Глава XLVI
Переговоры
Мазарини повернул ключ в замке двойной двери и отворил ее. На пороге стоял Атос, предупрежденный Koменжем и готовый принять своего важного гостя.
Увидя Мазарини, он поклонился.
– Ваше преосвященство могли бы прийти ко мне без провожатых, – сказал он. – Честь, которую вы мне оказываете, слишком велика, чтобы я мог забыться.
– Но, дорогой граф, – сказал д’Артаньян, – кардинал вовсе и не собирался нас брать с собой. Дю Валлон и я настояли на том – пожалуй, даже несколько невежливым образом, но уж очень хотелось нам повидать вас.
– Д’Артаньян! Портос! – воскликнул Атос.
– Мы сами, собственной персоной, – сказал д’Артаньян.
– Да, мы, – сказал Портос.
– Что это значит? – спросил граф.
– Это значит, – ответил Мазарини, снова пытаясь улыбнуться и кусая себе губы, – что роли переменились и теперь эти господа не пленники, а, наоборот, я стал пленником этих господ, и не я сейчас диктую условия, а мне их диктуют. Но предупреждаю вас, господа, если вы мне не перережете горло, победа ваша будет непродолжительна; настанет мой черед, явятся…
– Ах, монсеньор, – сказал д’Артаньян, – оставьте угрозы: вы подаете дурной пример. Мы так кротки и так милы с вашим преосвященством! Полноте, откинем всякую злобу, забудем обиды и побеседуем дружески.
– Я ничего против этого не имею, господа, – сказал Мазарини, – но, приступая к обсуждению моего выкупа, я не хочу, чтобы вы считали ваше положение лучшим, чем оно есть: поймав меня в западню, вы и сами попались. Как вы выйдете отсюда? Взгляните на эти решетки, на эти двери; взгляните или, вернее, вспомните о часовых, которые охраняют эти двери, о солдатах, которые наполняют двор, и взвесьте положение. Видите, я говорю с вами откровенно.
«Хорошо, – подумал д’Артаньян, – надо быть настороже. Он что-то замышляет».
– Я предлагал вам свободу, – продолжал министр, – и предлагаю опять. Желаете вы ее? Не пройдет и часа, как ваше отсутствие будет замечено, вас схватят, вам придется убить меня, а это будет ужасающее преступление, вовсе не достойное таких благородных дворян, как вы.
«Он прав», – подумал Атос. И мысль эта, как все, что переживал этот благородный человек, тотчас же отразилась в его взоре.
– Поэтому мы и прибегнем к этой мере лишь в последней крайности, – поспешно заявил д’Артаньян, чтобы разрушить надежду, которую могло вселить в кардинала молчаливое согласие Атоса.
– Если же, напротив, вы меня отпустите, приняв от меня свободу… – продолжал Мазарини.
– Как же мы можем согласиться принять от вас нашу свободу, когда от вас зависит снова нас ее лишить, как вы сами сейчас заявили, через пять минут после того, как вы ее нам дадите? И, зная вас, монсеньор, – добавил д’Артаньян, – я уверен, что вы это сделаете.
– Нет, честное слово кардинала!.. Вы мне не верите?
– Монсеньор, я не доверяю кардиналам, которые не священники.
– В таком случае я даю вам слово министра.
– Вы уже больше не министр, монсеньор, вы наш пленник.
– Даю вам слово Мазарини! Надеюсь, я еще Мазарини и останусь им всегда.
– Гм! – пробормотал д’Артаньян. – Я слыхал про одного Мазарини, который плохо соблюдал свои клятвы, и боюсь, не был ли он одним из предков вашего преосвященства.
– Вы очень умны, господин д’Артаньян, – сказал Мазарини, – и мне крайне досадно, что я поссорился с вами.
– Давайте мириться, монсеньор, я только этого и хочу.
– Ну а если я устрою так, что вы самым ощутимым, самым осязательным образом очутитесь на свободе? – спросил Мазарини.
– А, это другое дело, – сказал Портос.
– Посмотрим, – сказал Атос.
– Посмотрим, – повторил за ним д’Артаньян.
– Так вы согласны? – спросил кардинал.
– Объясните нам сначала ваш план, монсеньор, и мы тогда посмотрим.
– Обратите внимание, господа, на то, что вы крепко заперты.
– Вам хорошо известно, монсеньор, – сказал д’Артаньян, – что у нас все же остается последний выход из положения.
– Какой?
– Умереть вместе с вами.
Мазарини задрожал.
