4
Мальчик-загадка

Каково же было мое удивление утром следующего дня, когда я, раскрыв «Русский листок», обнаружил в нем напечатанную петитом небольшую заметку о вчерашнем убийстве Пашки Щегла с припиской, что московская полиция по горячим следам раскрыла это дело, арестовав… Блоху! Рудников недолго думая схватил первого попавшегося под руку! В досаде я швырнул газету на пол! Получилось, что я сам послал человека в тюрьму, будучи уверен в его невиновности, но не приняв во внимание безыскусность хитровского правосудия! К тому же арест Блохи мог сильно повредить моей репутации на Хитровке – если раньше я вполне без опаски ходил в эти трущобы, то теперь доверие ко мне местных обитателей было подорвано – кто раскроется мне, человеку, из-за которого могут арестовать и послать по Владимирскому тракту? Если вчера убийство мальчика было для меня печальным, но в принципе рядовым событием, не имеющим лично до меня никакого отношения, то теперь все изменилось. Над чашкой кофе я поклялся разобраться с этим делом и найти настоящего убийцу! Ужо я покажу этому Рудникову, что такое настоящая полицейская работа!

Правда, выпив кофе и поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, поторопился с клятвами, поскольку обещать – одно, а вот выполнить такое обещание – совсем другое дело. Да и мой образ жизни в последнее время сильно изменился – я уже не был молод и не пускался в бесшабашные авантюры, как в молодости, предпочитая их скорее описывать, нежели переживать взаправду. К тому же, думал я, разве не висит над каждым обитателем Хитровки этот дамоклов меч каторги – пусть и без вины? Разве не знал я десятков подобных случаев, когда с наполовину обритой головой в Сибирь шли люди, преступлений не совершавших вовсе? Вся вина которых состояла только в том, что они оказались в неподходящем месте в неподходящее время, да еще и среди неподходящих людей, которые, однако, обладали властью хватать и не пущать? Разве и все мы, честно признаться, не чувствуем иногда своими макушками острие этого дамоклова меча, висящего над каждым? Я сел работать над своими записками, но дело не шло. Мне все время вспоминался жалкий шарманщик Блоха. И как я послал его в лапы Рудникова с моей визитной карточкой в кармане.

Поняв, наконец, что в работе своей я не имею никакого продвижения, я оделся и вышел пройтись. Я задумчиво шел по тротуару, уложенному в три ряда квадратной серой плиткой, рассеянно поглядывая на кривоватые, но часто натыканные по краю, приземистые бетонные тумбы для привязывания лошадей, на булыжную широкую мостовую, давно нуждающуюся в переукладке. Я рассеянно глядел на знакомые вывески, не читая их. Мимо иногда медленно проезжали извозчики с пустыми экипажами, притормаживая напротив и ожидающе поглядывая из-под своих приземистых цилиндров, как правило, обмотанных поверх тульи разноцветными шарфами, – не захочет ли барин прокатиться. Почти по центру улицы иногда проезжали тяжело груженные телеги, развозившие товары в магазины. Далеко впереди на перекрестке проплыла коробка трамвая. Было прохладно, но дождя не ожидалось. В иной день я бы шел быстро, разминая ноги, радуясь самой способности вот так быстро, энергично идти, выбивая искры кованым концом своей трости из плит и камней. Но не сегодня, нет. Возможно, я слишком все драматизирую, и Блохе в тюрьме будет даже лучше – все-таки не надо работать. Да и кормежка может быть намного лучше, чем в «Утюге». Да и по части общества – не так уж и много изменений произошло в его круге общения… Да-с… Не пора ли стряхнуть с себя это оцепенение, вернуться домой, надеть фрак и отправиться в редакцию «Русских ведомостей», в этот чинный и сухой террариум «профессорской» газеты. Узнать последние новости, а потом спуститься в типографию к верстальщикам и наборщикам – с ними я чувствовал себя намного свободней и пользовался у них любовью и уважением. Примостившись у корректорского шаткого стола, я бы почитал свежие гранки материалов коллег, глядишь, и снова засвербило бы в душе от желания вскочить в поезд и помчаться прочь из города – туда, в жизнь, в степь или горы, к другим – бесхитростным и открытым людям, которых в современном городе и не найдешь! Полежать ночью у костра на старых овчинах, послушать их песни и рассказы… Купить билет на «Самолет» и, опершись о борт парохода, вытирая с лица брызги волжской воды из-под огромного колеса, вспомнить, как вел вдоль этих берегов расшивы вместе с бурлаками, вспомнить их песню:

…Как чуть не подался в ушкуйники, подпав под грубое очарование рассказов про атамана Репку, как случайно встретил отца и вместо шайки поступил в армию…

Но тут я с досадой остановился, топнул ногой и, махнув стоявшему у обочины извозчику, забрался в коляску, приказав отвезти себя к полицейскому моргу.

Морг представлял собой новое двухэтажное здание в глубине старого неухоженного сада. Стены, покрашенные в белый и голубой цвета, выглядели свежо, но окна, почти до конца тоже закрашенные белым, намекали, что внутри скрывается совсем другая атмосфера. Войдя в прихожую, я вызвал к себе знакомого по репортерской работе патологоанатома Зиновьева. Доктор пришел довольно быстро, вытирая руки вафельным полотенцем, и радостно со мной поздоровался. Небольшого роста, с обширной лысиной и черной бородой, торчавшей лопатой. Его веселая манера обращения и озорные татарские глаза никак не вязались с картинами препарирования трупов. Но я знал Зиновьева как одного из лучших специалистов своего дела.

–  Доктор, – сказал я. – К вам вчера уже поздно вечером должны были привезти с Хитровки зарезанного мальчика.

–  А! Мальчик-загадка! – воскликнул доктор.

–  Почему загадка?

–  Ну как же! Сплошная загадка этот ваш мальчик! Хотите его увидеть?

–  Если возможно, то да. И не только увидеть, но и получить вашу консультацию.

Зиновьев энергично почесал ухо:

–  С какой целью интересуетесь? Вряд ли по родственной части, а? Значит, по репортерской?

–  Именно по репортерской.

–  Ну, тогда могу вас удивить. Сам сегодня удивлялся… Впрочем, пройдемте!

Мы пошли по широкому коридору, покрашенному бежевым, откуда широко распахнутые двойные двери вели в небольшие залы с прозекторскими столами – почти на каждом лежало тело. И далеко не все они были прикрыты от нескромного взгляда чистыми простынями. Несмотря на то что в морге не топили и было прохладно, дух разложения чувствовался отчетливо.

–  Запах не беспокоит? Предложить вам одеколону на платок? – спросил Зиновьев.

–  На войне обвыкся, Павел Семенович, – ответил я как можно беспечней. Но я лукавил. После сражений мы и турки старались как можно быстрее собрать и похоронить своих мертвецов, опасаясь, что разложение и сопутствующие ему мухи приведут к распространению заболеваний.

Наконец, миновав помывочную, откуда доносился шум воды – то очередного покойника обрабатывали холодной струей из шланга, пройдя мимо кабинета самого Зиновьева, мы вошли в небольшую комнату, где помещалось всего два стола. Один из них пустовал, а на другом лежало тело, покрытое простыней. Торчали только длинные костлявые ступни с кривыми пальцами, на один из которых веревочкой прикрепили клеенчатую бирку с цифрами, написанными химическим карандашом.

–  А вот и наш вундеркинд! – провозгласил доктор и жестом фокусника откинул простыню с лица. – Вуаля! Он?

Конечно, вчера в полутьме я не мог подробно рассмотреть и запомнить лицо мальчика. Однако ранку на его шее я помнил хорошо.

–  Он, – кивнул я.

–  Прелестно! – откликнулся Зиновьев. – Ну что же, сначала задавайте ваши вопросы, а потом и я задам вам свои. Они хоть и не относятся к области священной патологоанатомии, но сильно меня занимают – по-человечески.

–  Разрешите? – Я снял шляпу и пальто и осмотрелся, ища взглядом, куда их положить.

–  Бросьте на соседний стол!

Так и сделав, я снова повернулся к телу мальчика и, указав на ранку на шее, спросил:

–  Павел Семенович, что вы можете сказать вот об этом разрезе? Вы уже осматривали его?

Зиновьев наклонился близко к шее покойника, потом достал из кармана пенсне и посмотрел через него, не надевая на нос.

