19

В понедельник, 9 августа, Владимир уговорил Веру поехать с ним на Ходынку, где Общество воздухоплавания на пожертвования своих членов и прочих любителей авиации недавно устроило аэродром – разровняли дорожку для аэропланов и поставили шесть больших сараев для них же. Вера по привычке назвала эти сараи гаражами, но Владимир ее тотчас же поправил. Оказывается, гараж для аэропланов следует называть «ангаром», а не «гаражом». Ограды на аэродроме не было, должно быть, еще не успели ее соорудить, поэтому поле было оцеплено казаками.

Знаменитый авиатор Уточкин производил пробу первого аэроплана, построенного московским заводом «Дукс». Это зрелище привлекло много народу, как энтузиастов прогресса, так и просто любопытных. Много было военных, в том числе и несколько генералов во главе с командующим войсками Московского военного округа генералом Плеве, о котором Владимир отзывался с большим почтением. Он сказал Вере, что Плеве – единственный кавалерист в России, который понимает, что будущее за техникой. Кавалерист в Плеве узнавался сразу. Ни у кого не бывает таких роскошных усов, как у кавалеристов. Усы их отличительный знак вроде камергерского ключа.

Вере, в отличие от Владимира, совсем не понравилось наблюдать за полетом. Она боялась за пилота и за зрителей тоже – а ну как рухнет вниз такая махинища, да прямо на толпу. Но обошлось – Уточкин, отлетав свое, благополучно вернулся на землю, получил такие аплодисменты, каких ни один актер никогда не получал. Генерал Плеве сказал короткую речь. Вера с Владимиром стояли далеко, на поле было ветрено, да еще толпа шумела – слов не разобрать. Но и так было ясно, о чем говорит оратор – хвалит Уточкина, хвалит завод «Дукс» и пророчит великую славу русской авиации. Один из стоявших подле Веры мужчин говорил другому, что в этом году в «Метрополе» собираются устроить новогодний авиационный карнавал.

– Это будет нечто грандиозное, Митя, вот увидишь! Грандиозное! Они уже заказали модели аэропланов и дирижаблей, которые будут висеть под потолком.

Вера подумала, что ни за что не сможет заставить себя переступить порог «Метрополя». Ни за какие блага, ни ради кого. Слишком уж страшные воспоминания остались от этого заведения. И сразу же начало казаться, что кто-то в толпе следит за ней. Вера зябко передернула плечами и крепче взяла мужа под руку, как будто кто-то собирался разделить их.

– Тебе понравилось? – спросил Владимир, когда публика начала расходиться.

– Очень! – соврала Вера.

На самом деле ей понравилось только то, что она уже окончательно оправилась от потрясения. Настолько, что дальняя поездка с пребыванием в толпе нисколько ее не утомила. Владимир – молодец. Понял, что чрезмерные ограничения только вредят Вере, и вытащил ее сюда, на аэродром, причем обращался с ней, как со здоровой, не донимал опекой и беспокойными вопросами. Уже только за это нужно быть ему благодарной. Благодарность Веры к мужу была настолько велика, что она ощутила сильный прилив желания, а ведь еще два дня назад ей казалось, что после пережитого ужаса никакие земные радости для нее существовать не могут. Оказалось, что очень даже могут. Владимир давно уже заснул, а Вера все лежала с открытыми глазами и радовалась своему возвращению к жизни. Или, скорее, тому, что жизнь вернулась к ней. К радости примешивалась горечь, но лучше уж такая радость, чем совсем никакой.

Ни свет ни заря явился незваный гость, да еще какой – сам участковый пристав Слемзин. Подъехал на оглушительно громыхающей казенной пролетке, не менее оглушительно гаркнул: «Жди здесь!» Кучер громко ответил: «Слушаюсь, ваше высокоблагородие!» Вера, услышав это, подумала, что не иначе как в магазин к Крестовникову очередная комиссия с проверкой нагрянула с утра пораньше, но оказалось, что их высокоблагородие приехало к ним.

