Глава 6
В контрах со всеми
Придя утром на службу, Лыков вкусил плоды своего нового положения. Гриневецкий в общей комнате зачитал приказ обер-полицмейстера. В нем коллежскому асессору объявлялась благодарность. Сказано было так: «За умелое руководство ликвидацией шайки опасных преступников, со спасением при этом жизни полицейского служителя». Толстой не обиделся на реприманд и отдал Алексею должное… Последним пунктом приказа Иванов повышался в должности до письмоводителя. Это сразу же удваивало его содержание. Видимо, Гриневецкий с Нарбуттом сочли полезным держать в отделении одного русского. Чтобы не говорили, что там только пшеки!
Лыков не поленился сходить в канцелярию и проверить, выполнил ли генерал свое обещание. Рыжеусый пан, секретарь Толстого, был на этот раз услужлив. Действительно, представление министру внутренних дел на Егора было подписано. В Российской империи все чины, даже коллежского регистратора, присваиваются государем. Списки от ведомств составляются три раза в год: 1 февраля, 1 мая и 1 октября. Бума ги подаются в Собственную Его Императорского Вели чества канцелярию. Та готовит указ, и люди получают очередные чины. Внеочередное производство идет через министра, который в личном докладе государю испрашивает своему подчиненному отличие. «Маленький» Толстой ходатайство «большому» Толстому подал. Но у министра внутренних дел огромной империи много забот. Ему не до присвоения чина какому-то канцеляристу в Варшаве. Ходатайство ляжет в стол и будет ждать 1 октября, либо о нем вообще забудут. Поэтому Алексей пошел на полицейский телеграф и отбил телеграмму Дурново. В ней он попросил «для пользы дела и усиления русского присутствия в варшавской полиции» протолкнуть представление обер-полицмейстера. Как можно быстрее…
День получился бестолковый. Приходило разнообразное начальство, вплоть до губернатора барона Медема и президента Варшавы Старынкевича. Они жали Лыкову руку и поздравляли. Черенков радостно подшивал в зеленую папку новые бумажки. Папка разбухала на глазах и обещала хорошие судебные перспективы. Даже сам Гурко-Ромейко прислал телеграмму с благодарностью сыскной полиции. Видимо, у него имелся в магистрате конфидент. Телеграмма содержала свойственный генерал-губернатору язвительный намек: «…чины варшавской полиции, руководимые петербургским специалистом…» Обер-полицмейстер Толстой проигнорировал этот пассаж и излучал довольство. Алексей стал героем дня. Все выражали ему восхищение и интересовались, когда он возвращается в столицу.
Происходящее вызывало у Лыкова раздражение. Розыском он никак не руководил. Вклад героя дня заключался лишь в том, что он прострелил голову главному подозреваемому. Остальное сделали местные сыщики, причем подозрительно ловко. Больше всего Алексея смущали часы. Как кстати они обнаружились у убитого налетчика! Улика весомая, но единственная. Ежели допустить, например, что часы подбросили, то рушится вся конструкция. Эх, почему он сам тогда не вывернул Гришкины карманы?!
Но ежели подбросили, то кто и зачем? Тут есть два варианта. Первый — это сделал губернский секретарь Яроховский с ведома своего начальства. Цель — побыстрее сплавить Лыкова из Варшавы и самим найти убийц. Спокойно и без петербургского надсмотрщика. А потом, когда придет время, дезавуировать его успех, да еще и посмеяться… На панов в общем-то похоже. Они ничем не рискуют: что часы ротмистра подброшены ими же — недоказуемо. А выставить русского камер-юнкера дураком — милое дело!
В пользу этой версии говорил очень уж успешный допрос Нарбуттом Эйсымонта Новца. Тот сразу, без давления, рассказал и о Гришке, и о своем дяде. Как под диктовку… А за крестик с цепочкой сочинил бумагу, по которой в притон явился полицейский агент. Так не бывает!
Но тогда выстраивается целый заговор, во главе которого стоит руководство варшавской сыскной полиции. Значит, у Нарбутта с Гриневецким давно имелась на руках важная улика — часы убитого пристава. И они ждали, когда пустить их в дело. И русские громилы, выходит, тоже были у них заранее на примете. Патентованным головорезам, по сути, разрешили совершить убийство. С той только целью, чтобы приписать им еще и предыдущее. В заговор, помимо мелкого воришки Новца, втянули его дядю, уважаемого отставного взломщика. Сдали полиции его притон вместе с дюжиной воров в розыске… И все это лишь для того, чтобы Лыков быстрее уехал из Варшавы? Чушь. Так тоже не бывает.
Хорошо, рассуждал Алексей. Рассмотрим второй вариант. Полицию на след Гришки навел истинный убийца пристава. Цель — отвести подозрения от себя. Кто же он в таком случае? Оба Новца послушно играют отведенную им роль и даже садятся в тюрьму. Скупщица краденого, старая опытная воровка Папроча-Дужа, не успевает спрятать вещи убитого штабс-капитана. Все пляшут под одну дудку. Самое удивительное, что под нее же вытанцовывает Гришка Худой Рот, самостоятельный злодей, а никакая не шестерка. Он режет Сергеева-третьего словно по чьей-то подсказке. Бросает труп на свалке, не заметив притом свидетеля. А затем послушно приходит в притон Яна Касъера, куда та же могущественная рука посылает полицейский отряд. Ай да замысел! Это кто же у нас такой умный? У кого в руках дудочка, под которую танцуют и воры с убийцами, и даже сыскная полиция?
Конечно, это может быть только пан Строба, он же Велки Эугениуш. Видать, сильно прижал «ивана» повонзковский пристав, если его решили убрать. А когда бандит узнал, что Петербург озаботился и прислал ревизора, то решил это использовать. Заранее подыскал овец для заклания — на их роль выписал из столицы Гришку с подручными. Наверняка он же навел русских на несчастного штабс-капитана. Если за Лыковым следили, то выбор понятен. Этим и объясняется загадочное «совпадение», что обидчик Алексея стал очередной жертвой. А так могли прирезать любого другого… Его смерть понадобилась только для маскировки предыдущей смерти, ротмистра Емельянова. Да, калибр серьезный. А если умный Нарбутт и почувствовал где-нибудь фальшь, то ничего не сказал заезжему сыщику. Может, сам потом разберется. Если захочет. А может и не захотеть, в отместку за свою обиду.
