3

Две неожиданности случились на свадьбе – предложение Алексея и глупая Наденькина затея.

Вы хотели бы послужить Отечеству? Она, Вера Левченко, теперь, впрочем, уже не Левченко, а Холодная (привыкайте, привыкайте скорее, Вера Васильевна), и «послужить Отечеству»? Рада бы, да как?

Под парфе, которое вместе с шампанским по собственному почину принес официант, Алексей изложил суть своей просьбы. Было так интересно, что большую часть времени Вера просидела с открытым ртом и ложечкой в правой руке, забыв про таявшее лакомство. Оно и к лучшему, потому что съедено сегодня и без того было много. А вот Алексей ел как ни в чем не бывало, обстоятельно, с удовольствием, даже не ел, а лакомился. Вера где-то слышала, что все мужчины, которые любят сладкое, сладострастники и распутники, и весьма радовалась тому, что ее Владимир ни тортов, ни печений, ни пастилы, ни шоколада не жаловал. Вот фрукты любил, это да, мог за один присест целую вазу яблок сгрызть.

– Получилось так, что основным моим занятием стало не то, что на виду у всех, а то, чего никто не видит, – загадочно начал Алексей. – Я, Вера, служу в… некоем делопроизводстве, которое занимается выявлением иностранных шпионов и их здешних пособников…

Иностранных шпионов! Вера сразу же представила восхитительную картину. Ночь, льет дождь, сверкают молнии, а Алексей в черном плаще и надвинутой на лоб шляпе с черными полями, выслеживает шпиона. Бесшумно крадется за ним по улице (вроде бы по Ордынке, с чего бы именно по ней?), замирает при каждом шорохе, прячется в подворотне. В рукаве у Алексея стилет, за поясом – револьвер, к правой ноге на специальных ремешках прикреплен кинжал. Ловко прикреплен, так, что при обыске не найти. В левой руке Алексей держит потайной фонарь, с помощью которого время от времени подает сигналы своим помощникам…

– Я вам доверяю тайну, которую знают только причастные. Брат мой ничего об этом не знает. И пусть он дальше остается в неведении…

Вера кивнула – да, конечно, я же дала слово. К честному слову она относилась очень строго. Не давши – крепись, а уж если дала, то держись. Иначе позор, бесчестье, невозможно будет людям в глаза смотреть. Видимо, Алексей подметил в ней эту черту, потому и доверился. Ну и любовь к приключениям тоже, наверное, успел разглядеть. Во всяком случае, в сентябре прошлого года он мог видеть, как Вера на пикнике читала Рокамболя.

Вера ожидала чего-то невероятного, но поручение Алексея ее разочаровало. И отчасти даже возмутило. Разочаровало своей прозаичностью, а возмутило нехорошим душком, от него исходившим. Слугам Отечества понадобилось подсунуть (другого слова и не подберешь) своего человека в окружение австро-венгерского военного атташе графа Лелио фон Спаннокки, майора их австрийской армии, ловеласа, бонвивана и вместе с тем весьма скрытного и осторожного человека. Вере очень хотелось спросить, красив ли Спаннокки, но столь явно выраженное легкомыслие могло бы испортить все дело. Вдобавок Алексей мог плохо подумать о жене брата. Впрочем, неизвестно, что Алексей на самом деле думал, потому что в речи его прозвучали такие слова, как «вы в его вкусе» и «очаровать».

– Спаннокки часто наезжает в Москву из Петербурга по своим делам. Встречается с агентами, получает сведения, заводит знакомства. Если в Петербурге, а на глазах у посла и прочих посольских чиновников, которые по долгу службы обязаны следить друг за другом, Спаннокки приходится несколько сдерживать свои… порывы, то в Москве он дает себе волю. Не так, разумеется, как охотнорядские купчики, а деликатно. Европеец все же, аристократ. И, что самое главное, ему нравятся женщины вашего, Вера, типа. В нашем деле очень важно учитывать предпочтения противника…

Видимо, услышав эти слова, Вера не смогла скрыть своего возмущения, и что-то такое отразилось на ее лице, потому что Алексей сразу же начал успокаивать.