– Слушайте, – сказал он, – в конце коридора есть дверь, ключ от которой у меня. Дверь эта ведет в парк. Берите ключ и уходите. Вы смелы, вы сильны, вы вооружены. Повернув налево, в ста шагах от этой двери вы увидите стену парка. Перелезьте через нее; в три прыжка вы очутитесь на большой дороге и будете свободны. Я знаю вас слишком хорошо и уверен, что если на вас нападут, это не послужит препятствием к вашему бегству.
– Ну вот, наконец-то вы заговорили, монсеньор, – сказал д’Артаньян. – Где же ключ, который вы хотели нам предложить?
– Вот он.
– Не будете ли вы так добры, монсеньор, сами провести нас до этой двери?
– С большим удовольствием, – сказал министр, – если это может успокоить вас.
И Мазарини, не рассчитывавший отделаться так дешево, радостно направился по коридору и отпер дверь.
Она действительно выходила в парк. Трое беглецов в этом тотчас же убедились по ночному ветру, ворвавшемуся в коридор и засыпавшему их снегом.
– Ах, черт возьми! – воскликнул д’Артаньян. – Какая ужасная ночь, монсеньор. Мы не знаем местности и одни ни за что не найдем дороги. Раз уж ваше преосвященство привели нас сюда, то сделайте еще несколько шагов… проведите нас до стены…
– Хорошо, – сказал кардинал.
И, свернув налево, он быстрыми шагами направился к ограде; вскоре все четверо были возле нее.
– Вы удовлетворены, господа? – спросил Мазарини.
– Разумеется. Мы не так уж требовательны. Черт возьми, какая честь! Троих бедных дворян провожает князь церкви! Кстати, монсеньор, вы только что говорили, что мы смелы, сильны и вооружены?
– Да.
– Вы ошиблись: вооруженных только двое – господин дю Валлон и я. У графа де Ла Фер нет оружия, а если мы наткнемся на патруль, нам придется защищаться.
– Совершенно верно.
– Но где же нам взять шпагу? – спросил Портос.
– Его преосвященство, – сказал д’Артаньян, – уступит графу свою: она ему совершенно не нужна.
– С удовольствием, – сказал кардинал. – Я даже прошу господина графа сохранить ее на память обо мне.
– Не правда ли, как это любезно, граф? – сказал д’Артаньян.
– Я обещаю монсеньору, – ответил Атос, – никогда не расставаться с нею.
– Обмен любезностями, как это трогательно! Вы тронуты до слез, не правда ли, Портос?
– Да, – сказал Портос, – только я не знаю, от умиления у меня слезы или от ветра. Пожалуй, все-таки от ветра.
– Теперь влезайте на стену, Атос, – сказал д’Артаньян, – и живее.
Атос с помощью Портоса, подсадившего его, как перышко взлетел на ограду.
– Теперь прыгайте, Атос.
Атос соскочил со стены и скрылся из глаз своих друзей, очутившись по ту сторону.
– Спрыгнули? – спросил д’Артаньян.
– Да.
– Благополучно?
– Цел и невредим.
– Портос, присмотрите за кардиналом, пока я не влезу на стену. Нет, мне не надо вашей помощи, я справлюсь и сам. Следите только за кардиналом.
– Я слежу, – сказал Портос. – Ну, что же вы?
– Вы правы, это труднее, чем я думал. Подставьте мне спину, но не отпускайте кардинала.
– Я его держу.
Портос подставил спину, и д’Артаньян мигом оказался на стене.
Мазарини принужденно рассмеялся.
– Вы влезли? – спросил Портос.
– Да, мой друг, а теперь…
– А теперь что?
– Теперь давайте мне сюда кардинала, а если он только пикнет, придушите его.
Мазарини чуть не вскрикнул, но Портос двумя руками стиснул его, приподнял с земли и передал д’Артаньяну, который подхватил его за шиворот и посадил рядом с собою.
– Сию же минуту прыгайте вниз, – сказал он ему угрожающим тоном, – туда к господину де Ла Фер, или я убью вас, честное слово дворянина.
– Господин д’Артаньян! – воскликнул Мазарини. – Вы нарушаете ваше обещание!
– Я? А что я обещал вам, монсеньор?
Мазарини застонал.
– Благодаря мне вы получили свободу, – сказал он. – Ваша свобода – мой выкуп.
– Согласен. Ну а выкуп за те несметные сокровища, которые хранятся в оранжерее, под землей, и к которым можно проникнуть, нажав пружину в стене и таким образом отодвинув кадку, под которой находится винтовая лестница? Ведь эти богатства какого-нибудь выкупа да стоят, не правда ли?
– Боже! – воскликнул, задыхаясь, Мазарини, с мольбой складывая руки. – Творец милосердный! Я пропал!