Дойдя до этого вывода, Лыков решил остановиться. Голова опять раскалывалась. Ясно, что в одиночку, только с Егором, он сейчас ничего не сделает. Сегодня, по крайней мере… А вот завтра — другое дело. У чиновников особых поручений есть и особые полномочия. Он может взять и остаться в Варшаве, как бы его ни выпроваживали. Надо лишь придумать основание. Завтра голова заживет, и Алексей придумает, а сегодня нужно отдохнуть.
Решив так, Лыков повеселел. Отдыхать он любил — жалко, редко удавалось! Сыщик вызвал своего помощника и сказал:
— Привет, почти коллежский регистратор, почтовой станции диктатор! Мундирчик с клапанами еще не пошил?
— Только что подъемные выдали. У Сахера есть знакомый портной, обещал построить за пятнадцать рублей. С меня лишь золотые нити и арматура.
— А сколько дней займет?
Иванов сразу погрустнел.
— Неделю. Успеете увидеть или уже нет? Да и чин еще не скоро придет. Говорят, это все долго…
Лыков пожал плечами.
— Департамент пока молчит.
— Никак нельзя вам тут остаться?
— Для чего? Чтобы тебе не было одиноко?
Егор смутился.
— Чего уж… Перед смертью не надышишься, я понимаю. Подучиться охота.
— Гриневецкий с Нарбуттом знают дело не хуже меня. Пользуйся, пока в фаворе.
— Они меня натаскивать не станут. Да и далеко им до вас, по правде.
— Я этого не заметил. Бывалые люди, полностью на своем месте. Так и укажу в рапорте. Вот кто требует замены, так это Толстой.
— И… напишете об этом?
— Не просто напишу, но и приму посильные для моего скромного звания меры.
— Но вы ведь, простите, только в восьмом классе! Какие тут меры?
— Кое-что и я могу. Во-первых, вице-директор Департамента Благово — мой учитель и наставник, второй отец. Умни ца, каких мало! К его мнению прислушиваются высокие персоны. Во-вторых, у меня друзья в Военном министерстве. А оно в Варшаве всесильно. То, что развел Толстой, подрывает власть. Тут вовсе не пустяки. Между прочим, это также и твои мысли. Которые ты для того мне и излагал, чтобы я дал им ход. Ведь так? Я их обдумал — и согласился с тобой.
— Но генерал Толстой непременно об этом узнает! Да и не в нем одном дело, здесь много администраторов, что в рот полякам смотрят.
Парень сел и взволнованно взъерошил шевелюру.
— А не сделаете вы только хуже? Военные обрадуются очень вашему рапорту. И закрутят гайки еще сильнее. Нужен третий путь, взвешенный — мы ведь об этом говорили! Но способен ли на такое Петербург?
— Я помню, о чем мы говорили. Глупости писать не собираюсь. Ты прав, умных людей в Петербурге днем с огнем искать надо. Но вот товарищ министра внутренних дел Плеве как раз такой. А он меня знает. И генерал-адъютант Обручев, начальник Главного штаба, тоже мозговитый. С них пока и начну.
Иванов посмотрел на шефа с недоверием и вздохнул:
— Ну, вам виднее… А хуже всего ничего не делать. Иначе потеряем Варшаву! Если бы вы при аресте поляка застрелили — почувствовали бы на себе! Это им русского не жалко.
— Мне Гришку тоже не жалко, — отрезал Лыков, и его помощ ник счел за лучшее переменить тему:
— Скоро Духов день. Матушка мечтает с вами познакомиться. Приглашаю в гости.
— Извини, не могу. Уже отпросился у Гриневецкого на оба праздничных дня. Уезжаю в Бад Вильдунген, навещу Павла Афанасьевича. Он там один, кругом немчура. Горюет небось… Если позволит ему здоровье, отвезу домой. После Троицы вернусь.
— Жалко, — вздохнул письмоводитель. — Ну, тогда хоть в воскресенье!
— Там будет видно. Пока скажи мне вот что. Вчера, до того как ты на Бураковской хулиганил, стекла бил… Помнишь, я посылал тебя в ресторан? Расспросить кельнера насчет извозчика, что увез Сергеева-третьего с дамой.
— Помню.
— Ты сделал это?
— Конечно. Только зачем оно теперь?
— Я хочу понять: та полька была в сговоре с бандитами или нет? Ведь если она навела штабс-капитана на ножи, значит, соучастница. Тогда ее нужно найти и наказать.
— Надо тех троих расспросить, что в следственной тюрьме.
— Я поеду туда завтра. Сегодня перекур… Составишь мне компанию. Но скажи про кельнера. Как его? Войцеха. Что он сообщил?
— Дайте вспомнить… Мне ведь в тот день чуть шею не перепилили.
— Так ты ничего не записал? — рассердился Лыков.
— Да там нечего было записывать! — стал оправдываться Егор. — Они сели к фурману, который их поджидал. Брюнетка сказала: «Ко мне домой». Фурман пану Войцеху не знаком. Повозка, упряжь — самые обычные, бесприметные. Лошадь соловой масти. Таких сотни в городе.
— Значит, загадка про брюнетку остается, — констатировал Алексей. — Но давай отложим ее на потом. Сегодня будем отдыхать. Заслужили за вчерашнее. Хочу в театр! Отведи меня в хорошее место, покажи здешние артистические силы.
— Запросто! — повеселел Егор. — В Варшаве два настоящих театра: Большой и Разнообразный. И оба находятся в одном здании. Вон оно, на той стороне площади, в окно видать.
— Хорошо, и идти недалеко. Но в какой посоветуешь?
— В Разнообразный. Большой скучноват. Поют серьезные оперы, приходить надо во фраке и белом галстуке. Где бы их еще взять! Да и буфет не для моего кошелька.
— О буфете не беспокойся. Мы, камер-юнкеры, народ денежный.
— А в Разнообразном веселые оперетки. Еще кордебалет! Барышни в юбках чуть не до колена, и такое выплясывают!
— Юбки до колена? — оживился Лыков, неделю живущий холостяком. — Это надо увидеть. Идем!
Так они оказались в театре. Комическая опера Целлера «Форнарина» исполнялась на немецком языке, и коллежский асессор ничего не понял. Девки из кордебалета тоже подвели. Они вышли в платьях на три вершка всего выше лодыжки и слишком быстро продефилировали по сцене. Разочарованный Лыков в антракте ушел в буфет. Егор, знающий язык, остался досматривать оперу. Едва сыщик пригубил пиво, как сзади его окликнули:
— Пан Лыков! Какая приятная встреча!
Он обернулся и увидел вчерашнего ресторатора Крухляковского. Тот отчаянно махал руками и тараторил:
— А мы тут со всем семейством! Берите вашу кружку и садитесь до нас. Вот, прошу познакомиться: пани Ванда, в честь которой заведение, и моя цурка Гонората.
