Глава 6
Сашка-Цирюльник и Блоха

Кунавинская слобода.

Лыков и Титус сидели в кабинете начальника сыскной полиции и озабоченно переглядывались. Сам Благово ходил вокруг стола, раздраженно теребя пуговицу сюртука.

Сашка-Цирюльник уже доставил однажды Павлу Афанасьевичу большие неприятности, когда его, проходящего по розыску, нашли в Нижнем Новгороде посторонние люди, а Благово отыскать не сумел. Этот бывший московский мещанин впервые угодил в полицейскую хронику, когда ему только-только исполнилось двадцать лет. Угодил по самой страшной статье «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных» – 1449-й. В день своего ангела, отметив его за столом с родителями, Сашка ушел будто бы спать, а ночью размозжил отцу с матерью головы топором. Инсценировал ограбление, забрал все родителевы ценности и на них и погорел. Сестра покойной матери узнала в ломбарде свой подарок ей – недорогой кулон с аметистом. Скупщик уверенно показал на Сашку, когда случайно увидел его в кабинете следователя…

1449-я статья предусматривает наибольший срок наказания в империи. У нас ведь нет бессрочной каторг и по суду. Получающий бессрочную переписывается по прибытии на каторгу на двадцатилетний срок; он может затем «дорасти» до вечной каторги, если совершит новое убийство или начнет устраивать побеги. И только по статье об умышленном убийстве родителя – каторга без срока и без каких-либо смягчающих вину обстоятельств. Не распространяются на эту статью и манифесты, уменьшающие отбытие прочих вин.

Состоял суд. Молодой родителеубийца поразил даже видавших виды прокурорских: наглый, развязный, на скамье подсудимых сидит развалясь, глумится над эмоциями свидетелей и присяжных. Какой-то дьявол во плоти. Ни малейших следов раскаяния; один безграничный цинизм, причем искренний, безо всякой рисовки… Присяжные приговорили его, к чему положено, с облегчением, лишь бы поскорее сплавить эдакого зверя навсегда в рудники.

Но сплавить не получилось. Сашка опять заставил всех заговорить о себе, и даже тертые московские «иваны» не могли не отдать ему должное. Сашка сбежал с этапа.

Как известно, каторжных гонят в Сибирь пешим ходом, причем дорога занимает до полугода и не засчитывается в срок отбытия наказания. Они идут в ножных кандалах, скованные за руки по четверо, под охраной конвойной команды во главе с офицером. В партии имеется две-три подводы для поклажи, продовольствия и перевозки больных и детей; офицер едет верхом. Вот на этого офицера и напал наш бессрочный каторжный, как только их четверку расковали перед ночевкой. Ткнул точно в сердце «жуликом» – карманным арестантским ножом, вскочил в седло по-дамски, ногами на одну сторону (иначе в кандалах не получилось бы), и ускакал в темноту. Как Сашка не сломал себе шею и не вылетел в лесу из седла, знает только он. Как расковался потом – тоже загадка. Но в Москве он появился уже героем.

Однако этого было мало уголовному миру, чтобы выделить молодому убийце местечко на своем Олимпе. Мало ли Москва видела дьяволова отродья… Требовалось совершить преступление из ряда вон выходящее, доселе еще не виданное. И Сашка его совершил. Он залез с одним только сообщником в дом богатого вдового купца Солодовникова и перебил всю его прислугу, после чего содрал у хозяина кожу с головы вместе с волосами. У живого. И начал поливать обнажившуюся плоть одеколоном. Солодовников не выдержал пытки и рассказал, где запрятана потайная касса с деньгами и процентными бумагами, после чего был зарезан.

Только по совершении этого подвига, когда вся Москва ужаснулась и обмерла, правящие столицей «иваны» признали Сашку своим достойным собратом. Он получил кличку Цирюльник (понятно, за что), а взятые из купеческой кассы двести тысяч вложил в предприятия уголовных тузов, став их деловым партнером. Говорили, что ему принадлежат паи в ночлежных домах Бунина и Ромейко на Хитровке, и полностью – новый доходный дом на Пречистенке.

