С самого утра город жил праздником. Вечером в доме командующего линией должен был состояться торжественный прием. После него в честь недавней победы под Карт-Юртом давался бал и ужин a la fourchette. На Соборной площади устанавливались мортиры и приспособления для производства салютов и замысловатых фейерверков. Такого здесь еще не видывали! Местный цирюльник Мойша Либерман, работавший под вывеской «Дамский мастер Жорж», к вечеру падал от усталости, причесывая, завивая и укладывая куафюры взыскательных провинциалок. По улицам с важным видом шагали офицеры в полукруглых черных треуголках, белых перчатках и коричневых, развевающихся на ветру шинелях, из-под которых разноцветными павлиньими перьями выглядывали парадные, в орденах, мундиры.

Уже с половины седьмого генеральский дом стал наполняться военной и штатской публикой. Квартет струнных музыкантов во фраках наигрывал вариации на темы популярных произведений Гайдна, Моцарта и Шуберта. Дамы, пришедшие в сопровождении мужчин, тут же от них отделились и разбились на несколько говорливых кучек, распространявших вокруг себя то громкий смех, то тихое перешептывание. Дорогие муслиновые, кисейные и батистовые наряды обер-офицерских жен сильно контрастировали с простенькими платьями спутниц капитанов, поручиков и прапорщиков.

Неожиданно полковые дамы устремили завистливые взоры на входную дверь, где в сопровождении мужа появилась Анастасия Безлюдская. Ее белое платье с открытыми плечами и декольте было украшено зелеными лентами и большим бантом сзади. Но более всего восхищала фероньерка — серебряный обруч, охватывающий лоб, с оправленным в золото изумрудом посередине. Купаясь в лучах всеобщего внимания, Анастасия грациозно проследовала через весь зал к баронессе. Спустя минуту обер-провиантмейстер уже оставил жену и скрылся за толстыми портьерами бильярдной комнаты, откуда слышались азартные возгласы офицеров, участвующих в сражении на зеленом сукне.

— Круазе в середину! — Арчаковский легким, но выверенным ударом срезал чужой шар, и он, отразившись от противоположного борта, под аплодисменты зрителей «забежал» в лузу. — Восьмого об пятого направо в угол. — И снова точный расчет, и шар, словно пущенная в садок рыба, затрепетал в сетке. — Партия, штабс-капитан, — полковник метнул на Рыжикова полный сожаления взгляд. Проигравший с невозмутимым видом достал из кармана форменной куртки ассигнацию и молча протянул ее сопернику.

Тут же появился адъютант командующего и пригласил офицеров в главную залу.

Отворились вторые двери, и, слегка прихрамывая на раненую ногу, к собравшимся вышел генерал-лейтенант Эртель. Парадный мундир с дубовыми листьями на петлицах украшала золотая австрийская медаль, а также Георгий 4-й и Владимир 2-й степеней. Красная Аннинская лента делила китель по диагонали и свисала бахромой у самой талии, перетянутой сетчатым плетеным поясным шарфом с кистями, соседствующими с оранжево-серебристым темляком золотой наградной сабли с надписью «За храбрость». Белые лосинные панталоны, заправленные в ботфорты с пристегнутыми шпорами, добавляли к сухощавой фигуре барона молодцеватости. Загрубевшее в военных походах лицо генерала было испещрено метками от французской картечи. Волосы и бакенбарды уже приобрели серебристый цвет приближающейся старости. Строгий и внимательный взгляд зеленых, глубоко посаженных глаз притягивал и пугал одновременно. Выдержав паузу, командующий Кавказской линией обратился к присутствующим:

— Господа офицеры! Термопилы Северного Кавказа взяты вами всего за двенадцать часов! Оплот горцев у подошвы Эльбруса уничтожен! Верховный правитель Карачая присягнул на верность государю! Россия обрела новые территории! Но не стоит забывать, какую цену мы заплатили за эту победу: на поле брани сложили головы четверо офицеров и сто двадцать шесть солдат. Вечная им память!

В комнате на мгновенье стало так тихо, что было слышно, как под тяжестью публики поскрипывал паркет и шуршали накрахмаленными юбками полковые дамы.

