17. Ваня Модный

Форосков зашел в знакомый кабак в четвертом часу. Варнавинцы, как и все истинные русаки, считали своим долгом напиться в воскресный вечер до потери чувств. Заведение Коммерческого ломилось от посетителей. Многие, не имея где сесть, пили и закусывали стоя. Иногда из-за места на скамье вспыхивали злые потасовки. В таких случаях хозяин кивал Ване Модному. Из-за «табль дота» вставали два-три горчишника и вышвыривали буянов на улицу. Водка лилась рекой. Казалось, весь город пройдет сегодня мимо стойки Нила Калиновича…

Два пьяных в стельку мужика прямо посреди комнаты наяривали «Барыню». Перебивая их, компания артельщиков в углу, сбиваясь с мотива, орала в голос:

Несколько выпивох уже валялись по углам; кого-то с плачем уводила домой жена. Расхристанный, в одной рубахе, детина подскочил к кабатчику:

— Нил Калиныч, налей в долг! Я ж… завсегда ж… всей душой!

— Сегодня за деньги, а в долг завтра, — отрезал Коммерческий.

— А-а! Костяная яишница! У тебя от скупости из зубов кровь идет!

Детина снял с себя суконный фартук и бросил на стойку:

— Во сколь ценишь вещь? Гля, новый совсем! Полуштоф всего прошу!

— Твоя дурная голова столько не стоит, а ты дрянной передник за полуштоф. Пшел прочь!

— Нил Калиныч! Душа просит… Вот, чертогон возьми, он селебряный!

Детина сорвал с себя и протянул кабатчику нательный крест на гайтане. Коммерческий внимательно его осмотрел и молча налил косушку. Парень радостно схватил стакан и вернулся за стол.

— Видите, с каким народом приходится дело иметь, — пожаловался кабатчик Петру. — Галманы! Ох, грехи наши… Вы с Иван Иванычем поговорили?

— Довелось.

— Сторговались? Можно вам тут оставаться?

— Жаден больно ваш Иван Иваныч. Попробовал сначала взять меня на фу-фу, поддеть на шаромыгу. Но на итог сторговались.

— Ну и слава богу.

— Бог в наших делах ни при чем, Нил Калинович. Вы вот обещались пару человечков приискать, помните?

— Помню. Вы сначала прописаться были должны. Вот теперь, ежли прописались, и начну искать. Приходите сюда послезавтрава, ближе к ночи. Будет уже кого смотреть.

— Лады. А сейчас я хотел бы с Ваней Модным потолковать. Спотворите?

— Попробую, но не обещаю. Капризный. Может и не захотеть…

— А вы попросите.

Коммерческий ушел в угол и там долго шептался с главарем горчишников. Наконец, Ваня согласно кивнул.

Петр протолкался сквозь плотную толпу. Селиванов сидел в окружении своих подданных и смотрел на незнакомца без особого интереса:

— Чего тебе?

Форосков без церемоний взял ближайшего к нему горчишника за волосы и одним рывком сбросил на пол. Парень вскочил, матерясь, и полез в сапог. Не обращая на него внимания, Петр уселся на освободившееся место и сказал вполголоса:

— Надо потолковать глаз-на-глаз.

— По кой ляд? Ты вообще кто, дядя?

— Завтра в семь утра на стрелке, у дальнего оврага. Будем делать из тебя богатого человека.

— Я и так богатый!

— Не ты, а твой папаша.

— Так рано я не встаю, давай к обеду.

— В семь. Не придешь — другого найду. А ты продолжишь у папаши побираться.

Форосков встал и пошел к выходу. Однако успел заботливо спросить сброшенного им горчишника:

— Не ушибся? А ты водки к голове приложи — помогает.

Как и ожидал сыщик, Ваня Модный явился на встречу. Хочется быть богатым!

— Вот что, парень, — сказал ему Форосков. — Я человек пробойный, долго болтать не люблю. Есть мысль. Тебе выгодно, и мне выгодно. Если не сглупишь, через месяц станешь хозяином отцовского дела.

— Ты все же кто таков?

— Зови меня Петром Зосимовичем.

— Перестань загадки загадывать! — рассердился купеческий сын. — Объясни толком. Как папаша мне свое дело передаст? Ты его не знаешь. Он до соборования ничего не перепишет! Грозится даже в наследстве ограничить за мое дурное поведение.

— Все, Вань, можно решить одним днем. Даже одной минутой.

— Как?

— Я твоего папашу удавлю, и ты войдешь в наследство. А мне за то заплатишь.

Селиванов стоял, словно оглушенный обухом. Он смотрел на «темного человека» молча, вытаращив глаза, и беззвучно шептал что-то губами. Потом воровато оглянулся:

— Это он вас подослал? Папаша?

— Я твоего папашу в глаза не видел.

— Вы… вы всерьез предлагаете мне убить отца?

— Конечно, всерьез. Мне болтать некогда.

— Удивительно… Как же я могу вам верить? А грех-то какой! Нет, я отказываюсь вас понимать; уходите!

— Тебе папаша сколько денег дает?

