6
Доктор трущоб
– Эким вы щеголем! – сказал я, когда мы в два часа следующего дня встретились на прежнем месте с Шаляпиным.
Он и вправду выглядел щегольски – в английском новеньком коверкотовом пальто, серых брюках с тщательно отутюженной складкой. Наряд довершали оксфордский галстук и шляпа «хомбург», сдвинутая на затылок.
– Так ведь нам сегодня в «Каторгу» не идти, – сказал Шаляпин весело. – Отчего и не принарядиться? Значит, вы узнали, кто таков – наш доктор?
– Узнал, – ответил я. – Ну-с, нанесем ему визит?
– С удовольствием! Готов!
Идти оказалось недалеко – Яков Карлович Берзиньш жил в квартале от места нашей встречи – в Большом Трехсвятительском переулке в старом здании на первом этаже.
– У вас есть револьвер? – спросил Шаляпин, когда я собирался уже позвонить в звонок с фамилией доктора.
– Нет. А у вас?
– Откуда!
Я убрал палец от звонка и повернулся к Шаляпину:
– Знаете, Федор Иванович, вы посмотрите сначала на себя, а потом на меня. Как вы думаете – нужны нам револьверы?
Шаляпин широко улыбнулся:
– А пожалуй, что и нет!
Я нажал кнопку звонка.
Дверь открыла горничная лет сорока, аккуратно одетая и в белом полотняном фартуке. Узнав, что мы пришли переговорить с доктором, она провела нас в небольшую гостиную с мебелью старого коричневого дерева и, усадив на венские стулья с полосатыми круглыми подушками, ушла докладывать.
– Боюсь, мы с вами промахнулись, Владимир Алексеевич, – скучно произнес Шаляпин.
– Да уж…
Ни горничная, ни эта гостиная никак не вязались с образом высокого злодея, нарисованного мальчиком на картонке. Но еще больше я в этом убедился, увидев самого Якова Карловича Берзиньша.
У него действительно была трость. Но трость эта служила только для того, чтобы высокий и тощий старик не упал – он отчаянно опирался на нее, сжав рукоятку сухими белыми пальцами, более похожими на паучьи лапки. Кроме того, профессор носил на лице седую эспаньолку, а вовсе не короткие усы, как на рисунке.
– Чем обязан, господа, – спросил он без какого-либо акцента, с трудом опустившись в кожаное кресло и поставив трость рядом с подлокотником.
Я представил себя и своего спутника. При фамилии «Шаляпин» доктор и бровью не повел – вероятно, он не был меломаном.
– Яков Карлович, – обратился я к старику. – Мы пришли к вам, как к врачу, который, насколько нам известно, периодически принимает больных с Хитровского рынка. Это так?
– Так, – кивнул Берзиньш. – Так.
– Скажите, – вмешался Шаляпин. – Зачем вам это?
Берзиньш недовольно посмотрел на моего спутника.
– У меня хорошая практика, – ответил он, постучав своими паучьими пальцами по подлокотнику. – И я мог бы пренебречь. Да. Много лет назад меня попросили городские власти время от времени устраивать прием для местных пациентов. И даже положили определенные выплаты. Правда, потом эти выплаты прекратились, но я не перестал. Нет.
Вошла горничная и предложила чаю. Мы с Шаляпиным отказались, отказался и Берзиньш. Кивком головы он отпустил женщину и, когда она ушла, продолжил:
– Видите ли, молодые люди, причина проста. Другие доктора на Хитровку не ходят. Я уже стар. Когда и я перестану принимать тамошних пациентов, все эти люди окажутся без медицинской помощи. Вот и все, что я могу вам сказать.
В глазах Шаляпина появилось уважение.
– Яков Карлович, – продолжил я наудачу. – Не попадались ли вам на Хитровке юноши, которым хирургическим путем удалили голосовые связки?
– Нет. Впервые слышу. Ко мне обращаются с теми болезнями, которые они не могут вылечить сами. Застарелый сифилис, плохо сросшиеся переломы, экземы, воспаления, непроходимость кишечника – я могу перечислять очень долго. Но вот удаленные связки… Нет. Никогда. А что случилось?
– Видите ли, несколько дней назад мы с Федором Ивановичем обнаружили мертвого мальчика. Его зарезали. Но вот что странно – у него предварительно кто-то удалил голосовые связки. Причем сделал это хирург.
– Вы уверены? – удивился Берзиньш.
– Точно так! Операцию провели аккуратно и с соблюдением стерильности. Мальчик был тщательно вымыт и одет в больничную одежду.
Доктор задумался.
– Нет, – решительно сказал он. – Я не представляю себе, чтобы где-то на рынке могли провести такую операцию. Нет! Вы ведь бывали там?
Я кивнул.