Помолчав, генерал продолжил:

— Но эти жертвы не напрасны, они принесены во славу России! Ура!

Огонь свечей в настенных канделябрах заколыхался, будто испугавшись ответного «Ура! Ура! Ура!».

— Позвольте считать бал открытым, — закончил короткую речь барон.

Офицеры, желающие танцевать, отстегивали шпаги и, оставляя их у швейцара, спешили к дамам. В отличие от них Самоваров был весьма холоден к всевозможным полонезам, мазуркам и котильонам, а потому Иван Авдеевич с удовольствием остановился у одного из небольших круглых фуршетных столиков. Вот где было развернуться петербургскому гостю! Треугольники слегка «плачущего» сыра, рубиновая ветчина, кружочками нарезанная колбаса, красная и черная икра в яичных белках, балыки, кусочки селедки на кубиках вареного картофеля, сардины, десятки видов всевозможных canape, не говоря уже о графинах с водками, наливками и вермутами. Надворный советник почувствовал, как от голода у него заурчало в животе, но, будучи истинным гастрономом, он не торопился, а оттягивал удовольствие, тем самым еще более усиливая предстоящее наслаждение от скорой трапезы. Вооружившись вилкой, следователь уже было нацелился на понравившийся ломтик осетрины, как вдруг услышал райский, словно пение жаворонка, голос:

— Здравствуйте, дорогой Иван Авдеевич.

Повернув голову, он увидел ослепительную Анастасию Безлюдскую.

Оставив в покое столовый прибор, Самоваров едва дотронулся до изящной дамской руки:

— Позвольте выразить восхищение вашей красотой, уважаемая Анастасия Филипповна!

— Благодарю вас. Но право же, составьте мне компанию. А то мне так и придется скучать весь вечер. Моего мужа совершенно невозможно оторвать от этого бильярда. Он готов проводить там день и ночь, совсем позабыв обо мне, — кокетливо заморгала длинными ресницами красавица. — А вы, часом, не любитель этой ужасно азартной игры?

— Признаться, мои способности к бильярду и разного рода подвижным забавам оставляют желать лучшего. Другое дело — шахматы. Они, знаете ли, превосходно тренируют мозг и не дают ему стареть, а в моем возрасте это уже немаловажно…

— Ну что вы! Зачем зря на себя наговаривать? Сорокалетний мужчина, так же как и двадцатилетний, мечтает найти под рождественской елкой барышню, но, в отличие от юноши, ему достается лишь… золотая табакерка. Вот и вся разница!

— Забавно! — не удержался от смеха Самоваров. — У вас прекрасное чувство юмора.

— Благодарю за комплимент. Вы единственный, кто заметил во мне что-то еще, кроме данной Богом внешности, — с наигранной обидой в голосе манерно вздохнула Анастасия, отчего моментально ожила крошечная родинка в ее открытом декольте. Самоваров с трудом отвел в сторону взгляд, и это обстоятельство не укрылось от взора искусительницы. — Мой муж не слывет ревнивцем, и потому я ангажирована почти на все танцы, и только вальс я оставила для него, однако он не обидится, если узнает, что я решила потанцевать с вами. — Она раскрыла веером висящую на кисти руки бальную записную книжку, изготовленную в виде пластин из слоновой кости, и что-то пометила крохотным свинцовым карандашиком.

Иван Авдеевич не успел опомниться, как невозмутимый, словно сфинкс, штабс-капитан, назначенный распорядителем танцев, тут же объявил вальс. Увлекаемый дамой, надворный советник закружился в безумном вихре, с трудом успевая за партнершей. Удивительно, но он хорошо помнил основные движения и, быстро освоившись, стал рассматривать Анастасию. Как же она была прекрасна! Ее завитые локоны, поднятые вихрем, слегка касались его щеки, и от этого прикосновения по спине бежали мурашки, и он, плененный давно забытыми ощущениями, все сильнее обхватывал узкую дамскую талию. Анастасия лишь слегка улыбалась и смотрела куда-то в сторону. И в тот момент, когда вальсирующие поравнялись с огромным, в человеческий рост зеркалом, Иван Авдеевич увидел в нем свое отражение, вернее сказать, это был не он, а некое разрумянившееся толстое существо, неуклюже снующее по залу с идиотски вздыбленным хохолком и одной подвернутой фалдой фрака, отчего другая напоминала хвост. Он сконфузился и почувствовал, что краснеет. «Господи, старый дурак, — пронеслось в голове, — выставил себя на посмешище!»

