свои серые глаза проницательнее его карих, сравнивала свой окрепший на гольфе и теннисе пульс с его затихающим сердцем, утомленным годами непомерной нагрузки; строила планы, лелеяла замыслы, вынашивала интриги — словом, вела себя как любая женщина. Все тщетно, вы сами увидите. До сих пор иногда тешу себя мыслью, что будь он беден и молод — я бы его добилась. На деле же все, что я могла предложить, у него было и без меня. Романтические идеалы я черпала из кино — «Сорок вторая улица», например, оставила ощутимый след, — и наверняка многие фильмы, на которых я выросла, были созданы лично Старом.
Так что дело было безнадежное. Любовь не питается крохами со своего же стола.
В то время, правда, я думала иначе. Вдруг поможет отец или стюардесса? Вдруг она войдет в кабину и скажет Стару: «Что за девушка — глаза так и сияют любовью!»
Вдруг пилот заметит: «Не ослепли же вы, мистер Смит, ступайте в салон!»
Вдруг Уайли Уайт перестанет торчать в проходе и вглядываться, сплю я или нет…
— Сядьте, — сказала я. — Что слышно? Где мы?
— В воздухе.
— Кто бы мог подумать! Да садитесь же. — Я попыталась изобразить живой интерес. — О чем вы пишете? Что за сценарий?
— Бойскауты, дай бог сил. Вернее, один бойскаут.
— Стар придумал?
— Понятия не имею — он мне велел разрабатывать тему. Наверняка на ней сценаристов штук десять: у тех завязка, у этих финал — система у Стара что надо, он сам ее изобрел. Так вы в него влюблены?
— С чего вдруг? — рассердилась я. — Я с ним знакома всю жизнь.
— Безнадежно, да? Хотите, я посодействую, только в обмен обещайте замолвить за меня словечко. Хочу заделаться главным.
Я вновь прикрыла глаза и уснула. Пробудившись, увидела рядом стюардессу, которая подтыкала вокруг меня плед.
— Скоро будем на месте, — сообщила она.
За окном, освещенные закатными лучами, проплывали зеленеющие поля.
— В кабине сейчас забавно, — вдруг разговорилась стюардесса. — Этот мистер Смит — или мистер Стар — кажется, я не встречала имя…
— Его никогда не пишут в титрах, — объяснила я.
— Вот как? В общем, он так подробно расспрашивал экипаж о полетах — со знанием дела, представляете?
— Представляю.
— Один пилот сказал мне, что готов на спор за десять минут натаскать мистера Стара для самостоятельного полета — говорит, шикарные мозги. Так и сказал.
— И в чем же забавность? — нетерпеливо напомнила я.
— Ах да. В конце концов пилот спросил мистера Смита, любит ли он свое дело, и тот ответил: «Еще бы. Приятно быть белой вороной в сборище дятлов».
Стюардесса даже согнулась от смеха — мне захотелось ее растерзать.
— Представляете? Назвать партнеров дятлами! — Она вдруг резко посерьезнела и встала. — Ладно, пора данные вносить.
— Всего доброго.
Мне было ясно — Стар просто вознес пилотов до собственного трона, на время поделившись с ними властью над миром. Годы спустя мне случилось попасть в один рейс с кем-то из тех летчиков, и он рассказал еще эпизод. Глядя тогда вниз на горы, Стар заметил:
— Представьте, будто вы строите железную дорогу: надо пустить поезда сквозь горный кряж. Сводки геодезистов говорят, что пригодных путей — три-четыре, а то и десяток, ни один не лучше других. И вам надо решать. На что положиться? Заранее определить лучший путь нельзя — надо сначала построить. Остается просто брать и строить.
— То есть как? — Пилот решил, что чего-то недопонял.
— Выбираете путь без всяких причин — тут гора более яркая, там чертеж более четкий… Просто так.
Пилот мне признался, что счел идею очень ценной — правда, как он подозревал, малопригодной для его жизни.
— Мне хотелось только одного, — грустно улыбнулся он, — узнать, как он вообще стал мистером Старом.
Вряд ли Стар сумел бы что-то ответить: у эмбриона ведь нет памяти. Объяснение знала я. В юности ему случилось вознестись на мощных крыльях высоко над землей, и глазами, которых не могло ослепить даже солнце, он увидел все царства мира. Крылья били упорно и твердо, под конец яростно — и он, не оставляя усилий, удержался в небе дольше любого из нас, а потом, запечатлев в памяти все увиденное с высоты, плавно опустился вниз.
Двигатели смолкли, все наши пять чувств начали оживать перед посадкой. Слева показались огни морской базы на Лонг-Бич, справа мерцающим пятном маячила Санта-Моника. В небе над Тихим океаном плыл оранжевый диск огромной калифорнийской луны. Мои впечатления при виде здешних мест — родного дома! — не могли соперничать, я знаю, с чувствами Стара. Здесь я впервые увидела мир, как стадо овец на студии Леммле; для Стара же это был край, где он ступил на землю после головокружительных озарений былого полета, в котором ему открылись наши пути и деяния — и весь их нехитрый смысл. Вы вольны сказать, что сюда его занесло шальным ветром. Мне же кажется, что глядя на мир с тех высот, как в кадре дальнего плана, он увидел способ исчислить наши бессвязные надежды, благовидные заблуждения и нескладные беды — и, решив пребыть с нами до конца, спустился на землю. Как самолет, плавно скользнувший к Глендейлскому аэропорту, в теплую тьму.
