Глава 39

Слежка за беглым каторжником Фрусовым, носившем кличку «Лыч», велась продуманно и тонко. Петрусенко сам отбирал филеров, сам их инструктировал. Стоило Фрусову хотя бы слегка обеспокоиться, обратить внимание на человека, попавшего два–три раза ему на глаза, как агент тут же «отпускал» его. Если дело происходило в кабаке, филер спокойно оставался доедать свою закуску и не обращал внимания на уходящего преступника. Если Фрусов начинал что–то подозревать на улице, его ведущий просто удалялся, смешиваясь с толпой людей.

Да, именно так и случалось трижды. В конце концов, судя по всему, Лыч перестал тревожиться, а возможно, даже насмехался над своей подозрительностью. Одиноков же, ненадолго оставив Фрусова без надзора, легко находил его вновь: все посещаемые Лычом места держались под постоянным наблюдением. И «Приют», и заброшенный барк, и бандитские «малины», и любимые кабаки.

Наблюдать за Уманцевым, то бишь — Круминьшем, было сложнее. Викентий Павлович за это взялся сам.

— Попробую переиграть артиста, — сказал полушутя–полусерьезно Одинокову. — У меня, Кирилл Степанович, тоже есть давнее пристрастие к лицедейству. Жаль, невозможно его афишировать. Sic transit gloria mundi. — Так проходит мирская слава…

Итак, Петрусенко почти постоянно держал Уманцева в поле зрения. То бородатым дворником, в тулупе, валенках и сбитом на затылок треухе расчищал снег у служебного входа в театр, ожидая, когда Уманцев после репетиции выйдет, кликнет экипаж и назовет адрес. Где–нибудь за углом сыщика всегда ожидала быстрая пролетка и, мгновенно преобразившись в дворницкой будке в какого–нибудь купчину, он мчался по названному адресу. Нередко Петрусенко сам сидел на облучке саней, очень удачно подкатывающих прямо к выходившему из дома Уманцеву. В краснорожем «ваньке», от которого за версту несло чесноком, трудно было признать сыщика, да артист и не вглядывался в подобных людей. Бывал Викентий Павлович и на вечерах, где Уманцев появлялся с невестой — под видом скромного чиновника или заезжего купца. Впрочем, на этих мероприятиях он долго не задерживался, исчезал, убедившись, что Уманцев занят надолго.

Один раз Викентий Павлович побывал на спектакле — любопытно и познавательно было понаблюдать игру Уманцева. Пьеска была неважная, переводная, про благородного разбойника Картуша. Но Уманцев играл хорошо: весело, азартно, совершенно искренне. «И вправду, хороший актер, — подумал Викентий Павлович — и на сцене, и в жизни».

Первый акт он сидел в райке, среди простого люда, в таком же обличии. Во время антракта легко превратился в самого себя и устроился в третьем ряду, близко к тому месту, где обычно — и он это знал — садилась княжна Орешина. В последнее время Елена Александровна в театре бывала нечасто. Оно и понятно: и без того виделись с женихом ежедневно. Однако, как предполагал Петрусенко, привычка поглядывать на третий ряд хотя бы изредка у Уманцева осталась.

И верно, вскоре после начала действия бравый Картуш непроизвольно мазнул взглядом по первым рядам зала и заметно вздрогнул. Он увидел и узнал сыщика. Несколько минут он просто был в смятении, чуть не запорол игру. Но быстро взял себя в руки. Однако Петрусенко видел, что исчезла бесшабашность и легкость его движений. Больше артист в зал не глядел, но, несомненно, это давалось ему с большим напряжением. Да, было отчего страшиться Уманцеву внимания со стороны приезжего следователя, занимающегося делом убийцы–маньяка. И, к удовольствию Викентия Павловича, Гусар не сумел скрыть этот страх.

