Часть I

Июнь в северных широтах – месяц проникновенный. Каждая травинка и листочек, замученные холодной весной, спешат вытянуться к солнцу, показав себя во всей красе. Небо отмылось от слякоти, сверкая брызгами искр на обозримом пространстве залива. Даже песок, простой песок, горит белым золотом, словно без него не будет настоящего лета.

В такой удивительный день, а точнее, раннее утро, когда голова пуста от радостных предчувствий, а птички щебечут по кустам, в начале Дубковской улицы появился молодой человек. Одет он был чисто, но вид имел довольно растрепанный, словно пришлось пережить ему нечто волнующее. Галстук сбился, верхняя пуговица воротника предательски расстегнулась, из-под жилетки торчал кончик сорочки – верх неприличия, а прическа была в полном беспорядке, словно волосы его взъерошили пятерней. Он разглядывал отдаленный конец улицы, которую следовало бы назвать широкой просекой, так обильно росли по обе стороны ее деревья и прочая зелень. Вдалеке, кроме зелени, решительно ничего не виднелось. И только самый внимательный взгляд приметил бы легкое облачко пыли, поднятое над сухой дорогой. Словно бричка проехала, оставив после себя исчезающий след. Молодой человек, укрываясь за густым орешником, упрямо разглядывал поворот, который дорога проделала среди деревьев.

Тяжко вздохнув, словно с души его свалился непомерный груз, он вынул карманные часы, нахмурился, что опоздает – а ему полагалось в это прекрасное утро спешить на службу, – и, выйдя из-за куста, торопливым шагом отправился в путь. Дойдя до перекрестка, где среди зелени виднелась дача с ажурными ставнями, он повернул направо. В этом не было ничего необычного, если бы короткая дорога к дому не лежала в противоположной стороне.

Дальнейший путь молодого человека представлял собой дугу, которая все дальше уводила его от истинной цели и лишь потом медленно приближала к ней. Попросту говоря, он кружил. Причем не забывал поминутно оглядываться, проверяя, нет ли за ним слежки. Где было возможно, держался вблизи заборчиков или прочих затененных мест, и вообще вел себя чрезвычайно странно. Так, что мог обратить на себя внимание городовых. Но ему удалось избежать расспросов. Быть может, потому, что он заранее знал и обходил опасные перекрестки. Наконец он вышел на Парковую улицу, еще раз оглянулся, только тут заметил беспорядок в одежде, кое-как заправил рубашку и заторопился к домику, утопавшему среди зелени, как и все прочие строения по обе стороны дороги. Он уже взялся за калитку, когда за спиной раздался тихий голос.

– Возвращаетесь с ранней прогулки, месье Жарков?

Молодой человек, названный Жарковым, не показал признаков испуга, хоть и был застигнут врасплох. Напротив, лениво обернулся и смерил собеседника ироничным взглядом.

– Да и вы, как видно, ни свет ни заря поднялись, господин Усольцев.

Усольцев, взявшийся неизвестно откуда, ответил улыбкой, которую трудно было назвать приятной. Узкие губки скривились корявыми сучками, открыв в промежутке край сломанного зуба. Было в ней нечто крысиное. Не добавляла Усольцеву очарования и стрижка под короткий, как обувная щетка, ежик. Несмотря на погоду, одет он был в студенческий китель, с которого спороли золотые пуговицы, криво пришив роговые. Воротник сорочки заносился до черной каемочки, небритая щетина торчала ржавыми иглами. Он так старательно рисовался неумытым пролетарием, что за версту был виден маскарад.

Усольцев прислонился к заборчику, засунул руки в карманы штанов, заправленных в нечищеные сапоги, и сплюнул через щербинку.

– Как она, хороша штучка? Горячая?

Жарков принял не менее свободную позу: калитку распахнул, но гостя не пропустил, загородив проход.

– Не понимаю, о чем ты.

Усольцев хмыкнул.

– Темнит! Секретничает! Тайны и заговоры… Ух!

– Извини, я не могу сейчас… Мне на службу…

– На службу! Вот оно! Всю ночь с любимой романтика под звездами, а как утро – на скучную службу бежим. Вот они – цепи общества, оковы капитализма, кандалы эксплуатации. Нет их крепче… Ну, ничего, близок час освобождения…

– Избавь меня от этого бреда, – Жарков двинулся, чтобы закрыть за собой калитку. Его поймали за локоток.

– Да что же обиделся? Я же по-дружески. Любовь – отличное развлечение. Когда другие дела устроены. Наиважнейшие дела. Какие и вообразить себе нельзя. Разве не так?

Пальцы Усольцева худые, но держали клещами. Жарков вырвал руку.

– Чего ты хочешь от меня?

Стоять близко было нелегко, от Усольцева пованивало, запашок щипал нос. Усольцев это знал и наблюдал с интересом. Даже придвинулся совсем уж приятельски. Жарков вида не подал, вызывающе скрестил руки на груди и огляделся. Улица, пронизанная солнцем, сонно нежилась в зелени.

– Кого-то опасаешься? Чувствуешь опасность?

Жарков натужно улыбнулся.

– Чего мне опасаться?

– Вот и я думаю: есть повод или мне только показалось? – Усольцев смотрел не мигая. Брови его, жидкие и рыжие, сдвинулись стрелками, – Усольцев предварительно перед зеркалом отрепетировал этот «пронзительный» взгляд…

Жарков опустил глаза.

– Я не понимаю, о чем ты.

– Вот и хорошо, что не понимаешь. А то я было подумал… Мыслишки, знаешь, брат, всякие в голову заползают. Хочется быть уверенным в тех, с кем связал свою судьбу. Мы ведь как один кулак должны теперь держаться, вот так… – он сунул под нос Жаркову сухощавый кулачок с куриную лапку. – Только в единстве наша сила. Только так мы добьемся нашей цели…

– Вася, я на службу опоздаю…

– Ну, прости, прости, ты же у нас государственный человек. Служишь кровавому режиму, деньги от него получаешь, чины. А тут я со своими мечтами. Зачем думать, что народ страдает под тираном, нам бы на службу не опоздать. Местечко тепленькое. Жалованье. Карьера. И все такое прочее…

– Об этом поговорим в другой раз, хоть вечером, а сейчас…

– Как вам будет угодно, господин инженер Жарков. Не смею вас задерживать. Служение кровавому режиму не терпит суеты. Дисциплина и порядок. Только вот одно хотел у тебя спросить… Вы позволите?

