12
Притон на Грачевке

Когда я вышел на Трубную площадь, уже была ночь. Снег перестал. Его навалило по колено, и так он должен был лежать до самого утра, пока дворники не примутся за работу. Я шел с трудом, вытаскивая ноги из глубокого снега, но не замечал этого. Моя душа пела, я чувствовал себя молодым и сильным.

Правда, недолго.

Все-таки через некоторое время я вдруг подумал, как вернусь домой, где меня ждала Маша.

Развестись? Объясниться с Машей? Уйти из дома? Снять квартиру?

Начать новую жизнь?

Сладостные картины все еще всплывали в моем мозгу, однако темнота, едва прореженная светом фонарей, глубокий снег и ощутимый морозец постепенно начали охлаждать мою голову.

Я остановился, прислонившись к дереву, и вдруг захотел понюхать табаку – хотя и бросил уже довольно давно.

Вдруг неподалеку от меня раздался какой-то шум. Я невольно сделал шаг назад, чтобы укрыться за деревом, и присмотрелся.

Сначала я решил, что это трое подвыпивших гуляк возвращаются из притонов Грачевки. Причем один из них так нагрузился, что даже не мог идти – так что товарищам приходилось волочить его, прихватив за руки. Однако потом, приглядевшись, я поразился, что самый пьяный – тот, который был посередке – что-то слишком легко одет. А вернее, он был раздет до исподнего, до подштанников. Светловолосая голова его болталась, как у неживого. В то время как товарищи этого странного пьяницы время от времени останавливались и начинали вертеть головами – словно опасались – не увидит ли их кто.

Эта троица меня заинтересовала. Поскольку дерево, к которому я прижимался, стояло далеко от фонаря, я укрылся за ним еще тщательней и стал наблюдать.

Наконец, троица остановилась совсем недалеко от меня – прислушавшись, я мог слышать их приглушенные голоса.

– Кидай его тут. Щас снежком прикроем – до весны не найдут!

– Ты че, Лепёха, да на него завтра дворник наткнется. Потащили дальше.

– Не! Ну его к черту! Нам один хрен – завтра или послезавтра. Нас тут не было – и все.

– А вдруг он очухается?

– Ты дурак, что ли?

– Так он, похоже, еще дышит.

– Да и пусть себе дышит. Сейчас его уложим, заметем снежком – он через час и окочурится. Смотри – времени-то сколько! До утра никто тут и не пройдет.

– Ну, смотри, если что.

– А ничто.

Они бросили совершенно раздетого человека на снег и начали быстро наметать над ним сугроб – благо вокруг намело изрядно. Наконец, посмотрев на эту белую могилку, они сплюнули и быстро ушли.

Как только они отошли достаточно далеко, я бросился к сугробу и начал быстро его разгребать. Наконец мне удалось вытащить из снега совершенно закоченевшего человека. В его растрепанных волосах застряли льдинки, лицо показалось мне синеватого оттенка.

Я скинул с себя пальто и расстелил его прямо на снегу. Переложив несчастного, я завернул пальто и застегнул его, как кокон, – только ноги торчали наружу. Стянув вязаный широкий шарф, я обмотал им ноги бедняги, а на голову его натянул свою папаху.

Надо было бы позвать на помощь. У меня имелся при себе свисток, каким полицейские призывают на помощь дворников и своих товарищей. Но я боялся, что пока помощь придет, этот человек может умереть от переохлаждения. Поэтому я сначала сунул руку в карман пиджака и достал оттуда плоскую стальную фляжку, в которой было еще достаточно рома. Приподняв голову мужчины, я оттянул пальцем ему челюсть и тонкой струйкой стал вливать в нее ром.

Вдруг человек поперхнулся и закашлялся. Я поддерживал его голову, пока он кашлял, – положительно, жизнь возвращалась в его сильное тело.

– Что с вами случилось? – спросил я. – Кто вы?

Он приоткрыл глаза и посмотрел на меня сквозь льдинки, налипшие на ресницы.