Не обращая внимания на его стоны, д’Артаньян взял его под мышки и тихонько спустил на руки Атосу, который невозмутимо стоял внизу у стены. Потом, обернувшись к Портосу, сказал ему:
– Ухватитесь за мою руку: я держусь за стену.
Портос сделал усилие, от которого стена задрожала, и, в свою очередь, вскарабкался наверх.
– Я все не понимал, – сказал он, – а теперь понял. Очень забавно!
– Вы находите? – спросил д’Артаньян. – Тем лучше. Но чтобы это было забавно до конца, не будем терять время.
И с этими словами он соскочил со стены на землю. Портос последовал его примеру.
– Эскортируйте господина кардинала, господа, – сказал д’Артаньян, – а я пойду первым.
И, обнажив шпагу, гасконец пошел вперед.
– Монсеньор, – спросил он, оборачиваясь к кардиналу, – в какую сторону надо идти, чтобы выйти на большую дорогу? Подумайте хорошенько, прежде чем ответить, потому что если вы ошибетесь, это может иметь самые неприятные последствия не только для нас, но и для вашего преосвященства.
– Идите вдоль стены, и вы не ошибетесь дорогой.
Трое друзей пошли еще быстрее, но вскоре должны были замедлить шаг: несмотря на все свои усилия, кардинал не поспевал за ними.
Вдруг д’Артаньян наткнулся на что-то теплое и живое.
– Стойте, здесь лошадь, – сказал он. – Господа, я нашел лошадь!
– И я тоже, – сказал Атос.
– И я, – отозвался Портос.
Верный данному приказу, Портос, не выпуская, держал кардинала под руку.
– Вот что значит счастье, монсеньор, – сказал д’Артаньян. – Как раз в тот момент, когда ваше преосвященство стали жаловаться, что должны идти пешком…
Но не успел он договорить, как почувствовал у себя на груди дуло пистолета и услышал грозные слова:
– Не трогать!
– Гримо! – воскликнул он. – Гримо! Что ты здесь делаешь? С неба ты, что ли, свалился?
– Нет, сударь, – сказал верный слуга, – господин Арамис приказал мне стеречь этих лошадей.
– Так Арамис здесь?
– Да, сударь, со вчерашнего дня.
– А что вы здесь делаете?
– Стережем.
– Как? Арамис здесь? – повторил Атос.
– У калитки замка. Это его пост.
– Вас много?
– Шестьдесят человек.
– Позови же его.
– Сейчас, сударь. – И слуга со всех ног бросился исполнять приказание.
Трое друзей остались ждать его. Из всей компании один только кардинал был в дурном расположении духа.
Глава XLVII
Мы начинаем верить, что Портос станет наконец бароном, а Д’Артаньян капитаном
Не прошло и десяти минут, как показался Арамис в сопровождении Гримо и еще десяти шевалье. Он сиял от радости и бросился на шею друзьям.
– Так вы свободны, братья! Освободились без моей помощи! И я ничего не мог сделать для вас, несмотря на все мои усилия!
– Не огорчайтесь, дорогой друг. Что отложено, не потеряно. Если не удалось теперь, удастся другой раз.
– Я все-таки принял все меры, – сказал Арамис, – достал шестьдесят человек от коадъютора; двадцать из них охраняют стену парка, двадцать дорогу из Рюэя в Сен-Жермен, двадцать рассыпаны по лесу. С помощью этого стратегического маневра я перехватил двух курьеров Мазарини, посланных к королеве.
Мазарини насторожил уши.
– Но вы, надеюсь, их честно и благородно отпустили назад к кардиналу? – спросил д’Артаньян.
– Ну как же, стану я с ним деликатничать! – сказал Арамис. – В одной из депеш кардинал объявляет королеве, что сундуки опустошены и что у ее величества нет больше денег; в другой доносит, что намерен препроводить своих узников в Мелен, так как Рюэй кажется ему недостаточно надежным убежищем для них. Вы понимаете, мой друг, что это последнее письмо подало мне надежду. Я со своими людьми устроил засаду, окружил замок, приготовил лошадей и стал ждать, когда вас вывезут из дворца. Я рассчитывал, что это будет не раньше как завтра утром, и не надеялся освободить вас без боя. Но вы уже на свободе, и дело обошлось без кровопролития, – тем лучше. Каким образом вам удалось вырваться из рук этого подлеца Мазарини? У вас, наверное, много поводов на него жаловаться?
– Нет, не очень.
– Правда?
– Скажу больше, нам даже следует похвалить его.
– Не может быть!
– Нет, правда. Мы свободны только благодаря ему.
– Благодаря ему?
