В начале января 1971 года, чуть больше двух недель после моего возвращения с сессии Генеральной Ассамблеи в Нью-Йорке, моё руководство в МИДе сообщило мне, что я должен в срочном порядке вылететь в Берлин на четырёхсторонние переговоры по статусу Западного Берлина. Мой непосредственный руководитель и заведующий отделом Всеволод Владимирович Пастоев, замечательный шеф и прекрасный человек, при обсуждении со мной этого вопроса сказал, что хотя предстоявший раунд должен был продлиться около двух недель, по его сведениям, я мог застрять на переговорах на несколько месяцев. Для меня это задание оказалось совершенной неожиданностью, а по времени оно вызывало у меня целый ряд осложнений, главное из которых было связано с написанием и представлением в аспирантуру ИМЭМО (Институт мировой экономики и международных отношений), куда я поступил полгода тому назад, очередных глав моей диссертации. Очень не хотелось также снова оставлять жену с малолетним сыном, которым было нужно моё присутствие для облегчения общих житейских забот. Мои попытки уклониться от этого задания ни к чему не привели, и мне пришлось срочно собираться в Берлин.

После прилёта за день до начала переговоров меня разместили в огромном многокомнатном номере нашей большой гостиницы при посольстве СССР в ГДР, которое находилось около массивных Бранденбургских ворот и проходившей в том же месте пресловутой Берлинской стены (сегодня в этом здании размещается посольство России в Германии, а стену, как известно, разрушили). В квартире, где был даже рояль, у меня оказался прекрасный и славный сосед, совсем молодой советник нашей делегации на берлинских переговорах, талантливый дипломат и будущий заместитель министра иностранных дел Юлий Квицинский, с которым у нас сложились добрые дружеские отношения. Квицинский ввёл меня в суть обсуждаемых на переговорах вопросов для необходимой мне ориентации в незнакомой и непростой проблематике статуса Западного Берлина, в которой было немало технических аспектов. Его брифинги мне очень помогли даже без предварительного опыта участия в этих давно начавшихся переговорах сразу и в полную силу включиться в работу.

Через некоторое время в тот же день я был приглашён на ознакомительную встречу с нашим послом в ГДР и главой делегации на переговорах Петром Андреевичем Абрасимовым. Встретил он меня очень приветливо в своём рабочем кабинете, поинтересовался, как я долетел и как устроился, а затем коротко рассказал о специфике переговорной тематики, об участниках со стороны делегаций Англии, США и Франции, а также о формах и методах нашей работы. Характер его беседы со мной свидетельствовал о серьёзном деловом подходе и хорошей организованности нашего посла. Очень отрадным и неожиданным было совершенно нетипичное для большинства советских руководителей за границей его предложение относительно того, чтобы я установил самые непринуждённые отношения с моими западными коллегами. Он сказал в этой связи, что я могу рассчитывать на определённые представительские расходы, если буду их приглашать на обед или ужин вне посольства, не говоря уже об обеспечении такого мероприятия нашим персоналом в случае их приезда к нам в посольство.

Я поблагодарил посла за его внимание и за сделанное предложение относительно налаживания дружественных отношений с коллегами, которое, однако, несколько усилило мои опасения насчёт продления моей работы на переговорах на более длительный срок. На следующий день мне предстояло начинать их первый и, я надеялся, для меня последний раунд.

Хотя мне доводилось бывать в Берлине неоднократно и раньше, в предшествующих случаях я приезжал туда сам по себе как турист по дороге с Запада в Москву и поэтому никогда не посещал наше посольство. Любопытно в этой связи отметить, что в советское время мы и наши союзники в порядке разных политических игр той поры настойчиво называли Восточный Берлин — Берлином, а Западный Берлин — Западным. Однако наши бывшие союзники в войне с Германией проводили чёткое различие между Западным и Восточным Берлином, считая, что только они вместе составляют Берлин. В то же время, ведя собственную политическую игру, они называли ФРГ Германией, а ГДР долгое время оставалась для них Восточной Германией. Оказавшись в нашем посольстве на этот раз, я был поражён невероятно обширными размерами его территории, числом расположенных на ней и в ближайшем окружении комплексов жилых зданий и учреждений. По всей вероятности, размером территории и численностью персонала наше посольство в ГДР превосходило какое-либо другое посольство в мире.

