Глава 2
Знакомство

Алексей прежде уже бывал в столице Привислинского края, переименованного так из Царства Польского после восстания 1863 года. Раз проездом и раз прожил три дня в составе Летучего отряда Департамента (брали шайку мошенников). Города он за эти короткие визиты узнать не успел, но осталось впечатление чего-то парадного и вполне заграничного. Теперь коллежскому асессору предстояло прожить здесь полгода. Он решил первый месяц перекантоваться в одиночку, освоиться, приискать квартиру — и потом вызвать семейство. Варенька согласилась на это без раздумий.

Она затаила в себе новый страх с той ночи, когда муж пришел под утро с обожженной выстрелом щекой и сказал:

— Запомни: весь вечер я был дома.

— А если заставят присягать на Священном Писании?

— Жену против мужа не заставят, закон не дозволяет.

— Но…

— Где я был на самом деле?

— Да.

— У человека, который велел убить Павла Афанасьевича. Теперь забудь об этом!

Сборы заняли два дня. Все это время Лыков наблюдал, как ведется розыск по делу Римера. Высокий чин погибшего заставлял сыщиков стараться. Департамент обязали-таки помочь градоначальству, но Дурново зло подшутил: для этих целей он выделил надворного советника Скибу. Тот раньше служил с Виноградовым, но мздоимство последнего вынудило его уйти. Благово тогда взял Максима Вячеславовича к себе. Скиба помнил, кто помог ему в трудную минуту. И охотно отвечал на вопросы ученика своего покровителя, а взамен требовал хороших новостей из Бад Вильдунгена.

Из рассказов Скибы выходило, что сыщики зашли в тупик. Свидетели давали приблизительное описание внешности убийцы. Среднего роста, кудрявые черные волосы, усы мещанского типа. На лице — приметная бородавка. Очень быстрый, очень сильный… Под такие приметы не подходил никто из рецидивистов. По мнению надворного советника, бородавку преступник наклеил для отвода глаз. И волосы мог перекрасить. Из надежных примет оставались только рост и особая дерзость, с которой было совершено убийство.

Эта манера и стала путеводной нитью для следствия. Лишь два человека в столице способны на такое! Первый — это знаменитый Сашка-офицер, артист в своем роде. Второй — восходящая звезда столичного преступного мира Ваня-Учигай. Родом из Бессарабии (оттуда и кличка), он составил в Кишиневе шайку громил и провел ряд налетов. Ограбления были поразительными по наглости — жертвой одного даже стал вице-губернатор! — и стоили много крови. Выданный сообщниками, главарь бежал из тюремного замка и объявился в Петербурге. Быстро вошел в круг влиятельных «иванов». Грабил с большим разбором и брал помногу. Действовал Учигай теперь всегда один и потому был неуловим. Барыги и наводчики боялись его как огня и отказывались давать показания. По данным сыскной, бессарабец квартировал в Волчьей канаве на краю Горячего поля. Полиция в это страшное место соваться не решалась. Поэтому пока Учигаю все сходило с рук.

Скиба сообщил Алексею свои соображения и спросил его мнение.

— Это не Ваня! — уверенно ответил коллежский асессор.

— Значит, Сашка-офицер?

— Нет, и не он.

— Как так?

— А вы задумайтесь, Максим Вячеславович. Насколько я помню протокол осмотра, там сказано следующее. Жертва погибла, ударившись виском об угол камина. При падении. Так?

— Точно так. И что из этого?

— Думаю, случилось непредумышленное убийство. Будь там Учигай, он кончил бы всех, кто находился в квартире. А тут слуги помяты, но живы. Помер лишь старик, и то при неловком падении.

— Хм… Интересное соображение. То есть дерзость не Сашки и не Ваньки, а кого-то третьего? Тогда кто он и зачем пришел к покойному?

— Пришел понятно зачем — пограбить. И у него был наводчик.

— Наводчик? Все интереснее и интереснее!

— Рассудите сами. Тайный советник, чин третьего класса, кого попало к себе не впустит. Случайный налет исключен. Неизвестно число людей в квартире и насколько они решительны. А наш грабитель проник и был подготовлен. Кто-то загодя вооружил его сведениями.

— Так-так-так… Продолжайте, пожалуйста, Алексей Николаевич!