– Да. Он приказал своему камердинеру Бернуину проводить нас в оранжерею, и оттуда мы прошли вместе с ним к графу де Ла Фер. Затем он предложил нам выйти на свободу, мы согласились, и он простер свою любезность до того, что проводил нас к самой стене парка. Мы благополучно перелезли через нее и встретились с Гримо.
– А, вот как! – сказал Арамис. – Это примиряет меня с ним. Жаль, что его здесь нет; я бы сказал ему, что не считал его способным на такой хороший поступок.
– Монсеньор, – сказал д’Артаньян, не выдержав наконец, – позвольте мне представить вам шевалье д’Эрбле, который, как вы сами слышали, желает почтительнейше приветствовать ваше преосвященство.
И он отодвинулся, чтобы Мазарини мог предстать изумленному взору Арамиса.
– О! О! – еле вымолвил Арамис. – Кардинал! Славная добыча! Эй, сюда, друзья! Лошадей! Лошадей!
Прискакало несколько всадников.
– Черт возьми! – сказал Арамис. – Стало быть, и я пригодился на что-нибудь. Монсеньор, позвольте засвидетельствовать вам мое почтение! Пари держу, что это дело рук Портоса. Кстати, я чуть было не забыл… – И с этими словами он отдал шепотом какое-то приказание одному из всадников.
– Мне кажется, благоразумнее будет тронуться в путь, – сказал д’Артаньян.
– Но я жду одного человека… одного друга Атоса.
– Друга? – спросил Атос.
– Да вот и сам он мчится галопом через кусты.
– Господин граф! Господин граф! – закричал юный голос, от которого Атос радостно вздрогнул.
– Рауль! Рауль! – воскликнул граф де Ла Фер.
И молодой человек, забыв свою обычную почтительность, бросился отцу на шею.
– Видите, господин кардинал, ведь правда, жаль разлучать людей, которые любят друг друга так, как мы! Господа, – продолжал Арамис, обращаясь к остальным всадникам, число которых с каждой минутой увеличивалось, – господа, составьте почетный конвой его преосвященству, ему угодно оказать нам милость, разделив наше общество. Надеюсь, вы ему будете за это признательны. Портос, не теряйте монсеньора из виду.
И Арамис, подъехав к д’Артаньяну и Атосу, которые что-то обсуждали, стал беседовать с ними.
– В путь! – сказал д’Артаньян после краткого совещания.
– Куда мы поедем? – спросил Портос.
– К вам, дорогой друг, в Пьерфон: ваш прекрасный замок достоин того, чтобы оказать гостеприимство его преосвященству. К тому же он расположен отлично: ни слишком близко, ни слишком далеко от Парижа; оттуда нетрудно будет поддерживать сношения со столицей. Пожалуйте, монсеньор. Вы будете там жить, как и подобает королю.
– Свергнутому королю, – прибавил Мазарини жалобно.
– Военная фортуна капризна, – сказал Атос. – Но будьте уверены, мы не станем злоупотреблять положением.
– Да, но мы им воспользуемся, – сказал д’Артаньян.
Всю ночь похитители ехали с быстротой и неутомимостью былых лет. Мазарини, мрачный и задумчивый, покорился своей участи.
К рассвету проскакали без остановки двенадцать миль. Многие всадники выбились из сил, несколько лошадей пало.
– Нынешние лошади не стоят прежних. Все вырождается, – сказал Портос.
– Я послал Гримо в Даммартен, – сказал Арамис, – он должен привести пять свежих лошадей; одну для его преосвященства и четыре для нас. Главное – не надо оставлять монсеньора; остальная часть отряда присоединится к нам после. Только бы проехать Сен-Дени, дальше уже нет опасности.
Действительно, вскоре Гримо привел пять лошадей. Владелец поместья, к которому он обратился, оказался другом Портоса и, не пожелав даже взять денег за лошадей, предоставил их даром; через десять минут отряд сделал остановку в Эрменонвиле; но четыре друга помчались дальше, конвоируя Мазарини.
В полдень они въехали в ворота замка Портоса.
– Ах! – сказал Мушкетон, ехавший все время молча рядом с д’Артаньяном. – Поверите ли, сударь, в первый раз с тех пор, как мы покинули Пьерфон, я дышу свободно.
И он пустил лошадь в галоп, чтобы предупредить слуг о приезде г-на дю Валлона и его друзей.
– Нас четверо, – сказал д’Артаньян своим друзьям, – мы установим очередь; каждый из нас по три часа будет караулить монсеньора. Атос осмотрит замок; его нужно хорошенько укрепить на случай осады; Портос будет заботиться о продовольствии, а Арамис – наблюдать за гарнизоном. Иначе говоря, Атос будет старший инженер, Портос – главный интендант, а Арамис – комендант крепости.