– Не надо кружка с орлом… – сказал он с сильным немецким акцентом. – Не хочу пить. Кружка с орлом – нет!

Думая, что он скажет свое имя и адрес, я внимательно вслушивался в эту тарабарщину. Но ничего более не сказав, несчастный снова потерял сознание. Тогда я достал свисток и свистнул три раза – обычный полицейский сигнал. Подождал, пока мне не ответили с двух сторон, потом еще раз свистнул три раза. Ответные свистки раздались ближе. Наконец, ко мне подбежали с разных сторон два дворника.

– Держи! Неси скорей в тепло! – распорядился я.

– Чегой-то он?

– Вот, наткнулся.

– А сам кто такой?

– Кто надо! – веско сказал я. – Несите его. А мне надо тут кое-кого догнать. Ну, что встали?

Дворники подхватили белобрысого.

– Небось, на Грачевке опоили бедолагу, – сказал один. – Давай, Мироныч, к тебе снесем – к тебе ближе.

Я поднял со снега свое пальто, шарф и шапку и начал отряхивать их от налипшего снега.

– Быстрей! – крикнул я в спины дворников. – Он совсем еле живой.

Они ускорили шаг.

Преследовать бандитов я не собирался. Мне пора было домой. Но не успел я выйти на свет фонарей, как увидел еще одну фигуру – высокий мощный человек шел, не скрываясь. Голову он повесил, как будто задумавшись. Шапки на нем не было – да и не нужна была ему шапка при такой-то гриве волос. Да, это был Альберт Иванович Саламонский собственной персоной. Но куда же он направлялся в такое позднее время?

Конечно, я мог наплевать и пойти домой. Но, может быть, именно эта необходимость предстать перед Машей и посмотреть в ее глаза заставила меня отложить возвращение. Я пошел по темной стороне, проваливаясь в снег и стараясь не упустить из виду директора цирка. Впрочем, вскоре я заметил, что он идет не оглядываясь. Тогда я перешел на его сторону бульвара и пошел следом, чуть приотстав.

Сначала я думал, что Саламонский направляется в трактир «Крым» на Трубной, где собирались шулера, посетители скачек, букмекеры и приезжие купцы. Но он, перейдя Трубную, свернул влево – в трущобы Грачевки. Это становилось все интереснее – зачем такому человеку, как он, идти в район притонов, причем притонов самых сомнительных.

Грачевка в те времена еще была местом, где проститутки официально занимались своим промыслом, по желтым билетам. Два раза в год их сгоняли в большую колонну и вели под присмотром городовых на медицинский осмотр – в ближайшую часть. То, что все они селились именно на Грачевке, было удобно для властей – вся официальная проституция была как бы под присмотром. Однако во многих притонах орудовали бандиты, опаивая до бессознательного состояния приезжих, – как это, судя по всему, случилось и с тем несчастным, которого я только что откопал из снежной могилы.

Саламонский прошел мимо нескольких дверей с красными фонарями и свернул на Колосовку, где были самые тайные, самые опасные и грязные притоны. Потом он зашел в темный глухой двор и, открыв какую-то дверь, скрылся внутри. Я остановился, чтобы осмотреться. Свет из окон домов здесь почти не пробивался через доски, которыми на зиму забивали окна местные обитатели, оставляя только щели для вентиляции – и то, когда не затыкали их тряпками и ветошью – для сохранности тепла. Из-за двери слышались голоса и звук расстроенного фортепиано.

Я пожалел, что не взял с собой своей трости с тяжелой ручкой в виде железного шара. Оставалась одна надежда – на кастет, лежавший в кармане. Нащупав кастет, другой рукой я толкнул старую толстую дверь.

Сразу за ней я попал в комнату с высоким сводчатым потолком, полную пара, дыма и копоти. По стенам метались какие-то тени, а свет исходил от трех или четырех керосинок. В углу чернело фортепиано, на нем высокая статная женщина с красным злым лицом играла мазурку. Далее стояли три стола, на которых между пустых бутылок и объедков валялись игральные карты. Сами игроки, сидевшие вокруг столов, ругались. Пока я стоял, оглядываясь, один из них – седой малый с кривым носом и оспинами на лице, увидев меня, крикнул женщине за фортепиано:

– Эй, Полковница, гляди, гости к тебе.

