Глава 11
Конец истории

Варшавский генерал-губернатор вызвал к себе в Бельведер двух человек. Одним был обер-полицмейстер Толстой, вторым — начальник жандармского округа генерал-лейтенант Брок.

Оба были взволнованы и разговаривали вполголоса, стараясь угадать причину внезапного вызова. От таких встреч хорошего ждать не приходилось. Гурко-Ромейко любили и боготворили только солдаты. А представители высших сословий боялись и ненавидели… Все помнили, как на турецкой войне он публично отчитал великих князей, вздумавших ему не подчиниться. И съели как миленькие! Теперь вот Гурко конфликтует с самим военным министром Ванновским, любимцем государя, — и хоть бы что. Все потому, что округ пограничный: тут немцы, а там австрияки. Случись что, именно Варшавский округ примет на себя первый удар. Из этих соображений здесь самые обученные войска, самые новые крепости и самая мощная артиллерия. Всё — в образцовом состоянии, чего умеет добиваться один лишь Гурко-Ромейко. Лучший полководец русской армии, а может, и не только русской. С таким не поспоришь…

Генералов вызвали в кабинет. Гурко сидел за столом, подняться не соизволил и сесть гостям не предложил. По левую руку от командующего устроился Лыков — в почтительной позе, но на стуле. Он был в малом галунном мундире камергера со всеми наградами.

— Кто отстранил коллежского асессора Лыкова от розыска убийц офицеров? — спросил генерал-адъютант.

— Я, — после короткого замешательства ответил Толстой.

— Почему?

— Обстоятельства гибели некоего Рышарда Грабовского при попытке его задержания были столь сомнительны… И вызвали нежелательное раздражение у варшавского населения.

— А у меня столь же нежелательное раздражение вызывают смерти офицеров! — чуть повысил голос Гурко. — Нежелательное для вас, генерал. И для варшавского населения тоже. Горе ему, если окажется, что общество покрывало преступников! Вас чье раздражение больше пугает, господин обер-полицмейстер? Мое или этих полячишек?

Толстой покраснел, но попытался возразить:

— Есть основания подозревать, что Лыков столкнул этого Грабовского вниз. Я должен был разобраться! Назначено расследование.

— Вы подозреваете русского чиновника в умышленном убийстве? Это серьезное обвинение. На чем оно основано?

— Идет расследование, ваше высокопревосходительство. По его итогам я буду готов ответить на этот вопрос, а пока, простите, нет.

— Я лично уже провел это расследование. Оно заняло у меня полчаса. Есть два свидетеля происшедшего, так ведь? Городовые, что сбежались на свистки Лыкова. Оба в один голос рассказали, как все вышло. Там на башне большие окна. И Грабовский сиганул в одно из них сам, никто его не подталкивал. Снизу все хорошо было видно. Никаких сомнений в том, что имело место самоубийство, у городовых нет. Вы их опрашивали?

— Не могу знать, ваше высокопревосходительство. Расследование возглавляет надворный советник Петц из губернского правления. Я с ним еще не встречался.

— Петц? Ну, этот нарасследует… Так я вам скажу: никто городовых не опросил. До сих пор. Я сделал это первым. А Петц выискивает каких-то свидетелей, которых и близко не было к месту, но которые зато настроены против русских. И подпишут любое вранье.

— Но наши городовые не очень развиты… Это обычно отстав ные унтер-офицеры и даже ефрейторы…

Гурко изменился в лице.

— Ефрейтор русской армии подчас умнее иного обер-полиц мейстера!

Толстой смешался, а генерал-адъютант продолжал:

— Вы верите полякам и не верите собственным подчиненным? Одну из этих сторон, значит, надо заменить. Или подчиненных, или вас. Проще вас. И для дела будет полезнее. Так и напишу министру.

Обер-полицмейстер стоял красный как рак и молчал. Бросил было злобный взгляд на сидящего безмятежно Лыкова, но тут же отвел его. Гурко между тем продолжил:

— Коллежский асессор Лыков командирован сюда из Петер бурга. Города не знает, агентуры своей не имеет. Но именно он, практически в одиночку, обнаружил убийц трех офицеров. Подчиненная вам полиция не смогла, а Лыков смог! Вы отрицали, что подпоручик Яшин тоже стал жертвой террористов. А он против вашей воли начал розыск и нашел труп Яшина. Еще Лыков выявил предательство в сыскной полиции. И узнал имя главаря боевиков! Некий Аркадиуш Млына по кличке Ежи Пехур пытается поднять в крае вооруженную борьбу. Вам это известно?

