4

Сегодня больному было заметно легче. Приступы кашля не стали слабее, но сотрясали худое тело Ивана Христоненко гораздо реже, температура не поднималась слишком высоко. Час назад он со своим «личным санитаром» выходил погулять. Это он так называл, шутя, Степана Смирнова. Конечно, тот был много занят и у других больных, да и просто по хозяйственным делам, но все же ему, Ивану, уделял больше времени. Вот уже не первый раз выводил его на прогулку в тюремный двор. Понятно, что это не сад в Настасьевке и не набережная в Крыму, но погода стояла в эти дни хорошая, солнечная. А какой-никакой свежий воздух для больных легких был живительным.

Отличный парень этот Степан! Немного постарше, но этой разницы Иван и не ощущал. Образованный, остроумный, начитанный. Иван не спрашивал, за что тот оказался в тюрьме, – это было бы бестактно. Да и что спрашивать? Не бандит, не вор. Значит, как и он сам, вступил в конфликт с новыми властями…

После прогулки Степан ушел надолго по делам, Иван, немного утомленный, то дремал, то пробуждался, лежал, думал. Под вечер «личный санитар» вновь зашел в изолятор, сказал весело:

– Разрешили быть с тобой до отбоя.

Но тут же нахмурился, заметив капли пота на лбу больного, горячий блеск в глазах.

– У тебя снова жар! Ну ничего, под вечер это обычное дело.

Он растворил в воде порошок пирамидона, дал Ивану выпить. Сел рядом на табурет, взял за запястье, считая пульс. А минут через десять Иван и сам почувствовал себя лучше, тоже сел в кровати, опираясь на подушку. Голова слегка кружилась, но это было привычно и даже приятно. Он закашлялся, однако приступ оказался не сильный, и платок, приложенный к губам, не окрасился. Но все-таки Иван спросил:

– Не боишься заразиться?

Смирнов пожал плечами:

– Я знаю, что туберкулез не так просто передается, как, например, инфлюэнца. Надо, чтоб организм был истощен или ослаблен другими болезнями. А я, как видишь, здоров.

Засмеялся, разворачивая плечи и похлопывая себя по груди.

Иван тоже улыбнулся: Степан и правда был крепко сбитым, ловким молодым человеком, а в несуетливых его движениях ощущалась сдержанная, даже скрытая мощь и энергия. Он достал из прикроватной тумбочки шахматную доску:

– Сыграем, Ваня?

Еще три дня назад он обнаружил шахматы, убирая шкафы в больничной кладовой. Теперь два молодых человека расставили фигуры – Ивану белые, Степану черные. Но, сделав первый ход, Иван вдруг уронил голову и совсем по-детски разрыдался. Смирнов не стал утешать, расспрашивать – молчал и ждал.

– Прости, – Иван уже отирал слезы. – Вот взял в руки ферзя и вдруг вспомнил башни на нашем особняке. В Настасьевке. Там есть такие, похожие. И лошади, наш конный выезд… У нас, Степан, есть прекрасный дом в Москве, и в Сумах, и за границей. Но я всегда любил Настасьевку, больше всего! И отец мой тоже. Он и умирать туда приехал… Как бы я хотел, Степан, тебя туда пригласить! Ты бы тоже полюбил!

– Кто ж не слышал об имении в Настасьевке, – согласился Смирнов. – Знаменитое место. Говорят, у вас там был чуть ли не музей древнерусского искусства?

– Да, отец собирал старинные иконы, духовную живопись знаменитых мастеров.

– Вы хоть успели их вывезти за границу?

Христоненко вздохнул, покачал головой.

– Эх! – прищелкнул пальцами Смирнов. – Что же вы!.. Теперь все новой власти достанется, этим хамам, которые и оценить-то не смогут.

Иван быстро глянул на него и отвел глаза. «Так-так…» – подумал удивленно Смирнов. Помолчал, затягивая паузу: а вдруг Иван решится, скажет… Ведь есть ему что сказать, есть… Но Христоненко молчал, а потом перевел разговор на другое:

– Эта новая власть кричит всюду о справедливости. Все, мол, должно принадлежать тем, кто трудится. А мы, моя семья, кто? И дед, и отец всю жизнь в трудах. У нас и девиз на гербе знаешь какой? «Благородство через труд»!