Музыка стихла, и Самоваров галантно повел даму к тому месту, откуда они начали танец. Им навстречу спешил расплывшийся в неестественно широком приветствии «рыжеусый таракан» Безлюдский. Впрочем, улыбался только его рот, а глаза, будто застывшие кусочки льда, казались неподвижными.

— А я вот собрался вальс с женушкой потанцевать, а меня опередили! — разведя руками, полковник наигранно изобразил досаду.

— Вы уж извините, Григорий Данилович, что без вашего разрешения имел честь пригласить…

— Да полноте, Иван Авдеевич, я ведь пошутил. Танцуйте на здоровье с Анастасией Филипповной сколько душеньке вашей будет угодно. Я, признаться, грешен перед ней — если не на службе, то за бильярдным или ломберным столом пропадаю. Так что оставляю свою ненаглядную половину на ваше, так сказать, попечение, а сам позволю откланяться — подходит мой черед дать бой непобедимому Арчаковскому. Так что, милая моя женушка, как говорится, поздно не жди — буду утром. Честь имею.

На этот раз штабс-капитан объявил полонез, и прямо перед Анастасией неизвестно откуда вырос незнакомый поручик, и пара незаметно скрылась за колоннами, оставив надворного советника в одиночестве.

— Предлагаю, Иван Авдеевич, хорошенько выпить и закусить! А то, я смотрю, Анастасия Филипповна со своими танцами вас совсем голодом заморила, — пошутил невесть откуда взявшийся полковник Игнатьев.

— С удовольствием приму ваше предложение, Родион Спиридонович.

— Водочки?

— Пожалуй.

— Ваше здоровье, Иван Авдеевич!

— И вам того же!

— Рыбку-то откушайте…

— Благодарю…

— Ну а теперь по второй, за победу!

— За славу России!

— А вот этот сырок осетинский — превкуснейшая, скажу я вам, закусочка…

— Да, недурственно…

— А помните, Иван Авдеевич, давешний разговор о поручике Рахманове?

— Ну да, конечно, — кивнул надворный советник.

— У меня имеются на этот счет некоторые соображения.

— Слушаю вас, — положив ломтик балыка на маленький поджаренный кусочек хлеба, Самоваров с удовольствием отправил его в рот.

— Ни для кого не секрет, что поручик в свое время по уши втрескался в вашу недавнюю партнершу.

— В Анастасию Филипповну?

— В нее самую.

— И что же? — накалывая кружочек колбасы, осведомился Иван Авдеевич.

— По этому поводу был у него неприятный разговор с ее супругом. Я бы даже назвал это ссорой. В общем, Григорий Данилович угрожал Рахманову, и сразу после этого Корней пропал.

— Позвольте полюбопытствовать: а откуда у вас имеются эти сведения? — повернулся в сторону собеседника следователь.

— От самого Корнея. Мы ведь дружили. Странно как-то все получилось…

— Что именно?

— Да его исчезновение. Ведь я видел его в тот день. Все было как обычно, он никуда не собирался, а потом его просто не стало.

— Скажите, Родион Спиридонович, а поручик Рахманов исчез задолго до прибытия золотого обоза из Тавриза или сразу после того, как подводы въехали во двор Интендантства?

— Простите?

— Видите ли, тогда же в Ставрополь прибыл фурштат, перевозивший золото и серебро, полученные по контрибуции из Персии. У одной из телег сломалась ось, и было принято решение сгрузить часть сундуков в соляной подвал. Но этим хранилищем заведовал Рахманов, а его в тот вечер нигде не могли найти, поэтому Рыжиков и сделал за него запись в складской книге.

— Ну как же, я все прекрасно помню… Мне ведь приходилось лично за всем следить — я же был дежурным по гарнизону.

— Вы? — Самоваров перестал жевать и уставился на полковника.

— Ну да, я. А что в этом удивительного?

— А кто был дежурным по Навагинскому полку?