– Значит, вы представляете себе, что творится в ночлежках вокруг рынка? Раньше я частенько ходил туда, но со временем это стало для меня тяжело. Я принимаю в комнате, которую мне выделяет местный городовой.
– Рудников?
– Да.
– Понятно… – задумался я. – Значит, на Хитровке такую операцию провести нельзя, и, кроме вас, никаких врачей там больше нет.
Старик поднял голову:
– Я не говорил, что, кроме меня, там больше нет врачей. Хотя и утверждать не могу, но, вероятно, там есть какие-то свои лекари, которых я не знаю.
– Вот как?
– Я же упоминал – ко мне идут только с теми заболеваниями и травмами, которые они не могут вылечить сами. Но иногда я сталкиваюсь со следами медицинского вмешательства – пусть и не часто. Несколько раз я наблюдал раны, зашитые ровно, умелой рукой. Но самыми простыми нитками. А два или три раза больные говорили, что не смогли получить помощи у своего местного доктора.
– Они не говорили – кто этот доктор?
Берзиньш медленно покачал головой:
– Они вообще очень скрытны. Я для них – иностранец, человек из другого мира. Колдун. Они не делятся со мной своими тайнами – даже те пациенты, которых я знаю уже давно. Да и мне, честно говоря, их тайны не интересны. Это профессиональное – интересна болезнь, а не пациент.
– Значит, надо поискать этого доктора там, в ночлежках… – сказал я.
Шаляпин закатил глаза.
– Вот еще что, – продолжил Берзиньш. – Есть еще одно подтверждение существования этого самого лекаря. Кто-то же готовит им настой кокаина и хлороформа, которым они опаивают людей, чтобы ограбить. А для этого надо понимать дозировку.
– Да-да, спасибо, Яков Карлович, – сказал я. – Вы нам очень помогли.
Мы встали со стульев. Берзиньш тоже поднялся, опершись на палку.
– Вы собираетесь выследить этого человека? – спросил он.
– Надеемся, – ответил Шаляпин.
– Что ж… Даже не знаю, пожелать вам успеха или неудачи.
– Почему? – удивился певец.
– Ведь если я умру, у местных обитателей вообще не останется никакой помощи. Впрочем… всего доброго, господа.
Распрощавшись, мы вышли на улицу.
– Какой чудесный старик! – воскликнул Шаляпин. – Сухой, умирающий, как древний тополь на берегу старого пруда. А все равно – каждый четверг берет свою трость, надевает цилиндр и идет принимать этих оборванцев, до которых никому нет дела! Вот уж – живая клятва Гиппократа!
– Да-да, – рассеянно кивнул я. – Точно так. Тополь и Гиппократ. Ну что же, Федор Иванович, пора нам расставаться.
– Пора! – вздохнул Шаляпин. – Жаль, не нашли мы убийцу, но зато познакомились с таким замечательным человеком.
Я видел, как он уже примеривает на себя образ старого доктора Берзиньша – вероятно, для какой-либо из будущих оперных ролей.
– Может быть, поужинаем сегодня, Владимир Алексеевич? – спросил меня Шаляпин. – Поедем в «Эрмитаж», например?
– Сегодня не смогу.
– Что так?
– Пойду вечером на Хитровку искать нашего убийцу.
Шаляпин помрачнел. Я уже понимал, что история с мальчиком, не разрешившаяся быстро и эффектно, стала его тяготить. Но я и сам не собирался больше эксплуатировать Шаляпина – все просьбы его я выполнил, на Хитровку сводил, а дальше – это уже его дело.
– Я ведь вас с собой не зову, – сказал я певцу как можно более мягче, чтобы не обидеть его чуткую натуру. – Ведь теперь будет опасно. Придется лезть под землю. Давайте сделаем так. Если я этого доктора отыщу, то обязательно дам вам знать на Долгоруковскую. Хорошо?
Шаляпин поджал обидчиво губы и кивнул. Потом попрощался со мной сухо и ушел в сторону центра.
Я заехал на Охотный Ряд в трактир Егорова, где в нижнем зале подкрепился блинами и выпил рюмку водки. Прочитав несколько газет, я на извозчике доехал до Певчевского переулка. Отпустив «легкового», я направился вниз, к Хитровке, но не успел пройти и нескольких шагов, как услышал за спиной:
– Барин, глянь, что у меня есть!
Обернулся – Шаляпин! Шаляпин, снова одетый как казанский сапожник Федька Косой, собственной персоной! Все-таки не утерпел! Подкараулил меня.
– Федор Иванович, – сказал я строго. – Останьтесь здесь. Шутки кончились. Там, куда я пойду, мне будет не до вашей безопасности.
– Глянь! Глянь!