— Но жандармы ничего мне не сообщали об этом!

— К жандармам мы скоро перейдем, — скривился Гурко. — У вас под носом замышлялся настоящий погром полиции. Арестованные на Сухой улице боевики оказались все вот с такими бумажками, — он передвинул на своем необъятном столе стопку листов. — Это схемы расположения постов городовых по Варшаве. Восемьдесят два поста! Нападение должно было состояться в один час. Террористы замышляли перебить сколько удастся чинов полиции и тем заявить о себе как о серьезной силе. Представляете, какой вышел бы эффект? После двадцати четырех лет тишины!

Генерал-губернатор перевел дух, не сводя с Толстого неприязненного взгляда.

— Необыкновенная, выдающаяся расторопность Лыкова спасла город. Она и еще помощь военного командования. Погром варшавской полиции не состоялся. Люди Ежи Пехура почти все арестованы. Но сам он уцелел и скоро навербует новых боевиков! И что же вы, господин обер-полицмейстер, сделали, чтобы остановить этого опаснейшего негодяя? Отстра нили от розыска Лыкова! Который один сделал больше, чем все ваше управление.

Приказываю: полномочия коллежскому асессору Лыкову вернуть. Розыск Млыны возглавляет он и никто другой! Расследование случая с самоубийством террориста… как там его? прекратить. Чем их меньше, тем лучше… Вам я объявляю о служебном проступке, о чем мною будет доложено министру внутренних дел.

Лицо Толстого сделалось совсем свекольным; казалось, его сейчас хватит удар. Лыкову даже стало жалко обер-полицмейстера. Гурко смотрел на подчиненного с презрением, ждал какого-то ответа, но не дождался и обратился к жандарму:

— Генерал Брок! Почему ваше управление ничего не сообщало мне о создании в Варшаве боевой организации националистов?

— Виноват, ваше высокопревосходительство!

— В чем именно виноваты?

— Я не располагаю никакими сведениями об этом.

— Лыков пытался заручиться вашим содействием, сообщить эти самые сведения. Но наткнулся на некоего Маркграфского. Кто он такой?

— Ротмистр Маркграфский — старший адъютант окружного управления. Очень способный розыскник! Он докладывал мне о приходе чиновника, командированного из Петербурга в здешнюю сыскную полицию…

— И что?

— Командированные обычно приезжают сюда за легким успехом, с целью получить отличие. У ротмистра сложилось впечатление, что чиновник хочет выпросить орден… за поим ку выдуманных террористов…

— Орден? — Гурко покосился на Лыкова. — Их у коллежского асессора и так много. Больше, чем у некоторых генералов. Передайте ротмистру Маркграфскому, что он идиот.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство!

— Якобы придуманные террористы казнили трех офицеров и чуть было не устроили погром в Варшаве. Вон, одних револьверов отобрано более тридцати… А по вашим отчетам, в Царстве Польском тишь да гладь! Все поляки до единого заняты мирным трудом! Это вы называете честной службой? Вы за что содержание получаете, господин генерал-лейтенант?

Брок, в отличие от Толстого, не покраснел, а побледнел. Но не решился возражать и стоял, держа руки по швам.

— Вам я объявить ничего не могу, но войду отношением к шефу Корпуса жандармов. Где откровенно выскажусь об вашей службе.

Гурко замолчал, теребя седые бакенбарды в стиле покойного государя. Потом сказал с непередаваемым презрением:

— Свободны оба.

Генералы, толкаясь, как школьники, выбегающие на перемену, ринулись прочь из кабинета. Когда они ушли, Гурко поднялся из-за стола и протянул коллежскому асессору малень кую крепкую руку.

— Благодарю за службу! Кстати спросить: не желаете перевестись сюда? Сами видите, что здесь творится с кадрами. Надо их укреплять.

— Генерал Толстой мне не обрадуется.

