17
Журавли

Все остальные дни Белоглазкин ходил, точно придавленный жерновом. Мысль о том, что он должен во что бы то ни стало рассказать о своей догадке Ардашеву, неотступно преследовала его.

— Побег — единственный способ оказаться на воле. Клим Пантелеевич придумает, как тебя спасти. Главное — перемахнуть через эти стены, — навязчиво бормотал кто-то другой, сидящий внутри него. Этот «второй» часто вмешивался в его жизнь и пытался устроить ее по-своему, на иной, не привычный для Белоглазкина лад. Чаще всего Илья ему не поддавался и делал все наоборот. Случалось, жалел потом, а бывало, и нет. Вот и сейчас он все раздумывал и никак не мог принять решение. Ведь, с другой стороны, присяжный поверенный сказал, что он все равно выпустит его из острога.

— Ну, посижу немного. Ничего, и здесь жить можно. Пройдет месяц-другой. Клим Пантелеевич отыщет убийцу и вызволит меня отсюда, — рассуждал он. Но тут же вмешивался «второй», и все снова становилось с ног на голову: — Да-да, вызволит. Жди. Век будешь ждать и не дождешься. А хочешь узнать почему? Да потому что лиходей прикончит твоего чванливого адвокатишку и сбежит. А ты до конца дней своих будешь гнить на каторге. Хотя нет, ты там долго не протянешь. Такие хлюпики даже первый год не выдерживают. А разве ты не хлюпик и не простофиля? Смотри, как облапошили тебя эти скользкие тюремные змеи! Пять тысяч взял и подарил. Просто так. А что дальше? Они снова скажут, что нужны деньги, — и что? Опять будешь раздавать векселя? Ну, скопил ты на черный день не бог весть сколько. Думаешь, надолго хватит? Недели не пройдет, как начнешь нового «голубя» на волю слать. Так что беги и не раздумывай. Только все надо сделать по-умному. Допустим, притворись больным. Мол, так и так, плохо мне, колики желудочные замучили, а сам показывай на аппендицит. Кричи, что умираешь! Рисковать никто не захочет, и придет доктор, который и должен направить тебя в больницу. А по словам твоего «благодетеля» Ардашева, в остроге ее нет. Значит, тебя повезут в город. Скорее всего, как дворянина, на обычной пролетке. Вот тут не мешкай — срывайся и лети ястребом куда глаза глядят. А струсишь — конченый ты человек!

— А если опять на Черной Марии повезут? — засомневался Белоглазкин.

— Ничего страшного! — ответил «второй». — Из больницы смыться даже калека сможет. А ты вон какой здоровый! Так что не дрейфь, Илюша, не дрейфь! Ты же сам говорил, что с серебряной ложкой во рту родился! Вперед!

— Ладно, убедил. Попробую, — согласился горный инженер и закончил внутренний диалог.

На следующее утро с воли пришла весть, что деньги человек Слонимского получил. После этого сокамерники заметно оживились и всячески стремились показать свое доброе отношение к новому сидельцу: то предлагали чаю, то книгу, а то просто приглашали прогуляться. И Белоглазкин согласился — отправился поглазеть на тюремный «сквер».

Отшагав несколько десятков саженей по железным лестницам и зарешеченным переходам, он попал во двор, в котором росли две чахлые березки, покрасневшая калина, молодая рябина и уже собиравшийся сбросить хвою тамариск. На аллее стояли три скамейки. У западной стены красовались две клумбы с красными и белыми розами, а с восточной стороны виднелась третья, с синими, бордовыми и желтыми дубками. Край дорожки, выложенной кирпичами, был отсыпан речным, изузоренным граблями песком. Пахло осенью.

От искусственной, неестественной красоты на душе стало еще тоскливее, и горный инженер воротился в камеру. Он улегся на топчан, подтянул колени к животу и принялся громко стонать. Вскоре его окружили вернувшиеся с прогулки заключенные. Слонимский велел Мурашкину кликнуть коридорного надзирателя и вызвать врача. Как позже выяснилось, «тюремный Гиппократ» — доктор Крист — уже собирался домой. Это был довольно полный человек с маленькими, будто фарфоровыми ножками, с плешивой головой, носом картошкой и в круглых очках-консервах. Он присел на топчан, понажимал рукой на живот арестанта, справился, где болит, и заключил:

— Вероятно, аппендицит, возможно гнойный. Вам, милостивый государь, в госпиталь надобно. Срочно.