– Значит, вы дворяне? – приподнял бровь Смирнов. – Коль герб имеете?

– Всего лишь пять лет назад государь пожаловал отцу дворянское звание. После того как он пожертвовал большую сумму денег на больницы для детей из бедных семей. Вот мы и стали дворянами.

– А у меня наоборот, – усмехнулся Смирнов. – У моей семьи дворянские корни древние, да только мы об этом почти забыли. Состояние никакого, отец, уже покойный, всю жизнь чиновником служил, мать – учительница.

– У меня тоже только матушка осталась, – тихо сказал Иван. – Она в Швейцарии, зовет меня, не знает, что я здесь… Я ведь один у нее, сестренка была, да умерла еще девочкой, от дифтерита.

– И у меня брат младший был… Погиб на фронте.

У Ивана вновь заблестели глаза: то ли от сочувствия, то ли от набежавших слез. А, может, вернулся жар, подумал Смирнов. Потрогал лоб собеседника, покачал головой:

– Ладно, Иван, я шахматы уберу, что-то не пошла у нас сегодня игра. Ты ложись, засыпай, поздно уже…

На следующий день Иван Христоненко вместе со Смирновым вышел на улицу после ливня. Бурный и обильный, он бушевал буквально минут десять, сразу же жаркое солнце стало высушивать землю, но в воздухе ощущалась живительная влажность.

– Самое время погулять, подышать, – сказал Степан, и они пошли по дороге от больничного корпуса к мастерским.

Во дворе, как и все последние дни, работали заключенные: расчищали, убирали, копали. Тюремное начальство, похоже, всерьез наводило порядок. Однако охрана не казалась слишком бдительной и требовательной: солдаты-конвоиры стояли по двое, трое, курили, разговаривали, часто просто не глядя в сторону своих подопечных. Те тоже не усердствовали. Смирнов вдруг сказал:

– Иван, ты посиди здесь, на скамье, мне нужно одному человеку пару слов шепнуть.

– Иди, конечно. Я отдохну, здесь хорошо.

Иван присел на простую, без спинки, скамейку у стены каменного барака. Как ни скудна в тюремном дворе была растительность, но все же неподалеку рос куст сирени – давно отцветший, но густой и зеленый. Молодой человек вдыхал запах омытых дождем листьев, улыбался, глядя, как Степан подошел к трем заключенным, и они заговорили, живо жестикулируя. И вздрогнул от неожиданности, услышав:

– Я же говорил, мое от меня не уйдет. Давай снимай крест!

Этот человек подошел совершенно бесшумно и уже сидел рядом, ухмыляясь. У него было странное лицо: маленькое и безбородое, как у ребенка, и сморщенное, как у старика. А глаза водянистые и косые – взгляда поймать было невозможно. Еще когда Иван находился в общей камере, он ощущал внимание к себе Чура – такая у этого человека была кличка. Каждый раз, слыша его голос, Иван невольно съеживался. А когда Чур попробовал снять с него нательный крест, просто стал бояться того…

Крест этот отец сам надел Ивану, когда мальчику исполнилось пятнадцать лет. Он привез его из кронштадтского Андреевского собора зимой, незадолго до Рождества Христова, когда вся православная Россия оплакивала только что скончавшегося отца Иоанна Кронштадтского. Павел Иванович рассказал жене и сыну, как хоронили любимого всеми праведника. Это были невиданные доселе похороны! От Кронштадта до Ораниенбаума, от Балтийского вокзала в Петербурге до монастыря на Карповке, который построил отец Иоанн, стояли толпы плачущих людей. Никогда такого ранее не было в России! Похоронное шествие сопровождали войска со знаменами, военные исполняли «Коль славен».

– Знаешь, Ваня, – сказал тогда сыну Павел Иванович, – за десять дней до кончины отец Иоанн совершил свою последнюю божественную литургию. Я счастлив, что был на этой службе. Там приобрел для тебя крестик, всегда помни, что его освятил тебе сам Иоанн Кронштадтский! А с ним – его святое благословение лично для тебя. Может, последнее земное благословение праведного старца…