Сегодня пристав выглядел совсем не грозным. Глаз не таращил, щек не раздувал, цвет лица имел не багровый, а естественный. Вере пристав сказал, что она прекрасно выглядит, а Владимиру – что им вчера в Охотничьем клубе весьма и весьма восхищался какой-то Стабровский. По лицу Владимира было заметно, что эти слова ему приятны. От предложенного ему чая гость отказался столь категорично, что Владимир, несмотря на ранний час, предложил ему коньяку. От коньяка пристав отказываться не стал, махнул залпом рюмку, закусил лимонной долькой и перешел к делу.

– Примите, Вера Васильевна, мою глубочайшую благодарность, – сказал он. – Если бы все жители были столь наблюдательными, как вы, и обладали столь острым умом, то полиция занималась бы только извозчиками, которые промышляют без свидетельства…

От такой похвалы Вера сначала растерялась, а потом зарделась.

– Как вы вашего дворника разоблачили – мы все просто диву даемся! Знаете, кем он оказался? Во-первых, не Пронякиным, а Гульбиновичем, во-вторых, не крестьянином Моложского уезда Ярославской губернии, а варшавским мещанином. Дважды арестовывался за скупку краденого, но по недостатку доказательств оба раза был освобожден и оставлен в сильном подозрении. И прозвище уголовное у него есть – Фретка, что переводится как хорек. Он признался в том, что трижды проникал к вам в квартиру, и в сарае, где вы, Владимир Григорьевич, держите ваш автомобиль, тоже успел побывать, а также сознался в том, что он подсыпал у вас в муку мышьяк. Не пожадничал, говорит, целую горсть сыпанул. Вот негодяй!

– Так вот и признался, Александр Маркелович? – не поверил Владимир.

– Зачем ему это понадобилось? – одновременно с мужем спросила Вера.

Пристав галантно ответил сначала на Верин вопрос:

– Он пытался сделать вашу покойную горничную своей любовницей, а заодно и сообщницей. Когда же понял, что затея не удалась, решил отомстить столь страшным образом. Могу предположить, что это была не столько месть, сколько предосторожность. Соблазняя девушку неправедными заработками, Гульбинович не мог хотя бы немного не проболтаться, не показать своего истинного лица…

– Но почему он действовал именно таким образом? – спросил Владимир. – Какие претензии были у него к нам?

– К вам – никаких! Но зная, что вы и ваша прислуга питаетесь, образно говоря, из одного котла, он решил, что для него будет безопаснее и выгоднее отравить вас всех. Безопаснее, потому что следствие скорее всего решит, что это несчастный случай, дура-кухарка запамятовала-захлопоталась и высыпала белый порошок мышьяка в муку…

– Логично, – вполголоса заметил Владимир.

– А выгоду он видел в том, чтобы без помех порыться в вашей квартире. Ему казалось, что у вас должны храниться какие-то несметные богатства, уж больно ваша горничная хвалилась тем, какой богатый у нее хозяин. Опять же бедные люди в автомобилях не разъезжают. Он пробовал искать в квартире, искал в сарае, но времени у него было мало, а хотелось порыться в закромах как следует, с чувством, с толком, с расстановкой. Расчет был такой – то ли вы все потравитесь насмерть, то ли не совсем, но все равно одних в покойницкую увезут, а других – в больницу, и за квартирой присмотра не будет. Тут-то ему и раздолье. Вот так.

Вера хотела спросить, зачем Егору-Гульбиновичу понадобилось оставлять в спальне карточку, но ее опередил Владимир. Правда, спросил он другое.

– Как вам, Александр Маркелович, удалось в столь короткий срок получить признание от столь опытного преступника? Поделитесь, если не секрет, мне крайне любопытно.