— Я исхожу из здравого смысла. Преступник шел на грабеж неимоверно дерзкий, но шел уверенно. Он разделался с прислугой по одному, поскольку знал порядки в квартире. Думаю, надо искать двух злоумышленников. Один из них был ранее связан с покойником. Например, бывший слуга, обиженный при расчете. Или кто-то близкий к нему. И собственно налетчик, возможно, новичок в уголовном мире. Заметьте: налетчик, но не убийца! Хозяина он завалил случайно, в ответ на выстрел последнего. Так что ищите не гайменника, а дергача!

— Вот сразу видать школу Павла Афанасьевича! — с чувством произнес Скиба, вскакивая с кресла. — Пойду вправлю мозги Виноградову!

Лыков уезжал в Варшаву довольный. Подброшенной им версии сыщикам хватит на месяц. За это время о Лыкове все забудут. А когда через полгода он вернется, розыск убийцы Римера уже закроют.

Прощание с семейством вышло невеселое. Все привыкли к его постоянным отъездам, но шесть месяцев — большой срок. Может, соединятся они вскоре в Варшаве, а может, это окажется неудобным. Мало ли для того причин? Варенька всплакнула. Сыновья отказались слезать с отцовской шеи, и пришлось отвлекать их мороженым. Когда они ринулись на зов няни, Лыков обнял жену, взял вещи и уехал на вокзал.

Поезд из Петербурга прибывал в Варшаву ровно в полдень. Задолго до этого Лыков понял, что он не в России. В империи, но не в России! С утра за окном тянулись ухоженные поля. В лесах не валялось ни одного бесхозного дерева. Кабаны и косули смело высовывались из кустов, разглядывая паровоз с вагонами. По шоссированной дороге в аккуратной бричке ехал прилично одетый крестьянин и курил трубку. Вдоль пути — ни бумажки, ни соринки. И этих людей мы хотим подчинить своей воле, подумал Лыков. Впору учиться у них, а не пытаться диктовать.

Он не любил поляков — за раннюю смерть отца, за фанфаронство, за неприязнь ко всему русскому. Но ведь в культурном отношении польская нация стоит выше, и глупо это отрицать. И каково более развитому народу подчиняться менее образованному? Плюсом добавить тупую властность нашей бюрократии… А еще особенности русского характера делают гнет особенно унизительным. Алексей вспомнил рассказ агента Девяткина из нижегородского сыскного. Тот проходил воинскую службу в Царстве Польском. Когда их рота выдвигалась на маневры, привал часто устраивали возле фруктовых садов. Наши солдаты, побросав винтовки, тут же бежали набрать яблок или слив. Но они не рвали плоды, а ломали целиком лучшие ветки! Обдирали деревья так, что те потом долго болели или вообще погибали. Само воинство состояло преимущественно из крестьян, которые у себя дома сеяли, сажали и должны были, казалось, понимать цену рабочего пота. Как же так? Для чего этот вандализм? Из злого озорства, увы, часто присущего русскому человеку… Притом ротные командиры поддерживали безобразия, а вышестоящее начальство закрывало на них глаза. Девяткин, неглупый и богобоязненный человек, рассказывал о ломке деревьев с удовольствием. Пусть, мол, знают! Ишь, обустроились! Ну и как должен относиться к русским тот поляк, чей сад погубили?!

С невеселыми мыслями Лыков отвернулся от окна и стал присматриваться к попутчикам. Вагон был со спальными диванами, но без купе — все пассажиры на виду. Они четко делились на три категории. Больше всего ехало офицеров и чиновников. Эти направлялись к месту службы серьезные, важные, словно татары за ясаком. Военные — подтянутые и хмурые, а у статских в глазах напускное, неуверенное чувство превосходства. Будто они понимали свою несуразность и вынужденно маскировали ее апломбом…

Вторыми по численности были ополяченные евреи. Финан систы, коммивояжеры в добротных сюртуках и с дорогими булавками в галстуках. Несмотря на такую наружность, с русскими они держались подобострастно и охотно оказывали им мелкие услуги.

И наконец, третьим элементом были туристы, едущие в Европу. Для них остановка в Варшаве была лишь коротким эпизодом, закуской перед главным блюдом.

Собственно поляков во всем вагоне не оказалось ни одного!

