16

Алексея Вера застала дома. Хоть в этом повезло. Она была так взволнованна, что ни разу не обернулась, пока ехала в пролетке, чтобы проверить – не следит ли за ней Лужнев. Впрочем, зачем ему следить за Верой, с какой стати? Он, кажется, поверил в то, что у Веры случился приступ мигрени. Мигрень – удобная болезнь, все на нее списать можно. Главное, твердо запомнить, какая половина головы у тебя болит, чтобы не запутаться. Вера решила, что у нее болит левая сторона. Стефан поверил, даже предложил проводить до дому, но сильно в провожатые набиваться не стал – деликатного человека сразу видно. Усадил в пролетку, пообещал телефонировать и куртуазно отсалютовал на прощание бывшей при нем тросточкой.

Рессоры у пролетки были никудышными, и Веру то и дело сильно встряхивало, но она не обращала внимания на это неудобство. Мысли были заняты другим. Мысли путались, сплетались в черный клубок, исчезали там, и на смену им приходили новые.

Что сказать Владимиру? Алексей непременно должен что-то придумать! Но поверит ли Владимир? Сказать, что с Верой был кто-то из знакомых Алексея? Зачем Вере с ним встречаться? Врать про Лужнева нельзя – вдруг Владимир запомнил лицо, память-то у него хорошая, цепкая, и при следующей встрече (мало ли где они могут встретиться, хотя бы и в том же «Шантеклере») захочет выяснить… А может, он не станет ждать встречи, а наведет справки у официантов. Лужнев же тамошний завсегдатай… Сказать, что она мечтает о синематографе? Фу! Мечтать о сцене, а вместо этого стать «звездой» иллюзион-театров?! Этих темных сараев, куда ходят не столько для того, чтобы посмотреть на скачущие по полотну картинки, сколько для того, чтобы обниматься и целоваться в темноте. Во время тайного похода с подругами в иллюзион «Гранд-Электро» на Тверской (тайного, потому что гимназисткам посещение подобных мест категорически воспрещалось), чья-то дерзкая рука погладила Веру по колену, а другая дерзкая рука ущипнула Таню Лащилину. Знаем мы эти ваши иллюзионы! Господи, какая же она глупая! Это же только для того, чтобы Владимир поверил… Ложь во спасение!

Во спасение? А с кем был Владимир? Он тоже станет лгать? Впрочем, ему проще – всегда можно сказать, что встречался с клиенткой. В «Шантеклере»? Так Вера ему и поверила… Ужасно! Она не поверит мужу, муж не поверит ей… Что тогда? Конец счастью?

Счастью? Как она могла забыть о Декассе? Об этом, об этом надо рассказать Алексею в первую очередь! А потом уже решать, что говорить Владимиру… Нет, это еще с какой стороны поглядеть – для дела важнее убийство Декассе, а для нее самой то, что произошло сейчас в «Шантеклере». Да и для дела это тоже важно, ведь если Владимир запретит ей встречаться с Лужневым, то она, конечно же, послушается. К черту все дела на свете, если они могут плохо повлиять на ее отношения с Владимиром!

Но Отечество…

Но Владмир…

Вера не вошла, а ворвалась в квартиру Алексея. Упала на диван, молитвенно сложила на груди руки и начала бессвязно выкрикивать:

– В «Шантеклере»!.. Декассе!.. Владимир!.. Он меня видел!.. Кто эта дама?! Та, что убила Декассе!.. Она не та!.. Другая!.. Кто та, что была с Владимиром?! Лужнев не понял!.. Что делать?! Что?! Что?!!

Чтобы прийти в себя, Вере понадобилось изрядно времени и два стакана воды, которую она не столько выпила, сколько пролила себе на колени. Переодеваться было не во что, так и сидела, но мокрое платье было самой незначительной бедой. От всех прочих бы так легко избавиться, как платье высушить.

Алексей терпеливо слушал. Лицо его было совершенно непроницаемо. Иногда говорил «так-так», несколько раз начинал постукивать пальцами правой руки по подлокотнику кресла. Начав с догадок в отношении женщины, убившей французского атташе, Вера, не досказав, перешла к тому, как увидела в «Шантеклере» Владимира, но тоже не досказала и стала запальчиво убеждать Алексея в том, что Лужнев хороший, но запутавшийся человек, и определенно заслуживает снисхождения. Затем снова вернулась к убийству Декассе и досказала то, что не успела досказать. «Мысли всмятку» – так называл подобное умственное смятение Владимир. По его словам, это состояние часто наблюдалось в суде, когда люди с непривычки начинали путаться в ответах на самые простые вопросы и городили горы чепухи.