Лыкову пришлось подойти. Тем более что Гонората была очень мила и не меньше отца призывала гостя пересесть. Сыщик устроился за их столиком. Крухляковский весь сиял от непонятного удовольствия.
— Называйте меня пан Тадэуш! Будем поближе друг к другу.
— В таком случае я для вашего семейства пан Алексей.
— О! Какое славное имя! — пришла в такой же необъяснимый восторг пани Ванда. — Чувствуйте себя среди друзей, пожалуйста. А то мой Тадэуш скучает в дамском обществе, ему не с кем выпить жубровки!
Недоумевая, чем он так приглянулся полякам, Алексей поддержал разговор:
— Вы, пан Тадэуш, тоже заскучали в немецкой опере?
— Увы, пан Алексей, — усмехнулся толстяк. — Меня увела в буфэт жона. Скоро… ближе к середине второго акта, Форнарина появится в трико… как уж по-русски?
— Телесного цвета, — вдруг подсказала дочка.
— Да, в телесном. И очень-очень обтягивающем. Издали кажется, что она совершенно голая.
Лыков беспокойно заерзал. Ах он дурак! То-то все офицеры остались в зале, никого нет в буфете! Пани Ванда укоризненно погрозила мужу пальцем:
— Старый… Гонората, как это?
— Видимо, сладострастник, — хихикнула барышня.
— Ну, пусть будет так. Ты зачем обманываешь пана Алексея? И вовсе не кажется, что она голая! А потом тощая — фуй! — одни ребра торчат…
— А где же ваш помощник пан Иванов? — тут же переменил разговор Крухляковский.
— Пан Егор тоже здесь. Но он в зале, досматривает оперу.
— О! Молодой человек любит музыку! Это так редко теперь. Мы были другие, другие… Пан Егор показался мне очень… ну как это по-русски?
— Смышленым, — неожиданно серьезно пояснила Гонората и внимательно посмотрела на Лыкова. Тот смешался. Что значит весь этот разговор? Сыщик слышал, что русские живут в Варшаве как во вражеском городе. Местное общество закрыто для них. Поляки холодно-вежливы в делах служебных и недоступны во всех остальных. Увидеть пана в частной жизни, быть представленным жене и дочке совершенно исключено. А тут его тащат в друзья на аркане. Для чего? Крухляковский должен был вежливо поздороваться и сразу отвернуться — а вместо этого посадил русского за свой стол. Случившееся было необычно и требовало объяснений. Кроме того, Лыков нуждался в предлоге, чтобы вернуться в зал и посмотреть на мамзель в трико… Поэтому он встал, одернул сюртук и сказал:
— Я сейчас приведу пана Егора. Нечего ему сидеть там в одиночестве, когда здесь такая милая барышня.
Гонората даже не порозовела, а наоборот, спросила в лоб:
— А он действительно смышленый? Или моему папаше только показалось?
Барышня выясняла не просто так, а по делу. Поэтому Алексей ответил развернуто:
— Да, он умный, порядочный, с серьезными мыслями. Егор родился в Варшаве и, безусловно, не враг полякам. Я ожидаю для него хорошее будущее.
Чета Крухляковских переглянулась, и пан Тадэуш сказал недовольно:
— Моя цурка тоже не такая, какой была жона в ее возрасте. Извините ее, пан Алексей. Мы с Вандой не знаем, что с этим делать.
— Ничего страшного, — утешил ресторатора Лыков. — Мы тоже не всегда радовали родителей. И наши дети живут свою жизнь, а не нашу… А у Егора сегодня радостное событие: он получил повышение в должности. И представлен к первому классному чину. Между прочим — сообщаю для барышень — за храбрость. Он участвовал в аресте опасных убийц, рисковал жизнью и за это награжден. Предлагаю отме тить такое событие вместе.
Крухляковский сокрушенно покачал головой:
— Мальчик, почти ребенок — и рискует головой. О Езус Мария, что делается с этим миром…
Но дамы, и особенно Гонората, поддержали Алексея. Он призвал официанта, велел подать шампанское и фрукты, а сам отправился за Егором.
Лыков вернулся в зал вовремя. По гробовой тишине было ясно, что сейчас начнется самое интересное. Сыщик успел шмыгнуть в кресло и реквизировал у помощника бинокль. И тут Форнарина вышла… Ай да поляки! Ай да широта во нравах! Актриса появилась на сцене с распущенными волосами, подведенными глазами и в таком костюме, что нет слов. Тончайшая ткань так облегала ее молодое и фигуристое тело, что женщина действительно казалась обнаженной. Какая грудь! А бедра, бедра! Лыков затаил дыхание, как, впрочем, и весь зал, и не сводил взгляда с прелестницы. Вот шельма! Как же ему теперь ложиться спать в холостяцкую постель? Надо в гимнастический зал, срочно! Потягать железо до изнеможения, чтобы изгнать эту дурь из головы!
Наконец Форнарина, тряся грудями, ускакала за кулисы. Зал взорвался овациями. Лыков тут же дернул Егора за рукав:
— Быстро за мной!
Но быстро не получилось. Полсотни панов вперемешку с русскими офицерами устремились в буфет. Видимо, они пришли на оперу за тем, что только что увидели, и остальное действие их не интересовало. С трудом полицейские пробились в коридор. Там Лыков отвел парня в сторону и сообщил:
— В буфете меня поймал Крухляковский из «Ванды».
— И что?
— Усадил за свой стол, познакомил с женой и дочкой и вооб ще пристал, как репей.
Иванов сказал недоверчиво:
— Не может такого быть!
— А вот есть. Что это значит?
Егор нахмурился:
— Что-то нехорошее. Подобной любезности просто так не бывает. В Варшаве это совершенно исключено! Значит, пану Крухляковскому что-то от нас надо.
— Например, выпытать, как идет расследование, — предположил Алексей. — Нашли ли мы убийц Сергеева-третьего. Поверили ли в версию с часами. Ведь штабс-капитана увезли на смерть именно из его ресторана. Значит, тут не случайность, тут есть связь!
— Или что похуже, — подхватил Егор. — Вся ли шайка перебита? Красивая брюнетка и ее кучер ведь не разысканы. Алексей Николаевич, у вас револьвер при себе? Это явно ловушка!
— Зачем мне в театре револьвер? Ладно, не дрефь: с кучером я управлюсь. Даже не с одним. Крухляковский бойцом не выглядит. Главное — не подставлять спину. Страхуем друг друга! И старайся поменьше пить. Пойдем!