Кондуктор прошел по вагону и объявил, что прибытие состоится через четверть часа. Пассажиры стали укладывать вещи. Вскоре поезд въехал в скучное правобережное предместье Варшавы — Прагу. За окном мелькали закопченные кирпичные казармы и деревянные складские балаганы. Нако нец состав остановился. Лыков с саком и корзиной вышел на дебаркадер и сразу увидел встречающего. Среднего роста и возраста человек, в готовом костюме-тройке, с цепким взглядом, стоял в толпе. Он тут же подошел и чуть приподнял шляпу.

— Позвольте представиться: губернский секретарь Яроховский Франц Фомич, заведующий столом приключений. Прибыл сопроводить вас до начальника отделения.

Яроховский говорил по-русски правильно, но с характерным польским произношением, когда ударение ставится на предпоследний слог.

Лыков передал вещи носильщику, они вышли на биржу и сели в заранее арендованного извозчика. Алексей обратил внимание на внешний вид пролетки. Очень чистая и аккуратная, на лежачих рессорах — таких не встретишь ни в Петербурге, ни тем более в Москве. Лошади тоже как с картинки, здоровые и ухоженные. Упряжь «краковская», рогатый хомут и чересседельник украшены посеребренными бляхами. Извозчик бритый, подтянутый и вежлив без заискивания. Чудеса! Биржа вообще поразила сыщика. Возницы разбирали пассажиров в порядке очереди, без ругани и состязаний. Седо ки тоже не пытались торговаться, а чинно рассаживались и мирно уезжали. Как это не похоже на Россию… Присмотревшись, Лыков обнаружил на стенке коляски небольшой листок с текстом на двух языках: «Один конец — 20 копеек».

— Франц Фомич, что это за «конец»? Сколько в нем верст?

— Конец — это одна поездка. Она может быть и двести саже ней, и десять верст. А цена одна — двугривенный.

— Но если я подряжу извозчика ехать на другой конец горо да? Со столь малой суммой он же окажется в невыгоде!

— Такие «концы» редки. Варшава не настолько велика. Обычно поездки короткие, и возница не остается внакладе.

— Удивительно! — только и сказал Лыков.

Между тем пролетка выехала на мост, и открылся вид на город. Он был очень красив. На левом, высоком берегу Вислы раскинулись живописные кварталы. Поражало обилие зелени — варшавяне любят прогулки на свежем воздухе. Среди густых крон тут и там возвышались бельведеры шляхетских дворцов и шпили костелов. Алексей залюбовался. Варшава смотрелась европейской столицей. Яроховский, заметив это, полыценно улыбнулся и стал объяснять:

— Справа от моста Королевский замок. Там, где столпились узкие дома, — Старо Място. Этот район действительно очень старый — некоторые жилища стоят с семнадцатого века. А шпиль, что виден позади, — это Свентоянский костел, главный в городе. Известен с 1250 года! Правда, он неоднократно подновлялся, последний раз всего полвека назад, и внешний вид искажен, но зато внутри все древнее! Не поленитесь и загляните туда. В костеле погребены последние мазовецкие короли Януш и Станислав. Очень красивые мраморные надгробия. У вас тогда… как это говорится? Сапогом суп ели, да? А у нас уже как в Европе было.

Алексея покоробил такой выпад, ничем не спровоцированный. Он хотел одернуть поляка, но передумал. На новом месте первое время надо больше слушать и меньше говорить…

Губернский секретарь между тем продолжал:

— От замка влево идет главная варшавская улица Краковское Предместье. То наши Елисейские Поля! Самые красивые дома и дворцы магнатов здесь или поблизости. Вам обязательно следует тут прогуляться!

— Да, я решил изучить ваш город как можно быстрее. Это и для службы полезно, и удовольствие…

— Если желаете, готов показать вам все интересное!

— Спасибо, Франц Фомич, но незнакомый город надо изучать одному, без провожатых. Пару раз заплутаешь, зато быстро освоишься! Вы мне лучше про криминальную обстановку в Варшаве расскажите.

На этих словах Яроховский сразу замкнулся.

— По этому вопросу вам следует адресоваться до господина начальника отделения.

— Хорошо, вернемся к городу. Ежели я, согласно вашего совета, пойду гулять по Краковскому Предместью, где окажусь потом?

— О, вы попадете в Новы Свят, еще один чудесный уголок! Там действительно все без древностей. Строения приятные и представляют собой образчики модных направлений архитектуры. Мы стараемся брать пример с Парижа и Вены. Не с Петербурга, нет.

Лыков развернулся к собеседнику и посмотрел на него в упор.