— Плевал я на его радости! Мне… да и всей России нужны в Польше достойные люди. Иначе упустим этот край. А сюда, наоборот, едут всё больше те, кто служить не хочет или не может.

— Спасибо за предложение, ваше высокопревосходительство. Вынужден отказаться.

Гурко смотрел на него несколько секунд, понял, что решение твердое, и не стал уговаривать.

— Жаль. Какого вы мнения о надворном советнике Гриневецком?

— Я считаю, он на своем месте.

— Вам скоро уезжать, а Млына-Пехур все еще на свободе. Гриневецкий сумеет поймать его без вас?

— В конце концов справится. Может, не сразу… Потом, я еще никуда не уезжаю. Поручение я, правда, выполнил, преступников установил. Большая их часть арестована. Но пока нет приказа из министерства, буду помогать сыскной полиции.

— Ну, авось и успеете до отъезда! Я вам больше доверяю, чем здешним. И кстати, личная от меня признательность за поимку убийц ротмистра Емельянова. Я знал этого офицера. Порядок в его эскадроне был образцовый! Когда ротмистр перешел в полицию, то и там завел те же строгости. Держал панов в кулаке. Так и должно поступать с ними! Поляки должны чувствовать суровость русской власти, иначе совсем перестанут подчиняться. А обер-полицмейстер пляшет под их дудку…

На этом аудиенция закончилась. Лыков не решился доказывать генерал-губернатору, что командовать эскадроном и полицейским участком — разные вещи. И то, что проходит с солдатами, не всегда годится для свободных людей… Не стал он сообщать и о том, что помогать полиции ловить Пехура будут варшавские уголовные.

Когда коллежский асессор вернулся в управление, первым ему попался сияющий Егор. Ссылка у парня закончилась, и он вновь стал лыковским помощником. Более того, с перепугу Толстой отослал в Петербург представление на него к следующему чину! К вечеру появился и Гриневецкий, тоже повеселевший. Он уже знал откуда-то, что висел на волоске. А Лыков дал ему у Гурко хорошую аттестацию… В итоге жмуд и двое русских завалились вечером в кафе-концерт на Кролевской и обильно угостились там на счет Эрнес та Феликсовича. Говорили о чем угодно, только не о том, как поймать Ежи Пехура. Но тот сам напомнил о себе. Пока сыщики отдыхали, «беки» подожгли квартиру Алексея на Гусьей улице. Он лишился всего имущества, уцелели только награды, которые Лыков не успел снять после возвращения из Лазенок.

В итоге коллежский асессор переселился в здание ратуши, под охрану городовых. Обер-полицмейстер уплотнил прислугу в своей казенной квартире на четвертом этаже. Коман дированному досталась маленькая комната без удобств, окнами во двор. В уборную ему теперь приходилось наведываться через генеральские покои, пугая своим появлением пятерых детей Толстого.

Но это было еще полбеды. Коллежский асессор из охотника превратился вдруг в добычу. Он ловил Ежи Пехура, а террорист в это же время ловил его самого… Когда Лыков на другой день выходил из Белянского участка, в него выстрелили из проезжающей пролетки. Пуля легко оконтузила голову. Через сутки на сыщика напали, когда он обедал в ресторации. Лыков был настороже и дал «бекам» отпор. Одного положил прямо в зале, а второго, раненого, загнал в подворотню. Где его и захватили городовые… Казалось бы, после такого можно ходить гоголем, но нервы у Лыкова вдруг начали сдавать. Легко ли жить, ежесекундно ожидая пули? А надо нести службу, общаться с людьми, передвигаться по городу. Низкий чин сыщика не давал ему права на охрану. Агенты, встречаясь с ним теперь на улице, торопились свернуть разговор и быстро удалялись, озираясь. Будто прокаженный!