Они спустились в буфет и поразились: тот весь был забит театралами особого рода. Часть столов занимали русские офицеры и молодые чиновники, другую — франтоватые поляки. Все кричали напропалую, перебивая друг друга, и пили водку. Кельнеры едва успевали обслуживать посетителей. В уголке сидело семейство ресторатора и поглядывало на дверь. Увидев полицейских, Крухляковский воодушевился и тоже потребовал жубровки. Лыков составил ему компанию, остальные пили шампанское.
Егор, помня предупреждение, цедил вино помаленьку и налегал на фрукты. Вообще он держался скованно, и его начальнику приходилось говорить за двоих. После нескольких рюмок настойки он «захмелел», подсел ближе к Крухляковскому и сделался болтлив. И тут ресторатор спросил его, нашли ли убийц штабс-капитана! Внимательно выслушал ответ, поцокал языком и налил сыщику новую рюмку. Горячо!
Затем Крухляковский осмотрелся и сказал:
— Тут стало шумно. Поехали к нам. Ванда, Гонората! Мы возвращаемся домой и приглашаем с собой этих двух симпатичных панов!
Русских — и в дом! Глаза Егора стали как две щелки. Что приготовлено там для доверчивых гостей? Но его начальник уже согласился.
Оказалось, что перед театром их ожидает ландо, запряженное парой гнедых. Толстяк не без труда забрался на облучок. Полицейские любезно подсадили дам, при этом Гонората едва не упала, и Егору пришлось ловить ее за талию. И даже чуть выше… Только все уселись, как пан Тадэуш гикнул по-казачьи и рванул. На большой скорости ландо промчалось по Трембацкой. Но когда они выехали на Краковское Предместье, ход пришлось сбавить. Здесь экипажи ползли в четыре ряда, сплошным потоком. Толстяк влез в колонну. Они поехали неспешно по Королевской дороге на юг. Крухляковские то и дело приветствовали знакомых — эдакий шпацер на колесах.
— Вы живете там же, где ресторан? — догадался Лыков.
— Да, — подтвердила пани Ванда. — Прямо над ним. Но и весь дом наш. Очень удобно. Мой Тадэуш трудится с утра до вечера без отдыха. Знаете, рэстаурацья — это такое беспокойное дело! Ни на день нельзя отлучиться. Собственно, заведение куплено на мое… как, Гонората?
— Приданое.
— Да, то так. Сам Тадэуш был бедняк, но с амбицией! И живота у него тогда не имелось. Он походил на молодого льва! И я в него влюбилась. А сейчас он походит на велблонда — стал такой же упрямый…
— На кого походит? — не понял Алексей.
— На верблюда, — хором пояснили Егор с Гоноратой, рассмеялись и переглянулись. Впервые по-хорошему переглянулись, как и полагается молодым людям…
Разговаривая в таком духе, они доехали до перекрестка Новы Свята и Иерусалимской аллеи. Встречные поляки косились на странную компанию. Ловя на себе их недружественные взгляды, Алексей успокоился. Убивать сыщиков явно не собирались. Слишком много людей видело их вместе с ресторатором. Значит, хотят выведать какую-то служебную тайну? Зачем-то это очень нужно пану Тадэушу, раз он пошел на такой шаг. Странно, весьма странно… Добродушный толстяк, вся жизнь которого сосредоточена в его семейном деле. И сам, по собственной воле, вводит себя в круг подозреваемых. Не может же он этого не понимать! Нет, явно не случайность, что Сергеев-третий ушел на ножи именно из «Ванды». Между тем Крухляковский беззаботно правил, иногда комментируя что-то через плечо. Затем круто завернул во двор нового четырехэтажного дома и остановился. Слез с козел, отдал вожжи подскочившему дворнику и сказал:
— Вот, господа. Весь дом мой… то есть наш. Очень приличный доход, не скрою! А уж с рэстаурацьей — ого! Но без помощника трудно. Пан Алексей! Давайте отпустим молодежь с моей Вандой, пусть готовят закуски и вино. А сами пойдем проведаем заведение. Все ли там в порядке… И потом, у меня до вас имеется разговор.
Лыков обошел с хозяином весь ресторан, заглянул даже на кухню. Крухляковский выслушал доклад метрдотеля и сказал ему что-то по-польски, ткнув пальцем в потолок. Видимо, поручил принести ужин в квартиру. Потом по внутренней лестнице повел гостя наверх. Они остановились перед дверью в жилище. Пан Тадэуш замялся, в его взгляде, трезвом и настороженном, было беспокойство.
Началось, подумал Лыков. Вот ради того, что он сейчас спросит, поляк затеял весь сыр-бор в театральном буфете. Ясно, что это касается розыска. Непонятно только, почему пан действует столь топорно.
Ресторатор вздохнул, никак не решаясь приступить к делу. Оглянулся на дверь. Прислушался, нет ли кого на лестнице. Потом наклонился к плечу сыщика и сказал вполголоса:
— Пан Алексей! Я очень-очень извиняюсь. То не я хотел, меня заставили. Сам бы я никогда!
— Говорите, пан Тадэуш. Я давно уже жду с вашей стороны этого разговора.
— Так заметно, да?
— Очень заметно.
Крухляковский почему-то сразу воспрянул духом.
— Эти джечи! Ради них мы готовы на все, ведь так? Я очень-очень извиняюсь за свой интерес…
— При чем тут дети?
— Ну как при чем?! Гоноратка вчера увидала пана Егора, когда он приходил до старого Войцеха.
— И?
— И не отставала от меня даже и сегодня. Все выпытывала, кто этот чекавы мводжежь. А откуда я знаю, кто он?
— Так дело в ней?
— В ней, в моей цурке, в ком же еще! Она очень своенравная, но мы с маткой ее любим без памяти. Конечно, избаловали… Единственный джецко… Других не будет. Конечно, Гонората славная джевчина, хотя и любит командовать. Она из нас… что-то про веревки…
— Веревки вьет?
— Да, то так! И всех женихов гонит, все не по ней. А тут пан Егор! Он очень хорошо воспитан, то сразу видно, с первых же слов. Хоть и русский. Прошу простить, пан Алексей, но то неожиданно для поляка. Сегодня он почти не пил, даже шампан! Тоже неожиданно. Среди нашей молодежи редко сейчас можно встретить такое. Дети не слушают родителей, курят, пьют, жле ругаются. Езус Мария! А тут такой воспитанный мводжежь. Даже я под впечатлением, не только Гонората! И вот главный вопрос, пан Алексей, главный вопрос. Собственно, из-за него я весь вечер забираю ваше внимание. Или время? Так вот. Пан Егор служит в серьезном учреждении, в полиции. И состоит при вашей особе. Департамент из самого Петербурга, чиновник особых поручений! Я помню, что написано в вашем билете, да! А тут вдруг встреча в театре…
Лыков уже все понял, кроме одного. Поэтому он перебил пана Тадэуша:
— Так что у вас за вопрос, в конце концов?