Однако здесь у модного злодея приключилась ошибка. То, что по достоинству оценили «иваны», не принял генерал-губернатор Москвы князь Владимир Андреевич Долгоруков. Звериная жестокость преступления возмутила его, и князь повелел поймать изувера во что бы то ни стало. Бывший конногвардеец и хозяин Москвы в течение уже двадцати пяти лет, он не понимал слова «невозможно». Полиция не сумела отвертеться, и Цирюльника начали ловить всерьез. Ему пришлось бежать из Первопрестольной. Целый год его следы обнаруживались и снова терялись по всей Центральной России, и уже под Рождество 1879 года злодей был схвачен – в Нижнем Новгороде. К великой досаде Благово, нашел беглеца не он, а талантливый московский сыщик Эффенбах, весь год шедший по его следу. Сашка обнаружился в слободе Катызы, на самом краю Кунавина, проживающим в дрянном постоялом дворе «Ветрогон» в 18-й линии.

Арестовывать Цирюльника приехали Эффенбах, Лыков и тогда еще живой Тимофеев. Сашка вышел из нумера в нужник и был мгновенно схвачен сзади за руки двумя силачами. Дернулся было, понял, что не вырваться, и обмяк. На шум из того же номера выскочил здоровенный лохматый детина с топором в руках. Эффенбах, не говоря ни слова, и даже как будто не очень торопясь, спокойно приставил ствол револьвера ко лбу лохматого и снял курок с полувзвода. Тот сразу кинул топор, бросился пластом на пол и сложил руки на затылке… Прихватили с собой для опознания и его.

Однако когда Сашка-Цирюльник был выведен на улицу, он неожиданно, не делая даже попытки вырваться, начал кричать во всю слободу:

– Православные, не выдавайте! Кредитор мой тиранов нанял, увозят меня на муку смертную! Отбейте меня, православные, я всем заплачу, немеряно водки поставлю, всем миром упьетеся! Не выдавайте!

По условиям конспирации сыщики были в статском платье. Пьяный народ полууголовной слободы охотно сбежался на такие завлекательные крики и принял сторону того, кто угощает. Плотная толпа окружила сани, лошадей схватили под уздцы и не отпускали. Вскоре за спинами подвыпивших зевак и любителей халявы замаячили совсем другие фигуры – начали подтягиваться бандиты из соседних притонов, блеснули клинки ножей. Ситуация стала угрожающей.

И тут снова не растерялся Эффенбах. Он схватил Сашку за волосы, приподнял его из саней и сказал, обращаясь к толпе:

– Поглядите, православные, что это за честный должник! Не узнаете? Это же Сашка-Цирюльник! Тот, что мать-отца топором зарубил, а потом с купца Солодовникова в Москве, с живого, кожу вместе с волосами содрал и лысину деколоном поливал. Вспомнили? Никто не хочет постричься? А то, ежели мы сейчас Сашку отсюда не увезем, он вас тут всех и постригет, и побреет в лучшем виде!

В один миг толпа разбежалась от саней, как от чумы. Громилы, прятавшиеся за спинами и готовые уже напасть, оказались все на виду, один на один с полицейскими. Надо было принимать уже открытый бой, с риском получить пулю в лоб из-за какого-то московского «ивана». Кунавинские бандиты сдрейфили, Сашка оказался в тюрьме.

Там он просидел до июня нынешнего года, прикованный цепью к стене; подозревалось его участие в убийстве директора пароходного товарищества «Лебедь». Никто из свидетелей не решился подтвердить этого… Сашку надо было отдавать в Москву. Перевозить такого арестанта брался только отряд Мукосеева, все операции которого были расписаны на два месяца вперед. Через неделю доставка Цирюльника в Бутырки должна была совершиться, и вот – эта неслыханная по дерзости попытка его освобождения. И ведь едва не удалась!