Жарков покорно ожидал продолжения.

– Обещание свое не забыл? Слово твое крепко? Нерушимо? Как клятва?

Усольцев буравил Жаркова взглядом.

– Нет, не забыл, – ответил Жарков.

– Я могу быть в этом уверен?

– Сколько же можно…

– Просто ответь мне «да», как товарищ и друг…

– Да! Десять тысяч раз «да». Достаточно?

– Не кричи, Иван, что ты так. Еще, чего доброго, твоя домохозяйка услышит. Я же только спросил. Чего злишься… Вот и хорошо… Вот и славно…

– Извини, мне пора.

– Само собой! Только еще мгновение украду у тебя.

– Что еще?

– А то, друг мой и товарищ. Начнем сегодня вечером. Ты готов?

– Сегодня? Почему так рано? – спросил Жарков.

– Не твоего ума дело. Я хочу знать: ты готов? Ответ требую немедленно.

– Но ведь…

– Никаких больше «но», Жарков, не осталось. Теперь только так вопрос ставим: или дело, или предательство. Как ты?

Тишину улицы нарушил бой часов. Уже девять. А то и четверть десятого. Совсем беда.

– Ладно, – Жарков двинулся было к дому, но ускользнуть не удалось. Усольцев держал цепко.

– Что у нас с тобой «ладно»?

– Устроим сегодня. Отпусти.

– Это твое верное слово?

– Да! Я обещаю! Этого достаточно?

Усольцев ослабил захват.

– Вот это товарищ! Вот это дело… Только, знаешь, чтобы слово твое держалось крепко… Я, конечно, целиком тебе доверяю, но мало ли что, вдруг какая ерунда случится. Так вот, чтобы воля твоя крепка была…

Усольцев вовремя замолчал, чтобы ожидание развязки было особенно мучительным. Жарков закусил губу, лишь бы не задать глупый вопрос. Наконец Усольцев не выдержал и улыбнулся.

– У меня память глубокая. Чего в ней только не найдется. Всякого найдется. Все помню и знаю. Если что… Ты меня хорошо понял? Как искреннего друга понял?

Жарков двинул калиткой, аж заборчик затрясло. Усольцев помахал ему вслед.

– Никуда не денется, – проговорил он и отправился прочь по Парковой улице.

В глубине Петербургской улицы, широкой и пустынной, возвышался одиноким зубом особняк в три этажа с колоннами в классическом стиле. Каменный дом принадлежал предводителю местного, хоть и малочисленного, дворянства, а заодно голове нашей управы господину Кротких. Фёкл Антонович оправдывал фамилию. Счастливо дожив до сорока лет и нажив приятную полноту, а также супругу и двух сыновей, он был доволен жизнью и не жалел сил на службе обществу: устроил чиновничье присутствие в своем доме, выделив для этого первый этаж и парадный вход. Хотя злые языки утверждали, что все это по лени, чтоб не ходить на службу, но чего не придумают в маленьком городке, какие сплетни не сочинят.

На самом деле Фёкл Антонович так пекся о благе горожан, что не мог потратить лишнюю государственную копейку на себя, а все только на благоустройство. То есть на благоустройство он тратил все лишние копейки, что оставались после удовлетворения нужд самого предводителя. Одних приемов надо дать не менее трех в год. Еще подарки и поздравления начальству уездному, не говоря о начальстве губернском. Понятно, что на тротуары или фонари оставалось не много. Фёкл Антонович кротко сносил эти неприятности, надеясь, что образуется как-нибудь. В свете грядущих великих событий вообще, и наступивших белых ночей в частности, освещение улиц могло и потерпеть. Ни одно дурное или тяжкое предчувствие не омрачало в это прекрасное утро кроткий ум Фёкла Антоновича.

Устроившись в своем саду, что разбит был позади особняка, предводитель рассматривал верхушки деревьев, вычерчивающие на небесной лазури причудливую линию. Рука его застыла с чашкой, а на приятном, хоть и полноватом лице сложилось задумчивое выражение, словно Фёкла поразила мысль о несовершенстве бытия. И так эта мысль была глубока, что на лысеющем темечке выступил пот. Ни ветерок, ни солнечный зайчик, прыгнувший от самовара, не вывели предводителя из задумчивости.

Напротив него, за чайным столиком, расположился становой пристав. Шашка была отстегнута и засунута в удобную дырку плетеного кресла, рядом лежала фуражка, ворот мундира демократично расстегнут, а сам пристав занимался третьей чашкой чая с сахаром, причем куски не разламывал щипчиками, как должен был вести себя воспитанный офицер, а кромсал зубами не хуже тесака.

Надо сказать, что ротмистр Недельский не был типичным представителем полицейской власти. Был он худ, бледен, под глазами не сходили густые синяки, как у недоучившегося студента, голос высокий, почти бабий, а в характере имел излишнюю нервность, если не сказать щепотку придури. В городе более обширном, чем Сестрорецк, он наверняка прославился бы каким-нибудь лихим поступком. Но у нас разгуляться негде. Да и происшествий фактически не случалось.

Сергей Николаевич жаждал деятельности и только искал случая показать себя во всей красе. Скрытую энергию ощущал каждый, кому приходилось общаться с приставом. В городе его считали редким чудаком, хотя безобидным. При этом уважали, что взяток не брал и купцов не грабил. Начальник Недельского, полковник Колобнев, уездный пристав, старался держаться от своего подчиненного подальше, остерегаясь какой-нибудь остроумной выходки, отчего заезжал в Сестрорецк лишь изредка. Предводитель же испытывал при нем смущение, но спрятаться было негде. Приходилось кротко терпеть.