Тем временем Мазарини устроили в самых лучших покоях замка.
– Господа, – сказал он, водворившись в них, – вы, я надеюсь, не намерены долгое время держать в тайне мое местопребывание.
– Нет, монсеньор, – ответил д’Артаньян, – напротив, мы очень скоро объявим, что вы у нас в плену.
– Тогда ваш замок подвергнется осаде.
– Мы имеем это в виду.
– Что же вы сделаете?
– Будем защищаться. Если бы покойный кардинал Ришелье был жив, он бы рассказал вам одну неплохую историю про бастион Сен-Жерве, где мы продержались вчетвером с четырьмя слугами и дюжиной покойников против целой армии.
– Такие вещи удаются только раз и больше не повторяются.
– Да нам теперь и нет надобности быть такими героями. Завтра дано будет знать парижской армии, а послезавтра она будет здесь. Сражение разыграется не под Сен-Дени или Шарантоном, а у Компьена или Вилле-Котре.
– Принц побьет вас, как всегда бил.
– Возможно, монсеньор; но перед сражением мы перевезем ваше преосвященство в другой замок нашего друга дю Валлона, – у него три таких, как этот. Мы не желаем подвергать опасностям войны ваше преосвященство.
– Я вижу, – сказал Мазарини, – мне придется согласиться на капитуляцию.
– До осады?
– Да, условия, может быть, будут легче.
– О монсеньор! Вы увидите, наши условия будут умеренны.
– Ну, говорите, что у вас за условия?
– Отдохните сперва, монсеньор, а мы подумаем.
– Мне отдых не нужен. Мне надо знать, нахожусь я в руках друзей или врагов.
– Друзей, монсеньор, друзей!
– Тогда скажите сейчас, чего вы от меня хотите, чтобы я знал, возможно ли между нами соглашение. Говорите, граф де Ла Фер.
– Монсеньор, для себя мне требовать нечего, но я многого бы потребовал для Франции. Поэтому я уступаю слово шевалье д’Эрбле.
Атос поклонился, отошел в сторону и, облокотившись на камни, остался простым зрителем этого совещания.
– Говорите же вы, господин д’Эрбле, – сказал кардинал. – Чего вы желаете? Говорите прямо, без обиняков: ясно, кратко и определенно.
– Я открою свои карты, – сказал Арамис.
– Я вас слушаю, – сказал Мазарини.
– У меня в кармане программа условий, предложенных вам вчера в Сен-Жермене депутацией нашей партии, в которой участвовал и я.
– Мы уже почти договорились по всем пунктам, – сказал Мазарини. – Перейдемте к вашим личным условиям.
– Вы полагаете, они у нас есть? – сказал Арамис с улыбкой.
– Я думаю, не все вы так бескорыстны, как граф де Ла Фер, – сказал Мазарини, делая поклон в сторону Атоса.
– Ах, монсеньор, в этом вы правы, – сказал Арамис, – и я счастлив, что вы воздаете наконец должное графу. Граф де Ла Фер – натура возвышенная, стоящая выше общего уровня, выше низменных желаний и человеческих страстей: это гордая душа старого закала. Он совершенно исключительный человек. Вы правы, монсеньор, мы его не стоим, и мы рады присоединиться к вашему мнению.
– Бросьте, Арамис, смеяться надо мной, – сказал Атос.
– Нет, дорогой граф, я говорю то, что думаю, и то, что думают все, кто вас знает. Но вы правы, не о вас теперь речь, а о монсеньоре и его недостойном слуге, шевалье д’Эрбле.
– Итак, чего же вы желаете, кроме тех общих условий, к которым мы еще вернемся?
– Я желаю, монсеньор, чтобы госпоже де Лонгвиль была дана в полное и неотъемлемое владение Нормандия и, кроме того, пятьсот тысяч ливров. Я желаю, чтобы его величество король удостоил ее чести быть крестным отцом сына, которого она только что произвела на свет; затем, чтобы вы, монсеньор, после крещения, на котором будете присутствовать, отправились поклониться его святейшеству папе.
– Иными словами, вам угодно, чтобы я сложил с себя звание министра и удалился из Франции? Чтобы я сам себя изгнал?
– Я желаю, чтобы монсеньор стал папой, как только откроется вакансия, и намерен просить у него тогда полной индульгенции для себя и своих друзей.
Мазарини сделал не поддающуюся описанию гримасу.
– А вы, сударь? – спросил он д’Артаньяна.