– Нет-нет, вы, должно быть, совсем не о том подумали. Как можно! Нет, все останется исключительно в рамках приличия, и дело ни в коем случае не зайдет дальше совершенно невинного флирта! Вам нужно будет улучить момент, добавить Спаннокки в шампанское или в вино снотворного и заглянуть в портфель, который он постоянно носит с собой…

Заглядывать в чужие портфели тоже не комильфо, но тут все зависит от случая. Если достоинством своим и женской честью жертвовать нельзя ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах, то порыться в портфеле у шпиона вполне допустимо. Он же первый начал – приехал к нам под видом приличного человека, дипломата, а сам занимается мерзкими делишками. Сказано же в Писании, что какой мерой вы мерите, такой и вам будет отмерено. Ради пользы Отечества через многое можно переступить. Не через все, конечно, иначе получится, что переступила через себя саму, но через многое. А имя у Спаннокки красивое, музыкальное. Ле-ли-о-фон-Спан-нок-ки! Ле-ли-о-фон-Спан-нок-ки! Ля-ля-фа… Менуэт… Нет, человек с таким именем просто не имеет права быть некрасивым! И в то же время в фамилии Спаннокки слышится опасность. Спаннокки похоже на стаккато – острый, отрывистый звук, похожий на укол шпаги. Тревожно…

Красив Спаннокки или нет, для дела большого значения не имело, можно сказать, что не имело никакого значения, поскольку для Веры отныне и навсегда существовал только один мужчина – ее законный супруг. Но иметь дело с красивым человеком во всех отношениях приятнее, чем с некрасивым. Вера любила все красивое – чувства, людей, вещи. Вдруг Вера сообразила, что наружность Спаннокки все-таки имеет значение для дела. Если он красив, то легко поверит в то, что смог заинтересовать Веру. Без интереса ведь никакого флирта не бывает. Все естественно и подозрений вызывать не должно. А если, к примеру, Спаннокки лыс, толст, пучеглаз, да вдобавок еще у него на носу бородавка (Веру аж передернуло от перспективы иметь дело с таким уродом, пусть даже и ради пользы Отечества), то тогда Верин интерес к нему может показаться подозрительным. Впрочем, всегда можно изобразить корыстные мотивы. Корыстные мотивы в двадцатом веке ни у кого подозрений не вызовут. Время такое, расчетливое, «арифметическое», как говорил покойный отец. Отец был словесником, но к точным наукам относился с уважением и хорошо в них разбирался.

Вера поколебалась немного (искренне колебалась, не жеманничала) и согласилась помочь деверю и Отечеству.

– Вера, я на вас надеюсь, – сказал Алексей. – Если бы я мог обратиться к кому-то другому, то не стал бы…

Вера обиделась. Сильно обиделась, потому что все скопившиеся за сегодняшний день чувства требовали выхода.

– Напрасно вы так! – запальчиво воскликнула она. – Это даже обидно! Выходит, что… что… что…

Чувств было много, а слова за ними не успевали. Вера никак не могла подобрать нужного оборота, чтобы выразить Алексею свое недовольство в недвусмысленной, но в то же время деликатно-сдержанной форме. Родственник ведь, а теперь еще и кто-то вроде компаньона. Но слова никак не желали приходить на ум, и пришлось выражать эмоции жестами. Вера резко взмахнула левой рукой (правая так и была занята – держала ложечку) и сбила со стола вазочку с подтаявшим парфе. Вазочка была мельхиоровой, поэтому не пострадала, но загустевшие от холода сливки весьма живописно растеклись по дорогому ковру. В пятне Вера углядела длинноклювую птицу, раскинувшую крылья и распушившую хвост, и подумала, что это тоже, наверное, к счастью, как и давешняя голубка. Сливки-то тоже белые.

Вера смущенно ойкнула, зачем-то вскочила на ноги, опрокинула при этом кресло и теперь уже смутилась окончательно. На шум прибежали сразу два официанта и стали наводить порядок, а Вера и Алексей вернулись к гостям.

Поразительно, но столь долгого отсутствия невесты, казалось, никто не заметил. Вера ожидала, что сейчас все обернутся и станут спрашивать, где она была, но на нее обратила внимание только сестра Наденька. Подбежала, сердито топнула ножкой и совсем по-взрослому ворчливо сказала:

– Обыскалась уже вся, нет тебя и нет. Пошли!