Недельскому надоело затянувшееся молчание, и он грохнул чашкой по столику:

– Опять не слушаете!

Предводитель посадил на светлые брюки кляксу чая и застенчиво улыбнулся.

– Что вы, Сергей Николаевич, весь внимание.

– Что я только что сказал?

– Вы говорили о возможности… вероятности… чего-то там такого, угрожающего.

– Вот! – указательный палец пристава, чуть дрожащий от напряжения, уткнулся меж глаз предводителя, если бы смог дотянуться. – Попались! Что я говорил! Да, что я говорил? А я говорил, что у меня есть верные сведения: у нас завелись флибустьеры!

– Да какие у нас могут быть флибустьеры, – сказал Фёкл Антонович. – Побойтесь бога, друг мой. Дачная местность, мирные обыватели.

Пристав замахал салфеткой, словно подавал сигнал бедствия.

– Слово напутал, а вы уже сразу и вцепились! Да, не флибустьеры, а как их… Эти… Ну же, на языке вертится…

– Тараканы? – подсказал председатель.

– Какие тараканы! – закричал пристав. – Вечно вы ерунду невпопад суете! Да как же они… Вот дохлая неясность…

Предводитель, наученный горьким опытом, знал, что Недельский в возбуждении изъясняется так, что словари можно выбросить. Лучше не мешать, иначе, чего доброго, совсем разойдется.

– Ах, вот же! – пристав ткнул каблуком в кресло. Кресло повалилось, увлекая шашку с фуражкой на траву. – Карбонарии… Нет… Ах да! Якобинцы!

– Кто, простите? – переспросил Фёкл Антонович, не веря своим ушам.

Недельский был горд собой.

– Негодяи якобинцы! Конечно же! Ниспровергатели устоев!

– Сергей Николаевич, так вы о революционерах говорите?

– Да, о них, – охотно согласился пристав и мгновенно успокоился.

– Не стоит об этом волноваться. Отдыхать у нас могут даже революционеры, если не нарушают общественный порядок. Пусть ими охранка или жандармы занимаются. На худой конец, у нас пограничная стража имеется. А у вас пусть голова не болит.

– Вот именно: граница с Финляндией в двух верстах, хочу напомнить. А что это значит?

– Что это значит?

– А это значит, что они хотят уйти. Совершить террористический акт и уйти. Понимаете, как коварно задумано?

Предводитель понял одно: с приставом надо что-то делать. И чем скорее, тем лучше. Как можно называть Герцогство Финляндское заграницей? Да, по Граничному ручью стоят два отряда пограничной стражи: Редиягульский и Райяокский. Да, имеется сестрорецкая таможня. Но для чего это сделано? Только для спокойствия обывателей. Чтобы кто ни попадя не шатался в Финляндию. У них там, знаете… особое это… Но чтобы революционеры скрывались в Финляндии? Глупее не придумаешь. Совершенно бредовая идея.

– Террористический акт? У нас?

– Этого я не могу знать. Наверняка где-то проведут, а у нас убегут…

– Откуда же у вас такие сведения?

– Это информация строго секретная, – ответил пристав и отхлебнул остывший чай.

– Неужели осведомителей завели?

– Этого я вам не скажу. Но вспомните прошлогодний случай! – с угрозой сказал пристав.

Предводитель прекрасно помнил, что происходило в том году. Такое забыть невозможно. Сколько нервов потратил. Но лишний раз ворошить прошлое ни к чему.

– Что ж тут такого. Преступник найден и наказан. Вашими усилиями найден.

– Да, моими! Но все не так просто, как вам кажется! В городе нашем плетется тайный заговор, имеется секта, то есть организация, ячейка, имеющая своей целью… Своей целью…

– Сергей Николаевич!

Пристав дернул головой, как от укуса пчелы, и затих.

– Прошу вас об одном, мой любезный друг, – сказал предводитель. – Направьте ваши драгоценные усилия на то, чтобы по вечерам на улицах не было пьяных, или хотя бы они не валялись по канавам. Неприлично, пристав, честное слово.

– Слушаюсь! – ответил Недельский. – И все-таки не стоит забывать…

– Сергей Николаевич, вам не пора в участок?

Пристав немедленно встал, нацепил шашку, поднял закатившуюся фуражку, отдал честь и направился вон из сада. А Фёкл Антонович облегченно вздохнул и, наверно, подумал, что за все надо в жизни платить: раз ему достался райский уголок, значит, за это надо терпеть мелкие неприятности. Пристав – не самая плохая из них. Лишь бы никогда больше не случалось то, что…

Но об этом предводитель и вспоминать не хотел.

В городке нашем архитектура ничем не примечательная, выше двух-трех этажей не строят. Да и куда стремиться, когда кругом такие сосны. Но одно строение возвышается над общим ординаром. Если бы не деревья, дом этот был бы виден издалека. А так – только кончик башенки меж ветвей. Башенкой этой дом и знаменит.

Особняк построен из бревен, но такой тонкой и деликатной работы, что кажется, флорентийские мастера постарались. Ан нет: наши, и все больше топором и долотом мастерили. Башня подпирает дом с левого угла, да так, что образует в каждой комнате по эркеру. Когда жилые помещения заканчиваются, башенка подпрыгивает над покатой крышей и устремляется к небесам, чтобы с высоты островерхого шпиля взирать на всю Лиственную улицу. Наши обязательно показывают башенку заезжим родственникам. Зрелище того стоит. Вроде бы не столица, а такое соорудили.

Надо сказать, что не имел бы городок наш такого счастья, если бы не Игнатий Парамонович Порхов, – ему принадлежит знаменитый дом.