— В конце концов? — удивился тот. — В каком смысле?
— Ну, это такой оборот речи у русских.
— Никогда не слышал!
— Пан Тадэуш. Что вы хотели у меня спросить?
— Да, то так. Это очень-очень важно. Все может испортить, вот! Скажите, у пана Егора нет нажэтшоны?
— Кого-кого? — опешил Лыков.
— Ну, будущей жоны?
— Вы хотите сказать — невесты?
— То так. Невесты. Гонорату это беспокоит. Очень.
— Пан Тадэуш, но ведь Егор русский! Как вы это видите?
— Ну и что? Он говорит по-польски лучше большинства поляков. Умный — то сразу видно. Мало пьет шампан и совсем не пьет вудку. Извините, то бывает у русских…
— А вы не боитесь осуждения со стороны ваших?
— Фуй! Лишь бы было хорошо Гонорате. Остальное — пустяк. А такой человек, как пан Егор, сумеет понравиться полякам. Постепенно, но сумеет. Я уверен.
— Хм… Ну хорошо, я отвечу на ваш вопрос. Насколько я осведомлен, никакой невесты у Егора нет. Жалованье пока ему этого не позволяет.
Крухляковский улыбнулся до ушей и похлопал ладонью по стене:
— Вот это я отдам в приданое своей любимой цурке! Себе оставлю только рэстаурацью. Мужу Гонораты не понадобится жалованье!
— Егор вряд ли захочет уйти со службы. А уж жить на средства жены… Насколько я сумел его понять, он человек гордый и будет содержать себя сам.
— О, понимаю! — Пан Тадэуш сделал строгое лицо. — Я такой же! Никогда ни у кого не одалживал, все своими руками… Так пан Егор еще и гордый? Очень хорошо. Как настоящий поляк! Очень хорошо. Тем быстрее наши его примут. Но идемте, идемте в дом. Мне надо сказать цурке на ушко прекрасную новость!
На другой день Егор выглядел смущенным. Вчера они с Лыко вым засиделись у Крухляковских допоздна. Гонората обрабатывала парня весьма настойчиво. Она с ахами и вздохами выслушала рассказ о его подвиге. Обнаружила между делом общих знакомых. Пригласила гостя на пирог «через недельку». Тонко польстила Лыкову, угадав в нем высший для Егора авторитет. Барышня действовала умно и изобретательно. Коллежский асессор пытался улизнуть, бросив помощника на съедение, но поймал его умоляющий взгляд и остался. Чета Крухляковских подыгрывала дочке по мере сил. Пан Тадэуш назвал доход, который ежемесячно собирает с жильцов (восемьсот рублей!), и повторил, что он пойдет цурке в приданое. А пани Ванда намекнула, что это еще не все подарки будущему зятю…
Когда полицейские на последнем извозчике разъезжались по домам, Егор признал: барышня интересная. Но уж больно обеспеченная по сравнению с ним, голодранцем. Лыков в ответ рассказал ему историю своей женитьбы. Как он несколько лет не решался предложить руку богачке Вареньке Нефедьевой. Как угодил потом в Забайкалье и сцепился там с уголовным «губернатором» края по кличке Бардадым. Разгромил его заимку и обнаружил в ней потайную комнату, в которой чеканили фальшивую монету из ворованного золота. Комната была набита этим металлом, как пещера Али-Бабы… Лыков сдал находку по команде и получил треть ее стоимости — сто тысяч рублей. Вскоре после этого он выехал в Нижний Новгород свататься.
— Учись, Егор! — назидательно закончил свой рассказ коллежский асессор.
— Чему же я здесь могу научиться? — удивился парень. — У нас в Варшаве пещер Али-Бабы нет. И я не вы. История эта не про меня…
— Пещер, наверное, нет. А вот история про тебя. Я имел в виду, что надо быть настойчивым. Предприимчивым. Не отступать. И тогда воздастся.
— Ага! Через десять лет службы повысят из коллежских регистраторов в губернские секретари!
— Конечно, если станешь сидеть сиднем. И не окончишь университета.
— Алексей Николаевич! Какой мне университет? Я существую жалованьем! Мне невозможно учиться, денег на это нет.
— Экстерном учись, как я.
— Опять как вы! Но я же не вы, во мне нет вашей силы и энергии!
— Кто тебе сказал про энергию? Сам так решил? Заранее записал себя в неудачники? — рассердился Алексей.
— Но я здесь один, никому нет до меня дела…
— Значит, надо сидеть сложа руки и рефлексировать? А по-моему, успех дается только с боем. И это нормально. Иначе и не бывает. Ты не кривись, а слушай! Дело не в обстоятельствах, а лишь в тебе самом. Пойми: жизнь требует постоянных и настойчивых усилий. Неустанных! Банально, конечно. Но справедливо. Вот ты служил два года без чина. Чего-то ждал, кое-как учился полицейскому делу. Навыков особых нет, агентуры своей нет. Зато есть оправдание, что тебе не помогали. Случайно появился я, ты проявил инициативу и вот уже на заметке у обер-полицмейстера. Скоро получишь чин. И не во мне дело, а в твоей инициативе. Лыков уедет, но для тебя ничего не должно измениться. Ни-че-го! Понимаешь? Учись, колотись, развивайся, тащи сам себя за волосы вверх. Никого не бойся. И так живи всю жизнь. Тогда тебе будет все равно, как к тебе относится очередной начальник. Ты станешь таким специалистом, что всегда найдешь место, которого достоин.
Иванов задумался и не нашел тогда что возразить. Теперь он, подумав ночь, сочинил, похоже, целую речь. Но Алексей пресек ее с первых слов:
— Некогда лясы точить, поехали на Бураковскую!
— Зачем?
— Хочу там все обыскать.
— В притоне Яна Касъера? Там уже паслось наше отделение! Вверх дном перевернули. Что вы рассчитываете найти после этого?
— Сам не знаю. Но… Давай обсудим.
Лыков усадил помощника на стул, закрыл дверь и пояснил:
— Меня смущает находка часов Емельянова.
Егор тихонько ойкнул, но промолчал.
— Очень уж кстати она случилась, — продолжил мысль сыщик. — И словно бы дала ответы на все вопросы. Но улика одна-единственная, и связь Гришки со смертью пристава строится лишь на ней.