Пристав отчего-то слегка смутился, хмыкнул, покосился на Веру и сказал:

– Вообще-то Гульбинович сам себя выдал. Когда двое моих ребятушек пришли за ним, он на одного, что в дверях встал, с бритвой набросился. По горлу хотел полоснуть, но тот успел схватиться за лезвие. Рука, правда, сильно пострадала, всю ладонь рассек, возили зашивать в больницу, и непонятно пока, будут ли пальцы гнуться, как прежде. Сами понимаете, что добропорядочный обыватель или какой-нибудь мелкий воришка на такое не пойдет. Это уже своего рода признание. Ну и знаете, конечно, какой у нас разговор с теми, кто полицию не уважает…

– Знаю, – невесело усмехнулся Владимир. – Такой разговор, что на все пойдешь, чтобы он скорее закончился.

– Вроде того, – дипломатично согласился пристав. – Это же в воспитательных целях. Одного учат, а дюжина слышит да сотне расскажет, каково на государевых слуг с бритвой кидаться. Вы же не ребенок, сами понимаете, что главная наша защита не в шашке да револьвере…

Тут пристав перевел взгляд на Веру, оборвал себя на полуслове и поинтересовался:

– Вы что-то спросить хотите, Вера Васильевна?

Догадливый человек, как и положено полицейскому приставу.

– Про карточку хочу узнать, которую я в спальне нашла. – Вера переглянулась с мужем. – Зачем он ее оставил? Ведь это он сделал, верно? Больше ведь некому. Вы же сказали, что у него другое прозвище, не Румпельштильцхен? Зачем вообще понадобилось обращать внимание на то, что в квартире был кто-то посторонний?

– Карточку мне Владимир Григорьевич показывал, – кивнул пристав. – У него и при обыске таких целую пачку нашли. Кстати, у него и мышьяк хранился в коробке от монпансье. Про карточки Гульбинович сказал, что они попали к нему случайно, кто-то из приятелей забыл, а он припрятал. Запасливый человек. А подложил он ее для куражу. Дело в том, что Гульбинович этот весьма самонадеянный субъект. Себя он считает умным, а всех остальных дураками. Ему подумалось, что, обнаружив у себя в спальне столь странный, с позволения сказать, подарок, вы сочтете это происками нечистой силы. Как он сказал Сергею Никитичу «непонятное всегда пугает». Мерзавец, одним словом. Прошу прощения, Вера Васильевна, служебный жаргон-с…

Выпив на дорогу рюмку коньяка, пристав отбыл столь же торжественно, как и прибыл. Даже обозвал внизу кого-то канальей, наверное, ожидавшего его нижнего чина, что был за кучера. Владимир повосхищался немного Вериными способностями (было бы чем восхищаться!) и уехал в контору. После его ухода Вера решила навести порядок в шкафах, стоявших в столовой. Старательная, но немного бестолковая Ульяна не имела привычки класть каждую вещь на свое место. В результате суповые тарелки смешались с десертными, столовые приборы лежали не по отдельности, а вперемешку, под выглаженными салфетками неожиданно обнаруживались неглаженые, а с чашками и стаканами творилось совсем невообразимое. Ульяне зачем-то вздумалось ставить рюмки в стаканы, а маленькие чашки – в большие. Место она, что ли, хотела выгадать таким образом? Но на полках и без того было достаточно места. В результате у посуды от такой расстановки быстро отбивались края, а что не отбивалось по краям, то разбивала Ульяна, когда, забывшись, доставала стакан, не вынув из него рюмку. Ругать ее Вера особенно не ругала, потому что нельзя ругать человека, который делает не свойственную ему работу. Кухарка – это же не горничная. Да и повернется ли язык отчитывать человека, который столь преданно за тобой ухаживал? Вера решила, что сейчас она наведет порядок, а потом пригласит Ульяну и устроит ей нечто вроде урока. Покажет, как надо расставлять и раскладывать содержимое по полкам, и попросит раз-другой поупражняться, чтобы лучше запомнилось.

Вера еще не успела отделить вилки от ложек (только ножи выбрала), как зазвонил телефон. Услышав звонок, Вера вздрогнула и забеспокоилась. Беспокоилась поделом, потому что звонил Спаннокки.