На одном берегу Водоотводного канала стоит лесная биржа Смолкина, а на другом берегу – лесная биржа Гутермана, но лесом они торговали порховским. Хозяин башни владел если не всей, то уж большей частью лесного дела Сестрорецка. Игнатий Парамонович предпочитал вести дела без огласки, потому размер его состояния никто толком не знал. Зато все знали, что Порхов разгульную жизнь не любит, предпочитая жить в своем особняке, копить капиталы и баловаться благотворительностью. То на ремонт часовни даст, то на обновление детского приюта, то на школу. В общем, скучный человек. Ни попоек с цыганами, ни любовниц в брильянтах, ни пачек денег, сожженных на рулетке. Тихоня с законной женой. Даже ей не позволял щеголять летом в мехах. А ведь когда показать провинциальной даме свой гардероб? Когда наезжает столичная публика. Зимой-то кому мехами хвастаться? Одни снеговики да городовые, занесенные снегом.

И все-таки одна слабость у Игнатия Парамоновича Порхова была. Слабость звали Анастасия Игнатьевна, было ей целых семнадцать лет, и крови у отца она выпила немало. Господин Порхов умел согнуть любого под свою волю. Вот только воля эта размякала, когда дело касалось единственной дочери и наследницы, к тому же невозможной красавицы. Получив от родителей добрую порцию крестьянской крови, взрастая на чистом воздухе среди сосен и провинциальных жителей, Настя умудрилась вырасти в тонкую, изящную и томную барышню, парижскую статуэтку, от которой глаз не отвести, бледную, с косой лилово-черных волос до пояса. Но характер в этом хрупком тельце был отцовской закалки… В общем – беда.

Дело шло к обеду. Настя рыдала в своей спальне и не желала вставать ни за что. Ни уговоры матери, ни жалобные попытки отца ни к чему не привели. Истерика крепчала. Наконец послали за доктором. Земский врач Асмус приехал быстро, осмотрел и попросил оставить его с больной наедине.

Настя лежала в глубокой яме из подушек, лицо ее опухло и пошло розовыми пятнами, она дышала частыми и редкими толчками, всхлипывая и постанывая со свистом. Асмус сделал все, что мог: померил пульс, потрогал лоб, посмотрел зрачки. Наконец взял тонкую девичью кисть в свою натруженную, докторскую.

– Ну, Анастасия Игнатьевна, что мне с вами делать?

Доктор говорил тихо, но твердо, не сюсюкая и не заигрывая с больной. Даже строже, чем необходимо в такой ситуации. Настя подняла на него покрасневшие глаза.

– Ах… Антон Львович… Голубчик… Вы… Только… Только вы…

Осталось неизвестным, что же такое исключительное ожидают от земского врача. Асмус погладил ее, как маленькую, по головке.

– Ну, все… Будет, будет. Выплакались уже. Берегите слезы. И особенно нервы. Вам теперь силы копить надо. Мне не вас спасать, а папашей вашим уже надо заниматься. Да и матушка чуть жива. Что устроили? Не стыдно? Ай-ай-ай…

Простые были слова, но сказаны особо теплым и успокоительным тоном. Сам вид доктора – спокойного, уравновешенного, шагнувшего к сорокалетнему порогу, его мягкий уверенный голос – все это действовало лучше лекарства. Как и должно быть у настоящего врача. Собой, своей энергией лечит врач. Не микстурами же, в самом деле!

Случилось чудо. Настя перестала всхлипывать и заметно успокоилась.

– Они так жестоки со мной…

– Кто? Папаша ваш? Не смешите меня…

– Они так страшно мучают и терзают мое сердце…

– Сейчас же приведу десяток девиц, которые будут счастливы иметь мучения, подобные вашим…

– Вот и вы смеетесь надо мной, милый Антон Львович…

– И не думал. Беды моих пациентов – это мои беды. Если это действительно беда. Вам радоваться надо. Что опять приключилось?

– Папа… О, какой он жестокий и бессердечный…

Асмус не стал ее разубеждать.

– Я врач, а значит, мне можно рассказать все тайны, – сказал он. – Даже лучше, чем священнику, каяться не надо. Во мне они и умрут. Давайте-ка сядем повыше… – он приподнял больную, взбил подушки и устроил ее в сидячем положении, – вот так будет лучше. А теперь давайте поговорим. Только прежде выпейте вот это… – он держал на кончиках пальцев крохотный стаканчик с мутно-желтой жидкостью.

Настя не поняла, откуда взялась склянка, послушно выпила и даже не скривилась.

– А теперь устраивайтесь поудобнее и рассказывайте все, что у вас на сердце… – он подоткнул одеяло.

Барышня потупилась:

– Это очень страшная история…

– Ничего, постараюсь не испугаться.

– Хорошо… Они все, и папа, и мама, и Матвей, – они не понимают, что наконец это случилось, что ко мне пришла долгожданная любовь, какой никогда ни у кого не было на всем белом свете. Я так счастлива, а он… а они…

Асмус слушал и вовремя поддакивал. Настя рассказывала подробно. Сначала говорила осмысленно, но вскоре речь ее замедлилась, она стала запинаться, пока вместо слов не остались междометия. Наплаканные глазки закрылись. Доктор бережно прикрыл ее одеялом и тихонько вышел.

Он написал рецепты, оставил распоряжения и получил нескромный гонорар в новом конверте. Прежде чем поклониться Порхову и его жене, Асмус сделал незаметный знак секретарю Ингамову. Выйдя на Лиственную улицу, доктор удалился от дома на приемлемое расстояние и выбрал место среди кустарников.

Ингамов не заставил себя ждать. Подойдя твердым, армейским шагом, встал перед доктором навытяжку, весь крепкий и решительный, как револьвер на предохранителе.

– Что я могу сделать?

Вопрос был сразу и по существу. Как видно, приглашение доктора его не удивило. Асмус позволил себе прежде окинуть взглядом невысокую, ладно сбитую фигуру бывшего мичмана, отметить гладко зачесанные волосы, гладко выбритое лицо, идеально строгий костюм, хрустяще-белый воротничок вокруг толстой шеи. Секретарь вызывал чувство надежности, как отполированный щит.

– Я знаю ваше отношение к этой семье, Матвей, – наконец сказал он. – И знаю ваше рыцарское благородство…

– Благодарю, ближе к делу. Скоро я понадоблюсь господину Порхову. Он не любит ждать.

– Думаю, сейчас вы нужнее Анастасии.