— Вы считаете, что часы подбросили? — насторожился помощник. — Но кто и зачем?
— Я допускаю это. Требуется найти дополнительные доказательства связи Худого Рта с убийством Емельянова. Вот их и будем искать в притоне. Возьмем в участке понятых и нагрянем неожиданно. Вдруг что найдем?
Через полчаса они уже въезжали в знакомые ворота. Два дня назад здесь гремели выстрелы, кричали и дрались люди. Сейчас все было тихо, как на погосте. Комнаты прибраны, никаких следов погрома. Только окно, разбитое Егором, не успели еще застеклить и затянули парусиной.
Полицейских встретил зять Яна Касъера, некий Малиняк. Он хорошо помнил Лыкова по налету и держался угодливо. Дочки старого взломщика, одетые в тряпье, с постными скорбными лицами жались по углам. Коллежский асессор велел всем, кто есть в доме, собраться в большой гостиной. С прислугой набралось пять человек. Егор остался их караулить. Лыков в сопровождении Малиняка и понятых принялся тщательно осматривать строение от подвала до чердака. Дом был большой, и обыск затянулся. Алексею не попадалось ничего, что указывало бы на связь хозяина с убийцами офицеров. Он не отчаивался и не халтурил, смотрел внимательно. Наконец в нужном чулане под рукомойником внимание сыщика привлекла мыльница. Заурядная вещь, дешевая поделка из «польского серебра». Лежит на своем месте. Но Лыков давно выработал в себе привычку доводить все до конца. Поэтому он выбросил обмылки, поднес предмет к свету и перевернул. На днище мыльницы чем-то острым, видимо ножом, были выцарапаны две буквы: «Яш».
— Что это? — спросил коллежский асессор.
Малиняк съежился еще больше:
— Не зна. То зна пан Новец.
— Я забираю ее с составлением протокола обыска.
Алексей облазил все до последней застрехи, но не нашел более ничего интересного. Однако находка в чулане стоила потраченного времени. «Яш»… Как уж там фамилия пропавшего подпоручика? Яшин. Не его ли вещь? Вот и новый поворот в розыске! А заодно причина, чтобы не уезжать из Варшавы.
Яшин, Яшин… В суете, которой отличался этот розыск, у Лыкова не дошли до него руки. В день приезда случился скандал с офицерами. На следующий день обнаружили труп Сергеева-третьего. Ночью полиция пошла на штурм «мельницы». Гришка Худой Рот словил пулю, а в его портках оказались часы пристава Емельянова. И все вроде бы склеилось. Молодец, Лыков! Сделал дело, езжай домой! И не придерешься. Но вот теперь эта вещица из мельхиора, возможно, перевернет картинку. Черенков не нашел в свое время оснований для розыска. Нет трупа — нет и дела. А если мыльница даст ниточку и выведет на новые улики? Вонифатий Семенович — разумный человек, он захочет узнать правду. Вдруг было три убийства, а не два? Пусть откроет дознание. А там видно будет…
Быстро составив протокол, Алексей распустил публику. Когда полицейские вышли на улицу, он показал мыльницу Егору.
— Не зря приехали. Смотри!
— Ух ты! «Яш». Это чья-то подпись?
— Полагаю, что подпоручика Яшина.
— Не может быть! Как вещь сбежавшего подпоручика могла оказаться в доме Яна Касъера?
— Ты уверен, что он сбежал?
— Все так говорят. Дело даже не открыли!
— Но что, если его убили, а труп спрятали? О чем тогда наша находка?
Иванов подумал и ответил:
— Она указывает, что все преступления против офицеров сходятся на Яне Новце.
— Правильно. Он тогда не рядовой притонодержатель, а соучастник убийств. Укрыватель, недоноситель, а то и глава всего дела.
— Ага! — повеселел коллежский регистратор. — Если это так, то следствие не закончено. По вновь открывшимся обсто ятельствам заводится новый розыск…
— Правильно.
— …и ваш отъезд из Варшавы отменяется!
— Да, если мы с тобой не ошиблись в подозрениях. Мыльница могла принадлежать кому угодно, не обязательно Яшину. Поэтому сначала покажем ее Нарбутту с Гриневецким. Вдруг она уже встречалась им во время первого обыска? И Ян Касъер дал по ней объяснение. Купил-де на Толкучем рынке у неизвестного лица… Или того хуже: мыльницу подбросили в дом, как подбросили часы.
Они поехали на Сенаторскую. Все уже привыкли, что Иванов ходит за своим временным шефом как привязанный. Витольд Зенонович, оказавшийся, несмотря на замкнутость, остроумным человеком, окрестил Егора «полицейские силы, подчиненные Лыкову». И еще «летучий отряд Лыкова». Егор не возражал.
У Гриневецкого сидел Нарбутт и диктовал рапорт обер-полицмейстеру. Эрнест Феликсович старательно, как школьник, записывал.
— Господин Лыков и его летучий отряд! — ухмыльнулся титулярный советник. — Вы чего такой возбужденный, Алексей Николаевич? Домой уезжаете? По невским гранитам соску чились?
— Приказа из Департамента пока нет, — ответил Лыков. — Но я пришел не с этим. Вот что мы с Егором Саввичем обнаружили сейчас в доме Яна Новца. Поглядите на днище.
И он вручил собеседникам мыльницу. Те внимательно ее осмотрели, но высказались скептически.
— Ну и что? — пробурчал Гриневецкий. — Дешевка. Таких полно в домах среднего достатка.
— Вы увязываете ее с тем картежником, которого Петербург поторопился записать в жертвы? — нахмурился Витольд Зенонович.
Надворный советник на этих словах возмущенно фыркнул:
— С Яшиным, что ли?! Вот прощелыга! Сбежал, так все вздохнули с облегчением. Ни служить не умел, ни с людьми разговаривать.
— Тем не менее я должен проверить, — твердо заявил Лыков.
— Разумеется, — согласился Нарбутт. — В делах с убийствами все нужно проверять досконально. У вас особые полномочия. Наше дело — помогать, ваше — вести розыск. Сейчас поедете в следственную тюрьму?
— Да.
— Новца трясти?
— Сначала Гришкиных подручных. Самый простой способ все вызнать — это их допросить. Как и за что убивали Емельянова. Как подловили Сергеева-третьего. Что это за красивая брюнетка, что увезла штабс-капитана из ресторации.
— Да, хорошо бы. Только мой опыт показывает, что бывалые уголовные ничего не скажут.
— Мой тоже, — подтвердил Лыков.
— Тогда прихватите, пожалуйста, с собой Степковского. Я обещал дочкам Яна Касъера, что перешлю в тюрьму пояс из собачьей шерсти. У старика больная спина.