– Я, монсеньор, – отвечал тот, – во всем согласен с шевалье д’Эрбле, кроме последнего пункта. Я далек от желания, чтобы монсеньор покинул Францию, напротив, я хочу, чтобы он жил в Париже. Я желаю, чтобы он отнюдь не сделался папой, а остался первым министром, потому что монсеньор – великий политик. Я даже буду стараться, насколько это от меня зависит, чтобы он победил Фронду, но с тем условием, чтобы он вспоминал изредка о верных слугах короля и сделал капитаном первого же свободного полка мушкетеров того, кого я назову ему. А вы, дю Валлон?
– Да, теперь ваша очередь, дю Валлон, – сказал Мазарини. – Говорите.
– Я, – сказал Портос, – желаю, чтобы господин кардинал почтил дом, оказавший ему гостеприимство, возведя его хозяина в баронское достоинство, а также чтобы он наградил орденом одного из моих друзей.
– Вам известно, что для получения ордена надо чем-нибудь отличиться?
– Мой друг сделает это. Впрочем, если будет необходимо, монсеньор укажет способ, как это можно обойти.
Мазарини закусил губу: удар был не в бровь, а в глаз. Он отвечал сухо:
– Все это между собой плохо согласуется, не правда ли, господа? Удовлетворив одного, я навлеку на себя неудовольствие остальных. Если я останусь в Париже, я не могу быть в Риме; если я сделаюсь папой, я не могу остаться министром; а если я не буду министром, я не могу сделать господина д’Артаньяна капитаном, а господина дю Валлона бароном.
– Это правда, – сказал Арамис. – Поэтому, так как я в меньшинстве, я беру назад свое предложение относительно путешествия в Рим и отставки монсеньора.
– Так я остаюсь министром? – спросил Мазарини.
– Вы остаетесь министром, это решено, монсеньор, – сказал д’Артаньян. – Вы нужны Франции.
– Я отказываюсь от своих условий, – сказал Арамис. – Его преосвященство остается министром и даже фаворитом ее величества, если он согласится сделать то, что мы просили для самих себя и для Франции.
– Заботьтесь только о себе, – сказал Мазарини, – и предоставьте Франции самой договориться со мной.
– Нет, нет, – возразил Арамис, – фрондерам нужен письменный договор; пусть монсеньор соблаговолит его составить, подписать при нас и обязаться в самом тексте договора выхлопотать его утверждение у королевы.
– Я могу отвечать только за себя, – сказал Мазарини, – и не могу ручаться за королеву. А если ее величество откажет?
– О, – сказал д’Артаньян, – вам хорошо известно, что королева ни в чем не может вам отказать.
– Вот, монсеньор, – сказал Арамис, – проект, составленный депутацией фрондеров; потрудитесь его внимательно прочесть.
– Я его знаю, – сказал Мазарини.
– Тогда подпишите.
– Подумайте о том, господа, что подпись, данная при таких обстоятельствах, может быть признана вынужденной насилием.
– Вы заявите, что она была дана вами добровольно.
– А если я откажусь подписаться?
– Тогда вашему преосвященству придется пенять на себя за последствия отказа.
– Вы осмелитесь поднять руку на кардинала?
– Подняли же вы руку, монсеньор, на мушкетеров ее величества!
– Королева отомстит за меня!
– Не думаю, хотя в желании у нее, пожалуй, не будет недостатка. Но мы поедем в Париж вместе с вами, ваше преосвященство, а парижане за вас вступятся.
– Какая, вероятно, сейчас тревога в Рюэе и в Сен-Жермене! – сказал Арамис. – Все спрашивают друг у друга: где кардинал? Что сталось с министром? Куда исчез любимец королевы? Как ищут монсеньора по всем углам и закоулкам! Какие идут толки! Как должна ликовать Фронда, если она узнала уже об исчезновении Мазарини!
– Это ужасно! – прошептал Мазарини.
– Так подпишите договор, монсеньор, – сказал Арамис.
– Но если я подпишу, а королева его не утвердит?
– Я беру на себя отправиться к ее величеству, – сказал д’Артаньян, – и получить ее подпись.
– Берегитесь, – сказал Мазарини, – вы можете не встретить в Сен-Жермене того приема, какого считаете себя вправе ожидать.
– Пустяки! – сказал д’Артаньян. – Я устрою так, что мне будут рады; я знаю средство.
– Какое?
– Я отвезу ее величеству письмо, в котором вы извещаете, что финансы окончательно истощены.
– А затем? – спросил Мазарини, бледнея.
– А когда увижу, что ее величество совершенно растеряется, я провожу ее в Рюэй, сведу в оранжерею и покажу некий механизм, которым сдвигается одна кадка.
– Довольно, – пробормотал кардинал, – довольно. Где договор?
– Вот он, – сказал Арамис.
– Видите, как мы великодушны, – сказал д’Артаньян. – Мы могли бы многое сделать, владея этой тайной.