Только верный Иванов не бросил начальника в беде. Выйдя раз на Сенаторскую, коллежский асессор через десять шагов развернулся и схватил какого-то прохожего за плечи. Это оказался Егор, неумело загримированный, с криво приклеенной бородой. Лыков тут же отвез парня на извозчике к нему на квартиру. И заставил побожиться матери на образах, что не будет больше рисковать, прикрывая шефа…

Психоз Лыкова нарастал. Он плохо спал, сделался раздражительным. В каждом прохожем ему мерещился боевик. Раз, перекусывая в огродке, он вдруг с ужасом увидел прямо перед собой Млыну, переодетого под немца, в рыжем парике. Он недобро в упор смотрел на сыщика. Прикидывал, гад, как удобнее его пристрелить. А из угла косились двое подручных Пехура. Лыков осторожно полез за спину, нащупал рукоятку «Веблея», молниеносно вытянул его и одновременно взвел. Млына заметил это и тоже схватился за карман. Кто кого? Увидев дуло револьвера, отчаянный террорист вдруг закричал «Майн готт!» и полез под стол… В огродке поднялась суматоха, люди начали выбегать на улицу, причем первыми смылись «подручные».

Поняв, что обмишурился и напугал мирных обывателей, Алексей поспешил уйти. Вечером он рассказал эту историю Гриневецкому. Тот даже не улыбнулся.

— Алексей Николаевич, езжай-ка до дома! Свое дело ты сделал, а Пехура мы без тебя изловим. Так?

— Приказа еще нет.

— А ты так езжай, без приказа. Пока совсем не свихнулся…

— Не уеду! — упрямо сказал Лыков, хотя ему очень хотелось сбежать из Варшавы. — Получится, будто я боюсь этого Пехура!

— Ну и что? Я тоже его боюсь. И все боятся. Млына шутить не станет.

— Вот вы все и бойтесь, а я не хочу! — грозно заявил Алексей, но в душе его уже поселился липкий, противный и неотвязный страх. Вечером в комнате он попробовал сломать рубль — и не сумел. Дальше ехать некуда…

Но Гриневецкий не унялся. Утром он собрал у себя в кабинете Лыкова, Егора и капитана Бурундукова. И заявил:

— Алексей Николаевич! Я понимаю, что ты подкован и по-летнему, и на шипы. Вся грудь в орденах! Но выдали патент на твой отстрел. Предлагаю всем сейчас поразмыслить, в каком образе станет подбираться к тебе Ежи Пехур. Чтобы знать, кого опасаться.

— Я уже думал об этом, — заявил Бурундуков. — И вот что пришло мне на ум. В Варшаве пруд пруди наших офицеров. Для Алексея Николаевича человек в мундире — свой. Он не станет такого опасаться. На месте этого Млыны я бы переоделся офицером.

— Разумно, — согласился Эрнест Феликсович. — Очень даже разумно. Но еще больше в Варшаве евреев. Каждый третий! Их Лыков тоже не боится и легко подпустит на удар ножа.

— Вы оба полагаете, что Алексей Николаевич подсознательно обращает внимание только на поляков, — вступил в разговор Иванов. — Так?

— Они, пожалуй, правы, — ответил за приятелей Лыков. — Я сейчас порылся в своей башке и соглашусь. Да, я инстинктивно отслеживаю и оцениваю встречных панов. И всегда настороже, когда они проходят мимо. А офицера или еврея могу подпустить.

— Есть и поляки, которые кажутся вам безобидными.

— Это кто же? — удивился сыщик.

— Вспомните-ка. Уж неделя, как в город съезжаются окрестные помещики. Весенние работы закончились, теперь они лезут в Варшаву в больших количествах.

— Ах, эти!

Алексей действительно заметил, что город наводнили новые забавные персонажи. Они передвигались группами. Впереди солидный пан со шляхетскими усами, упитанный, в синей конфедератке и непременно в сапогах. За ним жена и выводок детей. Приезжие ходили из магазина в магазин, делали многочисленные покупки, а также заполонили все гостиницы и кавярни.

— Да, — кивнул Лыков, — такого пана с животом и обвислыми усами я тоже подпущу близко.

— И зонт в его руках выглядит не столь странно, как у офицера или жида.

— При чем тут зонт? — удивились остальные.

— К «легиону смерти» в камеру подсадили наушника. Поля ка. Ребята там неопытные, потому болтают обо всем.

— И что разболтали? — насторожился Лыков.

— Вчера Слон рассказал остальным, как убивали пристава Емельянова.

— Ну-ка, ну-ка! — вскричал Бурундуков. — Это Слон, что ли, зарезал Валерьяна? Я ему хобот узлом завяжу!