Я посмотрел на цилиндр, который мне протягивал переодетый и загримированный певец. Небольшой тубус, свернутый из черного картона, заканчивался выпуклым стеклом. На тубусе – латунный переключатель.
– Что это?
– Это, Владимир Алексеевич, – ответил он своим нормальным голосом, улыбаясь, – штукенция, чрезвычайно полезная во всяких темных помещениях. Я его по случаю купил в Нижнем Новгороде. Американский фонарь «Эвер Реди». Работает от гальванической батареи. Но при этом компактный и легкий.
Он передвинул рычажок, и стекло неярко засветилось.
– Хватит ненадолго, потому как батарея уже прилично старая. Но на крайний случай – пойдет, – сообщил Шаляпин и, выключив фонарь, спрятал его в карман своего пальтишка. – Ну что, пошли?
– Ох, смотрите, Федор Иванович, – встревоженно сказал я. – Сгинете под Хитровкой – меня потом публика на кусочки порвет.
– Так и вы там сгинуть можете! – отозвался Шаляпин. – А вдвоем нам не так уж и страшно будет!
И мы начали спуск в хитровский ад.
Как оказалось, там нам были совсем не рады.
Первым нам встретился городовой Рудников. Он стоял, привалившись плечом к будке у ворот. Увидев нас, Рудников выпрямился и направился в нашу сторону.
– Господин репортер, – выговорил он с плохо скрываемой антипатией, – снова к нам?
– Да.
На Шаляпина он, казалось, не обращает внимания. Возможно, моя шутка про «знакомого генерал-губернатора» все еще работала, и Рудников, не зная, как к ней относиться, просто решил вычеркнуть Шаляпина из своего поля зрения.
– Ну что же… Воля ваша. Однако имею вас предупредить. – Рудников набычился: – Как здешний городовой я не могу отвечать за вашу безопасность. Особенно теперь.
– А что такого теперь случилось? – спросил я встревоженно.
– Брожения насчет вас.
– Какие брожения?
Рудников помолчал, а потом усмехнулся:
– Разлюбили вас голодранцы.
Он развернулся и ушел, оставив нас с Шаляпиным перед входом в Хитровку.
Вечерний туман, смешанный с дымом, все так же лежал толстой грязной подушкой на этой площади. Мы все так же шли мимо торговок, но я заметил, что при нашем появлении голоса их сбиваются, они начинают говорить тише и провожают нас взглядами.
– Что-то не то, – пробормотал Шаляпин. – Чувствуете?
– Да уж, – откликнулся я.
Мы прошли мимо кучки сидящих и лежащих прямо на земле поденных рабочих, как вдруг я увидал знакомого.
– Эй! Солома! Ну-ка, поди сюда!
Молодой лопоухий «свистун», то есть попрошайка, воровато огляделся и сделал вид, что зовут не его. Тогда я решительно подошел к нему, схватил за рукав чрезвычайно грязного матросского бушлата и оттащил к опустевшим уже прилавкам.
– Ты чего не откликаешься?
Гринька Солома был моим информатором – одним из многих. Я ему приплачивал за наводки на новых людей с новыми историями. Но теперь он сначала постарался вырваться из моих рук, а когда понял, что это бесполезно, быстро поднял воротник бушлата и оглянулся – не смотрит ли кто.
– Пусти, дядя, – зашептал он. – Пусти, а то меня пришьют.
– Да кто тебя пришьет? – спросил я удивленно.
Шаляпин подошел к нам и встал так, чтобы загородить Солому и меня от наблюдателей.
– А кто хочешь пришьет теперь. Тебя теперь тут не любят. Тебя на нож посадят. И меня тож.
– Да за что?
– А ты полиции Блоху выдал.
– Что-о-о-о?
– А что слышал.
Я опешил:
– Кто же такое сказал?
– Сам Рудников.
– Ру-у-удников?
Сволочь Рудников отомстил мне за то, что я заставил его оформить убийство мальчика и тем самым влез в дело его собственной компетенции. И отомстил мне очень коварно. Я несколько лет завязывал отношения с самыми опасными и дикими бандитами Москвы. При всей своей дикости они все же имели некий кодекс чести. И доносительство считалось в нем одним из самых страшных грехов. Наверное, даже самым страшным.
Я отпустил Солому, который быстро юркнул в хитровский туман. Теперь мне предстояло надеяться только на себя. И на Шаляпина – если, конечно, на него можно было надеяться.
Когда мы проходили мимо «Каторги», дверь кабака отворилась и в ней показался пьяный мужичина с бритым лбом. Он, прищурившись, всмотрелся в нас, а потом, видимо, узнав, харкнул, демонстративно сплюнул и захлопнул дверь.
Ну что же. Обстоятельства наши теперь настолько ухудшились, что спуск в ад им уже нисколько не повредит.