– Что теперь будет?! – выдохнула Вера, наконец-то окончив свой сумбурный рассказ. – Я погибла!

– Не стоит отчаиваться, – спокойно сказал Алексей. – Я не вижу поводов для отчаяния. Декассе мертв, его не воскресить. Убийца, какими мотивами она бы ни руководствовалась, намеревалась убить именно Декассе. Об этом неопровержимо свидетельствует выбор места убийства. Согласись, что никто, кроме тебя и Декассе, не мог знать, что вы подниметесь к нему в номер. Благодари Бога за чудесное спасение и забудь про Декассе…

– Как можно забыть? – запальчиво возразила Вера. – Ведь это убийство, и убийца еще не поймана!

– Русскую контрразведку и весь Генштаб в целом не интересуют причины и обстоятельства гибели французского военного атташе, – ледяным голосом отчеканил Алексей. – Господин президент Фальер пришлет другого. Возможно, они интересуют полицейских чинов третьего участка Тверской части, но мне, нам, нет до этого никакого дела. Каждый должен заниматься своим делом и не лезть в чужие, иначе порядка не будет, а порядок – это основа всего сущего. Нас по-прежнему интересует Спаннокки, им мы и продолжим заниматься. Это очень хорошо, что он захотел использовать тебя в качестве «почтового ящика». Это превосходно, лучшего подарка и ожидать было нельзя. При таком повороте дела мы можем не торопиться с высылкой Спаннокки. Старый друг лучше новых двух. Если мы будем знать о делах прыткого графа, так какой смысл менять его на кого-то другого, о чьих делах мы ничего знать не будем?

– Это сколько же мне придется иметь с ним дело! – ахнула Вера.

Сказала – и сразу же устыдилась своего эгоизма, но слово уже вылетело, не поймать.

– Недолго, – сказал Алексей, да так, что ему невозможно было не поверить, и после небольшой паузы добавил: – Совсем недолго, даю тебе слово. Ты справишься?

– Справлюсь, – пообещала Вера, сглатывая подкативший к горлу комок.

Только сейчас она сообразила, что и впрямь недолго ей осталось авантюрничать, и причиной тому беременность, о которой она так и не сказала Владимиру. Не было подходящего момента. Такую новость так вот запросто не выложишь, такой новости, как драгоценному камню, нужна соответствующая оправа. Собиралась было сказать, да Клаша отравилась, а сегодня… А сегодня и говорить уже не хотелось. Она носит под сердцем их малютку, а его отец шляется по сомнительным заведениям с посторонними дамами, причем молодыми и явно красивыми. О, проклятая соблазнительница!

Как мгновенно меняется отношение в зависимости от настроения! Только что «Ле Шантеклер» было приличным, даже модным кафе – и вот уже стало сомнительным заведением. Владимир уже не ходил, а «шлялся», а его спутница, о которой Вере ровным счетом ничего не было известно, оказалась «соблазнительницей», да еще и «проклятой».

– Тем более что скоро я не смогу участвовать в этом, – пролепетала Вера, опуская взор и смущенно краснея. – По некоторым причинам…

Смущение ее усугублялось еще и тем обстоятельством, что первым человеком, которому она сказала о своей беременности, был не муж, а его брат. Щеки и уши горели.

– Вера! – Алексей мгновенно догадался о том, какие причины имелись в виду. – Как я рад за вас с Володей! И за наше делопроизводство тоже рад! Впрочем, у нас теперь будут отделения, но это не важно. Важно, что ты в положении!

– При чем тут делопроизводство? – Вера смутилась еще сильнее.