– Итак, подписывайте, – сказал Арамис, подавая кардиналу перо.
Мазарини встал, прошел несколько раз по комнате с видом скорее задумчивым, чем подавленным. Потом остановился и сказал:
– А когда я подпишу, какую гарантию вы дадите мне?
– Мое честное слово, – сказал Атос.
Мазарини вздрогнул, обернулся, посмотрел на благородное, честное лицо графа де Ла Фер, потом взял перо и сказал:
– Мне этого достаточно, граф.
И подписал.
– А теперь, господин д’Артаньян, – добавил он, – приготовьтесь ехать в Сен-Жермен и отвезти от меня письмо королеве.
Глава XLVIII
Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность
У д’Артаньяна была своя мифология; он верил, что на голове случая растет только одна прядь волос, за которую можно ухватиться, и не такой он был человек, чтобы пропустить случай, не поймав его за вихор. Он обеспечил себе быстрое и безопасное путешествие, выслав вперед, в Шантильи, сменных лошадей, чтобы добраться до Парижа в пять или шесть часов. Но перед самым отъездом он рассудил, что нелепо умному и опытному человеку гнаться за неверным, а верное оставлять позади себя.
«В самом деле, – подумал он, уже готовясь сесть на лошадь, чтобы отправиться в свое опасное путешествие, – Атос со своим великодушием – настоящий герой из романа. Портос – превосходный человек, но легко поддается чужому влиянию. На загадочном лице Арамиса ничего не прочтешь. Как проявит себя каждый из этих трех характеров, когда меня не будет, чтобы их соединить между собой, что получится – освобождение кардинала, быть может?.. Но освобождение кардинала – крушение всех наших надежд, единственной пока награды за двадцатилетний труд, перед которым подвиги Геркулеса – работа пигмея».
И он отправился к Арамису.
– Дорогой мой шевалье д’Эрбле, – сказал он ему, – вы воплощение Фронды. Не доверяйте Атосу, который не хочет устраивать ничьих личных дел, даже своих собственных. Еще больше не доверяйте Портосу, так как, стараясь угодить графу, на которого он смотрит как на земное божество, он может помочь ему устроить бегство Мазарини, если тот догадается расплакаться или разыграть из себя рыцаря.
Арамис улыбнулся своей тонкой и вместе с тем решительной улыбкой.
– Не бойтесь, – сказал он, – в числе условий есть лично мной поставленные. Я работаю не для себя, а для других, и для меня вопрос самолюбия, чтобы эти другие выиграли.
«Отлично, – подумал д’Артаньян, – тут я могу быть спокоен».
Он пожал руку Арамису и отправился к Портосу.
– Друг мой, – сказал он ему, – вы столько поработали вместе со мной для устройства нашего благосостояния, что с вашей стороны было бы большой глупостью отказаться от плодов нашего труда, поддавшись влиянию Арамиса, хитрость которого (между нами будь сказано, не всегда лишенная эгоизма) хорошо вам известна, или влиянию Атоса, человека благородного и бескорыстного, но при этом ко всему равнодушного: он уже ничего больше не хочет для себя и потому не понимает, что другие могут чего-нибудь хотеть. Что скажете вы, если тот или другой предложат вам отпустить Мазарини?
– Я скажу им, что нам стоило слишком большого труда овладеть им, чтобы отпустить его так легко.
– Браво, Портос! Вы правы, мой друг, потому что, отпустив его, вы лишитесь баронства, которое у вас в руках, не говоря уже о том, что Мазарини, чуть только выйдет на свободу, сейчас же велит вас повесить.
– Вы так думаете?
– Я в этом уверен.
– В таком случае я скорее все сокрушу, чем дам ему улизнуть.
– Правильно! Вы понимаете, что, устраивая наши дела, мы меньше всего заботились о делах фрондеров, которые, кстати сказать, смотрят на политику не так, как мы с вами, старые солдаты.
– Не беспокойтесь, дорогой друг, – сказал Портос, – я посмотрю, как вы сядете на лошадь, и буду смотреть вам вслед, пока вы не скроетесь из виду, а затем займу мой пост у дверей кардинала, возле той стеклянной двери, через которую видно все, что у него делается в комнате. Оттуда я буду следить за ним и при малейшем его подозрительном движении убью его.
«Браво! – подумал про себя д’Артаньян. – Кажется, и с этой стороны за кардиналом будет хороший присмотр».
Пожав руку владельцу Пьерфона, он пошел к Атосу.
– Дорогой мой Атос, – сказал он ему, – я уезжаю. На прощание скажу вам одно: вы хорошо знаете Анну Австрийскую; один только плен Мазарини обеспечивает мою жизнь. Если вы его выпустите, я погиб.