— Нет, он шел сзади, на подстраховке, — пояснил Егор. — А лицом к лицу был Ежи Пехур собственной персоной. Боевики побаивались пристава, и главарь решил сам… Он держал под мышкой парасоль. И когда до Емельянова осталось два шага, выхватил спрятанный в парасоли стилет. Млына нанес всего один удар, но точно в сердце. Слон сказал, он учился этому в Неаполе, в каморре, у итальянских наемных убийц.

Все замолчали. Потом Эрнест Феликсович прокашлялся и подытожил:

— Ну, стало быть, так… Господину коллежскому асессору нужно быть особенно внимательным к офицерам, евреям и полякам с зонтами в руках. Никого не забыли?

— Да, — вздохнул Лыков. — Так и впрямь можно свихнуться.

Прошло еще два дня. Алексей руководил розыском. Он ездил по полицейским участкам, наведывался в тюрьму, встречался со следователем Черенковым и капитаном Сенаторовым. Заглянул и в жандармское управление, где его сразу же проводили к генералу… Каждое передвижение по Варшаве, каждая чашка кофе в кавярне могли стать для него последними… От постоянного напряжения Лыков одеревенел. Внутри поселился страх и не уходил. Раньше такого никогда не было. Конечно, он боялся и прежде: на войне, или в дагестанских горах, или когда его живьем засыпало в пещере… Но те страхи были недолгими и прошли без следа. А тут! Ужас внутри него все нарастал, он подавлял волю, не позволял ни о чем думать. Неужели надо уехать? Бежать с поля боя? Но вдруг после этого мужество уже не вернется? Люди всегда чувствовали в Алексее сильного человека. За ним любили прятаться нервические натуры, а он воспринимал это как свой долг перед обществом. И никогда не боялся зла, всегда смело атаковал его и всегда побеждал.

Что произошло? Каждый раз, когда коллежский асессор шел на штурм, его противники разлетались, как чурки. И не только от кулаков — они пасовали перед волей, перед спокойной, без тени рисовки, храбростью. А как Лыков пойдет на очередное задержание после бегства из Варшавы? Дезертир! Ведь от людей, что стоят за твоей спиной, ничего не скроешь. Соберутся они перед роковой дверью, а у главного прежде храбреца руки дрожат… Стыд-то какой! По ночам сыщик вспоминал Вареньку и детей, и сердце его разрывалось на части. Чтобы уцелеть и увидеть их, надо драпать. А чтобы остаться человеком, требуется исполнять свой долг. Даже перед лицом смерти.

Нечеловеческим усилием воли, почти опустошившим его, Алексей продолжал добросовестно служить. Застывшее лицо выдавало его состояние лишь ближнему кругу: Гриневецкому и Егору Иванову. Дикое напряжение счастливо разрешилось происшествием.

Некий Убыш, налетчик из Маримонта, ограбил закладную контору в Праге. Владельцу ее он проломил голову и унес ликвидационных листков на сорок тысяч рублей. Среди варшавских уголовных Убыш слыл «отчаянным». Сыщики сработали четко, и уже к вечеру Гриневецкий знал укрытие налетчика. В свой предыдущий арест «отчаянный» ранил околоточного, и полицейские осторожничали. Алексею такие привычные головорезы были нипочем — это же не Ежи Пехур! Он спокойно вышиб дверь и шагнул внутрь. В душе надеясь, что Убыш окажет сопротивление и будет тогда на ком выместить накопившуюся злость. Так и вышло. Дуралей бросился на Лыкова с ножом… И вместо «Павяка» попал в больницу с переломанными ребрами и уехавшей вбок челюстью.