– Как при чем?! Это же самый естественный способ для выведения тебя из игры! Никаких подозрений у Спаннокки не возникнет, верно? А имеющееся у нас время, до тех пор, пока… э-э-э… признаки не станут явными, мы используем для того, чтобы предложить господину Спаннокки новую кандидатуру на освобождающееся место. Не исключено, что придется сделать это с твоей помощью! Ты же можешь познакомить его с кем-то из своих подруг? С какой-нибудь беспринципной особой, готовой на все ради денег? Да, я понимаю, что среди твоих подруг таких не найдется, но откуда об этом знать Спаннокки? Он же знает тебя совсем другую. Ах, как удачно все складывается, как удачно…

Удачно-то удачно, но Веру покоробило, что родной брат ее мужа воспринимает ее положение не столько как семейную радость, сколько как полезное для дела обстоятельство. Впрочем, все мужчины таковы, дело для них превыше всего. Поэтому-то женщин не берут в армию. Редкие исключения вроде кавалерист-девицы Надежды Дуровой можно не принимать во внимание. Мужчине прикажи командир – и он пойдет под пули или на штыки. Потому что – приказ, дело. Потому что смысл жизни мужчины в победе над другими мужчинами. А женщина вспомнит о детях или, скажем, о младших сестрах и не станет лезть под пули. И тем более уж на штыки. Это же должно быть так больно, когда тебя пронзают штыком и поднимают на воздух. Больно и страшно. Смерть от пули куда приятнее, недаром же замена повешения расстрелом во все времена считается милостью…

– Вера! О чем это я! – спохватился Алексей, заметив, как нахмурилась Вера. – Прости меня, пожалуйста! Тут радость такая, а я сразу о делах заговорил! У меня же будет племянник или племянница! Как это восхитительно! Я буду любить ваших детей как своих!

Вера сразу же смягчилась и попросила.

– Только об этом пока Владимиру ни слова. Умоляю! Я же тебе первому сказала, он еще ничего не знает. Будет неловко, если он узнает от тебя, а не от меня.

– Считай, что я ничего не слышал, – улыбнулся Алексей. – Буду ждать, пока Володя не похвастается. Думаю, что он сделает это сразу же, как только узнает. А до тех пор мне ничего не известно. На чем мы остановились? Ах да… Скажи Владимиру, что с этим, как его… Лужневым тебя познакомил я. Скажи, что ты мечтаешь о синематографической карьере и потому решила…

– Никогда! – убежденно заявила Вера. – Чтобы я… Но – да-да, я понимаю. Я мечтаю и потому решила с ним познакомиться.

– Ты предубеждена против синематографа? – удивился Алексей, и было видно, что удивляется он искреннее, не иронизируя. – Почему? За этим видом искусства будущее!

– Искусства! – презрительно фыркнула Вера. – Ты, наверное, шутишь? Как можно сравнивать синематограф с театром? Это же все равно что сравнивать… – Вера замолкла в поисках подходящего сравнения, но так ничего и не нашла.

– Нисколько не шучу, – ответил Алексей, – но переубеждать не стану. Если хочешь, оставайся при своем мнении. Итак, Владимиру ты скажешь, что с Лужневым познакомил тебя я… Как его по имени-отчеству?

– Степан Гаврилович, но он предпочитает, чтобы его звали Стефаном.

– Скоро Ванек на Руси не останется, одни Жаны с Джонами будут, – проворчал Алексей. – Лужневу же скажи, что пришлось сослаться на деверя, который добр и любит по-родственному тебя настолько, что готов подтвердить любую твою ложь. Вот, собственно, и все. Брат мой, насколько мне известно, а я хорошо его знаю, не ревнив и очень тебя любит. Он не станет задавать лишних вопросов. Но если что, я подтвержу, что так оно и было. Лужнев-то этот хорош собой или как?

– Какое это имеет значение? – вздохнула Вера и вдруг вспомнила о «Иване Ивановиче». – Скажи, а письма до востребования отправляются по вторникам? Мне еще только с этой стороны неприятностей не хватало.

– Отправляются, – кивнул Алексей. – Пишет их одна наша сотрудница…

Вера подумала, уж не та ли это дама, что провожала ее к Сильванскому в особняке на Вороньей улице.

– Пишет умно, разбавляет правду ложью, но так, чтобы этого нельзя было заметить. Можешь не беспокоиться, с этой стороны тебе ничего не угрожает. Мы уже сумели выследить того, кто приходил за письмами, и сейчас выясняем, с кем он связан. Думаю, что к Успенью все выясним и возьмем голубчиков за жабры.

– А кто они такие? – обрадованно спросила Вера.

– Немцы, – усмехнулся Алексей. – Верные слуги его величества кайзера.