— Сразу не вспомню, хотя… подождите-ка… по-моему, Гладышев. Ну да, он, царствие ему небесное, упокой его душу Господи! — трижды перекрестился Игнатьев. — А что касается Рахманова, то вы правы — Корней пропал сразу же после прибытия фурштата. — Полковник взял в руки графин с водкой. — Ну что, еще по одной?

— Я, пожалуй, на этот раз предпочту наливочку.

— Хозяин — барин.

— За отыскание убийцы моего друга! — поднял рюмку полковник.

— Мы его, Родион Спиридонович, с вами и так найдем. Несомненно. Я бы лучше выпил за здоровье вашей супруги Агриппины Федоровны.

— Признательно вам благодарен.

— Даст бог, все наладится, — кивнул надворный советник, потягивая маленькими глотками тягучий напиток. — Как она?

— Скучает, наверное, в одиночестве.

Послышалась тихая механическая мелодия. Игнатьев вытащил из кармана брегет и, открыв крышку, сказал:

— Вот и ваш подарочек заговорил: через четверть часа на Соборной площади начнутся салютации. Не хотите ли посмотреть?

— С удовольствием.

— Тогда пора.

Самоваров тщательно застегнул на все пуговицы крылатку, пригладил редкие остатки волос, и, водрузив на стремительно лысеющую голову боливар, вместе с полковником отправился лицезреть феерическое представление.

На город опустилась вязкая пелена тумана. Серая водяная пыль заполнила собой все улицы, дворы и, казалось, даже колодцы. Тусклые огоньки лампадок отсвечивались в узких, подслеповатых окошках обывателей, благодаря чему можно было хоть как-то ориентироваться в темноте. От нескольких керосиновых фонарей, установленных у генеральского дома, не было никакого проку.

— Самая что ни на есть чеченская погода, — перепрыгнув через огромную лужу, в сердцах выговорил Игнатьев.

— Простите? — не понял следователь.

— Туман опаснее темноты. Ночью слух делает для человека то, в чем отказывает ему зрение, а в туман оба главных органа самосохранения, глаз и ухо, одинаково бессильны и не могут предупредить человека об опасности. Горцы, в особенности чеченцы, в такую погоду умудряются угонять табуны лошадей даже у линейных казаков.

— Вот о такой дерзости басурман мне еще не приходилось слышать, — едва удерживая равновесие на переброшенной кем-то через яму доске, проговорил следователь.

— Поживете у нас еще — и не такое узнаете…

— Благодарю, конечно, но, признаться откровенно, очень хочется домой.

— Ох, простите, — отшутился Игнатьев, — совсем забыл, что вы не здешний.

— А вы не находите, Родион Спиридонович, что погода совсем даже не для салютаций?

— Это уж точно. Однако мы у цели.

На небольшой площадке собралась толпа. Никогда ранее город не знал ни салютов, ни фейерверков, и потому поглазеть на такое диво собралась масса народу: военные с женами, духовенство, купцы с семьями, мещане и простые крестьяне. На мокрых и скользких ветках сидела вездесущая ребятня. Два младших чина и один прапорщик с важным заговорщицким видом колдовали у большого железного обруча и нескольких мортир, почти отвесно направленных в небо. Еще два солдата с горящими факелами ожидали команды и опасливо поглядывали в сторону генерала, находившегося здесь же. Младший офицер подал команду, и огонь начал производить невиданные чудеса: серое небо осветили множественные блики, расходившиеся разноцветными фонтанами, которые медленно гасли, умирая у самой земли. Зажженный железный обруч крутился с немыслимой скоростью, разбрасывая по кругу снопы искр.

— Смотрите, Иван Авдеевич, вон еще одна, — по-мальчишески радостно кричал Игнатьев, указывая на выпущенную ракету.

— Да-да, вижу, — вторил ему Самоваров, стоя под ветками старого дуба, усыпанного стайкой детворы.

— А вон другая…

— Ага! Надо же, какая салютация, я, признаться, и в Петербурге такого праздника давно не видывал, — прокричал столичный гость и почувствовал, как в этот момент с головы слетел боливар и открытой всем ветрам лысине стало холодно. Головной убор валялся немного поодаль в грязной луже. Иван Авдеевич поднял его и с удивлением обнаружил в нем сквозное отверстие, куда легко проник его указательный палец. Следователь в растерянности огляделся.