–  Осматривал, но пока только поверхностно, – ответил он. – Несомненно, это след хирургического вмешательства. Зашито аккуратно, как и разрезано. Но зажить не успело. Дам ему неделю-полторы возраста.

–  Какого характера было это вмешательство?

–  А это, – выпрямившись, сказал доктор, – мы сейчас с вами определим.

Взяв с железного столика для инструментов скальпель, Зиновьев опять склонился над мальчиком.

–  Хотите отойти к окну? – спросил он.

–  Нет.

–  Как пожелаете, но зрелище для человека, непривычного к такому, – не самое приятное.

Не тратя далее слов, он рассек гортань, разогнул края раны и закрепил их распорками.

–  Ну-с, – негромко произнес патологоанатом, – что мы тут имеем видеть? Ага. Как интересно! Ваш хирург, Владимир Алексеевич, определенно занимается ботаникой!

–  Что такое? – спросил я заинтригованно.

Зиновьев подпустил меня к ране, и я взглянул внутрь.

–  Смотрите. Правая Chorda vocalis вырезана. Но оператор соединил оставшиеся кусочки мышцы шелковой нитью. Видите нить?

Я и вправду увидел нить, соединяющую два крохотных остатка голосовой связки несчастного. Вторая связка осталась в целости.

–  Но зачем? – спросил я.

Зиновьев пожал плечами и высвободил распорки. Потом он подошел к двери и крикнул:

–  Байсаров! Зашей!

Явился огромный детина в кургузом белом халате.

–  Вот тут зашей пока, – указал доктор на рану, – а потом принеси мне в кабинет два стакана чаю.

–  Слушаюсь, Павел Семенович! – прогудел детина. – С сахаром?

–  Будете чай с сахаром? – обернулся ко мне Зиновьев и, когда я кивнул утвердительно, кивнул в сторону двери. – Прошу ко мне!

В небольшом кабинете, украшением которого был темный шкаф с книгами по патологоанатомии и атласами человеческого тела, мы погрузились в мягкие кресла.

–  А ваш мальчик – еще более загадка, чем я думал, – сказал доктор.

–  Не томите, – попросил я. – Выкладывайте все! При чем тут ботаника?

–  Не-е-е-ет! – засмеялся Зиновьев. – Начну по порядку. Что мне сразу показалось странным? Во-первых, когда вашего мальчика привезли, Байсаров его раздел. Он-то и указал мне на первую загадку. На мальчике была надета старая грязная тужурка. Но вот под ней – чистая полотняная рубаха и такие же штаны. Такие выдают пациентам в больницах. Но мало того. Покойников мы обмываем в помывочной. Те, которые поступают из трущоб, как правило, очень грязны. Многие толком не мылись по много лет. Мальчик был босиком, и потому ноги у него действительно оказались грязными. Но вот все остальное тело – относительно чистое. Как будто его тщательно вымыли не так уж давно. Ногти – подстрижены и грязь из-под них удалена. Удивительно аккуратный покойник для Хитровки!

Зиновьева прервал Байсаров, который принес два стакана в старых тусклых подстаканниках с черным, сильно заваренным чаем. На одном из стаканов стояло блюдечко с колотым сахаром.

–  Рафинада нет, – сказал он, ставя на край стола стаканы.

–  И так спасибо, Володя, – ответил Зиновьев и передал стакан с блюдечком мне.

–  А ботаник?

Патологоанатом отпустил кивком своего ассистента.

–  Ботаник… Итак, что мы видим? Некто, несомненно, образованный медик, очень экономно вскрывает гортань и удаляет большую часть правой голосовой связки. Зачем?

–  Зачем?

–  Это странно. С полной определенностью я мог бы ответить на этот вопрос, имей я вырезанную часть мышцы. Такие резекции делают при раковой опухоли, когда одна из связок повреждена. Но эти операции производятся редко – увы, современная наука не всегда может различить обыкновенный ларингит, который можно вылечить медикаментозно, и раннюю стадию опухоли, когда ее удаление еще может как-то помочь больному.

–  Так, значит, у него была опухоль?

–  Возможно, – кивнул головой Зиновьев. – Я знаете, не специалист в этой области. Минутку!