– Странно, – удивилась Вера. – А я всегда считала немцев союзниками австрийцев.

– Союзники тоже следят друг за другом. Все следят за всеми, такова жизнь…

Спохватившись, Алексей вознамерился напоить Веру чаем с печеньем и кренделями.

– Сегодня на Кузнецком к Бартельсу вдруг потянуло зайти, – сказал он. – Как чувствовал, что гости вечером будут…

Вера начала отказываться, ссылаясь на то, что ей пора ехать домой, но Алексей настоял на своем. Пообещал, что самовар поспеет мигом, потому что искусством его разжигания он владеет в совершенстве (прислугу Алексей держал приходящую), да вдобавок Вера вспомнила, что ей есть еще о чем спросить деверя.

Этот вопрос был сугубо родственным, личным, не имевшим ничего общего с делами, поэтому Вера колебалась – задавать его или не задавать. Вдруг Алексею покажется, что она вынуждает его сплетничать или переходит границы допустимого. Но все же решилась и за чаем спросила:

– Скажи мне, Алексей, только, умоляю тебя, скажи правду – у Владимира есть любовница?

Спросила – и выдохнула с облегчением. Рубикон перейден, теперь остается только ждать ответа.

– Я об этом не знаю, – просто ответил Алексей, совершенно не удивляясь Вериному интересу и тому, что она задала подобный вопрос ему, родному брату своего мужа. – Но поручиться за то, что у него нет любовницы, я не могу. Владимир очень скрытный человек, он делится со мной кое-чем, но душу наизнанку передо мной не выворачивает. С тобой он должен откровенничать больше. А разве женщины не чувствуют наличие соперницы? Я всегда думал, что чувствуют. Каким-то особым чутьем, по каким-то тайным, им одним лишь ведомым признакам?

Вера пожала плечами. Может, кто-то и чувствует, у кого есть опыт, а она всего без году неделя как замужем, да еще и сочетает первые шаги в супружестве с такой вот авантюрной кутерьмой.

Когда Алексей перевел разговор на вчерашнюю трагедию, Вера разрыдалась. И Клашу было жаль, боль в душе не улеглась, прошли всего лишь сутки, и страшно было представлять, как все они могли отравиться и умереть. Когда она успокоилась, Алексей сказал, что сегодня около полудня он проезжал по Милютинскому переулку и заглянул в контору к брату – подбодрить и узнать, не требуется ли какая-нибудь помощь. Похвалил Владимира за самообладание, Веру тоже похвалил за компанию, хоть и не заслужила она похвалы. Какое тут самообладание, когда она только что плакала? Была у Веры одна особенность. На людях, при чужих, ей легче удавалось сохранять самообладание при разных потрясениях, чем в кругу близких. Еще с детства так повелось. Получит, бывало, плохую отметку или замечание, в гимназии держится, по дороге домой держится, а как придет, так уронит ранец прямо в коридоре и расплачется в голос.

Вера осторожно поинтересовалась, не считает ли Алексей, что эта трагедия может быть связана с ее тайными делами, но Алексей решительно покачал головой и сказал, что здесь явно просматриваются происки кого-то из противников Владимира, у которых он выиграл дело. Может, чей-то клиент решил отомстить, а может, и адвокат. Адвокаты тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо, в том числе и жажда мести. Вся Москва помнит, как в феврале прошлого года присяжный поверенный Соргучко подослал убийц к своему коллеге Ергалинскому из-за того, что тот «обставил» Соргучко в суде. А Вера-то в наивности своей считала адвокатское дело спокойным занятием…

Ехать домой было страшно. Совсем как головой в омут, прыжок в неизвестность. Чем же все закончится? Мелькнула мысль попросить Алексея поехать с ней, но Вера тотчас же ее отогнала. Это уж совсем белыми нитками будет шито – приехала оправдываться вместе с защитником. Нет, она должна справиться сама.