Во всей этой истории было еще одно обстоятельство. Все молчали о нем, как будто боялись разбудить вулкан. Наконец, Лыков не выдержал:

– Павел Афанасьевич, кто такой этот Блоха? Столько всякого болтают…

– А ты думаешь, я из-за Сашки, что ли, нервничаю? Да он просто щенок, он моих нервов не стоит. А вот Блоха…

Статский советник сел, наконец, за свой стол, облокотился, нахмурился еще сильнее.

– Блоха – это самая загадочная фигура русского уголовного мира. Кличку свою он получил за многочисленные удачные побеги из тюрем, во времена своей далекой молодости. Уже не один год этому человеку приписывают руководство всеми крупнейшими преступлениями в империи. За исключением, разумеется, Царства Польского и Кавказа, где русскому бандиту хода нету… О Блохе сложено столько фантастичных историй, что я долгое время считал его персонажем вымышленным. Валят фартовые с себя на некоего сверхпреступника, которого на самом деле в глаза никто не видел – это ли не удобно! Но в семьдесят седьмом году у нас на ярмарке убили и ограбили двух питерских ювелиров, и осведомители называли имя Блохи. Я заинтересовался им всерьез и разослал запрос во все каторжные централы и тюрьмы. Результат превзошел мои ожидания: одновременно в местах отбывания наказания находились три уголовных по кличке Блоха: один – в каторжной тюрьме Лунжанкинского промысла на Каре, второй – в Зерентуйской тюрьме, третий в Новобелгородском каторжном централе.

– Ну вот, видите, Павел Афанасьевич, – обрадовался Лыков, – значит, это и в самом деле миф, вроде Змея Горыныча!

– Да? А почему же тогда у них были одинаковые имена? Все трое сидели под именем Василия Мокрова, мещанина города Орехово-Зуево, 1831 года рождения.

У Алексея с Яаном вытянулись лица.

– Не поняли? – участливо спросил Благово. – А все очень просто. У них это называется «переменить судьбу», что означает – поменяться жизнью с тем, у кого маленький срок. За бродяжничество у нас полагается всего полтора года каторжных работ. Мокров-Блоха попадается на убийстве (во всех трех случаях были убийства!), получает за умышленное от 12 до 20 лет и идет на каторгу. Там «иваны» подбирают ему подходящего по приметам бродягу, напаивают и пьяного обыгрывают в карты на большую сумму. Просыпается бедолага, а он уже себе не принадлежит. Долг такой, что за сто лет не отработаешь. Начинают его ежедневно лупить и говорят, что скоро убьют, или же у него есть один способ жизнь спасти, да еще деньжат подзаработать. Выбора у бродяги нет, он соглашается переменить участь и становится убийцей, отбывающим двадцатилетний срок. Все! Блоха под чу ж им именем выходит вскоре на поселение, откуда легко сбегает в столицы, а человек за его грехи заживо похоронен… И заметьте: во всех трех тюрьмах об этом знают в совокупности сотни человек, в том числе и надзиратели и даже смотрители. И все молчат! Причем молчат годами! Офицеры караула ничего не замечают. В департаменте полиции никто не догадывается сличить три разных дела на одну фамилию. Каково, а? Может ли такое быть с обычным «иваном» или даже с «королем»? Нет. Это особый случай, особый масштаб. Это то, что преступники называют «Иван Иванович» или «король Московский, князь Питерский». Так что, Блоха – у вы – не миф, а очень опасный и могущественный человек.

– По-вашему выходит, что есть некий король российского преступного мира, всем заправляющий, неуловимый и неуязвимый? – запротестовал Лыков. – Уж очень демоническая личность вырисовывается, такие только в книжках для гимназистов бывают!

Благово посмотрел на него с некоторым сожалением.