По сравнению с СССР и другими странами Восточной Европы население ГДР, даже при относительной скромности её экономических успехов, тогда жило гораздо более обеспеченно. Но перед лицом витрины Запада в виде богатого Западного Берлина, который щедро финансировался ФРГ и поддерживался её союзниками, жизнь социалистической части Германии проигрывала во всём, особенно в её внешних, зрительных проявлениях. Яркий пример процветающего Западного Берлина перед живыми взглядами населения ГДР не мог не тревожить её руководство и не беспокоить правительство СССР, которые, практически безуспешно, стремились затруднить такое пропагандистское воздействие созданием разных препятствий, способных осложнить жизнь этому городу, в том числе в области его сообщения с ФРГ и остальным миром. В значительной мере тогдашние переговоры по статусу Западного Берлина, территориально оторванного от ФРГ, касались проблем его наземных коммуникаций с Западом, которые находились почти полностью в руках ГДР под советской опекой.

Переговоры, на которые я приехал, уже значительное время находились в тупике и, ввиду неизменности принципиальных позиций двух сторон, вынуждены были прерываться после каждого очередного возобновления для дальнейшего поиска возможных подвижек. Встречи участников проходили в Западном Берлине в здании формально совместного командования союзников, ответственного за весь Берлин. Наши западные партнёры на переговорах были представлены их послами в ФРГ, которые приезжали на заседания из Бонна. Несмотря на то что дела на переговорах никуда не продвигались, они проходили в основном во вполне дружественной и расслабленной атмосфере, без резкой риторики холодной войны, столь типичной тогда для встреч представителей Востока и Запада на различных международных форумах. В этом же духе руководители делегаций поочерёдно принимали своих коллег на регулярные обеды или ужины, а в случае щедрого П.А. Абрасимова — и на специальные для них концерты в нашем посольстве с участием гастролировавших в ГДР советских исполнителей.

Надо сказать, что наш посол в целом ряде отношений выгодно отличался от многих других советских послов, особенно не от карьерных дипломатов, а таких же, как он, назначенных на посты по партийной линии. Во-первых, он был всегда аккуратно и даже элегантно одет. Отличался он, несмотря на годы, и тем, что следил за своей внешностью, будучи спортивно подтянут, всегда хорошо выбрит и пострижен. Кроме того, он обладал хорошими манерами и чувством юмора. Ему было также свойственно интересоваться проблемами, которые беспокоили его сотрудников, и по возможности им помогать. Когда, например, ему стало известно не от меня, что моему тогда серьезно больному тестю требовалось западногерманское лекарство, он при первой же встрече со мной сказал, чтобы я получил у бухгалтера представительства, которому он уже дал соответствующее распоряжение, в обмен на марки ГДР небольшую требовавшуюся на это сумму в марках ФРГ, и дал мне посольскую машину съездить за покупкой в Западный Берлин.

Мой первый день на переговорах прошёл успешно. Я тогда же познакомился с моими западными коллегами, среди которых был князь Андроников. Он был сыном того давно обедневшего князя Андроникова, который в предреволюционные годы в Петрограде получил прозвище «князь-побирушка», за то, что он, находясь, видимо, в очень трудном материальном положении, ходил по знакомым богатым аристократам, выклянчивая у них подачки на жизнь. Берлинский Андроников являлся респектабельным сотрудником МИДа Франции и кавалером ордена Почётного легиона, полученного за заслуги в ходе Второй мировой войны.

Американская делегация тоже не обошлась без участия в ней русского сотрудника Государственного департамента. Им оказался Александр Акаловский, который уже работал до этого в посольстве США в Москве, где он, как оказалось, неоднократно бывал в гостях в нашем доме у подруги моей жены актрисы и львицы московских артистических кругов Марины Фигнер. Акаловский впоследствии стал одним из ведущих представителей США по вопросам разоружения в комитетах и комиссиях ООН в Нью-Йорке. Кроме него среди американских специалистов в переговорах принимал участие ведущий германист Госдепартамента Джеймс Сатгерлин, который в начале 80-х годов начал свою карьеру в ООН в качестве советника и речеписца её тогдашнего генерального секретаря Переса де Куэльяра. В те годы мы с Джеймсом очень тесно сотрудничали по работе в Секретариате, совместно создавали академическую группу по проблематике ООН при Йельском университете, организовывали научные конференции и встречи в разных странах и участвовали в их работе. Встречались мы с ним и в нерабочих условиях, в том числе бывая друг у друга в гостях.

