Августа 7 дня, лета 1905, полдень, +25° С.
Дом на Малой Конюшенной улице

Пальто и шляпы, зонты, трости, тулуп Глафиры и даже детские курточки покрывали пол. А ковровая дорожка, перевернутая наизнанку, торчала забором. Хозяин квартиры осторожно переступил тряпичные кучи в коридоре и вошел в комнаты.

Под каблуками захрустели осколки, его приветствовал образцовый разгром. Все, что могло быть сорвано со стен, выброшено из ящиков и выпотрошено из подушек, громоздилось пейзажем после битвы. Чтобы иллюзия боя стала окончательной, все это следовало поджечь.

Хозяйственные потери тронули мало, чего-то подобного следовало ожидать после общения с «охранкой». Иное внушало серьезные опасения: супруга прибывала посреди хаоса с отрешенным лицом, уставившись в одну точку. Сидя на полу, она не реагировала на мужа.

Действовать следовало немедленно. Ванзаров влетел в изувеченную кухню, подобрал попавшуюся кастрюлю, наполнил доверху и очутился рядом с женой. Ледяной поток в лицо, оглушил, но заставил очнуться. Софья Петровна придушенно застонала, шевельнулась и нашла мутным взглядом мужа:

– Ушли?…

Родион Георгиевич подхватил мокрое тельце, перенес на диван, изрезанный, но еще крепкий, и принялся мять ушные раковины, затылок, растер шейную ямку, плечи и легонько похлопал по щекам. Софья Петровна посмотрела осмысленно и произнесла лишь:

– Родион…

Целительная истерика трясла мать семейства. Но кризис миновал счастливо. Через четверть часа Софья окончательно пришла в себя, выплакалась и обрывками фраз описала, как одинаковые господа совершали обыск в доме и все время грозили ей тюрьмой, а дочки остались под присмотром Глафиры, а она держалась до последнего, но не помнит, как осталась одна и как…

Не будем упиваться страданием женщины. Наконец стакан с привычными каплями испит до дна, а Родион Георгиевич устроился прямо на ковре, у изголовья.

– Вы пережили суровые испытания, но могу ли знать, как на исповеди: что делали вчера утром с фести до полудня? – ласково спросил он.

Госпожа Ванзарова всхлипнула:

– И ты мне не веришь? Ну, почему? Я же объяснила: встала около полудня, прогулялась в саду, потом пошла на веранду, потом Глафира пришла с девочками…

– Вы были утром одна?

– Да, была…

– И вас никто не видел?

– У меня все теперь перепуталось в голове…

Дело объяснялось бы провокацией «охранки» и удачным забросом аркана на его шею, если бы в сундуке не было «чурки». И если бы не нашли Одоленского с разодранным горлом. И если бы не содал «С.П.В.». Как это ни абсурдно, но верить в невиновность жены надо даже вопреки очевидным уликам.

– Что со мной будет? – Софья постаралась заглянуть мужу в глаза.

– Не волнуйтесь, вам ничего не угрожает. Я сделаю все.

– Даже после того… Ну, того, что я тебе сказала?

– Вы мать моих детей.

Софья Петровна спустила ноги с дивана, села прямо, как могла, и попыталась вздернуть подбородок подобающе гордо:

– Родион, я должна сознаться…

– Хватит ли для этого сил?

– Да, хочу это сделать прямо сейчас…

– Извольте.

– Я солгала.

Родион Георгиевич исключительно спокойно спросил:

– И в чем же?

– Я наговорила гадостей, незаслуженных оскорблений. Ты хороший и честный человек, я была не права.

– Благодарю вас…

– Но я увлечена другим.

– Это уже не имеет значения… – с некоторым облегчением проговорил обманутый муж. – Все равно буду зафифать вас.

– Пойми, это больше, чем дачный флирт. Огромное чувство захватило меня всю.

– Не хочу огорчать, но роман окончен. Князь Одоленский сегодня утром… скончался. – Родион Георгиевич милосердно опустил подробности.

– Причем здесь какой-то Одоленский? Не знаю никакого Одоленского!

Повадки и ужимки лучшей половины были изучены до мелочей. И потому следовало признаться: не юлит. Видимо, она действительно не знакома с князем. Тогда с кем?

И тут Родион Георгиевич не нашел ничего лучшего, как брякнуть:

– Кто же твой любовник?

Софья Петровна вскочила, хоть и покачнулась, поправила мокрые волосы.

– Не смейте говорить мне подобные гадости! – бросила она с достоинством королевы, идущей на плаху, и, спотыкаясь, гордо удалилась.

А коллежский советник ощутил тяжесть. Груз имел вид совершенно нематериальный, назывался: «Выбор между долгом и обстоятельствами», – но к стенке припер покрепче оглобли. Как не хотелось, но требовалось немедленно заглянуть в кое-какую комнатку.