Иван помнил и никогда не снимал крест. Носил сначала на серебряной цепочке, когда она порвалась – на прочной суровой нити. Крест был серебряный, не массивный, но побольше обычных нательных. На первый взгляд казался простым, но если рассмотреть, то становилось ясно, что серебро высокой пробы, а работа – изображение Спасителя, надпись, узор – очень искусна… У Чура, видимо, глаз был острый и наметанный – он разглядел. И однажды, когда обессиленный после приступа кашля Иван лежал на нарах, тяжело дыша, подошел и молча стал стягивать крест через голову юноши. Иван слабой рукой уцепился за нить, заговорил умоляюще:

– Что вы делаете! Это же святой крест! Грех большой! Нельзя же…

Но сил у него не было, еще немного, и Чур сорвал бы крест. Но тут какой-то шустрый заключенный закричал громко:

– Старшой, старшой! Чур у чахоточного крест забирает, втихую гребет себе!

В камере был один человек, которому никто не осмеливался возражать. Иван еще раньше догадался, что тот – очень авторитетный в этой арестантской среде. Немолодой, крупный, малословный, он одним взглядом заставлял любого умолкнуть. Сам ничего не делал, все ему приносили, за ним убирали, к нему подходили на зов. Вот и тогда он произнес что-то тихо, и тут же двое парней подхватили Чура под руки, потащили, поставили перед «старшим». Тот спросил:

– Ты басурманин?

– Чего такого? – забормотал Чур. – Православный я!

– Что ж ты тогда, погань, творишь? Нательный крест даже с мертвеца не снимают. Не трогай доходягу…

Чур больше не осмеливался покушаться, но раза два, проходя мимо Ивана, говорил тихо:

– Мое от меня не уйдет…

И вот теперь он сел рядом на скамью, когда Иван был один и беззащитен, ухмыляясь, сказал:

– Давай снимай сам.

– Нет!

Иван замотал головой и ухватился двумя руками за крест. Тогда Чур молча и зло рванул за нить – раз, второй. Та не порвалась, а больно врезалась в шею, так, что молодой человек вскрикнул. И вдруг Чур отпустил нить, сам взвизгнув от боли. Это подоспевший Степан резко рванул его за плечи, почти отбросил в сторону. У Ивана сильно кружилась голова, он почти не слышал слов, только истеричный крик бандита о том, что какая-то кодла порежет Степана на куски. Смирнов сильно толкнул того в грудь, сказал спокойно:

– Отойдем в сторону, нечего больного человека нервировать.

И почти оттащил Чура на несколько шагов. Иван со страхом смотрел на них, ожидая, что сейчас начнется драка, прибегут конвоиры и Степана запрут в карцер, заберут от него… Но нет, Смирнов что-то тихо сказал, Чур отступил, Ивану даже показалось – шарахнулся. И побрел прочь, несколько раз растерянно оглянувшись.

По дороге к больничному корпусу Иван восторженно говорил:

– Вот что значит сила слова образованного человека! Никакая ругань на этого негодяя не подействовала бы, а ты сказал ему жестко, решительно! И, конечно, твой характер – твердый и благородный…

«Да, – думал Смирнов, идя рядом и поддерживая возбужденного товарища под руку, – очень сильно на этого валета подействовало имя Хлыста». И усмехнулся про себя, вспомнив, как тихо выговорил в перекошенную злостью физиономию Чура: «Ты, шелупонь, хочешь, чтоб на воле лично Хлыст объяснил тебе, кто я? Сам он до тебя не снизойдет, поручит Коту и Крысаку поставить тебя в стойло. Представляешь?» Судя по тому, как Чур отшатнулся и сник, он хорошо представил двух личных палачей главаря самой суровой в городе шайки…

Позже, когда Смирнов пришел в изолятор перед сном, присел, по обыкновению, на кровать, Иван рассказал ему, что Чур пытался отобрать крест еще раньше, в камере.

– Я вижу, – сказал Смирнов, – вещь ценная. Из вашей семейной коллекции?

Иван покачал головой:

– Нет, не оттуда.