– Алексей Николаевич, вспомни наши же агентурные сводки. Фактом является наличие «королей» в столицах и почти во всех крупных городах империи: Лодзи, Одессе, Ростове, Харькове, Киеве, Вильно… У нас в Нижнем, кстати сказать, тоже был, некий Паша-с-Бора, пока я его не укатал в семьдесят восьмом. И с тех пор нами правят москвичи, временно выставляемые на ясак… Эти местные «короли» действительно руководят преступным миром на своей территории, улаживают конфликты, подкупают полицию, собирают процент с чужих краж, организуют самые выдающиеся преступления. С этим ты не будешь спорить?

– С этим не буду. «Короли», конечно, есть, но каждый у себя правит. Это своего рода «удельные князья». Но вы рисуете великого князя, государя Всея Руси!

– А ты думал, что его нет? Свято место – и пусто? Наивный… Еще в семьдесят пятом году нас вызвали со всех губерний в министерство на секретное совещание. Сразу из четырех источников прошла оперативная информация о съезде вожаков преступного мира в Москве, на котором произошел раздел сфер влияния. «Короли» разверстали Россию – где чье, определили спорные территории, назначили на них «обчиством» наместников, учредили казну для помощи отбывающим наказание. Съезд был хорошо подготовлен; чувствовалась умелая рука какого-то серьезного человека. Тогда же «короли» выбрали из своих рядов особого председателя, имеющего право созывать чрезвычайные съезды и отвечающего за пользование казной. Этим председателем стал Блоха-Мокров, бывший тогда московским «монархом». А через полгода после этого в Питере убили при аресте ихнего «короля», знаменитого Каблица, который был самым опасным конкурентом Блохи. Застрелили при загадочных обстоятельствах: охрана Каблица была куплена и выдала его полиции, а двое верных задушены. Сам Каблиц пытался сдаться, выбросил оружие и… был хладнокровно застрелен. Темная история, но узнается рука «серьезного человека». Так что, Алексей Николаевич, великий князь Почти Всея Руси существует. Полномочия его не абсолютны, теоретически он может быть смещен, да и «короли» со своими «иванами» не большие любители подчиняться кому бы то ни было. Но постепенно, одних сдавая полиции, других покупая, Блоха лезет наверх. Все выше и выше… Он координатор, казначей и уже поэтому – первый среди равных. И именно он дал задание выкрасть от нас Сашку-Цирюльника. Оттого я и нервничаю! Не хочу я связываться с таким противником! Для этого есть министерство, департамент, опытные сыскные полиции столиц. Это их уровень. А нам дай Бог со своими делами управиться. Пусть Мукосеев увозит этого мерзавца поскорее, и нехай потом у питерских лекоков голова об этом болит…

На этом совещание закончилось, и Лыков сбегал наконец в Большой Москательный ряд за подарком матушке. Затем начались допросы арестованных в Фабричной слободе, после примчался счастливый Милотворжский и рассыпался в благодарностях; под конец дня Алексея вызвал полицмейстер и тоже жал руку. В кабинете Каргера Лыков стал свидетелем интересной сцены: доктор встретился с выходящим с допроса «иваном», укравшим его сына. «Иван» уже был без гонора, руками не махал и соколом не смотрел. Увидав ненавистного ему варнака, Милотворжский чуть было не вцепился ему в глотку. Но тут же вспомнил, что тот арестован, беззащитен и не сможет ему ответить, и кулаки интеллигентного Ивана Александровича сами собой разжались… Каргер посмотрел на это с горькой усмешкой и сказал:

– Вот-вот, все вы такие… чересчур порядочные. Хорошо, хоть я у вас не такой; у меня эта каторжная рожа за все ответит, и не только по закону, но и по совести. Детей уже начали воровать! Э-эх…

А когда варнак ушел, Николай Густавович спросил у доктора:

– Скажите мне честно, Иван Александрович – подписали бы вы требуемую от вас бумагу, если бы Лыков не подоспел так вовремя?

Милотворжский молча посмотрел на полицмейстера, и тот неожиданно смутился и замахал руками:

– Простите меня, старого дурака! Это я не подумавши ляпнул. Избави нас Бог оказаться когда-нибудь на вашем месте… Простите!