Отлупив «отчаянного», Алексей словно вернулся в себя прежнего. Он перестал напрягаться при виде офицеров и евреев и с аппетитом отужинал. А наутро случилось…

Лыков вышел из Иерусалимского участка, что на Твердой, и свернул на Марианскую. В участке он ориентировал околоточных и их помощников насчет Млыны. Приказ об аресте, с приметами, давно разослали по местам, но у полиции всегда столько дел! Зная это, коллежский асессор сам объезжал участки по очереди и разговаривал с людьми. Напоминал и о важности поимки Пехура, и об осторожности. Варшава разделена на двенадцать участков. Но три из них были сдвоенные, и это облегчало задачу. Сегодня был черед Иерусалимского. Лыков выступил перед чинами с сообщением. Рассказал о кровавых делах Млыны, об идейной злобе к русским. И дал приблизительное описание внешности: высокий, осанистый, с внушительным голосом. Может прикинуться, к примеру, седовласым паном в дорогом сюртуке. Слушатели все это записали и разошлись по участку, доводить сведения до городовых. Лыков же выпил чаю у пристава и отправился покупать для семьи паментки — сувениры. Заглянул в один склеп (так ужасно по-польски называют магазины), во второй, а у третьего в спину ему вдруг уткнулось дуло револьвера. Знакомый внушительный голос произнес:

— Ну, Лыков, что мне с тобой делать? Руки в гору, без глупых фокусов.

Сыщик замер, медленно поднял руки. Улица перед ним сразу опустела. Ствол упирался в лопатку прямо напротив сердца… Ежи Пехур вытащил у Лыкова из-за ремня «Веблей» и сильным толчком направил пленника в ближайшую подворотню. Там было безлюдно и тихо, как в могиле.

— Повернись!

Алексей повиновался и увидел террориста именно таким, как только что описывал в участке. Высокий, седовласый, в паре из модной че-сун-чи. Вот черти эти околоточные! Наверняка кто-то из них прошел сейчас мимо и не обратил внимания.

— Вставай на колени и молись.

— Разбежался! — с трудом заставил себя ухмыльнуться сыщик. — Ты не икона, чтобы Лыков тебе кланялся. Стреляй так!

Но Млына не спешил нажимать на курок. Он внимательно разглядывал Алексея, словно пытался прочесть на нем какие-то надписи. Потом сказал с досадой:

— Почему я должен тебя убивать? Порядочных русских и так почти нет. А станет на одного меньше. Когда ты в ресторане вышвырнул пьяных быдлов, тебе было за них стыдно, я заметил. И вот так же, как ту шваль, казнить теперь приличного человека? Нет, не хочу.

Лыков застыл в ожидании выстрела, не вслушиваясь в слова врага. Он помнил, сколько тот уже погубил народа. Лишь бы не смалодушничать, не потерять лицо перед смертью! В глазах стояли Николка и Павлука, маленькие, притихшие. Вареньки почему-то не было, только дети…

— Ну, вот что, — тем же густым голосом объявил Пехур. — Довольно и того, что ты побыл у меня на мушке. Прощаю. Ты исполнял свой долг, как я — свой. Поляки умеют уважать достойного врага.

— Что? — не расслышал Лыков.

— А то, — рассердился Млына, — что иди прочь с глаз! Спепжай! Пошел вон из моей Варшавы! Попадешься второй раз — убью!

Развернулся и направился к калитке. Лыков не верил своим глазам. Вот Пехур исчез на улице. За забором ударили о мостовую подковы — экипаж подъехал и сразу рванул с места. Сыщик стоял в пустом дворе ни жив ни мертв и не смел шевельнуться. Не может быть! Сейчас войдут «беки» и добьют его. Но время шло, а никто не появлялся.

Усилием воли Алексей заставил себя оторваться от стены. Казалось, он упадет без подпорки. Ковыляя по-стариковски, сыщик выбрался на Марианскую. Светило солнце, шли беззаботные обыватели, громко кричал продавец курьерок. Боевцев нигде не было.

Алексей как-то сразу поверил, что амнистирован и Ежи Пехур отпускает его домой. Ему и самому уже стало невмоготу в Варшаве. Несколько последних дней дорого обошлись Лыкову. Это было необъяснимо. Он знал опасности смолоду, много раз рисковал жизнью. В восемьдесят третьем под видом уголовного прошел сибирские этапы, излазил все Забайкалье. Без какой-либо поддержки, один в окружении каторжников, сыщик мог быть опознан в любую секунду — а это неминуемая смерть. И ничего! Мужество и хладнокровие выручили. А тут… Старею, подумал Алексей. Надо поговорить с Павлом Афанасьевичем, он, как всегда, объяснит.