С интервалами в несколько дней на этом раунде состоялось ещё три официальных заседания, после чего был объявлен ставший ритуальным перерыв на две недели. Через несколько дней после моего возвращения из Берлина мой шеф сообщил мне, что на следующий раунд снова придётся ехать мне, поскольку Абрасимов, приезжавший с коротким визитом в Москву, конкретно попросил прислать меня в Берлин снова. Абрасимов, будучи в те годы членом ЦК и лично близким к Брежневу человеком, имел в нашей системе большое влияние. Его деловые пожелания в нашем министерстве получали зелёный свет, и Пастоев советовал мне пока не пытаться уклоняться от поездки.

Исходя из этого, при сборах к следующему раунду я решил ехать в Берлин поездом, чтобы использовать время в длинной дороге для работы над диссертацией. Такие поездки, как оказалось, мне пришлось совершать на протяжении последующих шести месяцев. Причём в обратную сторону из Берлина по распоряжению посла мне предоставлялось отдельное купе, в которое удобно помещались коробки для передачи в ЦК. По прибытии в Москву ко мне в купе приходили два назначенных для этой цели человека и забирали приехавшие со мной коробки. Я никогда не знал, что в них находилось, но при проезде через нашу границу меня никогда никто не спрашивал об их содержимом или о том, что я вёз в своём чемодане.

Где-то месяцев через пять после начала моей работы на переговорах в ходе одного из заседаний Абрасимов должен был сделать заявление, в котором должна была быть изложена наша несколько изменённая позиция по одному из аспектов переговоров. Как и другие послы в подобных случаях, он такие выступления зачитывал. Однако в отличие от своих коллег Абрасимов зачитывал заранее подготовленный текст не с обычных напечатанных на машинке листов бумаги, а со страниц своей небольшой записной книжки, которую для него специально брошюровали с напечатанным текстом выступления. Это внешне создавало впечатление некоторой большей спонтанности характера его выступлений, и Абрасимов постоянно пользовался этим методом.

На этих переговорах было условлено, что каждого посла переводит его собственный переводчик, то есть в моём случае я всегда должен был переводить нашего посла. По установленному порядку текст каждого выступления переводился каждым из переводчиков своему слушавшему послу полушёпотом синхронно, а затем переводчик выступавшего представителя последовательно переводил его речь отдельными частями по 2–3—4 параграфа сразу в зависимости от того, когда его посол решал сделать очередную паузу. Такой метод давал участникам возможность выслушивать одно и то же выступление каждого из коллег фактически дважды: первый раз синхронно со слов их собственных переводчиков, а вторично, и уже на этот раз официально, по переводу выступавшего посла его переводчиком.

Именно этой принятой процедуре мы и следовали при выступлении Абрасимова на упоминаемом заседании. Поскольку страницы его записной книжки были небольшими, то число таких страниц с напечатанным текстом оказывалось довольно значительным, и в результате нашему послу приходилось эти страницы часто переворачивать.

При переходе им к одной из новых перевёрнутых страничек я вдруг услышал текст, который мне, теперь, когда я уже довольно неплохо знал суть нашей позиции, показался содержащим серьёзную уступку пожеланиям западных партнёров. Я этот новый текст продолжал фиксировать в своём блокноте, испытывая неуверенность в том, что я услышал. Абрасимов сделал паузу, чтобы мне можно было продолжить перевод его выступления, но прежде, чем я мог возобновить зачтение перевода, среди западных делегаций начался приглушённый обмен комментариями, а сидевший за моей спиной Квицинский резко встал и наклонился к Абрасимову, шепча ему что-то на ухо. Невзирая на эти отвлекающие моменты, я приступил к переводу зачитанных Абрасимовых нескольких параграфов, когда вдруг Квицинский быстро прошептал мне не переводить самый последний. Дойдя в переводе до этого параграфа, я остановился и стал переворачивать мой блокнот на чистую страницу, показывая этим, что зачитанный Абрасимовым текст был завершён.

Все западные послы при поддержке своих переводчиков и членов делегаций вдруг, перебивая друг друга, громкими голосами стали говорить мне, что я не перевёл последнюю и самую важную часть выступления моего посла, призывая меня вернуться снова к тексту моих записей и перевести его. Я быстро взглянул на Абрасимова, рассчитывая заметить его реакцию, но в этот момент он сосредоточенно смотрел в свою записную книжку, находясь как бы в стороне от разразившегося в зале громкого обсуждения по поводу моего серьёзного упущения при переводе его выступления. Тогда я перевернул обратно страницу блокнота с моими записями, и, сделав вид, что я их проверил, объявил ожидавшим дипломатам, что, кроме уже переведённого мной текста, посол больше ничего не говорил.