Та перестала играть и обернулась.

– Здравствуйте! – сказала она красивым низким голосом. – Проходите, пожалуйста. У нас весело. Все трактиры уже закрыты, а у нас есть пиво и водка. Антре, сессуар!

– Глянь, Оська!

– Это что за стрюк? Легавый, ай нет?

Женщина встала и подошла ко мне:

– Барин! Сессуар! Же ву при!

Она схватила меня за рукав и повела к столику у заколоченного окна.

– Вот тут. Персон не вьяндра трубле!

Повернувшись к игрокам, она прикрикнула:

– Ну-ка! Тише вы! Тезе ву!

Седой бросил карты и подошел ко мне.

– Разрешите представиться, барон Дорфгаузен. Отто Карлович.

– Настоящий барон? – спросил я.

– Всамделишный. Спился, извините. Ни копейки не имею за душой. Но если угостите, могу прочитать вам Шиллера в оригинале. Хоть я и сам – оригинал, хоть куда!

– Ну, Шиллера не надо, а угостить могу.

Тут с разных концов комнаты понеслись крики:

– Че там! И нам проставься! Не жалей целкового! Давай, барин, не жидись!

Я заказал пива всей компании. Полковница налила четыре стакана пива, а мне поднесла настоящую хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой.

– Пью за твое здоровье! – крикнул «барон» и выдул свое пиво.

Я тоже поднес кружку ко рту и собирался откинуть уже крышку и выпить, как вдруг заметил на ней изображение орла. Тут же в моей памяти предстал замерзающий человек, шепчущий: «Не надо… кружка с орлом… кружка с орлом».

– Нет, – твердо сказал я, ставя кружку на стол. – Не пью пива. Нет ли у тебя, хозяйка, вина?

Из клубов дыма появился здоровый мужик в грязно-серой рубахе навыпуск. Рожа у него была страшная – черная кудлатая борода закрывала почти половину лица, а нос был сломан в двух местах.

– Обидеть хочешь? Пей!

– Нет, – сказал я твердо, – хозяйка, унеси это пиво и принеси мне вина.

Бородатая рожа не спускала с меня глаз. Но полковница быстро пожала плечами, взяла мою кружку и куда-то унесла. Потом вернулась с другими стаканами, наполненными пивом, а передо мной вновь возникла кружка с орлом. Я отодвинул ее рукой.

– Нехорошо-с! – заявил барон Дорфгаузен, заходя справа от меня. – Сами-с угощаете, а не пьете. Нехорошо-с, не по-благородному.

– Ву ле ву буар ён вер авек ну, силь ву пле, мсье, – сказала Полковница, снова пододвигая ко мне кружку.

– Не буду буар, – ответил я твердо, стараясь не упускать из виду барона. Руку я по-прежнему держал в кармане, сжимая свой шипастый кастет.

– Ах ты, сука! – вдруг заревел бородатый и нагнулся, чтобы схватить меня за грудки. – Держи его, Оська, лей ему в глотку!

Я выдернул руку из кармана и ткнул прямо в бороду – там, где разевался вонючий рот. Брызнула кровь, и бандит отшатнулся назад. Я вскочил, держа кастет перед собой. Барон выругался и выхватил из-за спины финку.

Не знаю, чем бы закончилось дело, если бы в дыму вдруг не проступил светлый прямоугольник открывшейся двери и чей-то голос не сказал громко:

– А ну! Что тут у вас?

В комнату вошли трое. Впереди – суховатый мужчина, хорошо одетый, но с пальцами, унизанными перстнями. За его плечом следовал молодой франт с помятым лицом, стриженный по-американски и с американскими же тонкими усиками над влажными чувственными губами. А сзади возвышалась фигура Саламонского.

– Сет идиот не ве па буар де ля биер, – сказала Полковница, – пить не хочет.