Как только стало понятно, что он уезжает, коллежский асессор повеселел. Безбоязненно отправился по магазинам, накупил подарков жене и детям. Снова спустился в подвал к Фукеру. Долго выбирал и ушел с еще более старой бутылкой, чем погибшая в драке. Съездил в Лазенки и осмотрел красивейший парк. Погулял по улицам, где еще не был. Заодно подивился странным их названиям. Помимо Золотой и Ясной сыщик обнаружил улицы Волчью, Жабью и Гнойную… Лыков чувствовал себя как висельник, которому уже надели на шею петлю, а потом вдруг объявили о помиловании. Было одновременно и радостно, и тяжело от пережитого напряжения.

Вечером Алексей пошел искать Гриневецкого. Надо было сообщить об отъезде, сдать дела, оговорить прощальный кутеж. Эрнест Феликсович нашелся во Втором Соборном участке, в атлетическом клубе. Одетый в борцовское трико, он поднимал штангу с двумя кожаными мешками, набитыми дробью. Опытным глазом Лыков определил, что дроби насыпано десять пудов.

Увидев помощника, надворный советник с грохотом бросил снаряд.

— Что случилось, Алексей Николаевич?

— Уезжаю домой.

— Когда?

— Завтра в ночь.

— Получил приказ из Департамента?

— Нет. Так поеду, как ты велел.

Гриневецкий несколько секунд смотрел на Лыкова, не решаясь задать вопрос. Потом сказал с видимым облегчением:

— Вот и правильно! Так?

— Так. Перед отъездом кутнем у Ванды?

— Хорошее место! Кто еще приглашен?

— Черенков с Бурундуковым и Егор. Ты не против Егора? Он, конечно, в маленьких чинах, но толковый.

— Против парня ничего не имею, но пристав и следователь меня недолюбливают…

— Ну и пусть. Я уеду, а вам дальше вместе служить. Пусть выстраивают с тобой отношения.

— Я-то готов. А ты уверен, что они захотят?

— Я уверен, что хочу видеть вас всех вместе перед отъездом.

— Хорошо, я буду. А ты не хочешь, раз пришел, поднять какой-нибудь страшный вес? Людям интересно! О тебе в варшавской полиции уже легенды рассказывают…

— Прикажи подвязать двадцать пять пудов.

— Сколько-сколько?!

— Двадцать пять.

— Эй, хлопцы! Тащите еще дроби! И побольше!

Со всего зала сбежались атлеты, чтобы увидеть необычное зрелище. Коллежский асессор лег под стойки, и служители начали навешивать к грифу мешки. В помещении стало тихо.

— Двадцать пять, — доложил Гриневецкому старший служитель.

Лыков сделал несколько глубоких вдохов, собрался — и трижды, страшным напряжением сил, выжал огромный груз. Все вокруг зааплодировали. Вид у атлетов был ошарашенный…

Выйдя из участка, Лыков отправился на квартиру к Иванову. Тот встретил его с испугом:

— Что-то стряслось?

— Стряслось. Я завтра уезжаю домой.

— А Ежи Пехур?

— Черт с ним! Без меня поймаете.

Егор тоже не решился спросить, почему вдруг упрямый храбрец передумал. Хозяин и гость посидели, попили чаю, разговор вели самый общий. Прощаясь, коллежский асессор пригласил своего помощника в ресторан. Сказал:

— Там будут и Гриневецкий, и Черенков. Пора определиться, с кем из них ты хочешь служить.

— Я останусь в сыскной полиции, — твердо заявил парень.

— Хорошо. Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Вы и так уже столько сделали! Я был не имеющий чина, а теперь почти губернский секретарь. Эрнест Феликсович сообщил давеча, что к осени назначит меня помощником делопроизводителя. Представляете? А это уже девятый класс! Мне кажется, я Гриневецкого устраиваю. И он даст служить.

— Да, ему сейчас трудно. Нарбутта нет, спрятаться не за кого. Яроховский под следствием. Эрнесту Феликсовичу нужны люди, которых он сам выбрал и продвигает. Ты один из них. Ну, быть по сему! Еще скажи, как у тебя с Гоноратой?

Иванов покраснел, но не сильно.

— Вчера сходили в Большой театр.

— И что это значит?