Вера ехала и тряслась. На сей раз не по причине плохих рессор (пролетка была новехонькой, и извозчик был тоже «новеньким», молодым, с гладким, безбородым еще лицом), а по причине внутренней дрожи. Вере казалось, что сердце ее подвесили на ниточке, и чья-то злая настойчивая рука за эту ниточку то и дело дергает. Сердце трепыхается, а если ниточка не выдержит и оборвется, то сердце упадет куда-то вниз… Дурацкое было чувство, словами и не описать. Впоследствии Вера вспоминала о нем именно так – сердце, подвешенное на ниточке. Никогда в жизни ничего подобного она не испытывала. Боялась, волновалась, переживала, но вот так, чтобы понимать, что счастье твое висит на тонкой ниточке, на волоске. Одно неосторожное движение – и ничего уже нельзя будет поправить. А ведь Вере уже не только за себя теперь решать, но и за ребенка. Он еще не родился, но он уже есть… За двоих решать вдвойне страшно.

Вера настолько взволновалась, что когда Владимир открыл ей дверь, повисла у него на шее и разрыдалась в голос, по-простонародному, с подвываниями, подвизгиваниями и еще какими-то некомильфотными звуками. Владимир как стоял, так и остался стоять, только дверь закрыл, чтобы не беспокоить соседа, отпущенного днем из больницы на домашнее лечение. Он гладил Веру по голове, с которой свалилась шляпка, гладил по вздрагивающей спине, целовал в макушку, и это выражение нежной приязни придавало Вере уверенности в том, что их объяснение закончится хорошо. Ей от этого поскорее успокоиться бы, а она, напротив, все лила и лила слезы, словно хотела смыть ими все плохое. Рядом что-то спросила Ульяна и больше не спрашивала – должно быть, Владимир отослал ее жестом. Сам он ничего не говорил, только гладил и целовал, целовал и гладил, а когда Вера выплакалась, увел ее в спальню, где помог переодеться в домашний халат, усадил в кровати, заботливо укутал одеялом, принес сладкого чаю с коньяком и спросил, не голодна ли Вера. С коньяком Вера пить чай не стала, испугавшись, что от столь частого употребления коньяка ее малютка еще в материнской утробе станет горьким пьяницей, и попросила дать ей просто чаю с сахаром. Владимир посмотрел на нее своим коронным проницательным взглядом и осторожно осведомился, не припасено ли у Веры для него какого-нибудь радостного известия. Вера все и выложила, правда, с оговоркой, что сама еще до конца не уверена, поскольку не показывалась доктору.

– Вот так новость! – радостно повторял Владимир, хлопая себя ладонями по коленам. – Вот так радость! Мне кажется, что это непременно будет мальчик. Давай назовем его Коленькой? Милая, тебе нравится имя Николай?

– Нравится, – ответила Вера. – А если родится девочка?

– Девочку мы назовем Оленькой или Любочкой! – не раздумывая, решил Владимир. – Нет – Любочкой! Только Любочкой и никак иначе! Это же дитя нашей любви, стало быть, зваться ей Любовью!

– Хорошо, – покорно согласилась Вера, чувствуя, что ничего страшного сегодня уже не случится, и весьма этому радуясь. – Мальчика мы назовем Коленькой, а девочку – Любочкой. Но до рождения ребенка еще так далеко…

Владимир, однако, завелся, и его было не остановить. Совсем как его «Лорелею», когда она несется на полном ходу. Коленьке он напророчил блестящую адвокатскую карьеру («Это будет второй Плевако, вот увидишь!»), а Любочку сделал оперной певицей (у Веры завистливо, хоть и нехорошо завидовать собственным детям, сжалось сердце). Потом вдруг звонко хлопнул себя ладонью по лбу и виновато сказал:

– Что же это я! Ты, верно, хочешь знать, кто был сегодня со мной в «Шантеклере»? Алексей мне попенял по-братски на мое поведение…

– Алексей?! – переспросила Вера. – Когда?