– Вера?! – не здороваясь, спросил он. – Вы узнали меня?!

Слышно было хорошо, без треска, и можно было, наверное, узнать голос, но Вере узнавать голоса не понадобилось. Никто из мужчин, которые могли называть ее Верой, не забыл бы поздороваться. И никто из них не разговаривал бы так напористо, бесцеремонно.

– Да, узнала, – негромко ответила Вера.

– Говорите громче! – потребовал Спаннокки. – Не слышу!

– Да, это я. – Вера повысила голос. – И я вас узнала.

– Слушайте, что вам следует сделать. В два часа дня вы должны быть в трактире «Золотой якорь» на Большой Ивановской. Там вас будет ждать один человек, барон фон Унгерн-Штернберг. Зовут его Эдуард Павлович. Он скажет вам все, что нужно. Не опаздывайте! Дело очень важное, и вознаграждение будет соответствующим! Вы меня поняли?

– Поняла, но…

Вера не успела выразить возмущение грубой приказной манерой разговора, потому что Спаннокки положил трубку. Поэтому возмущение пришлось высказывать про себя. Когда оно было высказано, Вера захотела позвонить Алексею, но вовремя остановилась. Как знать, вдруг Спаннокки подкупил какую-то телефонную барышню и поручил ей слушать Верины разговоры и передавать ему их содержание? От столь коварного субъекта можно было ожидать любой подлости. Тут дворники такие фортели выкидывают, чего же говорить об австрийском шпионе? Нет, по телефону разговаривать нельзя. Надо с глазу на глаз! Приватно! Иначе можно все испортить!

План, мгновенно родившийся в Вериной голове, был прост и изящен. У Веры не было сомнений, что ее хотели убить по приказу Спаннокки. По чьему же еще? Не по приказу же Алексея в конце концов! Спаннокки что-то заподозрил, видимо, Вера вела себя как-то не так, или произошло нечто такое, что изменило его отношение к Вере. Неспроста же Стефан, который собирался помочь ей освоиться в обществе и завести много знакомств, вдруг был вынужден срочно уехать. Так Вера ему и поверила! Точнее, тогда верила, а сейчас уже не верит. Спаннокки хочет ее убить, и вряд ли он успокоится, пока не осуществит свое намерение. Отсюда следует, что никакой пользы от Веры в этом деле не будет, потому что проклятый австриец перестал ей доверять. Нет, почему же, польза все же будет. Если не получится выведывать секреты, так хоть получится разоблачить его и его помощников-убийц – и то прибыль! Ясно же, что на Большую Ивановскую, которая, кстати говоря, находится в Сокольниках, Спаннокки вызывает ее только для одного. Для обычного разговора встретиться можно и поближе. Впрочем, убить могут и на Тверской, в «Метрополе», было бы желание. Но все равно встреча на окраине Москвы настораживает, наводит на определенные размышления. Спаннокки еще какого-то барона выдумал с непроизносимой фамилией! Зачем? Наверное, для того чтобы произвести на Веру впечатление титулом. Он же так кичится своим происхождением, что небось считает, что титулы на всех производят такое же магическое действие, как на него самого. Ну а фамилия такая для того, чтобы ее нельзя было запомнить. Вера и не запомнила, только и осталось в памяти, что ее будет ждать барон. Фон-барон, ха-ха.

Это были предпосылки, а сам план был таким. Вера приезжает в «Золотой якорь». Барон непременно попытается заманить ее куда-то для того, чтобы убить. Вряд ли он станет делать это среди бела дня в ресторане. Но за бароном станут следить коллеги Алексея. И схватят с поличным и барона, и его помощников, если таковые будут! Может, и самого Спаннокки схватят, если повезет. Это будет Верина месть. За несчастную Машеньку, на похороны которой Вера не смогла прийти, и вообще за все. Пора заканчивать с этим делом!

