Августа 7 дня, лета 1905, около девяти, +19° С.
Особняк князя Одоленского в Коломенской части
С.-Петербурга

Джуранский спрыгнул с облучка и безжалостно вдавил кнопку. В ту же секунду по стенам прошла судорога, а стекла чуть не выпрыгнули из рам. Набат электрического колокольчика был слышен снаружи. Что испытали заснувшие обитатели и подумать страшно. Впрочем, прислуга должна быть приучена к поздним возвращениям князя и «боевым тревогам» в ночи.

Ротмистр нетерпеливо позвонил еще раз. Теперь уж и мертвые могли восстать, но в прихожей по-прежнему было тихо.

Но вот стукнул засов, и хриплый голос неласково спросил, кого принесла нелегкая.

– Бирюкин, по коням! – крикнул Джуранский.

Дверь поспешно распахнулась. Бывший «охотник» в полном параде лакея отдал честь однополчанину. Ротмистр церемонно пожал руку:

– Вот что, Иван, дело важное. От тебя зависит, будет ли изобличен убийца князя. Понимаешь?… То-то же… Зажигай свет, труби зорю, всех, кто в доме, – в седло, то есть, это… выводи в сени. На все даю ровно пять минут. Все ясно, вольноопер? Исполнять!

Кавалерийская закалка опять совершила чудо. Холеный лакей позабыл, что не должен козырять офицеру и не обязан бросаться со всех ног будить дом. Он исполнил все, словно погоны, честь и приказ – главное в жизни.

Уж как удалось Бирюкину, пинками иль матюгами, успеть – неизвестно, но ровно в отведенное время, напуганная и полусонная обслуга сбилась у парадной лестницы. Ротмистр похвалил за службу и передал дело своему «напарнику».

Тревожную обстановку Родион Георгиевич постарался разрядить ласковой интонацией:

– Господа, я пригласил вас для того, чтобы выяснить обстоятельства смерти князя Одоленского. Для этого потребуется суфий пустяк, всего лифь повторить вчерафний вечер в точности. Могу ли надеяться на вафу помофь?

Противников изысканной вежливости не нашлось.

Было предложено остаться только тем, кто лично встречал князя ночью. Возникла непродолжительная суета. Кто-то уверял, что и он был, но ему указывали на ошибку, в общем, никто не хотел уходить. Шептание слуг накалялось перебранкой.

Пришлось вступить логике. Тут же выяснилось, что конюх спал в конюшне, дворовый работник – на кухне, а садовник в сторожке. Их коллежский советник попросил удалиться.

Осталось пятеро: двое младших слуг, Бирюкин и две кухарки.

– Теперь покажите, откуда встречали князя.

Слуги позицию знали четко. Бирюкин – у парадных дверей, на некотором отдалении – двое слуг, стряпухи – у кухонного входа.

Похвалив, Родион Георгиевич просил оставить освещение, которое было накануне, и пояснить: как именно прошел князь к себе и где находился его гость. Это оказалось несложно сделать. Но яркий электрический свет, резавший глаза, потушили.

За князя выступил старший филер Курочкин – сухопарый, но высокий. За ним следовал Меншиков в наручниках. Бирюкин поклонился и спросил: «Что угодно вашей светлости?». Слуги приняли пальто, кухарки так и стояли без дела. «Князь» поднялся по лестнице, «гость» прятался позади. Вся церемония заняла едва ли минуту.

Держать ответ первым приглашен был Бирюкин:

– Ну, Иван Карпович, этот ли господин приходил с князем?

Верный лакей прибывал в сомнениях: да, господин похож, особенно костюмом, и росту схожего – чуть ниже плеча. Но полной уверенности мешала полутьма. Иван не готов был признать Меншикова под присягой. Зато слуги, находившиеся подальше, в один голос утверждали: был именно этот господин. Хотя видели лишь спину. А кухарки и вовсе уверяли, что разглядели мужчину – он это, без сомнений. Правда, под таким углом и с такого отдаления, что признали бы и Ванзарова.