– Как только проводил тебя, так сразу же мне протелефонировал и отчитал за то, что я, увидев тебя, не подошел, а, напротив, ушел, не сказав ни слова. Ты уж меня прости, выглядело это бестактно, но дело в том, что у меня имелись на то причины. Дама, которая была со мной, это моя новая клиентка, вдова Бландова-старшего. Знаешь братьев Бландовых? Молочный завод на Божедомке, колбасная фабрика на Новослободской и на Рыбинской макаронная? У них еще в Кисловодске сыроварни и магазины… Да, слышала, конечно, Бландовых все знают. Так вот старший из Бландовых, Владимир Иванович, которого все считали убежденным холостяком, незадолго до своей кончины женился. При дележе наследства его вдова почувствовала себя обделенной, и, должен заметить, что основания для этого у нее имеются, причем довольно веские. Около года она пыталась решить дело миром, а когда отчаялась, то обратилась ко мне. Полина Михайловна, так ее зовут, женщина крайне нервная и крайне недоверчивая. Ей меня рекомендовал профессор Нейдинг, Иван Иванович, наш общий знакомый, иначе бы она со мной дела иметь не стала, впрочем, это не важно… Важно то, что контора моя находится напротив конторы Московского попечительного комитета о бедных при Императорском человеколюбивом обществе, активным членом которого является младший Бландов, Николай Иванович, с которым вдова и собирается судиться. До поры до времени ей не хочется, чтобы Николай Иванович прознал о том, что она надумала обратиться к адвокатам. Она опасается, что он тогда может предпринять кое-какие шаги к сокрытию части капиталов. Я склонен подозревать, что при желании он давно скрыл все, что хотел, но Полина Михайловна категорически отказалась приходить ко мне в контору и потребовала встречи где-нибудь в таком месте, куда купцы и вообще солидные люди не ходят. А то увидит ее кто-нибудь со мной и расскажет деверю. Я и предложил «Шантеклер». Место новое, публика там совершенно несолидная и невозможно представить, чтобы Бландов или кто-то из его круга туда наведывался. А еще там в меру шумно. Не настолько, чтобы нельзя было разговаривать, но достаточно для того, чтобы за соседними столиками не могли подслушать нашего разговора. Когда же я увидел тебя с Алешиным приятелем…

Милый, милый Алексей, подумала Вера, преисполняясь благодарности к деверю. Поговорил с братом раньше ее, избавил от трудного объяснения. И устроил все так, чтобы Вера об этом разговоре заранее не знала. Как это тонко, как умно…

– …то испугался, что Полина Михайловна может воспринять эту случайную встречу плохо. Она очень нервная, очень странная, и это наша первая встреча, знакомство. Вот я и подумал, что нам нужно поскорее уйти в другое место. Сказал Полине Михайловне, что в «Шантеклере» нынче слишком шумно, и увез ее в «Глаз Оракула» на Арбате, куда, кроме поэтов и критиков, никто не ходит…

Владимир уже давно спал, а Вера все никак не могла заснуть – думала, думала, думала. То тихонечко, чтобы не разбудить мужа, вставала и уходила в гостиную, то снова ложилась, в надежде заснуть, но сон сегодня, кажется, совсем не собирался к ней приходить. Вера думала обо всем – о себе, о муже, о ребенке, о Спаннокки, о том, кто же все-таки подсыпал мышьяк в муку. О Клаше тоже подумала, пожалела ее бедняжку и помолилась за упокой ее души.

Заснуть удалось только в пятом часу, когда уже начало светать. Сон был неглубоким, тревожным, наполненным обрывками каких-то невнятных сновидений. Зато утром была Вере радость. Позвонил Лужнев, спросил, благополучно ли Вера вчера добралась домой, и сообщил, что господин Ханжонков срочно усылает его в Киев, набирать народ и готовить какую-то «натуру». Это затянется надолго, месяца на полтора, о приезде он сообщит, а до тех пор Веру никто беспокоить не станет.

Как удачно все складывается. Вера не прочь послужить Отечеству, но целых полтора месяца столь неожиданно свалившихся на нее каникул не могли не радовать.

Еще бы узнать, кто такой Румпельштильцхен, и избавиться от его козней! Неужели Алексей прав? Неужели кто-то из проигравших дело в суде мстит Владимиру подобным образом?

Совсем недавно, в мае, проходя мимо Пятницкой части, Вера посочувствовала приставу и прочим полицейским чинам, которые квартировали в здании части, точнее – в зданиях, потому что Пятницкая часть представляет собой большое подворье. Бедняжки, каково им жить прямо на службе. В части шумно и днем, и ночью – громкие разговоры, топот, крики, экипажи часто подъезжают… А теперь впору завидовать людям, которые живут пусть и в шумном месте, но зато под надежной охраной. Попробуй какой-нибудь Румпельштильцхен забраться в квартиру к приставу, городовые его живо скрутят. Почему адвокатов не селят при частях? Или раз так, то хотя бы могли выделять им городовых для охраны домов или квартир. Да и в конторы хорошо бы по городовому посадить. Предосторожности лишними не бывают, в этом Вера уже успела убедиться.