— Ну, дело двигается… Со мной она не такая, как в семье. В смысле, не командует. Мягкая и все понимает…

— Теперь ясно. Не зевай! Куй железо, пока горячо! Кстати, когда идешь в гости на пирог?

— Послезавтра.

— Учти: отведав девичьего пирога, порядочный человек обязан жениться!

Последний день весь состоял из суеты. Лыков представился только обер-полицмейстеру (по случаю отбытия), а Петца и прочих игнорировал. Забежал еще к Сенаторову и узнал от него плохие новости. Генерал Енгалычев получил в командование дивизию. Новый правитель канцелярии Военно-Ученого комитета пришел со стороны, разведочного дела не знает. Он почему-то сразу невзлюбил подполковника Таубе и раздул вопрос о его жене, урожденной Атаманцевой. Что она была в ссылке, политически неблагонадежна и такой брак порочит честь офицера… Виктор надел все ордена и прочитал начальнику лекцию о чести. После этого ему пришлось перевестись в Казанский военный округ, где барон командует теперь резервным батальоном.

— Вот так нынче в Петербурге обращаются с заслуженными офицерами, — со вздохом констатировал Сенаторов.

Всю вторую половину дня Лыков прощался с Варшавой. Съездил в Вилянув, который называют польским Версалем. Еще раз прошагал Краковское Предместье и Новы Свят. Умылся в мутной Висле. А вечером отужинал в приличной компании. Когда пан Крухляковский увидел, с какими высокими чинами сидит за одним столом Егор, то опешил. И окончательно утвердился в мысли, что у цурки губа не дура…

Уже к полуночи бывший помощник отвез Лыкова на вокзал и посадил в поезд.

Ночью Алексей часто просыпался. Ему приснилось, что Ежи Пехур приехал в Петербург и охотится на него там. Очнул ся весь в поту… Выглянул в окно. Светало. Они стояли на полустанке. Виднелся пыльный большак, за ним — запущенный, неухоженный лес. Два мужика, несмотря на ранний час, уже пьяные, матерились у вагона. Хорошо…

На следующий после возвращения день Лыков навестил Благово. Тот держался неплохо, по квартире ходил сам, только не решался спуститься во двор. Алексей по-молодецки вынес учителя одной рукой — в другой было кресло — и усадил на солнышке. Сам устроился рядом и рассказал историю розыска Млыны-Пехура. Вплоть до их последней встречи. Больше он никогда и никому, за всю свою жизнь, не говорил об этом… Павел Афанасьевич выслушал и спросил:

— Ты как будто стыдишься такого окончания?

— А что мне, гордиться, что ли? Весь от страха сдулся, как воздушный шарик. И попался по-глупому. Чуть не обделался там в подворотне… Еще «бульдога», подарка покойного Буффало, лишился. Это же поражение по всем статьям! Никогда со мной такого не случалось.

— Помнишь, как в народе говорят? Ловит волк, ловят и волка. Не бывает одних побед. Прими это, перевари — и выкинь из души. Самое главное, что ты вернулся оттуда живой. Живой, понимаешь! К Вареньке и детям. Ко мне, старику. Какое же тут поражение? Нет. Скорее, это урок. Ты мог заплатить страшную цену за такую науку, но Господь тебя снова уберег. И конечно, я благодарен Млыне. Он убийца, правда. Но у него есть понятие о чести.

— Что мне теперь делать?

— Крепись духом. Размышляй над уроком. Ишь, поражение ему не по вкусу! Даже если и поражение… Непобедимыми только дураки в сказках бывают! А обычных людей судьба всех кувыркает, без разбора. Живи и радуйся!

Через три недели Алексей получил частное письмо от Гриневецкого. Тот писал, что Аркадиуша Млыну нашли убитым в Саска-Кемпа. На теле насчитали восемь ножевых ран. Вождь боевиков отчаянно сопротивлялся: вся трава вокруг была в крови…

Еще через неделю Лыкову пришла из Варшавы посылка без обратного адреса. Внутри он обнаружил свой «Веблей». А вместе с ним — визитную карту на имя Эугениуша Стробы, мецената. На обороте карты было написано: «Приезжайте в Варшаву, вам всегда здесь рады».