В общем, выходила ерунда.

Между тем Меншикова отвели в кабинет. Джуранский занял пост у окна, Курочкин перекрывал дверь. Наручники сняли. Штабс-ротмистр по-хозяйски уселся в кресло, закинув ногу на ногу и, кажется, пребывал в прекрасном расположении духа.

– Как прошла очная ставка? – с ухмылкой спросил он. Родион Георгиевич нашел себе место в знакомом кресле:

– Отчего рефили, что это очная ставка?

– Чем иным может быть спектакль со слугами?

– Значит, признаете себя виновным?

– Конечно, нет.

– Позвольте на будуфее совет.

– С удовольствием.

– Преступника выдают не столько слова и поступки, сколько простая логика. Невиновный сразу бы спросил, в чем его обвиняют, а вы поспефили и стали запираться. Это офибка, фтабс-ротмистр.

Меншиков на мгновение задумался, но тут же улыбнулся и погрозил пальчиком:

– Ай да шутник, господин Ванзаров! На этакой ерунде хотите сделать из меня без вины виноватого. Думаете, я в чем-то могу признаться? Я служу закону, а не преступаю его.

Родион Георгиевич улыбнулся:

– Дорогой мой, вы и так с головой себя выдали.

– Что за бред, любезный?

– Только логика, милейфий. Приводим вас в чужой дом, соверфаем непонятные действия, сажаем в кабинет, а вы, даже не интересуетесь: почему князь позволяет полиции распоряжаться. Не странно ли? Нет. А почему? Потому, что знаете: князя тут нет. А откуда знаете? Одоленского ведь не было в бане и синематографе.

Штабс-ротмистр проявил закалку характера и снова улыбнулся:

– Скрутили, напугали, я и вправду забыл спросить: что с князем?

– Вернее было спросить: «где»… Князь убит.

– Да что вы? Какой ужас!

– Поэтому ожидаю признания: как вы убили Одоленского?

– Ни малейшего желания говорить.

– Какая досада! – Родион Георгиевич дернул ус и печально сморщил лоб. – Видимо, придется мне…

– Прошу вас, не стесняйтесь.

– Итак, вчера вы условились провести с князем вечер. Где, не столь важно. Около часу ночи Одоленский пригласил ехать к нему, но вы захотели пройтись. Потому что в кармане хранили пузырек с гремучей ртутью. – Родион Георгиевич внимательно следил за реакцией Меншикова. – Придя в особняк, прикрываете лицо цилиндром, чтобы слуги не узнали. В спальне соглафаетесь предаться любви. Но князь хрипел и кафлял, поэтому советуете чудодейственную мазь. Одоленский раздевается и ложится в постель. Даете склянку, он насыпает на горло серый порофок, мажет им пальцы. Накрываете его одеялом и отходите в сторону. Князь начинает втирание. Раздается хлопок. Дело сделано. Кладете труп на бок, закрываете одеялом и тихо покидаете спальню через окно. Следы фульмината ртути найдем на вафей одежде или в квартире. Но если имеете верное алиби, готов рассмотреть беспристрастно.

Подозреваемый повел себя на удивление спокойно:

– Коли знаете, что от меня нужно?

Родион Георгиевич встал и приблизился:

– Убийство князя – личная месть, или вам поручили привести в исполнение приговор?

– Это все?

– Имя юнофы, которого три дня тому удуфили во время акта мужеложества, затем расчленили, а потом возили по городу в ковчежце, якобы, украденном у князя.

Штаб-ротмистр поманил пальчиком:

– Дражайший Родион Георгиевич, почему я должен отвечать? – прошептал он и хитро подмигнул.

– Да потому, бесценнейфий Кирилл Васильевич, – шепотом же ответил Ванзаров, – Стоит сравнить даты вафих дежурств с получением писем, так взволновавфих барона Фредерикса, как полковник Ягужинский с вас фкуру живьем сдерет.