Он встал и вынул две книги из шкафа. Энергично пролистав страницы, доктор недолго читал свой справочный материал, потом захлопнул книгу и взялся за вторую.

–  Странно, – сказал он наконец. – Оба автора в голос утверждают, что опухоль гортани, как правило, поражает людей во взрослом возрасте. А у нас – почти ребенок. Лет шестнадцати.

Он снова погрузился в кресло, не обращая внимания на чай.

–  Доктор, – позвал я, отхлебнув из своего стакана. – А нить зачем?

–  Нить? – переспросил он рассеянно. – Ах, нить! Похоже, что он надеялся на регенерацию. Но это странный метод…

–  В чем странный?

–  Вы же видели – как иногда натягивают веревки и пускают по ним хмель или плющ.

–  Конечно.

–  Мне кажется, ваш хирург сшил края связки нитью, надеясь, что они начнут регенерировать, восстанавливаться. И что мышца по этой нити как по направляющей нарастет, образуя новую связку.

–  А это возможно?

–  Вряд ли. Есть, конечно, такая вещь, как нарастание грануляционной ткани…

–  Что это?

–  «Дикое мясо» – слышали? Иногда на месте ранки вдруг вырастает такая мясная шишка.

–  Да-да…

–  На самом деле это соединительная ткань – грануляционная. Но в нашем случае она появиться не может – речь идет о внутренних органах. Кроме того, грануляционная ткань совсем не может заменить мышцу: она – суть производное кровеносных сосудов, рыхлая поначалу. А с течением времени становится высохшей и неэластичной. Нет. Отбросим идею «дикого мяса». Ваш хирург надеялся на регенерацию мышцы, что странно, поскольку регенерирует кожа, волосы и ногти. А вот мышцы… Нет, никогда не слышал и нигде не читал.

Я допил свой стакан и поставил его на край – стола.

–  Хотите еще?

–  Нет, спасибо. Доктор, так, значит, это априори невозможный эксперимент?

Зиновьев пожал плечами:

–  В науке все возможно. Все наше столетие – сплошной прогресс в медицине. Правда, много и чепухи – как эти истории с туберкулином или летеоном. Но заявлять определенно, что регенерация человеческих мышц невозможна только потому, что до сих пор никто не смог ее добиться – нет, я не рискну. Тем более что…

Он вскочил и начал рыться в одном из ящиков своего стола. Потом достал тонкую папку и просмотрел газетные вырезки на иностранных языках.

–  Да… Похоже. Тут есть один немецкий врач, который предлагал в прошлом году испытать слабые электрические токи для стимулирования регенерации человеческих тканей. Если ваш хирург на деле применял электричество, то мы могли и не заметить ожогов от электродов, поскольку напряжение тока должно быть минимальным… Впрочем…

–  Доктор?

–  Я сомневаюсь, что он использовал эту технологию.

–  Почему?

–  Потому что это, – Зиновьев ткнул пальцем в вырезку, – газетный фельетон. Разгромный. Но написанный явно специалистом – я и вырезал его только потому, что тут много занятных, но чисто медицинских шуток, непонятных профанам.

Он сунул папку обратно в ящик стола и с грохотом задвинул его внутрь.

–  А скажите, Павел Семенович, – спросил я. – Мог бы этот самый врач не только провести операцию, но и зарезать мальчика?

–  Вы имеете в виду рану от ножа?

–  Да.

Зиновьев пожал плечами:

–  Удар нанесен точно. Но так же точно может нанести удар, например, мясник с бойни. Или военный. К тому же зачем было убивать пациента, на котором ты собрался провести эксперимент?

Я возразил:

–  Мальчик, похоже, сбежал от своего мучителя. И не собирался возвращаться обратно. Он мог опознать хирурга.

–  Пожалуй, – протянул патологоанатом, – пожалуй, в этом есть резон… Но, простите, я не могу поверить, чтобы хирург-экспериментатор, человек, похоже, незаурядного ума и большой аккуратности, вдруг опустился до убийства. Убийство – это для разбойников. Интеллигентный человек… Я не верю!

Я усмехнулся и встал. Сердечно попрощавшись и выразив всю степень своей благодарности за помощь, я покинул это печальное место торжества науки над безмолвной смертью.