Левую руку Наденька держала за спиной. Там явно что-то было. Наденька обожала каверзы, сюрпризы, загадки. По настроению могла и откровенную пакость учинить. Не со зла, а так, веселья ради. Положит, к примеру, спящей Вере на подушку дохлую мышь (брезгливости у Наденьки ни на грош не было) и предвкушает, как, проснувшись, сестра станет визжать громче иерихонских труб. Вера на правах старшей сестры нередко лечила Наденьку от этой болезни подзатыльниками. Сейчас сестра держалась уверенно, понимала, что на публике, да еще и в такой день, Вера ей ничего плохого не сделает.

Уверенно лавируя между гостями, Наденька подвела Веру к Владимиру, разговаривавшему у окна с двумя гостями. Одного, высокого, лет пятидесяти, с заостренными чертами лица и большими залысинами, Вера знала. Господин Нирензее, Эрнест Карлович, варшавский мещанин, инженер-архитектор и удачливый строительный подрядчик. Настолько удачливый, что остановись в Москве (в приличной ее части, разумеется), оглянись по сторонам и непременно увидишь дом, которым Эрнест Карлович владеет или который он построил, а потом кому-то продал. У Владимира с Эрнестом Карловичем были общие дела. Нирензее и его брат Карл часто судились. То с домовладельцами, недовольными строительством у себя под боком, то с поставщиками, то с арендаторами, то еще с кем. «Оба брата – люди хорошие, честные, – говорил о них Владимир. – Это занятие у них такое беспокойное». Кроме того, Эрнест Карлович состоял членом Московского отделения Императорского автомобильного общества, участвовал в автопробегах, и эта любовь к автомобилям еще больше сблизила его с Владимиром. Сблизила настолько, что, узнав о предстоящей женитьбе Владимира, Эрнест Карлович предложил ему квартиру в одном из своих домов, стоявшем на углу Пятницкой и Большого Овчинниковского переулка. Дом был относительно новым, построенным всего лет семь или восемь назад, то есть был уже обжитым, но без недостатков, присущих старым постройкам. За квартиру из шести комнат во втором этаже, над магазином галантерейных товаров Крестовникова, прекрасную, светлую, просторную, оборудованную всеми положенными в двадцатом веке удобствами, вплоть до телефона и большой медной ванны, Эрнест Карлович установил смешную плату в пятьдесят рублей в месяц. Это было вдвое, а то и втрое ниже обычных московских цен. Вдобавок Эрнест Карлович пообещал, что не станет ежегодно, в августе месяце, повышать арендную плату, как это обычно делается в преддверии осеннего ажиотажа по найму жилья. «Я достаточно обеспечен для того, чтобы не наживаться на приятных мне людях», – сказал он. Владимир потом шутил, что Эрнест Карлович даже убыток умеет делать таким образом, чтобы от него была польза. Теперь, говорил, и я должен буду братьям Нирензее скидки давать, взаимообразно. Щеки надувал, головой качал, но Вера понимала, что муж шутит. Владимир был прагматичным, расчетливым, но не меркантильным. «Деловой человек без торгашеского душка», – с одобрением сказала однажды про него Елена Константиновна. Вере приятно было слышать такие слова от человека, мнением которого она дорожила.

Второй мужчина, коренастый крепыш с короткой бородкой и живыми, подвижными глазами, оказался адвокатом Кульбицким. Вера что-то о нем слышала от Владимира, но плохое или хорошее, вспомнить не могла. Да, собственно, вспоминать ничего и не понадобилось, потому что всеобщим вниманием сразу же завладела Наденька. Снисходительно выслушав комплименты в свой адрес, «прелестное дитя», оно же «милый ребенок», соизволило вытащить руку из-за спины. В руке оказалась косточка от куриной грудки. Не свежеобглоданная, а старая, сухая и чистая. Заранее приготовила, поняла Вера.

– Держите! – Наденька подняла косточку вверх. – Жених берется за один конец, а невеста за другой, и каждый тянет на себя. Кто больше отломит, тот другого переживет…

– Но мы уже не жених и невеста, а муж и жена, – с улыбкой уточнил Владимир.

Вера же, стараясь, чтобы этого не заметили окружающие, сделала страшные глаза, но это не смутило сестру.

– Не важно, – сказала она Владимиру. – Пусть будет муж и жена.

– Что за глупости?! – попробовала возмутиться Вера. – Надя, не выдумывай!