На лице храброго штабс-ротмистра дрогнул нерв.

– Вы не можете этого знать, – проговорил он неуверенно.

– Как видите, знаю.

– Да вы коварный иезуит, как я погляжу…

– Не иезуит, а всего лишь инквизитор… Так мы договоримся?

– Ваше предложение?

– Обмен.

– Сообщите условия.

– Мы с ротмистром Джуранским и филером Курочкиным берем грех на дуфу и делаем вид, что вам удалось бежать. А вы рассказываете все про «Первую кровь», называете фесть других членов, ну и заодно объясняете, почему вас удостоили кличкой «Аякс».

Удавка, закинутая на шею дворцового стражника, вдруг распалась, выпустив пойманную жертву. Меншиков видимо расслабился и снова улыбнулся:

– Знаете, что такое камуфлет?

– Кажется, футка…

– В саперном деле это взрыв бомбы под землей. Невидимый глазу взрыв. Никакого шума – и вдруг… – Меншиков резко вскочил, Джуранский с Курочкиным кинулись, но опасности не было, – редуты противника осыпаются без видимых причин, враг повержен, город взят.

Штабс-ротмистр вернулся в кресло. А коллежский советник спросил:

– Какой же камуфлет приготовили содалы? Меншиков искренно рассмеялся:

– Может быть, все ответы за спиной?

Родион Георгиевич невольно поворотился: позади висело зеркало.

– Вы хотя бы представляете, во что ввязались? – продолжил торжествующим тоном Кирилл Васильевич. – Зачем вам это, Ванзаров? Что хотите? Зло победить? Империю спасти? Правду найти? Так ведь это мираж. У меня теперь великая цель, ради которой я готов на все. Цель эта настолько прекрасна, что оправдывает все средства ее достижения. Понимаете ли, что значит быть мелким винтиком, обреченным крутиться в назначенном месте без надежды и смысла? Нет, не поймете, вы счастливы своим положением. А я вот только и живу теперь этой целью. Про первую кровь сказал! А знаете, что такое кровь? Кровь – это сила и власть. Когда старая кровь сольется с новой, взойдет заря, Россия проснется. И начнется новое время. Вот моя цель. Есть у вас такая цель?

– Есть, – твердо ответил Ванзаров. – Мне жену спасти надо. Впутали глупую женфину, а я расхлебывай… Так что с обменом?

Меншиков выпрямился в кресле:

– Ничего я не скажу – не достойны. Делайте что хотите. Я не боюсь смерти.

– Все так, как мы и предполагали, – и Ванзаров кивнул ротмистру. Джуранский подыграл глубокое понимание момента неподвижным взглядом. – Что ж, господа, берите этого Прометея. Поедемте в участок дело оформлять, господин содал.

Джуранский с Курочкиным двинулись к задержанному. И тут Меншиков попросил исполнить последнее желание; раз уж ему гнить в темнице сырой: сыграть на старинной скрипке, к которой Одоленский не позволял даже прикасаться.

Повода запрещать столь красивую «последнюю волю» не нашлось. И к обычным преступникам следует относиться благородно, а к хитроумным – тем более.

Скрипка мастера Гварнери покоилась в бархатном ложе футляра. Прежнее место в шкафу отметилось пятном без пыли. Дворцовый охранник прикоснулся к инструменту прямо-таки благоговейно, нежно прижал лакированное тело к щеке и взмахнул смычком.

Штабс-ротмистр оказался отъявленным виртуозом. Во всяком случае, на слух чиновника полиции.

Кирилл Васильевич исполнял старинную пьесу, что-то восемнадцатого века. Закрыв глаза, отдался музыке самозабвенно. Смычок летал, ускоряясь до бешеного галопа. Скрипка восторженно пела о первых молниях и грозах мая, как вдруг что-то хрустнуло, хлопнуло, и мелодия оборвалась на вздохе.

Меншиков замер и повалился на пол мешком.