Августа 8 дня, половина второго, +23° С.
Тюремный этаж Отделения по охранению
общественной безопасности и порядка,
Набережная реки Мойки, 12
Место заключения старой няньке выбрали как опасному революционеру-бомбисту: «одиночку» с маленьким окошком, задраенным дюймовыми прутьями.
За дверью грохнула запорная щеколда. Но «глазок» остался открытым.
Родион Георгиевич присел на нары:
– Вот что, матуфка, дело плохо, но слез лить не будем. Я спрафиваю, ты отвечаефь. Поняла?
В глазах домашнего тирана и семейного деспота отразилась такая неизбывная тоска, что и менее проницательный смекнул бы: старуха готова наложить на себя руки.
– Уйди, не мучь, – прошептала она и отвернулась к стене.
– Слуфай меня, старая, – Ванзаров притянул ее за подбородок. – Мне дела нет, что ты про меня наговорила, Соню и деток спасать надо. Будефь отвечать, как есть, на духу? Ничего не утаифь?
Слезинка скатилась по морщинистой щеке.
– Приходил к вам на дачу некий Морозов Петр Николаевич?
– Не было такого… Пусти, барин, рот свернешь… Ванзаров отдернул руку. На коже старухи остались румяные пятна.
Как было бы просто показать кухарке снимок, но обнаружить его крайне опасно.
– Послуфай: молодой человек не старфе двадцати лет, хорофо сложен, красив, росту чуть ниже моего, приятной наружности, темный волос, нос прямой, брови дугой, танцевать любит, может, показывал силовые фокусы, ну?
Глафира потерла намученный подбородок:
– Вроде похож…
– Как назвался?
– Петром Александровичем…
– Фамилию помнифь?
– Да такая как женская… Танин… Иринов… нет… как же его… Катин…
– Неужто Ленский? – проявил иронию Ванзаров. И кухарка немедленно подтвердила.
– Это с ним Соня фафни крутила?
Глафира принялась было выгораживать любимое чадо, но быстро сдалась и признала: с ним, но дальше вздохов и прогулок дело не пошло.
– Где живет?
– Так ведь на даче тоже, снимал на лето…
– Он что, уехал?
– Само собой.
– Когда видела в последний раз?
– На той неделе зашел на обед, попрощался. Соня извелась вся… Ты не думай, она тебя, барин, любит…
Вот что значит избегать дачного общества. Оказывается, под носом крутили роман с его супругой: прохвост обедал, любезничал, а глава семейства – ни сном ни духом.
– Какой был день? – упрямо продолжил обманутый муж.
– Ох, не упомню… Четверг, а может, и в середу.
– На чьей даче жил Ленский?
– Вот уж не знаю, сам наведывался.
– Где Соня познакомилась с ним?
– Да с месяца три тому устраивали театр для любителей, вот там…
Родион Георгиевич глянул на часы: осталось не больше четырех минут.
– Рассказывай, где нафли следы убийства.
Выяснилось: в дальнем углу сада имелся заброшенный сарай, в который кухарка никогда не наведывалась, а Ванзаров не подозревал о нем вовсе. Явившись поутру, «охранка» сразу сунулись туда. И нашли. На полу – бурые пятна, похожие на кровь. Дубовая колода в таких же разводах, а рядом топор со следами рубки.
– Я им сразу сказала – топор не наш, новый ведь, мой на кухне, так ничего слушать не пожелали, ироды! – Глафира всхлипнула.
– Платки точно твои?
– Такая беда, барин, откуда взялись, ума не приложу…
– Ладно, нянька, не падай духом. В камере главное – думать меньфе, найди дело для рук. Книжку почитай… Скоро выручу. – И Ванзаров поднялся с нар.
Тут Глафира вдруг охнула, бухнулась в ноги, зарыдав истошно, по-деревенски, как на поминках:
– Прости меня, Христа ради! Прости, дуру старую! Оговорила я тебя, голубчик мой! Они ведь Сонечку плеткой грозили, а как же я ее… Прости меня, соколик! Грех взяла на душу! Такой грех! Хорошего человека оговорила!
Непримиримый враг, злодей и исчадие ада схватил его руку и, заливаясь слезами, принялся целовать. Родион Георгиевич растерялся и только повторял:
– Да что ты, Глафируфка…
Кованая дверь распахнулась, вбежали охранники и оттащили рыдающую старуху.
Ванзарову было приказано покинуть помещение немедленно. На пороге он обернулся и крикнул:
– Не унывай, Глафируфка! Завтра чай нам подафь дома!