— Чем же вам так Петербург не угодил?

Яроховский отнюдь не стушевался и ответил с вызовом:

— А он не мне одному, он всем полякам не угодил. Прослужите тут хотя бы с месяц — и поймете чем.

Алексей попытался смягчить разговор:

— Я слышал, что для коренных жителей существуют затруднения в производстве. Вас что, обошли чином? От этого обида?

— Чином обошли, верно. Как всех других добрых католиков, не желающих менять веру на карьеру. Но бог с ним, с вашим чином! Хотя я служу честно, существую лишь жалованьем и здорового честолюбия не лишен. Не знаю, поймете ли вы нас… Да, русские везде обходят по службе потому лишь, что они русские. Таков негласный порядок. И это очень неприятно наблюдать. Я служу уже восьмой год и пребываю в двенадцатом классе. Со мной в гимназии учился некий Ташкин, лентяй и пустой человек. Но зато православный! И что вы думаете? Он уже надворный! Чем-то там руководит в магистрате, хотя по способностям ему лучше всего быть свинопасом. Лямку под ним тянут честные поляки, а чины идут Ташкину И еще тем, кто с гуттаперчевой спиной…

Яроховский вздохнул и отвернулся. Пролетка между тем проехала мост и стала взбираться по широкому подъему. К большому удивлению Лыкова, дорога оказалась из асфальта! В Петербурге этим дорогим и модным материалом отделали лишь несколько площадок перед театрами и великокняжескими дворцами. А здесь… Экипаж катил по гладкой и ровной мостовой бесшумно и споро, словно бы по стеклу. Очень быстро седоки очутились на Замковой площади.

— Скоро уже приедем, — со вздохом произнес Яроховский. — В довершение разговора скажу без экивоков. Обидно не то, что нас обходят по службе. Обидно, когда народ почти варварский повелевает народом более цивилизованным. Это несправедливо. И когда-нибудь плохо кончится для повелителей.

— По-вашему, русские почти что варвары? — опешил Лыков.

— Так считает каждый поляк, — отрезал заведующий столом приключений. — Не каждый скажет вслух, как я, но думают так все.

— Может быть, вам оставить службу? При подобном образе мыслей…

— Это, милостивый государь, не вам решать. А без нас, кто честно служит, вы тут все равно не обойдетесь. Некомплект русских чиновников катастрофический. Не едут они сюда, как ни заманивай ускоренным чинопроизводством. Так что терпите!

— Хорошо, я потерплю пока, — согласился Лыков. — Совместная служба лучше всего покажет, на своем ли вы месте.

— И тогда что? — с вызовом спросил губернский секретарь.

— Если на своем — останетесь. Как бы ни противны были русскому курсу ваши взгляды. Кто-то должен служить. Если человек делает это честно и умело, его политическая оппозиция терпима. В разумных пределах, конечно.

— А если вы решите обратное?

— Тогда уйдете с коронной службы без прошения. Может быть, в те же свинопасы.

— Вы такая фигура? — фыркнул Яроховский. — Господин командированный в чине восьмого класса… Скромнее надо быть. О моем служебном будущем решать не вам, а варшавскому обер-полицмейстеру и начальнику сыскной полиции. А вы как приехали, так и уедете.

Пролетка уже давно стояла возле ратуши, но седоки продолжали серьезный разговор.

— Менее всего, господин Лыков, я намерен угождать вам. Служу — можете справиться у начальства — честно. Имею крест Святого Станислава от правительства и ранение от уголовных. А совесть, патриотизм — мое личное дело. Пугать меня не надо, я не из пугливых. Теперь идемте, нас ждут.

И Лыков молча сошел на землю. Хотя последнее слово осталось за поляком, его откровенность произвела на Алексея впечатление. Он решил не обострять отношений с первого дня, а о служебной пригодности Яроховского судить исходя из его деловых качеств. Кроме того, коллежский асессор уже догадался, что услышит подобное еще не раз…

Они вошли в ратушу. Городовой на входе, с двумя медалями и с простым русским лицом, вытянулся перед Яроховским. Тот небрежно кивнул и повел гостя на второй этаж. Толкнул дверь, обшитую дешевой клеенкой, и они очутились в большой комнате. Накурено, но для полицейского учреждения непривычно чисто. Несколько столов завалены бумагами, вместо иконы в углу — распятие на стене. Два десятка мужчин сидели за столами или сновали по помещению. Они были одеты необыкновенно щегольски для сыскных агентов. Добротные сюртуки и белые манишки, трости и котелки! А лица, лица! Холеные усы и бороды всех фасонов! В движениях людей сквозило общее для всех, едва уловимое фатовство. Запах дорогого табака довершал необычную для приезжего картину. Ай да Варшава!