Становиться такой вот «приманкой» для убийц было очень страшно, но, кроме Веры, играть эту роль некому. Вера вспомнила умирающую Машеньку и поняла, что она справится. Непременно справится, надо только предупредить своих. И не следует забывать, что за ней могут следить…

Когда Вера выходила из квартиры, часы показывали пять минут двенадцатого. Времени у нее в запасе было достаточно.

По улице, от полицейской части, придерживая шашку и оглушительно топая сапогами, бежал городовой. Раскрасневшееся простое лицо его было усыпано бисеринками пота. Где-то раздавалась надсадная трель полицейского свистка. Городовой пробежал мимо вышедшей из парадного Веры и свернул за угол. Вера остановила извозчика и велела отвезти себя к Верхним Торговым Рядам. По дороге она ни разу не оглянулась, несмотря на то что так и подмывало проверить, не следит ли за ней кто. Но оглядываться было бы неразумно. Следовало изображать беспечность. Вера намеренно надела неприметное серое платье, в котором так легко затеряться в толпе.

Пересечь быстрым шагом пассаж, выйти с другой стороны, доехать на извозчике до Лубянского пассажа, его тоже пройти насквозь и уже оттуда поехать на Воронью улицу. Да еще и велеть извозчику поднять верх у пролетки, потому что день солнечный, а она забыла дома зонтик и боится обгореть. Зонтик был забыт намеренно. Начнешь водиться со шпионами, волей-неволей научишься мыслить так же, как и они, и становишься осторожнее и предусмотрительнее. Хотя бы в мелочах.

Только напрасными оказались все ухищрения. Вера влетела в особняк на Вороньей взволнованная и радостная. Незнакомый мужчина, стороживший вход, не хотел ее пропускать, несмотря на упоминание Алексея и Сильванского. Более того, он вознамерился выставить ее на улицу, бормоча под нос «Обождите снаружи, сударыня». Вера, уже достаточно уязвленная сегодня хамским обращением Спаннокки, не могла стерпеть такого. Она с силой оттолкнула грубияна, который от неожиданности упал, и устремилась мимо него к лестнице, ведущей на второй этаж. Страж погнался за ней, но догнать смог только в той большой комнате на втором этаже, которая по прихоти здешнего архитектора находилась между лестницей и коридором.

В комнате были люди, несколько человек. Сколько именно, Вера, увлеченная борьбой со своим преследователем, не заметила. Она пыталась вырваться из цепких рук «привратника» и громко объясняла окружившим ее сотрудникам:

– Срочное дело! Где Холодный? Где Сильванский? Найдите их! Спаннокки звонил мне! Спаннокки! Да оставьте же меня наконец!

Борьба на втором этаже не продлилась, наверное, и полминуты, но бедной Вере показалось, что она уже час пытается вырваться из обхвативших ее рук и добежать до кабинета Сильванского. Весьма удивляло равнодушие окружающих. Как можно стоять рядом и смотреть, как какой-то хам распускает руки?

Стоило только появиться Сильванскому, как руки тотчас же отпустили Веру.

– Стыдитесь, сударь! – выкрикнула Вера в раскрасневшееся лицо «привратника» и подумала, что сама, должно быть, выглядит не лучшим образом.

Но сейчас было не до красоты. Дело надо делать. Время идет. Скоро уже два часа.

Сильванский сообразил, что Веру привело сюда важное дело. Спрашивать ничего не стал. Поднял Верин ридикюль, оброненный ею в пылу схватки, взял под руку и увел к себе. Вера начала рассказывать сразу же, еще в коридоре, и рассказала все очень быстро, потому что от возбуждения проглатывала целые фразы. Но Сильванский – молодец, с полуслова все понял, по взгляду было видно. Усадив Веру на стул в кабинете, он налил ей воды и, сославшись на некое безотлагательное, но недолгое дело, вышел. Было ясно, что он просто дает Вере возможность привести себя в порядок. Вера как могла (насколько позволяло маленькое ручное зеркальце) это сделала. Вернувшись, Сильванский сел за стол, посмотрел Вере в глаза и строго сказал:

– Вера Васильевна, единственное, что вы сейчас можете сделать, это вернуться домой и ни на какую встречу не ездить.