— Эко вы ласково с бывшим громилой! — удивился Алексей.
— У нас в Варшаве так принято.
— Отдайте пояс мне, я сам вручу.
— Да там еще что-то на словах. Какие-то бытовые неурядицы, требующие разрешения главы семейства. Не знаю, что именно, — с дочерями разговаривал Степковский.
— Ну хорошо, пусть он спускается к дежурной пролетке, скоро поедем.
Старший агент Степковский, высокий основательный мужчина с ухоженными усами и твердым взглядом, вызывал у всех невольное уважение. Лыков знал, что этот человек воевал с турками и имеет Георгиевский крест. Одного возраста с Витольдом Зеноновичем, Степковский, видимо, помогал тому негласно руководить отделением.
Нарбутт пошел предупредить старшего агента. Лыков на минуту отлучился в клозет, а когда спустился к подъезду, там его ожидал курьер. Оказалось, коллежского асессора срочно вызывают к обер-полицмейстеру.
— Пан Степковский, это может быть надолго, — решил отпустить поляка Алексей. — Вы не ждите нас, езжайте один, а мы найдем извозчика.
Лыков поднялся на третий этаж. Толстой встретил его приторно-благожелательно.
— Господин камер-юнкер! Когда вы намерены возвратиться в Петербург?
— Когда получу приказ из Департамента, ваше превосходительство.
— Я только что послал телеграмму Дурново. Обрисовал ваше участие в деле с самой положительной стороны…
— Благодарю, ваше превосходительство.
— …и сообщил, что считаю вашу командировку исполненной.
Лыков промолчал.
— Вам ведь, помимо розыска, поручено еще кое-что?
— Да. Составить рекомендации по улучшению деятельности варшавского сыскного отделения.
— Прошу не обойти вниманием и прислать мне для ознакомления экземпляр вашей записки.
— Непременно, ваше превосходительство.
— Можете идти.
Раздосадованный этим пустым разговором, Лыков снова вышел на подъезд. Дежурная пролетка еще не вернулась. Сыщи ки поймали извозчика с биржи и отправились в тюрьму за свой счет.
Варшавская следственная тюрьма помещалась на Дзельной, 24. В этом месте в нее упиралась улица Павя, поэтому в народе тюрьму прозвали «Павяк». На кордегардии Лыков предъявил заверенную карточку. Утром сыщику с боем выдали ее в канцелярии обер-полицмейстера. Прежде чем допрашивать налетчиков, он решил переговорить со смотрителем тюрьмы. Полицейских провели в кабинет коллежского секретаря Молчанова. Тот первым делом спросил:
— Это не вы наших хлопцев замели?
— Каких «ваших»?
— Ну, в среду доставили. Под впечатлением ребята! У двоих головы разбиты.
— А нечего на камер-юнкеров с кулаками бросаться!
— А маза ихнего, говорят, вы как буряты белку — в глаз?
— Пришлось, — уже не ерничая, ответил Лыков. Со смертью он не шутил.
— А и черт с ним! — так же кратко резюмировал Молчанов. — Желаете теперь остальных допросить? С кого начнете?
— С самого молодого, конечно. Надеюсь, два дня одиночки подготовили почву для беседы.
— Откуда одиночки? — удивился смотритель. — Они сидят в общей камере, все трое.
— Как в общей? — воскликнул Алексей. — Эх! Зачем в общей?
— Указание титулярного советника Нарбутта.
— Черт! Теперь их без толку допрашивать!
— Почему? — не понял Егор.
— Потому что они уже сговорились. И будут теперь валить все на мертвого Гришку. Знать не знаем, ведать не ведаем… Эх, Витольд Зенонович! Опытный ведь человек. Для чего он так сделал?
— А потому — поляк! — неожиданно сообщил Молчанов.
— Поясните вашу мысль.
— В рассуждения высокого разума господина Нарбутта я войти-с не могу-с! Умишком не вышел! Но не зря, видать, его из начальников отделения турнули…
— Понятно. Прикажите привести арестованных.
Начался рутинный допрос. Лыков вызывал уголовных по очереди и спрашивал одно и то же. Иванов стал было записывать ответы, но скоро прекратил это бесполезное занятие.
Алексея интересовали подробности обоих убийств — ротмистра Емельянова и штабс-капитана Сергеева-третьего. Особенно он напирал на последнее преступление. Где гайменники налетели на свою жертву? Кто нанес смертельный удар? Кто отвозил умирающего на свалку?
Все трое ответили одинаково: это не мы! Гришка действовал один, а остальные сидели в притоне и целыми днями дулись в карты. Скучали да мечтали в Россию вернуться! Потому — в Польше русскому фартовому швах…
Махнув рукой, коллежский асессор велел смотрителю изготовить со всех троих фотографические портреты и отослать их в петербургское сыскное для опознания. Три варшавских узника явно давали о себе ложные сведения. Это старая уловка уголовных — врать и путать следы. По виду ребят ясно, что они рецидивисты. За Гришкой числилось много кровавых дел в столице. Если фартовых опознают, то вытребуют в Петербург и там закатают по полной…
Лыков был раздражен неудачей, хотя другого и нельзя было ожидать. Опасения Нарбутта подтвердились. Перед допросом Яна Касъера требовалось собраться с мыслями, и Алексей вывел помощника на улицу. Они сели в пийяльне и выпили по пиву; сыщик был задумчив. Вдруг он скомандовал:
— Айда на телеграф!
— Зачем?
— Отобью Дурново экспресс, что розыск законченным не считаю и остаюсь в Варшаве.
— Ух ты! А для чего?
— Сам пока не очень понимаю. Но что-то не так. Слишком уж просто все разрешилось.
— Чего же простого? — возразил помощник, хотя, видимо, обрадовался решению шефа. — По штабс-капитану мы имеем свидетеля. Новец-младший на большого актера не похож. На «мельницу» он нас вывел. В том, что Сергеева зарезал Гришка, сомнений нет. Вот часы Емельянова — да, слабая улика. Они могли оказаться у маза случайно. В карты выиграл или купил… Необязательно, кстати, что и у убийцы! Кто-то так же, как давеча Эйсымонт, обобрал труп пристава, лежащий под забором. Но здесь тупик. У Гришки уже не спросишь.
— Зато спросишь у Яна Касъера, — пробурчал коллежский асессор. — Идем обратно в «Павяк».
Когда сыщики вернулись на Дзельную, Молчанов собирался в магистрат. Услышал требование, дал команду вызвать Новца и удалился. А Лыкова ожидал второй сюрприз. Оказалось, что дядя Янек томится в одиночной дворянской камере, а питание получает из ресторана. И это тоже сделано по распоряжению Нарбутта.