— Здравствуйте, господа! — учтиво снял шляпу Лыков. Ему нестройно ответили, косились с любопытством, но Яроховский сразу повел гостя в кабинет начальника. Перед дверью остановился и обратился к Алексею.

— Ну, вы идите, вас ждут. А я свое дело сделал, доставил. Если чем обидел в разговоре — прошу извинить за тон. Но не за смысл. Считаю, чем честнее, тем лучше.

— В этом я с вами полностью согласен, — ответил коллежский асессор и протянул руку. Поляк молча пожал ее и ушел. А Лыков шагнул в кабинет.

Тот оказался большим, светлым и элегантно обставленным. Из-за письменного стола вышел человек высокого роста и атлетического сложения.

— Разрешите представиться. Чиновник особых поручений Департамента полиции, коллежский асессор в звании камер-юнкера Алексей Николаевич Лыков. Командирован в ваше распоряжение на шесть месяцев для исправления должности временного помощника.

— Очень приятно. Надворный советник Эрнест Феликсович Гриневецкий, начальник варшавской сыскной полиции.

Весь плотный, крупный в кости, словно отлитый из чугуна, Гриневецкий был еще и красив. Черные вьющиеся волосы без седины, зеленые умные глаза, пушистые усы, волевой подбородок. Светский лев, а не сыщик… В свою очередь новый начальник столь же внимательно разглядывал своего подчиненного. И быстро сделал выводы.

— Я вижу, вы, Алексей Николаевич, как и я, дружите с гирями! Тоже силовой гимнастикой балуетесь? Шея-то вон прямо от ушей растет… необыкновенно мускулистая. Плечи, осанка… А что у вас с рукавами сюртука? Неужели расшивали?

— Поневоле пришлось, Эрнест Феликсович, — стал оправдываться Алексей. — Рвутся…

— Впервые такое вижу, хотя некоторые мои знакомые похвалялись. Мы, варшавяне, любим иногда приврать. В Соборном участке заведено Полицейское атлетическое общество, коего я состою президентом. Люблю, знаете ли, поиграться с железом…

— Очень даже заметно!

— Вы, кажется, привыкли скрывать свою силу. Неопытный человек может и обмануться, но не я… Пудов десять отрываете, так?

— Примерно угадали, — ответил Алексей, хотя «отрывал» намного больше.

— Вот-вот, меня не проведешь! Повадку сразу вижу! Сам же я силу не прячу. Скорее, по нашей польской привычке выпячиваю напоказ, хе-хе… Здесь это принято, освоитесь — поймете. Сразу приглашаю войти в наше общество. А то ведь руки начинают зудеть, ежели долго не касались тяжестей, так?

— Так, — улыбнулся Лыков. Начальник отделения положительно нравился ему: приятный, не сухарь и тоже атлет, товарищ по увлечению.

— Собираемся мы по субботам. Господин обер-полицмейстер поощряет, когда слуга правопорядка выказывает фигуру и стать. Теперь о вашем устройстве. Какие имеете пожелания?

— Познакомиться с кадром отделения, чем быстрее, тем лучше.

— Это лишь после начальства! В первую очередь представьтесь обер-полицмейстеру. Генерал-майор Толстой — человек военной субординации. Знакомство с вашим новым положением следует начинать с него. Потом еще два-три обязательных визита. Когда вернетесь, займемся кабинетом и жильем и лишь после этого — кадром. Под кабинет вам выделено отдельное помещение, оно прямо над нами. Вход с лестницы между вторым и третьим этажами. Ключи и обстановку получите у моего помощника титулярного советника Нарбутта. Кстати, присмотритесь к нему. Витольд Зенонович — очень опытный человек. Именно он раньше руководил сыскным отделением. Но в силу обстоятельств уступил эту должность мне… Однако вам пора идти к его превосходительству. Так?

— Да, конечно. Где я могу переодеться?

— Вон за той дверью, в туалетной комнате. Награды имеете?

— Есть немного.