Наденька насупилась, набычилась так, что концы банта стали торчать вперед, словно рога. Нижняя губа ее мелко задрожала…

– Ну, хорошо, давай! – раздраженно сказала Вера, забирая у сестры косточку и протягивая свободный конец Владимиру.

Только истерики на публике ей не хватало. На что, на что, а на истерики Наденька была такая мастерица, что тетя Лена только закатывала глаза и восхищенно ахала, говоря при этом: «Боже мой! Какой темперамент!» По Вериному мнению, то был не темперамент, а избалованность. Строгости дома нет никакой, мать все время болеет, бабушка стала такой набожной, что ни о чем, кроме божественного, не думает, Вера после каждого подзатыльника неделю переживает и закармливает сестру сладостями, вроде как прощения просит за свою несдержанность. Вот Наденька и вытворяет все, что вздумается. Нет, лучше уступить, чем слушать ее рецитал.

Владимир послушно взялся за другой конец косточки, а Алексей, принявший на себя роль арбитра, скомандовал:

– Внимание! Приготовиться! Тяните!

Владимир дернул резко, а Вера еще резче, чем он. Доставлять удовольствие ребенку так доставлять. Большая часть косточки осталась у Владимира. Верин отломок был малюсеньким, с полвершка, не больше.

– Браво! – Довольная Наденька захлопала в ладоши и ускакала прочь.

Вера поискала глазами, куда можно деть косточку, и, за неимением лучшего места, сунула ее в стоявший на подоконнике горшок с пеларгонией. Владимир последовал ее примеру.

– А в Варшаве гадают на воске и, конечно же, на картах… – начал Нирензее.

Он был родом из Варшавы, до сих пор называл себя «варшавским мещанином» и приплетал Варшаву и варшавские порядки с обычаями куда только можно. Причем всякий раз у него все варшавское выходило наилучшим.

– Вот ты где! А я уже думала, что ты сбежала с собственной свадьбы, как актриса Шивогорнова!

Подруга Машенька была девушкой непосредственной, эффектной, склонной к эпатажу. Другая бы на месте Веры могла обидеться подобному сравнению, потому что репутация у Шивогорновой была не самая хорошая. Даже можно сказать, что очень плохая. Одно лишь прозвище Вавилонская Блудница говорило само за себя. Нет на свете красивой женщины, о которой бы не судачили злые языки (на то они и злые), но для того, чтобы стать притчей во языцех, надо изрядно постараться. Минувшей осенью Шивогорнова собралась замуж за какого-то богатого ярославского купца, но утром в день свадьбы вдруг исчезла (жених, говорят, сильно убивался, бедняга) и объявилась только спустя пять дней в Петербурге, в компании известного повесы барона Святогора-Штепина.

– Как видишь – нет, – ответила Вера.

Владимир представил Машеньке Нирензее и Кульбицкого. Назвать себя Машенька ему не дала – опередила и сказала:

– Зовите меня просто Машенькой, мне так нравится. Для отчества я еще не так стара, а фамилия моя не имеет значения, потому что я собираюсь вскоре сменить ее.

Фамилия у Машеньки была прозаической – Плотникова, и она очень ее стеснялась. «Ну что это за фамилия для актрисы? – жаловалась она Вере. – Горская, Книппер, Роксанова, Коонен – вот это годится, а Плотникова – нет. Хуже только какая-нибудь Лясько или Кровопускова!» Когда узнала, что Вера выходит замуж, первым делом поинтересовалась фамилией ее будущего мужа и одобрила: «Вера Холодная – это звучит! И подходит тебе, то есть совсем не подходит, потому что ты обжигаешь взглядом, но составляет пикантный contraste!» Машенька одобряла заветное Верино желание стать актрисой и утверждала, что у нее есть «громадные задатки».

– Большинству женщин рано или поздно приходится это сделать, – сказал Нирензее, многозначительно посмотрев на Веру.

– Но не всегда для этого надо выходить замуж! – и рассмеялась, увидев удивление на лицах новых знакомых.

Увидев, как заискрились в глазах подруги озорные огоньки, Вера поспешила увести ее, пока та не выкинула какой-нибудь фортель. Заодно подумала, что уже начала вести себя, как положено заботливой жене – оберегает репутацию мужа от Машенькиных escapades.