Судя по всему, никто из окружающих ничего не заметил, правда, откуда-то издалека послышалось истошное «Сто-о-ой!». Он узнал голос Игнатьева. Вскоре из зарослей боярышника возник обер-квартирмейстер. Он имел жалкий вид: его лицо, мундир, панталоны и сапоги — все было перепачкано грязью; серебряная бахрома с правого эполета была сорвана, а левого не было вовсе. Он стоял без шинели и треуголки. Первым на него обратил внимание командующий:

— Что случилось, полковник?

— Ваше превосходительство, во время пуска ракет я заметил, как с головы господина надворного советника слетел цилиндр. Повернувшись, я увидел человека с пистолетом. Сделав выстрел, он попытался скрыться. Я бросился за ним. Мне почти удалось настичь злоумышленника, но в лесу я его потерял.

— Немедленно пошлите солдат с факелами прочесать окрестности. А к господину Самоварову с сегодняшнего дня приказываю приставить вооруженного казака, кой обязан следовать за ним неотлучно.

— Позвольте, ваше превосходительство, обсудить с вами один сугубо личный вопрос, — поглаживая «раненый» подарок Натальи Петровны, испросил разрешения следователь.

Извинившись перед супругой, барон отошел в сторону:

— Я слушаю вас, Иван Авдеевич.

— Видите ли, господин генерал, приставленный ко мне человек затруднит проведение дознания, и я просил бы вас великодушно отменить сей приказ…

— Господин надворный советник, — перебил Самоварова командующий, — осмелюсь напомнить вам, что вы направлены сюда с поручением государственной важности, и, как следует из вашей бумаги, я обязан оказывать вам всяческое содействие. Но поскольку дело приняло столь серьезный оборот и на вас совершено покушение, я вынужден выделить вам охрану. И прошу более не возвращаться к материи сего вопроса. Договорились?

— Что ж поделаешь…

— Вот и славно! Скажите, у вас уже есть кто-то на подозрении?

— До окончания расследования я не хотел бы бросать тень на кого-либо, однако я уверен, что в меня стрелял человек, погубивший Корнея Рахманова. Кстати, его жена вот-вот должна родить, но пенсия ей до сих пор не назначена. Мне кажется, что несчастная вдова испытывает сильную нужду. Не могли бы вы ускорить это разбирательство?

— Откровенно говоря, до сих пор еще не совсем ясно: вдова она или нет… Но, как бы там ни было, я распоряжусь, чтобы ей выдали жалованье мужа за прошлый месяц, а потом, даст бог, вы раскроете и эту тайну.

— Благодарю вас, господин генерал.

— Смотрю я на вас, Иван Авдеевич, хороший вы человек, ежели о чужих людях печетесь. А я, признаться, о вашем брате был другого мнения. Ну да ладно, мне пора. Супруга заждалась. Честь имею.

Откланявшись, Самоваров подошел к дереву, рядом с которым он стоял в момент выстрела, и, попросив прапорщика посветить факелом, с помощью солдатского штыка извлек деформированный кусок свинца. «Обычная пистолетная пуля. Прицельная дальность из такого оружия — не более тридцати шагов. Скорее всего, слежка за мной велась от самого генеральского дома. Но ведь рядом было полно людей, и стрелок мог попасть в кого угодно, например в Игнатьева. А впрочем, вокруг меня были одни офицеры в треуголках и лишь я один в боливаре. Вот поэтому-то преступник и метил в цилиндр, едва не прострелив мне голову. Да, веселенький оборотец принимает сия история!» — мысленно резюмировал следователь и, положив пулю в карман, зашагал к дому полковника.

В окнах горел свет. Надворный советник уже собирался потянуть за шнур дверного колокольчика, как вдруг понял, что приносить с собой простреленный головной убор не было никакого смысла. Он сжал его в блин и с размаху, по-мальчишески задорно запустил круглый диск в бескрайнюю черноту неба.

— Вот и славно. Наконец-то избавился! — радостно потирая руки, сказал самому себе Иван Авдеевич и почему-то снова вспомнил вальс и несравненную Анастасию Филипповну.