Что-то смутное и еле уловимое пробилось сквозь непроницаемое спокойствие. Секретарь сдержанно кашлянул.

– Что вы имеете в виду?

– Она в таком душевном состоянии, что может наделать глупостей…

– Этого не допущу.

– Вы, разумеется, не допустите. Но Настя достаточно хитра и умна. Она может быть скрытной, несмотря на истеричность. Ее считают ребенком, неспособным на поступок. Это большая ошибка.

– Выражайтесь яснее.

– Как вам угодно, – сказал Асмус. – Она может стащить нож, спрятать его в одежде. Дальше нужны пояснения?

– Я не могу быть рядом двадцать четыре часа в сутки. Тем более в спальне…

– Не об этом речь, – Асмус переложил саквояж в другую руку. – С собой она ничего не сделает. Но вот ударить несколько раз ножом… сами знаете кого, вот это получится запросто. Причем это может произойти внезапно – только что она была весела и оживленна, а в следующий миг…

– Почему вы так уверены?

– Истерия, помноженная на юношескую страсть. Она не понимает, что делает. В суде ее, скорее всего, оправдают как невменяемую. Надо ли это вашему патрону? Как он переживет?

Трудно было понять по лицу Ингамова, он осмысливает сказанное или ждет продолжения.

– Что я могу сделать? – повторил он.

– Постарайтесь не выпускать Анастасию из поля зрения, сколько будет возможно. С вашим хозяином я готов обсудить этот сложный вопрос лично.

– Это лишнее.

– Как скажете. Позволите дать совет лично вам? Я предполагаю, что вы захотите покончить с проблемой одним махом, так сказать, разрубив гордиев узел одним ударом кортика. Исключительно прошу побороть это желание, а лучше – не подпускать его вовсе.

– Благодарю вас, доктор. Только позвольте мне решать самому.

– За руку вас удерживать не могу.

– Еще раз благодарю за совет.

– Поступайте как знаете.

– Именно так: как знаю. Честь имею…

Круто развернувшись на каблуках, Ингамов пошел к особняку, прямой, как корабельная мачта. Асмус только головой покачал. В конце концов, дело земского врача – лечить вывихи, простуды и нервы, а не предотвращать убийства. Для этого пристав имеется.

Вечерело. В прочих краях империи это словечко подошло бы как нельзя кстати. Однако в наших широтах в десятом часу вечера было светло, как днем. Ветер спал, гибкие волны чуть трогали почти гладкую поверхность залива. Северная нега нежным тюлем накрыла прибрежную линию. Нет лучше времени для созерцательных размышлений, когда при взгляде на окружающий покой щемящее, невыразимое словами чувство наполняет и сердце, и мысли и возникает предчувствие чего-то хорошего или даже прекрасного, что непременно случится с тобой.

Именно в такой излишне романтический час, далеко от гавани, вместе довольно глухом и редко посещаемом горожанами, случилось ничем не примечательное событие. Из зарослей на прибрежный песок вышел молодой господин в прекрасной летней тройке, щегольском галстуке с брильянтовой заколкой и канотье отличной французской соломки. Тросточкой, такой же изящной, как он сам, сбил случайную пылинку, посмевшую упасть на лаковые штиблеты, и осмотрелся.

Окружающая романтика оставила его равнодушным. Он вынул карманные часы, взглянул, громко щелкнул крышкой, сунул в прорезь жилетки, достал смятый листок, пробежал его, то и дело оглядываясь, и, наконец, решил, что попал не туда. Пробормотав недовольно, он направился прочь. Навстречу ему выкатилась двуколка. Горячую лошадку осадили вожжи, которыми правила ручка в ажурной перчатке. Дама отбросила кнут, сняла с лица газовый шарф, и господин поспешно подошел, чтобы помочь ей сойти. Дама легко выпрыгнула из двуколки, словно без всякой помощи могла выйти сама, однако ей хотелось, чтобы ее ручка оказалась в ладони господина.

Ступив на песок, она без стеснений потянулась, словно ехала от самого Петербурга.

– Вижу, вы удивлены, господин Танин.

Господин в соломенном канотье замялся.

– Право, не знаю… Мне, безусловно, лестно, и я даже некоторым образом польщен, что вы, Катерина Ивановна… что мне… что я…

– Молчите-молчите, я сама, – перебила барышня. – Вы хотели бы, да не можете сказать, что наши случайные и скоротечные встречи не давали никакого повода для этого свидания. Более того, вы несколько удивлены, если не сказать шокированы, что барышня сама назначила вам встречу в уединенном месте. Не так ли?

– Катерина Ивановна, я счастлив, что…

– Я не закончила. Так вот, господин Танин, должна признаться, что и я не ожидала от себя такого поступка. Прежде чем мы коснемся того, ради чего оказались здесь, прошу вас высказаться откровенно. Ответьте на мой вопрос прямо и честно, будто задает его не барышня, а ваш добрый приятель. Сможете?

– Я постараюсь… А что за вопрос?

– Вопрос простой и понятный, с которого все и начинается. Помните: совсем не я вас спрашиваю… Нет, так не пойдет. Вижу, вы не готовы… Хорошо, тогда начну с другого конца. Как вам, наверное, уже известно, отношениям между мужчиной и женщиной полагается развиваться не спеша, все ближе и ближе приближаясь к цели, которая и так заранее известна обоим. Это требует усилий, расходов и, самое главное, – времени. Хотя можно все организовать проще, если на то есть обоюдное желание. Тут ведь самое главное – выяснить, есть ли обоюдное желание. Остальное – мелочи. А если времени совершенно нет, выяснить это надо как можно скорее. Как думаете?

Молодому господину хватило сил пробормотать «разумеется». Он был изрядно обескуражен и от растерянности воткнул хрупкую тросточку в песок. Катерина Ивановна не сводила с него глаз.

– Очень хорошо, – сказала она. – Вы меня поняли. Теперь я совершенно уверена, что вы сильный и разумный мужчина. Такой не испугается маленького и простого вопроса: я вам нравлюсь?