— Что все это значит? — спросил Алексей у Иванова.
— Вообще-то здесь так принято. Люди стараются ладить. При аресте могут и пострелять друг в дружку. А встретившись случайно на улице, сыщик и вор вежливо раскланиваются. Поляки — такой народ.
— Или Витольд Зенонович выстраивает с Янеком особые отношения, — предположил Лыков.
— То есть хочет сделать его осведом? Это стало бы большой удачей! Ян Касъер — фигура, он много знает такого, что интересует сыскную полицию. А Нарбутт — сыщик от бога! Он на голову выше того же Гриневецкого, который формально его начальник.
— Что за человек пан Нарбутт? Всегда застегнутый, держит дистанцию. Такому в душу не заглянешь.
— Да, он закрыт для всех. Кроме Гриневецкого и старшего агента Степковского. Витольд Зенонович очень справедливый и порядочный. При этом большой патриот, не переваривает русских. Чего и не скрывает. Жаль, конечно. Именно с такими поляками и надо сотрудничать.
— И договариваться.
— И договариваться.
Надзиратель ввел притонодержателя. Дядя Янек выглядел вполне благополучно. В домашней куртке из полубархата со щегольскими бранденбурами, он походил на зажиточного помещика, а не на арестанта. К Лыкову поляк отнесся без интереса. Не то чтобы высокомерно, но с безразличием.
— Вы принимали у себя убийцу русских офицеров, — жестко начал коллежский асессор. — Теперь за это придется ответить.
— Пусть сперва на суде докажут, что я знал об этом.
— Ну, если докажут, — недобро усмехнулся Лыков, — тогда двенадцать лет каторги с навечным поселением в Сибири. Варшаву ты… вы больше не увидите. Никогда.
Новец-старший лишь молча пожал плечами.
— Но если вы поможете розыску, прокурор учтет это на суде.
— Я держал подпольный игорный дом. Давал людям немножко развлечься и имел с этого скромный доход. Вот за это и отвечу. А про дела убийц спрашивайте у них самих. Да еще у Гришки, которого вы же и застрелили…
У притонодержателя была твердая позиция. С такой не сбить! Все арестованные на Бураковской подтвердят: свечи менял да бутылки разносил… Но где-то в броне Яна Касъера есть щель. Ежели он был в курсе кровавых дел своих клиентов, как это обнаружить? Вот сейчас покажу ему мыльницу и посмотрю, что он запоет, решил Лыков. К такому обороту старый громила вряд ли готов…
Он выложил предмет на стол и спросил резко:
— Ну, а что вы скажете об этом?
Старик повертел мыльницу в руках, наморщил лоб, что-то вспоминая.
— Знакомая вещь. Не в устэмпе взяли?
— Да, в нужнике, — ответил Иванов, одновременно пояснив шефу вопрос.
— Жилец один забыл, я и пристроил к делу. А что?
— Какой жилец? Когда поселился и когда съехал? — настойчиво потребовал Лыков.
— Да князь у меня жил. Кавказский князь. Две недели, в прошлом году. Месяца не помню, но зимой.
— Как ему фамилия?
— Яшвиль. Князь Яшвиль, отставной гвардейский поручик. А что? Пустяковая штука, пять грошей стоит. Не выбрасывать же…
Лыков почувствовал себя в одночасье обманутым. Было очевидно, что Новец говорит правду. Род имеретинских князей Яшвилей слишком известный. Приезд его сиятельства в Варшаву легко проверить. А отметки в домовой книге укажут, останавливался ли он в доме на Бураковской. Вся идея с пропавшим Яшиным рухнула на глазах. И в то же время старый медвежатник явно что-то скрывает… Убийца штабс-капитана был у него в притоне. Часы… Если их подбросили, удобнее всего было это проделать именно Новцу Ну, дядюшка, найдем и на тебя управу! Рано ты успокоился…
Лыков отослал арестанта в коридор и вызвал помощника смотрителя. Вошел дюжий малый сурового вида.
— Поляки среди тюремной стражи есть?
— Никак нет, одни русские.
— В коридоре ошивается Ян Новец. Немедленно перевести его в карцер, самый загаженный и холодный.
— Есть!
— Из пищи давать лишь хлеб и воду. Довольствие из ресторана запрещаю.
— Давно пора! — с чувством произнес тюремщик. — А то я дома так не кушаю, как этот шильник! А только, ваше высокоблагородие, ежели он жалобу какую настрочит? Плохое содержание там и прочее… По закону Новец токмо подследственный…
— Жалобу принять, ходу ей не давать, передать мне.
— Вот это правильно! — заявил помощник смотрителя. — А то поляк поляка покрывает, а ты молчи да потакай… Устроили из темницы санаторию! Степковский вон пояса из собаки привозит… Сделаю, как вы велели. Можем и тово… устроить ему сладкую жизнь. Помочь розыску, так сказать, ежели не сознается. — И добавил осторожно: — Опыт такой имеем…
— Нет, — ответил сыщик. — Если я найду улики, то сидеть он будет не у вас, а в Цитадели. Там, чай, свои мастера имеются?
— Ого-го! Лучшие во всей Варшаве! Так отлакомят по спине, что все расскажет!
— А вы сделайте вот что. Когда нашего барина как следует припрет, он постарается передать на волю записку…
— У нас это не дозволяется! — строго перебил Лыкова тюремщик.
— Нигде не дозволяется. И везде в заводе.
— Но…
— Молчите и слушайте!
— Есть!
— Вы плохо прочитали мои бумаги. Я чиновник особых поручений Департамента полиции. Особых! Меня не интересуют ваши маленькие гешефты. Министр граф Толстой командировал меня в Варшаву не для этого, а для поиска убийц русских офицеров.
Помощник смотрителя мрачно гонял по круглому лицу желваки.
— По всей империи есть арестантская почта, и у вас, конечно, тоже. Повторяю: меня это не интересует. Но когда Ян Новец — и только он! — попытается отослать на волю записку, эта бумага должна оказаться у меня. Я полностью доверяю вам и смотрителю, господину Молчанову. Вам лучше знать, как именно исполнить поручение. Повторю: речь идет об убийцах наших офицеров.
В мрачных недоверчивых глазах тюремщика что-то мелькнуло. Лыков протянул ему руку, и тот пожал ее.
— Так что… исполним, ваше высокоблагородие. Только уж вы… не во вред…
Назад: Глава 5 Убийцы
Дальше: Глава 7 Паутина