— Наденьте все — генерал это любит. А я пока пошлю узнать, готов ли их превосходительство принять вас.

Лыков быстро переоделся в парадный мундир, прицепил шпагу и разгладил плюмаж на шляпе. Когда он вернулся в кабинет, Гриневецкий что-то быстро писал. Прервавшись, надворный советник обернулся через плечо.

— Готовы? — И тут же вскочил, как на пружинах. — Вот это да!

Эрнест Феликсович подбежал к гостю и принялся разглядывать его так, словно только что увидел.

— Да вы… вы просто герой, Алексей Николаевич! «Есть немного»… Шутить изволите?! Это разве немного? Со счету сбиться можно. Шейные Анна и Станислав — и у коллежского асессора! Никогда такого не видел. Как это вышло? А мечи на Анне откуда?

— Это за секретную экспедицию в Дагестан, в позапрошлом году. В горах, по сути, идет война. Я был помощником начальника отряда, прикомандированным от МВД. Хлебнули мы изрядно — половина осталась лежать на ледниках… В виде совершенного исключения государь согласился с представлением военного министра.

— Понимаю. У меня старший брат служит в штабе Кавказской гренадерской дивизии. Пишет то же самое. Но идемте, вас ждут.

Сыщики пошли наверх, где помещались обер-полицмейстер и канцелярия. Перед дверью начальственного кабинета Гриневецкий еще раз глянул на лыковский иконостас и съязвил:

— Хорошо, у генерала своих две ленты, а то бы вам не поздоровилось… Жду по выходе у себя внизу. Ну, с аллахом!

Секретарь обер-полицмейстера, важный рыжеусый поляк, нехотя отворил перед Лыковым дверь так, что образовалась лишь узкая щель. Да еще процедил сквозь зубы:

— Постарайтесь быть кратким.

— А это как разговор пойдет, — пожал крутыми плечами коллежский асессор. — И дверь распахните как следует. Я не кошка, чтобы боком пролезать.

Пан и ухом не повел. Тогда Алексей оттер его плечом, толкнул дверь ногой и вошел к генералу.

Сергей Иванович Толстой оказался моложавым и сухощавым, с залысиной и короткой ухоженной бородой. На обыкновенном мундире было две звезды — Анны и Станислава — и шейный Владимир третьей степени. Обер-полицмейстер сначала слушал доклад сидя, но, когда разглядел ордена, поднялся.

— Георгий, полагаю, за турецкую войну?

— Да, ваше превосходительство.

— А мечи к Анне каким образом получили?

Лыков объяснил.

— Военное министерство отметило полицейского чиновника? Никогда о таком не слышал.

— В приказе было сказано: «В виде совершенного исключения из правил». Случай действительно редкий, соглашусь.

Сыщик держался вежливо, но с тем неброским чувством собственного достоинства, которое многие начальники на Руси не любят.

— Эти мне исключения! — раздраженно сказал генерал. — Все требуют себе невозможного и чтобы против правил!

— Я, ваше превосходительство, ничего себе не требовал, — твердо ответил Лыков. — А лишь исполнял свой долг.

На этих словах обер-полицмейстер сел, но подчиненному стула не предложил.

— Скажите, господин камер-юнкер, для чего вы приехали в Варшаву?

— Я полагал, ваше превосходительство, что министерство сообщило вам о цели моей командировки.

— И все же, для чего?

— Хм… В Петербурге обеспокоены происшествиями с чинами полиции. С начала года убит пристав Емельянов, а подпоручик Яшин пропал без вести. Возможно, и он стал жертвой преступления. Но следствие зашло в тупик.

— Чепуха! Яшин сбежал, спасаясь от кредиторов. Нет трупа — нет и преступления. А следствие ведет следователь, значит, в тупик зашло министерство юстиции, а не мы.

— Да, но розыск в помощь следствию возложен на сыскную полицию. Видимо, к ней есть нарекания. Поэтому прислали сыщика.

— Что конкретно вам поручено?

— Исправлять должность временного помощника начальника сыскного отделения. Срок командировки — шесть месяцев. За это время я должен обнаружить убийцу пристава с передачей дела в суд. А также дать рекомендации по улучшению сыскной службы.

Толстой молча разглядывал Алексея и о чем-то сосредоточенно думал. О чем?

— Разрешите спросить, ваше превосходительство, что вам не нравится в моем поручении?

— Можете сесть.

— Благодарю.