И вдруг, схватив Смирнова за руку, быстро зашептал:

– Я, Степан, спрятал нашу коллекцию! Не всю, картины остались. А иконы спрятал. Они – самые ценные! Не только по стоимости своей, это, конечно, тоже, что и говорить. Но ведь какие есть прекрасные и древние работы, каких мастеров! Андрей Рублев – ты ведь слышал о нем? И даже одна икона самого Алипия, одного из первых иконописцев, монаха Киево-Печерского монастыря! Это одиннадцатый век. А какие работы Гурия Никитина, семнадцатого века, а старообрядческие иконы-миниатюры, а работы Кирилла Уланова! Есть не только письмо на досках, нагрудные иконы-панагии, даже работа Амвросия пятнадцатого века! Серебряные и золотые, литые и чеканные, с эмалью, сканью, драгоценными камнями. Красоты великой, а в руки возьмешь – такое благоговение охватывает… Батюшка мой десятилетия собирал. Видишь, и ты слышал, что музей древнерусского искусства он создавал. Для всех, для сохранения памяти…

Иван обессиленно откинулся на подушку. Отдышался, продолжил уже спокойно:

– Когда я понял, что в Настасьевку войдут эти революционные роты, успел спрятать. Теперь не разграбят, не сожгут, не испоганят.

Смирнов сделал удивленную гримасу:

– Как же ты умудрился вывезти все? Не попал под проверку, обыск?

– Так я там же, в Настасьевке, и спрятал. – Иван радостно заулыбался. – Вместе с моим другом Васей Шарошевым перенесли в тайник, только-только успели и сразу к баррикадам, отстреливаться.

– Рисковый ты парень, – покачал головой Смирнов. – Там ведь сейчас столько народу, солдаты, как ты говоришь, «революционные». Они, полные энтузиазма, обшаривают небось Настасьевку, миллионы ваши ищут. Если наткнутся?

– Нет, – ответил Иван уверенно. – Наткнуться на этот схорон невозможно, уж очень хороший специалист-архитектор его задумал и сделал. Можно только знать. А знают о нем лишь члены моей семьи… которых почти и не осталось…

– А твой друг, Василий? – осторожно спросил Смирнов. – Ему ты доверяешь?

Иван глубоко вздохнул, слезы набежали на глаза:

– Вася погиб там, когда мы пытались отбиваться. А меня вот взяли.

Он замолчал. Нельзя было спрашивать напрямую, как-то в обход… И Смирнов сказал, как бы тревожась:

– А если власти спросят тебя: где коллекция икон? Наверняка о ней знают.

– Скажу, что матушка увезла их за границу. Не проверят теперь.

Иван прикрыл веки, выдохнул еле слышно:

– Устал…

Смирнов понял, что сейчас Христоненко больше ничего не скажет. Ладно, подумал, скажет после, придумаю что-нибудь, чтоб сказал… Он оставил больного, уже засыпающего. И пока помогал другим больным арестантам, пока мыл на кухне посуду и подметал коридоры, все время думал. О том, что время сейчас такое, в котором выживет лишь умеющий приспосабливаться. Кто сможет вцепиться в глотку другому, более слабому, и отхватить себе кусок пожирнее. Люди, которые, упорствуя в наивной глупости, продолжают жить по старым принципам – по чести, совести, сочувствию, – пропадут, сгинут. Он сам отбросил эти сентиментальные пережитки… Ну, если и не отбросил совсем, то уж загнал подальше, в самый дальний уголок души. Те события, которые поначалу показались страшными, разрушительными, ломающими привычную жизнь, теперь виделись ему по-другому. Именно сейчас, в неразберихе, растерянности, суматохе, можно очень быстро разбогатеть умному и предприимчивому человеку. В банде Хлыста он быстро сумел стать правой рукой главаря, и то, что был схвачен и оказался в тюрьме, считал неудачей. И лишь теперь понял – это судьба! Ведь как все сошлось: сын миллионера Христоненко, профессор Шатилов, больница, признание Ивана. Там, в Настасьевке, настоящее богатство, с которым можно уйти за границу и самому стать миллионером. А уж он сумеет распорядиться капиталами, удвоить и утроить их… Нельзя затягивать, нужно сделать так, чтоб этот чахоточный дурачок доверился ему до конца. Найти повод…

Но искать ничего не пришлось. Закончив все дела, Смирнов зашел в изолятор – Иван спал, но стонал во сне, метался. Поднялась температура, понял Смирнов. Ясное дело – пережил сильное волнение, страх, боль. Надо разбудить, дать порошок и теплое питье. Он подошел к постели, тронул было за плечо, но вдруг Иван, не просыпаясь, разборчиво произнес:

– Быстро, Вася, неси в алтарь! Осторожно, не урони, это же Андрей Рублев! – Засмеялся: – В Спасо-Преображенском храме будет спрятан рублевский Спас! Это ведь хорошо, да? Сюда, дальше, в апсиду. Видишь, здесь просто голые стены, никто даже не подумает… А вот на орнаменте все листики дубовые, только один кленовый. Правда, незаметно? Только если знать! Это ключ, сейчас я открою… Вот, как в коде Сэмюэля Морзе – буква Н…

Смирнов быстро оглянулся, хотя и знал – вряд ли в изолятор кто-то войдет в такое время. Сюда и днем почти не заглядывал фельдшер, переложив попечение о чахоточном больном на заключенного, специально приставленного, как было сказано начальством, к Христоненко. Иван замолчал, но за закрытыми веками вращались зрачки, губы шевелились: он продолжал видеть прошлое. И хотя Смирнов уже почти все понял и даже был уверен, что сможет найти тайник, все-таки решился. Взял больного за руку, сказал тихо, мгновенно вспомнив, как называл своего погибшего друга Иван:

– Ваня, это я, Шарошев Вася. Мы все спрятали, все здесь, в тайнике?

И тот ответил, не просыпаясь:

– Да, все, что я хотел, уже здесь. Заходи, дверь сама закроется. Нет, мы здесь не выйдем, это только вход. Выход вон там, видишь?

Он видел в своем горячечном сне-бреду то, о чем говорил. А Смирнов встревожился: как это «только вход»? А вдруг он не найдет выхода или не сумеет открыть? Останется замурованным в тайнике, с драгоценными иконами! Кто знает, вдруг там все прочно и надежно…

– Я не вижу, Ваня? Где выход?

Но больной ответил невпопад, бредя:

– Помолись, Вася, на крест, он наш путь… Руки возложи…Сильнее, вперед!..

Замолчал. Смирнов вновь попытался спросить, наклоняясь почти к лицу Ивана:

– Как же мы выйдем, скажи!

Но тот застонал громко, заворочался. «Сейчас проснется, а если будет помнить, о чем болтал? Нет, это нехорошо». Смирнов отступил к двери, готовый быстро выйти. Прошла минута, другая… Христоненко спал, теперь уже почти спокойно, и Смирнов вновь тихо приблизился, сел на табурет рядом.

«Ну вот, – думал, глядя на лицо спящего, – я и богат. Этот шанс не упущу, дураком не буду. Помешать может только он, Иван. Вот если бы он сейчас умер… А то ведь Шатилов небось хлопочет о его освобождении, вместе с Петрусенко…»

Смирнов знал следователя Петрусенко вовсе не потому, что был из криминальной среды, – нет, в нее он попал совсем недавно. У него со знаменитым сыщиком и недавним начальником полиции имелись общие знакомые. Знал, конечно, и о том, что Петрусенко недавно посетил тюрьму и лично приказал перевести Христоненко в больницу. А следом и профессор сюда явился. Причинно-следственная связь прослеживалась четко – у него был аналитический ум. Так что чахоточный сын миллионера долго в застенке не задержится. А насколько он сам тут застрянет? В этом случае Иван может его опередить, найдет помощников, увезет свое богатство…

Иван уже дышал ровно, спал крепко. Голова его лежала просто на матрасе, и Смирнов взял в руки подушку. Если сейчас он прижмет ее к лицу Христоненко, подержит немного, все будет кончено. Отмучается Иван. И только он, Степан Смирнов, будет знать о тайнике. А смерть тяжелого больного никому не покажется странной: удушье во время приступа сильного кашля – это при чахотке бывает. Да и кто станет в тюрьме расследовать, докапываться? Быстро похоронят, и все…

Рука напряглась, крепко сжала подушку. Но поднять ее он не смог: глаза не могли оторваться от лица спящего. Впавшие щеки, прозрачная кожа, высокий лоб в обрамлении светлых отросших волос, нежные, почти мальчишеские черты… Господи, таким же был его младший брат – юным, трогательно-наивным романтиком! Добровольцем пошел на фронт, надо же! Эх, Алешка… И этот тоже – с кучкой друзей против революционного полка!

Смирнов осторожно, чтоб не разбудить, приподнял голову Ивана, подложил подушку. Спи, дурачок, живи сколько Бог тебе отпустит. Вот только теперь нужно что-то придумать – что-то такое, чтобы поскорее оказаться на воле…