Полицмейстер Вахрушев готов был сделать для Петрусенко все возможное и невозможное. То, что следователь, присланный из столицы, так быстро установил убийцу, казалось ему чудом. Вот только хотелось Устину Петровичу поскорее видеть преступника под замком. Тревога сжимала сердце: а вдруг не доглядят за артистом, и — еще одно убийство! Но Викентий Павлович твердо стоял на своем.

— Что мы сейчас докажем? Живет под чужим именем, скрывает криминальное прошлое, знается с беглым каторжником. И все. Убийства ему инкриминировать не сможем — свидетелей живых нет. Так что, дорогой Устин Петрович, извольте потерпеть! Я это дело доведу до конца — возьму Гусара с поличным, на месте преступления. Но еще до самого преступления.

— Ох, Викентий Павлович, боязно! А вдруг опять убьет?

— Не допущу!

— Но может так случиться, что следить придется долго! Вот ведь он даже с беглым Фрусовым еще ни разу при нашей слежке не встречался.

— Долго, значит долго, — спокойно соглашался Петрусенко. — Да только кажется мне, друзья, что развязка все–таки приближается. Круминьш напуган, растерян. Вот ведь не подхватил он мой разговор о харьковских театрах, не сказал, что и сам актерствовал там. А должен был бы… И на спектакле — мое присутствие очень его смутило… И в то же время, он нагл и самонадеян, пытается доказать и себе, и нам, что ничего не боится, что верит в свою неуловимость. Не зря ведь бросил тело последней жертвы на виду: смотрите, мол, я делаю что хочу!

Кирилл Степанович был согласен с товарищем: следить, следить до самой развязки, чтоб мерзавец не имел никакого шанса выкрутиться! Одиноков курировал слежку за Лычом. И буквально через день после этого разговора они увидели то, чего давно ждали: встречу Гусара и Лыча в одном из окраинных кабаков. Викентий Павлович — подвыпивший мастеровой с нетвердой походкой — самолично видел, как Уманцев — разбитной приказчик с франтоватыми усиками и набриолиненными волосами — долго разговаривал, сидя за столиком с верзилою, чье асимметричное лицо и шрам на щеке были сыщику хорошо знакомы. Разговор шел тихий, но очень эмоциональный, говорил в основном Круминьш. Петрусенко с трудом вычислил среди окружающих филера, который «привел» Фрусова. «Хорошая работа», — подумал довольно. А еще отметил, что приятели–преступники, по–видимому, встретились не зря. Развязка, возможно, близка.

Впрочем, Петрусенко не следил за Уманцевым неотступно. Каждый раз, когда артист заходил в дом Орешиных, или направлялся куда–нибудь с матерью и дочерью, или только с княжной Еленой, Викентий Павлович «отпускал» его. А подобное происходило часто: Уманцев был уже почти членом семьи Орешиных. Поэтому, когда актер догнал днем на улице Ксению Анисимову, Петрусенко не обеспокоился. Незадолго перед этим Уманцев проводил Орешиных на оперную премьеру в театр. Викентий Павлович, уже в привычной роли дрогаля, решил подождать, и был вознагражден. Вскоре актер, на ходу запахивая шубу, вышел один, резво сбежал по ступеням служебного хода и зашагал куда–то пешком. Сердце у сыщика дрогнуло: «Неужели!» Он легонько, со скучающим видом, пустил свои дроги следом. Но вскоре был разочарован: по всей видимости, Орешины послали Уманцева привезти к ним родственницу. Он перехватил ее недалеко от гимназии, где Анисимова учительствовала. Викентий Павлович, медленно проезжая почти рядом с ними, расслышал:

— …Мария Аполлинарьевна… Леночка просили найти вас… Ждут…

«Ну, это я надолго свободен», — подумал Петрусенко и хотел уже свернуть за угол. Однако возбуждение, нахлынувшее несколько минут назад, еще не улеглось. И, словно отдаваясь ему, он продолжал легонько трусить следом за Уманцевым и Ксенией.