— Денег? Десять рублей на неделю. Иногда уменьшает в наказание…

— И все, поди, с боем? Не надоело унижаться? Единственный сын. Вроде не глупый. А ведешь себя что деревенский дурачок.

— Чего вы обзываетесь-то?

— Молчи и слушай опытного человека. Каков у отца капитал? Тысяч триста будет?

— До восьми ста считаемся!

— До восьми ста?! И ты еще ломаешься? Я вот сейчас уйду, и для тебя случай стать богачом на этом кончится. Навсегда. Никто в Варнавине больше не сделает тебе такого предложения.

— Почему?

— Потому, что я человек для этого дела самый подходящий. Облебастрил и исчез. Ищи ветра в поле. И еще я облебастрю по-умному; на тебя и тень не ляжет. А здешние галманы? Сами попадутся и тебя затянут. А ежели ничего не предпринимать, кончится тем, что старик тебя наследства лишит. И будешь ты не Иван Селиванов, богатый купец, а негодь пьяный, которому уже в кабаке в долг не наливают.

— Что же делать?

— Меня слушать.

— Петр Зосимович! Дайте хоть дух перевести, с мыслями собраться… Такое дело — об отцовской жизни говорим!

— Сбирайся и слушай. Молодым жить, а старикам умирать!

— Грех ведь это. В аду вечно гореть…

— Ты бога видал хоть раз? Нет? И я не видал. Нету ни бога, ни греха, ни ада с чертями. Это все попы придумали, чтобы у нас на шее сидеть. Да и папаша твой большой мироед. Как он капитал-то сколотил? А? Рыжему в святцах не бывать. И потом — самый-то грех на мне будет, не на тебе! Только делать надо хитро. Я тебя всему научу, ты только слушайся. Дело отцовское продай. Капитал не трать. Положи его в доходные бумаги и живи на проценты; а сам капитал пусть остается нетронутым.

— Ух ты… А много ли выйдет доходу?

— С восьмиста тысяч? Давай сочтем. Ниже четырех процентов не бывает. Это набегает 32 000 в год, или 2700 рублей в месяц. А в день… хгм… больше восьмидесяти целковых.

— В день восемьдесят рублей? Как сейчас за два месяца? — поразился Селиванов. — И это без растраты капитала… Вот жизнь-то начнется!

— И учти: ничего делать не надо, барыши из банка сами текут. В Петербург поедешь, а то и в Париж!

Форосков вынул из кармана листок почтовой бумаги и карандаш и протянул купеческому сыну:

— На, рисуй план.

— Какой такой план?

— Устройства дома. Где какие комнаты, где прислуга спит, где папаша кассу держит. Газетку вон подложи, а то продавишь.

И Ваня Модный послушно принялся рисовать. Он начертил расположение комнат в особняке, надписал их, указал, кто где ночует, особым крестиком пометил кассу.

— Ну вот и сладили, — подытожил Форосков, забирая план. — На сегодня хватит. Мне понадобится две-три недели, чтобы все обдумать и приготовить. Хорошо бы ты меня в дом провел, чтобы я сам все изнутри увидел. Знаешь, как мы сделаем? Ты сломай в доме какие часы и пригласи меня починить. Папаше скажешь: приезжий механик, хороший!

— Ловко!

— А я уж там старику зубы заговорю, это я умею. Еще учти, Ваня, — эта твоя картинка у меня останется.

— А зачем? Вы же сами все увидите!

— Затем, чтобы ты не обманул меня, когда я дело сделаю. Обменяю твои каракули на десять тысяч.

— Десять тыщ? Где ж я их возьму?

— Совсем ты, парень, дыролобый. У тебя денег будет — курам не склевать. Когда в права войдешь. А я после дела сразу из города исчезнуть должен. Понимаешь? Сорга-то у тебя только потом появится. Через два месяца, после утверждения в наследстве окружным судом. А вдруг ты раздумаешь платить? Так вот, чтобы ты меня не смошенничал, я эту бумажку и сохраню. Если она окажется у судебного следователя, вместо Парижа ты поедешь на Сахалин.

— А как и где я получу бумагу обратно? — настороженно спросил Ваня Модный. — Вдруг вы всю жизнь захотите меня… как это у бар называется?

— У бар это называется — шантажировать.

— Вот! И куда я тогда? На крючке весь век висеть? Нет, так не пойдет! Отдавайте план обратно!

— За десять тысяч ты наверное получишь свою писанину. Какой резон? На мне кровь будет. Я заработать хочу, а не в рудники идти. Мое предложение честное. И еще учти, Ваня. Крови-то на мне уже много… Мы теперь с тобой на одной жердочке стоим. Ежели кому сболтнешь — Петр Зосимович шутить не будет.

На этом заговорщики расстались. Парень пообещал в среду, когда папаша отлучится по делам, испортить большие напольные часы. Это станет поводом позвать «механика».

Запершись в своей комнате, Петр внимательно изучил чертеж и почерк Вани Модного. Сомнения отпали быстро. Именно этой рукой была написана бумага, заманившая Титуса в засаду.