– Но Спаннокки! – Вера усомнилась в том, понял ли ее Сильванский. – Он же неспроста вызывает меня туда! Это же такой удобный случай! Вы, видимо, не поняли смысла моего предложения. Суть его в том…

– Я все прекрасно понял. – Сильванский сдержанно улыбнулся. – Но прошу вас вернуться домой и ни на какую встречу не ездить. Алексей Григорьевич вам после все объяснит.

– А сейчас его здесь нет? – на всякий случай уточнила Вера.

– Сейчас нет, – ответил Сильванский.

Говорил он вежливо, спокойно, но по взгляду его чувствовалось, что ему не терпится отделаться от Веры и заняться своими делами. Но Вера не собиралась сдаваться так скоро. Как можно отвергнуть такой превосходный план? В своем ли уме Сильванский?

Примерно за полчаса Вера убедилась, что Сильванский в своем уме, только скрытничает и ничего толком ей говорить не намерен. Ничего, подумала она, Алексей расскажет.

– Хорошо, так уж и быть, я поеду домой, а не в «Золотой якорь», – сказала она с таким видом, словно оказывала Сильванскому великую милость. – Но что мне отвечать Спаннокки, если он будет мне телефонировать?

– Отвечайте, что не смогли прийти, и все. – Сильванский на секунду призадумался. – Только сдается мне, что он вам более докучать не станет…

«Видимо, у них изменились планы относительно Спаннокки», – догадалась Вера.

– Во всяком случае, сегодня, – закончил Сильванский и проводил Веру до выхода на улицу.

Увидев своего давешнего преследователя, Вера смущенно улыбнулась ему. Ей уже было стыдно за свою выходку. Получив в ответ такую же смущенную улыбку, она успокоилась и облегченно вздохнула.

Вера прождала Алексея весь день, но он не пришел.

В среду, 11 августа, Алексей тоже не появлялся и не отвечал на телефонные звонки. Вера вечером спросила Владимира, не видел ли он брата. Владимир ответил, что не видел с прошлой недели, и предположил, что Алексей мог обидеться на то, что недавно он с ним очень сурово обошелся. Однако добавил, что ничего, мол, страшного, бывали между ними и не такие размолвки.

В четверг, 12 августа, от Алексея тоже не было известий. Вера решила, что он скорее всего уехал куда-нибудь по срочному делу.

В пятницу, 13 августа, Владимир не приехал домой обедать и вообще вернулся очень поздно, в одиннадцатом часу вечера. Вера сильно беспокоилась, несколько раз пыталась связаться с ним посредством телефона, но в конторе никто не отвечал. Вера успокаивала себя тем, что Владимира могли срочно вызвать к кому-нибудь из клиентов, туда, где нет телефона, например, за город, в какой-нибудь дачный поселок. Придумывала и другие объяснения, но все они были надуманными, неубедительными и совсем не успокаивали. Скорее, наоборот, усиливали тревогу.

Владимир приехал сам не свой – осунувшийся, сутулый, с красными влажными глазами и сильно пьяный. Вошел, обнял Веру и заплакал. Это было очень непривычно – муж, плачущий у нее на плече. Вера сразу поняла, что произошло не просто нечто плохое, а нечто очень плохое, ужасное, непоправимое.

– Алексей застрелился, – услышала она сквозь рыдания. – У себя дома… Нет сомнений, что сам… Никак не объяснил… Ни письма, ни даже записки… Прости, Вера, мы не сможем поехать сейчас в Ялту…

– Какая Ялта! – возмущенно простонала Вера, чувствуя, что пол уходит у нее из-под ног. – Зачем нам Ялта?!

Пятница. Тринадцатое.