Танин не сразу понял, что вопрос прозвучал и теперь его черед что-то говорить. А когда понял, не смог подобрать подходящего слова.

Эта резвая и бесцеремонная барышня не могла не нравиться. Каждый местный и любой приезжий знал: есть только одна королева. Имя ей – Катерина Ивановна. Нельзя сказать, что она была небесной красоты. Что-то в ней было от римской статуи: идеально прямой нос, низкий широкий лоб, высокие скулы. Глаза не так уж прекрасны, даже несколько маловаты. Волосы, в общем, обычные, светлые. Фигура чуток тяжеловесна, особенно в бедрах. И возраст приближался совсем уж к бальзаковскому. Но в сочетании это все рождало неотразимую личность. Она обладала необъяснимой притягательностью, холодной, сдержанной и оттого, быть может, куда более желанной. Улыбка лишь изредка трогала ее бледные губы. Но когда она улыбалась, казалось, что всходило солнце. Северное, холодное, от которого тепла не дождешься, но все же светило. Как тут ответишь на простой вопросик?

Вырвав из песка тросточку и махнув ей наподобие шашки, Танин понял, что молчать дальше нельзя. Но и выдавить хоть что-то в ответ он не мог, язык не поддавался. А вот Катерина Ивановна словно не догадывалась, что творится у него в душе, без всяких церемоний смотрела на него пристально, не мигая.

– У вас затруднения? – спросила она.

– Нет… нет…

– Это ваш ответ, господин Танин?

– Что? Ах, нет… же… то есть… Я, знаете ли…

– Простите, я ничего не поняла. Или вам повторить вопрос?

Хрупкая тросточка рыла песок, как конь копытом.

– Нет, нет, не надо, зачем же…

– Так что же? Каков ваш ответ?

– Катерина Ивановна, зачем вам это?

– Потому что без вашего ответа все остальное не имеет смысла. Или точка, или запятая. Так в жизни случается, на перепутье нужно решить, в какую сторону идти. Но если для вас это так трудно, что же, давайте закончим и забудем… – она повернулась к двуколке.

– Нет, нет, постойте! Подождите… Все это так неожиданно… Нельзя ли…

– Так сложилось, что ответ ваш мне нужен или сейчас, или никогда. Решайтесь.

Лошадь, оставленная без присмотра, потянулась к сочной веточке. Двуколка шевельнулась, колеса тронулись. Танин подхватил вожжи и грозно сказал «тпру!». Геройский поступок не произвел на Катерину Ивановну впечатления. Она и бровью не повела. Танина же прошиб пот, хотя было вовсе не жарко, и кажется, лицо пошло красными пятнами. Мучиться дольше невозможно. В конце концов, он ничего не теряет…

– Да, вы мне нравитесь, Катерина Ивановна.

– Благодарю вас, – ответила она. – В таком случае могу изложить вам причину нашей встречи. В городке нашем вы человек уважаемый, но, как понимаете, о вас все известно. Такие болтуны. Мне известно, что у вас некоторые трудности, какие я могу помочь вам решить.

– Вы? Помочь? Мне?

– Не надо так откровенно выказывать удивление. Да, при определенном условии я смогу вам помочь.

– При каком условии? – спросил Танин.

– Само условие вас совершенно не касается. Но вы можете рассчитывать на приданое, которое за мной получите, и немедленно пустите его в дело целиком и без остатка.

Предложение было столь дерзким и неожиданным, что Танин развеселился.

– Приданое? Откуда у вас приданое? Я ведь тоже разговоры всякие слышу.

– Разве я похожа на обманщицу?

Танин вынужден был согласиться, что нет, и пробормотал извинения.

– Я вас прощаю в этот раз, – сказала Катерина Ивановна. – Но впредь думайте, прежде чем сказать.

– Но я ведь только…

– Повторю: при определенных условиях у меня может быть приданое, которым вы сможете воспользоваться. Но мне надо знать наверняка, что вам понадобится мое приданое. Двадцать тысяч для вашего проекта будет достаточно?

– Что же это, вы мне руку и сердце предлагаете?

Катерина Ивановна не ответила, предоставляя Танину самому найти выход.

– Вы требуете ответ прямо сейчас? – спросил он.

– Я ничего не могу требовать, господин Танин. Вы независимый, свободный человек. Сами выбираете решение.

– Прямо сейчас?

Она чуть заметно улыбнулась.

– Не стану подвергать вас таким мучениям. Скажем, сутки на размышление хватит? Очень хорошо. Договорились… Не смею вас более задерживать…

Катерина Ивановна вскочила в коляску. Двуколка тронулась легко, словно лошадь понимала хозяйку без слов.

Оставшись в одиночестве, Танин засунул руки в карманы, в глубоком раздумье разметал песок носком ботинка и побрел по морской полосе к городу.

Уединенное место имеет странное свойство: никогда не знаешь, насколько оно уединенное. И что на самом деле скрывается за кустом – ветер или чья-то тень.

Как только место свидания опустело, из леска выбралась полноватая фигура. Она направилась к тросточке, воткнутой в песчаный бугорок, словно памятник погибшему воину. Изящная штучка была вырвана с фонтаном песка и разломана об колено. Сильным броском обломки полетели в залив, шлепнулись и скрылись в черной воде.

К десяти вечера кафе-ресторан Фомана был полон. Двери большого зала, впуская свежий воздух, были распахнуты на террасу, на которой не осталось свободных столиков. В заведении была приличная, для уездного городка, кухня, недурно сваренный кофе и миленькие пирожные. Конкурентов у Фомана фактически не было. «Французская кондитерская», буфет на станции, кофейня в парке – вот и все заведения, где уставший обыватель мог утолить голод, приятно проведя время.

Размер помещения не оставлял места на сцену, однако пианист, играющий на рояле вместо трактирного оркестрика, делал владельцу честь. В высокий сезон Фоман разорялся на певицу, которая под аккомпанемент рояля исполняла романсы. Гости терпеливо слушали и покорно аплодировали, чтобы не обидеть даму. Знаток, конечно, раскритиковал бы такое исполнение, но наша публика непритязательна, а дачникам все равно. Без преувеличения можно сказать: здесь встретишь весь город. Так что в сезон, начиная с мая, Фоман без зазрения совести взвинчивал цены. Но и это ему прощали.