Суховатый мужчина с зализанными на прямой пробор волосами склонил голову и внимательно посмотрел на меня. И от этого взгляда мне стало страшнее, чем в тот момент, когда на меня кинулся бородатый. Единственная надежда была на Саламонского – при нем меня скорее всего убивать не станут. Но вдруг он заодно с этими бандитами и не захочет, чтобы я был свидетелем того, что он пришел в этот притон?

– Кудлю кастетом в зубы ткнул! – пожаловался барон Дорфгаузен.

– Да? – спокойно спросил сухощавый.

Но тут, к моему великому облегчению, высказался Саламонский:

– Владимир Алексеевич! Что же это вы? Мы же договорились, что вы снаружи подождете!

Сухощавый резко повернулся к Альберту Ивановичу:

– Ваш человек?

– Мой, – кивнул Саламонский.

– С охраной пришли? Боитесь чего?

Саламонский побагровел:

– Мне охрана не нужна. Я если захочу – кого угодно раздавлю. Друг это мой – журналист Гиляровский.

– Гиляровский? – сухощавый повернулся ко мне, но уже заинтересованно. – Тот самый Гиляровский? Король репортеров?

Я кивнул.

– Так меня называют.

– Что же вы сразу не сказали?

Он посмотрел на стол, увидел кружку с орлом и болезненно поморщился.

– Уберите это. Налейте господину репортеру из моей бутылки.

– Спасибо, но я пойду, пожалуй, – сказал я, не выпуская кастета из пальцев. – Уже поздно.

Сухощавый повернулся ко мне.

– Конечно. Всего хорошего. Только вот что… Надеюсь, все тут произошедшее останется между нами? Никаких статей? Это просто частное недоразумение. Вы понимаете? – последние слова он сказал с особым нажимом.

Я кивнул.

– Я тоже пойду, – сказал Саламонский. – Дайте мне мое пальто.

Сухощавый кивнул, и барон откуда-то из угла принес пальто Альберта Ивановича.

Не подавая руки, Саламонский сухо откланялся, и мы вышли из притона. Некоторое время шли молча. Наконец, уже на бульваре, директор остановился и повернулся ко мне.

– И зачем вы пошли за мной в это место? – спросил он.

– Я за вами не ходил, Альберт Иванович, – ответил я, твердо глядя в его глаза. – Всякий знает, что я пишу о подобных местах. Все это – чистое совпадение.

– Совпадение? – с сомнением произнес Саламонский. – Что же, для вас вышло очень удачно, что я там был. Компания эта – не самая хорошая. Могли бы вас и вперед ногами вынести.

– И не в таких переделках приходилось бывать.

Директор дернул щекой в ответ на мое, как он считал, бахвальство.

– Как скажете…

– А вы, Альберт Иванович, если не секрет – отчего это водите знакомство с этими мерзавцами? Ведь их промысел известен – завлекут новичка, опоят «малинкой», да и обчистят, как липку.

– Это мое дело, – внушительно сказал Саламонский, но потом смягчился и пояснил: – Поигрываю, Владимир Алексеевич, душу отвожу по маленькой. Ставки небольшие, но зато азарт. Только Лине не говорите – незачем ей знать, как мы, мужчины, отдыхаем душой. Не так ли?

Я кивнул. Мы пожали друг другу руки и расстались.

По дороге домой я вспоминал все, что случилось за этот вечер. Безусловно, Саламонский мне врал. В таких притонах за закрытыми дверями игра шла по-крупному, проигрывались не только целые состояния, но иногда и сама жизнь. Значит, что-то его связывало с бандитами на Грачевке.

Кроме того, странно, что бандит меня знал, а я его – нет. Мне казалось, что я знаком практически со всеми крупными представителями преступного мира Москвы. Однако этот сухощавый мне никогда не встречался. И не подходил ни под одно описание, мной услышанное или прочитанное.

Ну а Лиза?

Свидание с ней теперь казалось мне далеким, будто произошло оно не пару часов тому назад, а пару недель.

Насколько искренней была Лиза? И если она меня обманывала, то зачем?