Услышав моё утверждение, все западные послы, а вслед за ними почти все члены их делегаций, встали со своих мест и стали взывать к Абрасимову подтвердить мою ошибку и попросить меня её исправить, или же ещё раз зачитать последнюю часть его выступления. Пётр Андреевич совершенно спокойно и с удивительным самообладанием посмотрел на стоявших перед ним западных дипломатов и сказал, что они должны верить официальному переводчику советской делегации, а если у неё будут к нему претензии по поводу его неадекватного перевода, то она сможет разобраться с этим вопросом сама. После этого он попросил всех делегатов занять свои места, с тем чтобы он мог закончить своё выступление, и продолжил чтение оставшегося текста.

Когда он завершил своё заявление, западные послы снова стали задавать ему вопросы по злополучному параграфу, но Абрасимов так же хладнокровно и спокойно повторил, что они все, включая его самого, должны полагаться на официальный перевод, который для этих целей и применяется на проводимых переговорах. В свою очередь он призвал западных коллег обратить внимание на официально внесённые им важные советские подвижки и подготовить свою реакцию на них к следующей встрече. На этом данное заседание завершилось, и мы с Абрасимовым, как обычно, отправились на его лимузине в наше посольство. По дороге он сказал мне, что, перевёртывая страницу в записной книжке, он случайно открыл совершенно не ту страницу и, только начав читать её, понял, что произошла накладка. Он поблагодарил меня за проявленную находчивость, но я сказал, что это было сделано мной по подсказке Квицинского.

Через несколько минут после этого он вдруг сделал мне предложение переехать к нему на работу в посольство, сказав при этом, что «вы в моём стиле». Я поблагодарил его за лестное предложение, сказав, однако, что в ближайшее время мне будет трудно уехать из Москвы вевязи с предстоящими экзаменами в аспирантуре и ожидаемой в течение следующих 10–12 месяцев защиты диссертации. Кроме того, после семи лет в ООН я находился в Центральном аппарате МИДа ещё менее двух лет, что по нашим критериям было слишком коротким промежутком для новой загранкомандировки. Выслушав мои доводы, Абрасимов сказал, что последний вопрос он сможет решить одним звонком в Москву, а в отношении диссертации можно подумать о её защите в Академии наук ГДР. Он к этому добавил, что сейчас он не ждал от меня окончательного ответа на этот серьёзный для меня вопрос, который мне нужно было спокойно и взвешенно обдумать и обсудить с женой, и предложил вернуться к нему, когда я приеду на следующий раунд через 2–3 недели.

Принятие неожиданного предложения Абрасимова о переходе на работу к нему в посольство нарушало бы полностью мои планы защиты диссертации и уже моё намеченное последующее поступление в Высшую дипломатическую школу для специализации в области международного права и целый ряд других уже запланированных долгосрочных дел.

После приезда в Москву я сначала обсудил предложение Абрасимова с женой, которая полностью поддержала меня в моём намерении от него с благодарностью уклониться. Затем я рассказал о нём моему чудному шефу Пастоеву, высказав просьбу помочь мне не ехать на следующий раунд в Берлин и тем самым избежать нового обсуждения этого предложения с Абрасимовым. Всеволод Владимирович отнёсся к моей просьбе с пониманием и сочувствием, сказав в порядке совета, что единственный для меня способ не поехать на следующий раунд в сложившейся ситуации он видел только в том, чтобы мне лечь под предлогом переутомления в нашу мидовскую Чкаловскую больницу за 10–12 дней до возобновления переговоров. При его молчаливом соучастии я так и сделал.

Несколько месяцев спустя, уже перед самой защитой диссертации, я совершенно случайно встретился с Абрасимовым в здании МИДа около кабинета министра, откуда он выходил и куда направлялся я. Мы с ним тепло поздоровались, но он не преминул добродушно пожурить меня за неявку на переговоры и уход от его предложения о переезде на работу в Берлин. Он сообщил мне тогда же, что переговоры будут скоро завершены подписанием соглашения, и что у него тоже есть свои новые планы. Мы попрощались, пожелав друг другу дальнейших успехов. Через несколько месяцев переговоры по Западному Берлину были успешно завершены, а спустя ещё некоторое время Пётр Андреевич Абрасимов был назначен послом СССР во Франции, а я сам после успешной защиты диссертации прошёл конкурсные экзамены в ВДШ и приступил к специализации в области международного права.