Столик, удачно расположенный в дальнем углу террасы, был уставлен холодными закусками. Присутствовал на столе и графинчик. Господин Жарков, угощавший приятеля, энергично жевал котлетку.

– Знаешь, друг мой Стася, – говорил он, не забывая дирижировать вилкой, – жизнь моя теперь только начинается. Все старое – вон. Забыто и зачеркнуто. Впереди такие перспективы… Хватит мне гнить в этой дыре. Что они могут мне предложить? Какой-то жалкий заводишко. Нет, брат, у меня теперь размах! Такая пойдет теперь история – только держись. Фамилия Жарков прогремит еще на всю Россию. Скоро гордиться будешь, что ты друг мой. У меня теперь планы великие, такой шанс раз в жизни выпадает, и его надо ухватить вот так…

Жарков помахал кулаком перед носом приятеля. Стася только ухмыльнулся. Он привык не возражать, много слушать и мало пить. С Жарковым они были ровесниками, но Стася имел счастливую возможность нигде не служить. Приглашение на ужин случилось внезапно. Жарков забежал к нему и потребовал непременно сегодня отпраздновать, но что именно – сказать отказался. Дескать, секрет. Никого приглашать не надо. Только вдвоем с самым сердечным дружком.

После третьей рюмки Жарков совсем разошелся и говорил без умолку. Стася все пытался понять: что же такое происходит. Вроде бы приятель его не изменился – разудалый весельчак, победитель женских сердец. Но тонкий нюх, а у Стаси был очень тонкий нюх на человеческие слабости, говорил ему, что не так все просто. Вот вроде пьет человек, гуляет от души, а в глазах у него страх. И чего бы Жаркову бояться? Нет никакого повода, в этом Стася был уверен, как никто. Радоваться дружок должен, приглашают в Петербург на Путиловский завод. Такая удача для рядового инженера. А он вроде как водкой тоску заглушает. Не похоже это на Ивана, совсем не похоже.

Стася жевал салатный листик, следя за весельчаком. Что-то тут не то…

– Я уже давно понял, что счастье человека в его руках, – продолжал Жарков. – И ни в чьих больше. Судьба, предопределенность – все это ерунда. Надо, понимаешь, не упустить свой случай. Схватить и держаться. И не поддаваться всяким глупым мыслям. Ты – человек, тебе все подвластно. Вот и действуй, как тебе хочется. А на остальное – наплюй. Всё ерунда, кроме счастья. Ни вины, ни раскаяния. Отмети эти выдумки, как мусор, и хватай счастливый случай за ворот. Вот так-то, Стася…

Жарков опрокинул рюмку и сразу налил другую. Он не требовал, чтобы приятель пил с ним. Стася заметил, что Жарков нет-нет да и поглядывает в сторону. Наверняка какая-нибудь барышня смазливая. Раскурив папиросу, Стася неторопливо повернулся, чтобы выпустить дым, и взглянул на то, что так занимало приятеля. Вместо хорошенького личика он увидел вытянутое, словно окаменевшее лицо. Господин сидел за столиком в одиночестве, и его внимание было приковано к персоне Жаркова. Он откровенно следил за ним, словно дразня и вызывая на конфликт.

Стася не был знаком с этим господином, но знал, что это личный секретарь Порхова. В городе у него слава цепного пса, который за хозяина перегрызет глотку любому. Поговаривали, что из флота ему пришлось уйти, чтобы замять скандал: забил насмерть матроса, посмевшего ему не подчиниться. Встретиться с Ингамовым на узкой тропинке жизни Стася себе бы не пожелал. Краем глаза он заметил на террасе много знакомых лиц, в случае чего на их помощь можно рассчитывать. И даже самого предводителя, который ужинал в компании чиновников. Присутствие первого лица местной власти Стасю успокоило. Бросив через перила ненужную папиросу, он присмотрелся к приятелю. Точно – боится. Глаза бегают, лицо бледное, хотя графинчик уже уговорил.

– Ты ничего не хочешь мне рассказать? – спросил Стася.

Жарков набил рот жареным картофелем и принялся яростно работать челюстями.

– Что у тебя приключилось? Не секретничай, я же вижу, что…

– Что ты видишь? Не выдумывай, чего нет и в помине. Я счастлив. Молод. Скоро получу все, о чем можно мечтать. Давай лучше выпьем.

Он не стал ждать приятеля.

– Ну, как хочешь, – сказал Стася. – Все ж не чужие люди, как-то даже имеем общие темы для занимательных бесед. Скрытничай, сколько влезет.

Друг сердечный отшвырнул вилку.

– Да о чем ты!

– О том, что если какая история случилась, так ведь я готов помочь…

– Ты? Помочь? Мне?..

Это было сказано таким оскорбительным тоном, словно к Стасе нельзя обратиться даже от полной безысходности. Будто он крыса какая…

– Поступай как знаешь. А я, пожалуй, пойду. Спасибо за угощение, сыт по горло.

– Да ты, никак, обиделся? – закричал Жарков. – Сядь, сядь, кому говорят!

Стася откинулся на спинку стула и заложил ногу на ногу.

– Изволь. Я остаюсь. Чтобы не делать скандала.

Жарков как-то вдруг затих и уставился в тарелку.

– Попал я, Стася, в переплет… Да и тебе не миновать…

– Это еще что?

– Сам подумай, ты же у нас отличаешься сообразительностью.

– Усольцев пристал?

– Видишь, какой ты проницательный…

– Это ерунда. Наплюй. Не было ничего, одна болтовня. Ни документов, ни записок. На испуг берет.

– Если бы так, Стася…

Жарков поманил его к себе. Стася нагнулся и услышал новость, которая его совсем не обрадовала. Он хотел было опрокинуть рюмку водки, но сдержался. Вечер перестал быть приятным. Тут надо мозгами шевелить.