— Мне не нравится, что у вас вся грудь в крестах. Мне в Варшаве нужны дипломаты, а не лихие рубаки! Наши отношения с поляками — тонкая материя. Стороны взаимно не терпят друг друга, подозревают, отказываются сотрудничать. История русского управления Польшей омрачена тремя кровавыми восстаниями и последовавшими за этим репрессиями. Я, как варшавский обер-полицмейстер, считаю своим долгом изменить нездоровую атмосферу взаимных претензий. И добиться сотрудничества с той частью общества, которая не приемлет радикализм. А этому есть противники с обеих сторон! И от них, и от наших, что упиваются прошлым…

Толстой говорил взволнованно и смотрел на Алексея с непонятной надеждой, словно хотел увидеть в нем союзника.

— Вот уже шесть лет, как я на должности, провожу свою политику и кое-чего ею добился. И не потерплю махания саблей ни от кого! Поймите, Лыков: хрупкую перемычку возникшего между мною и варшавянами доверия может разрушить любой резкий эпизод. Совершенный, например, приезжим ретивым сыщиком, не сообразившим местных обстоятельств.

— Я понял ваши опасения. Но хочу напомнить, что командирован сюда, чтобы найти убийц русского офицера. На деюсь, их-то вы не причисляете к здоровой части общества?

— Этих, конечно, нет.

— Вот убийцами я и стану заниматься. Не вторгаясь в прочие сферы сложных русско-польских отношений.

— Но обещайте мне помнить наш разговор и в процессе розыска… как бы это сказать?.. быть осторожным и ответственным.

— Обещаю, ваше превосходительство. Я ведь тоже не сторонник репрессий. Особенно в отношении насильно присоединенных народов. Уж если такое состоялось, нам следует не заставлять, а приучить поляков жить в сообществе с русскими. Чем-то для этой цели и поступившись.

— Вот! — Толстой чуть не вскочил со стула, но передумал. — Вот слова разумного человека, а не политического головореза! Вы… э-э…

— Алексей Николаевич.

— Вы, Алексей Николаевич, приходите ко мне запросто, если возникнет сложная ситуация и потребуется совет опытного руководителя. Я велю сказать секретарю…

— Благодарю, ваше превосходительство.

— Дабы быть понятым до конца, сообщу свою точку зрения на польский вопрос. В сложившихся трудных отношениях виноваты обе стороны. Согласны?

— Согласен.

— Но какая больше?

— Не знаю, ваше превосходительство, — ошарашенно ответил Алексей. — Признаюсь, думал об этом. Еще признаюсь, что в польских стремлениях к свободе много по-человечески симпатичного. Мы, русские, попади на их место, точно так же боролись бы. И… честно говоря, в политике нашего правительства часто присутствует негибкость. Но польские зверства…

— Ни слова более, Алексей Николаевич! — На этот раз Толстой все-таки вскочил, но тут же сел снова. — Ни слова, иначе опять начнется бесконечное сведение счетов. Я, генерал-майор русской армии и варшавский обер-полицмейстер, тоже много думал над этим. И рассудил так: когда обе стороны виноваты, то больше вина того, кто сильнее.

Лыков осекся. Простая и лаконичная формулировка Толстого звучала убедительно. Да и с точки зрения христианской морали генерал прав! Но во-первых, это расходится с правительственным курсом. Находясь на коронной службе, Толстой не имел права изобретать собственную политику. А во-вторых, личный опыт общения с поляками был у Лыкова негативным. «Варшавские» славятся на всю империю мастерством взломов несгораемых шкапов. При аресте они отчаянно отстреливаются, не стесняясь жертвами. Замешаны поляки и в шпионаже — Алексей знал это от друга, барона Таубе. Кроме того, покойный отец много рассказывал о коварстве и жестокости панов во время восстания 1863 года. Как взвесить крайности?

Генерал наклонился вперед и сказал мягко:

— Конечно, не сразу. Это слишком непривычно русскому уху, что мы можем быть виноваты. Подумайте. Мне кажется, что вы человек порядочный. Поверьте мне: можно ладить с поляками и оставаться при этом патриотом!

И встал. Лыков тут же вскочил и вытянулся.

— Ступайте и помните наш разговор. Желаю успехов в службе.

— Благодарю, ваше превосходительство!

— Не забывайте: если появятся вопросы, сомнения — запрос то заходите ко мне.