Белоглазкин поднял умоляющие глаза:

— Меня будут оперировать?

— Скорее всего. Собирайтесь. Я распоряжусь, чтобы вас доставили незамедлительно. Отдам свою пролетку.

Согнувшись, точно старик, и едва передвигая ноги, Илья поплелся на выход. Сердобольный Акакий Мстиславович осенил его спину крестным знамением и что-то тихо запричитал вслед.

Доктор действительно постарался, и задержки не случилось. Белоглазкин с непокрытой головой и в изрядно помятом костюме вышел за ворота губернской тюрьмы. Его сопровождал уже немолодой солдат из военного госпиталя. Он был вооружен винтовкой с примкнутым штыком. Своими седыми обвислыми усами служивый напоминал одного из персонажей известной картины «Казаки пишут письмо турецкому султану». По всему было видно, что он еще не свыкся с ролью конвоира, и оттого, вероятно, обращался к степенному арестанту уважительно, то и дело добавляя «вашество».

Впереди раскинулась шумная Петропавловская площадь. Был ясный и по-осеннему теплый день. В город опять ненадолго заглянуло бабье лето. Где-то неподалеку снова жгли листья, и едкий молочный дым постепенно завоевывал улицу. Белоглазкину вдруг стало грустно оттого, что все вокруг теперь казалось чужим, будто расположенным по другую сторону жизни. А ведь в неволе он прожил всего несколько дней.

По тротуарам сновали прохожие. У лавок торговцы нахваливали свой товар. И никому не было дела до его беды.

Откуда-то сверху раздался надрывный птичий крик. Подняв голову, арестант увидел синее небо, и тучки, выстроившиеся в ряд, точно девицы на выданье. Мимо них летела стая журавлей. Вожак уверено держал курс на юг. Неожиданно сорвалось несколько капель дождя. Птицы возмущенно заклекотали и начали снижаться, опускаясь где-то там, за Павловой дачей. Кучер поднял полог пролетки. На стекле правого керосинового фонаря экипажа еще виднелась полустертая, проведенная нетвердой рукой надпись: «13». «Надо же! — усмехнулся коммерсант. — Снова 13. Будем надеяться, что это простое совпадение». — И тут же он мысленно осведомился у своего второго «я»:

— Совпадение или нет? — Ответа не последовало. — Что молчишь, искуситель? Говори! — Но «второй» молчал, будто и не было его никогда.

— Сидайте, вашество. Ехать пора! — устало вымолвил конвоир. Дождавшись, пока Белоглазкин займет место, он тяжело плюхнулся рядом.

Коляска с каучуковыми шинами, лакированными крыльями и бархатным сиденьем покатила по мостовой. Извозчик лихо управлял умной лошадкой. Улица сменялась улицей. До Военного госпиталя оставалось каких-нибудь два квартала, а горный инженер все никак не мог решиться на побег. От напряжения сводило скулы и тряслись руки. Дальше медлить было нельзя. И неожиданно для самого себя он вдруг выпрыгнул из пролетки и побежал, прямо по улице, по дороге. И казалось ему, что и у него, как у тех журавлей, на свободе выросли крылья.

— Стой! — послышалось сзади. — Стой! Стрелять буду!

Но этот окрик уже не мог его остановить. Ноги несли беглеца навстречу ветру. О том, что он бежит прямо по дороге, Белоглазкин понял тогда, когда увидел впереди себя бричку, груженную крынками с молоком. И в тот момент, когда он ринулся к проходному двору, — раздался выстрел, потом второй… и страшной силы удар бросил его на мостовую. Падая, он увидел, как на ехавшей навстречу телеге разлетелся огромный кувшин и молочный ручеек потек по булыжникам. В груди стало горячо, точно его проткнули раскаленным шилом. Инженер перевернулся на спину. Перед глазами стояли те же барышни-тучки и старые тополя печально махали облетевшими кронами. Прямо перед собой Илья увидел плачущее лицо маленького человечка. Это был «второй». Только теперь он почему-то состарился и стал походить на конвоира, который задыхался, взмахивал руками и без конца приговаривал:

— Да как же это, вашество? Куды бег? Зачем?

— Вот и все, — одними губами прошептал арестант и, улыбнувшись, смежил веки. Он уже не слышал, как высоко в небе с надрывным клекотом над ним пронеслась журавлиная стая.