– Ты уверен?

– Пытать его, что ли…

– Может, и блефует. Он умеет. Не хуже шулера.

– Может, и так. А скорее всего, с его-то умением, где-то пронюхал… Ладно, забудь. Если бы только это…

– Что еще? – спросил Стася, про себя обдумывая ситуацию: друг уедет, а ему оставаться одному. Ему деваться совсем некуда.

– А все прочее тебя не касается, друг мой бесценный… Это уже совсем мое дело… Эх, пропади все пропадом…

Стася не успел шевельнуться, как Жарков вскочил и толкнул в спину молодого человека, мирно жевавшего за ближним столиком. Пирожное, готовое попасть ему в рот, воткнулось кремовым хвостиком прямиком в глаз, мазнуло по щеке и уронило белый ошметок на лацкан пиджака.

– Как смеешь так со мной разговаривать! – заорал на молодого человека Жарков.

Тот, стряхнув с лица остатки пирожного, поднялся во весь рост и все равно оказался чуть ниже обидчика. Совсем юный, моложе Жаркова, тем не менее вид он имел до чрезвычайности серьезный и строгий.

Публика застыла в ожидании развязки. Даже официанты не двинулись на подмогу.

– Требую, чтобы вы извинились, – сказал юноша среди наступившей тишины.

– Ах ты, щенок!

Жарков, взвинченный до бешенства, кинулся на него с кулаками. Он целился сверху вниз, в самое темечко противника, но попал по спинке стула. Юноша ловко увернулся. Жарков взвыл, хватаясь за ушибленную кисть.

– Советую образумиться, – сказал его соперник. – Иначе у вас будут крупные неприятности.

Образумиться Жарков не хотел, он схватил салатницу и метким броском отправил в лицо врага. Майонез растекся белой маской под грохот посуды.

– Что, сопляк, получил? Сейчас добавлю!

Жарков угрожал, но с места не двигался. Его враг повел себя чрезвычайно странно. Тщательно вытер лицо салфеткой и бросил ее под ноги.

– Вы об этом сильно пожалеете, – громко и отчетливо произнес он.

И пошел к выходу мимо притихших столиков.

Жарков взревел. Ощутив вкус расправы, он хотел броситься в погоню, но тут всеобщее оцепенение прошло. На руках повис Стася, подоспели официанты, мужчины с ближних столиков встали стеной, и даже предводитель вскочил, сорвал салфетку и потребовал немедленно водворить порядок, иначе пошлет за приставом.

Постепенно суматоха улеглась. Жарков успокоился, Стася вывел его из ресторана. О юноше быстро забыли. Стоило ли переживать о всяких дачниках?

В нашем Сестрорецке дубовая роща на мысу, что далеко выдается в залив, – любимое обывателями место для романтических прогулок. Но это днем. А ночью, даже белой, дубрава обращается в темный лес, в чем-то даже сказочный. То есть гулять в нем на всякий случай не рекомендуется. Фонарей нет, городовых нет, неприятности могут подстерегать за каждым кустом. Есть, конечно, любители послушать, как шумят вековые деревья в час ночи, но это скорее от обилия принятых напитков, чем от смелости.

Несмотря на поздний час (полночь давненько миновала), в дубраве послышался шорох, какой бывает, когда колеса осторожно заминают ветки, и цокот копыт. Лошадь шла шагом. В просвете деревьев показался силуэт двуколки с пассажиром. Опустив поводья, седок предоставил лошади самой пробираться сквозь лесок, зная, что животному не захочется застрять где-нибудь в овражке. И действительно, лошаденка медленно, но верно вывозила к свету, который шел от белого неба, отраженного в морской воде. Наконец послышался плеск ленивого прибоя. Вожжи указали лошадке, что пора остановиться, чему она покорилась, принявшись за траву, освеженную поздней росой.

С подножки спрыгнула дама. Что ей делать одной, в таком месте и в такое время, трудно представить. Вместо того, чтобы умирать от страха, она вела себя уверенно. Выбрала дерево, стоящее на краю песчаного бугорка, и прикрепила на кору бумажный лист, хорошо заметный в белесой тьме. На светлом фоне была вычерчена неровная, продолговатая фигура, отдаленно напоминающая круг.

Примерившись, дама сняла лист, державшийся за шляпную булавку, и перевесила заново так, чтобы он висел чуть ниже, на уровне глаз. Отошла на два шага, осталась довольна. Обернувшись по сторонам, хотя разглядеть ничего было невозможно, она вынула из-под шали револьвер и попыталась, прицелившись, нажать на курок. Но ничего не произошло. И вторая попытка закончилась неудачей. Вещица для дамских пальчиков была не предназначена. Но характер взял свое. Сбросив шаль, она напряглась и нажала изо всех сил. Вещица подпрыгнула, раздался глухой звук, который улетел в море, как будто ничего не было.

На мишени не нашлось даже царапины. Ощупав кору выше и ниже, дама недовольно фыркнула. Там тоже ничего.

Снова заняв позицию, она выровняла дыхание, руки подняла медленно и постаралась жать плавно. Сил хватило ровно на то, чтобы вдавить курок. Револьвер охнул и отправил пулю в небеса. Не тратя времени на проверку, дама сделала подряд четыре выстрела. На последнем руки ходили ходуном так, что целиться было невозможно.

Результат усилий оказался плачевным: на листе остался крохотный надрыв, да и то вдалеке от рисованного круга. Аккуратно сняв листок и сложив его пополам, отчаянная барышня спрятала его в сумочку, туда же швырнула и револьвер.

– Нет, так не пойдет, – сказала она, усевшись в коляску. – Прямиком не получится, тут надо хитрее… Но! Трогай, милая…

Лошадь обернулась на звук голоса, вожжи указали ей, что пора в обратный путь. Она развернулась и повезла хозяйку одной ей понятной дорогой.

Как только двуколка скрылась в древесном мраке, из кустов вышел некто, в неверном свете белой ночи похожий на привидение.

– М-да… Богиня-воительница… Эх, елки зеленые… – буркнуло привидение себе под нос.