– Только такое соображение, – сказал Атос, – может превратить меня в зоркого тюремщика. Я даю вам слово, д’Артаньян, что вы найдете Мазарини там, где вы его оставляете.
«Вот это надежнее всех королевских подписей, – подумал д’Артаньян. – Теперь, имея слово Атоса, я могу уехать».
И он уехал один, без другой охраны, кроме своей шпаги и записки Мазарини в виде пропуска к королеве. Через шесть часов он был уже в Сен-Жермене.
Об исчезновении Мазарини еще никому не было известно; о нем знала только Анна Австрийская, но она старательно скрывала от приближенных свое беспокойство. В комнате, где были заключены д’Артаньян и Портос, нашли двух солдат, связанных и с заткнутыми ртами. Их тотчас же освободили от веревок, но они ничего не могли сказать, кроме того, что их схватили, связали и раздели. А что сделали д’Артаньян и Портос, выйдя из своей тюрьмы тем самым путем, каким попали туда солдаты, – об этом последние знали так же мало, как и остальные обитатели замка.
Только один человек, Бернуин, знал немного больше, чем другие. Прождав своего господина до полуночи и видя, что он не возвращается, он решился проникнуть в оранжерею. Первая дверь, забаррикадированная изнутри, уже возбудила в нем некоторые подозрения, которыми он, однако, ни с кем не поделился. Он осторожно пробрался между нагроможденной мебелью, затем вошел в коридор, в котором все двери оказались отпертыми. Отперта была также дверь комнаты Атоса и та, что вела в парк. Отсюда он уже просто пошел по следам, оставленным на снегу. Он заметил, что следы эти кончались у стены, но обнаружил их и по другую сторону ее. Дальше он заметил отпечатки лошадиных копыт, а еще немного дальше – следы целого конного отряда, удалявшиеся в направлении к Энгиену. Теперь у него не оставалось уже ни малейшего сомнения, что кардинал был похищен тремя пленниками, которые исчезли одновременно с ним. Он тотчас побежал в Сен-Жермен уведомить обо всем королеву.
Анна Австрийская приказала ему молчать, и Бернуин исполнил это приказание; она только рассказала обо всем принцу Конде, и тот отрядил пятьсот или шестьсот всадников, дав им приказание обыскать все окрестности и доставить в Сен-Жермен все подозрительные отряды, удалявшиеся от Рюэя, в каком бы направлении они ни ехали.
А так как д’Артаньян не составлял отряда, потому что был один, и так как он не удалялся от Рюэя, а ехал в Сен-Жермен, то никто на него не обратил внимания и его переезд совершился без помехи.
Когда он въехал во двор старого замка, то первое лицо, которое наш посол увидел, был Бернуин собственной своей персоной. Стоя у дверей, он ждал вестей о своем исчезнувшем господине.
При виде д’Артаньяна, въезжавшего верхом во двор, Бернуин протер глаза, сам себе не веря. Но д’Артаньян дружески кивнул ему головой, сошел с лошади и, бросив поводья проходившему мимо лакею, с улыбкой подошел к камердинеру.
– Господин д’Артаньян! – воскликнул тот, словно человек, говорящий во сне под влиянием кошмара. – Господин д’Артаньян!
– Он самый, Бернуин!
– Зачем вы пожаловали сюда?
– Я привез вести о Мазарини, и самые свежие.
– Что с ним?
– Здоров, как вы и я.
– Так с ним ничего не случилось плохого?
– Ровно ничего. Он только почувствовал потребность прокатиться по Иль-де-Франсу и попросил нас, графа де Ла Фер, господина дю Валлона и меня, проводить его. Мы слишком ретивые слуги и не могли отказать ему в такой просьбе. Мы выехали вчера, и вот я прибыл сюда.
– Вы здесь!
– Его преосвященству понадобилось передать нечто секретное и строго личное ее величеству. Такое поручение можно доверить только человеку надежному, почему он и послал меня в Сен-Жермен. Итак, Бернуин, если вы желаете сделать приятное вашему господину, предупредите ее величество, что я прибыл, и поясните, по какому делу.
Говорил ли д’Артаньян серьезно или шутя, но он, очевидно, был сейчас единственным человеком, который мог успокоить Анну Австрийскую; поэтому Бернуин тотчас же отправился доложить ей об этом странном посольстве. Как он и предвидел, королева приказала ввести к ней д’Артаньяна.
Д’Артаньян подошел к королеве со всеми знаками глубочайшего почтения. Не дойдя до нее трех шагов, он опустился на одно колено и передал ей послание.
Это была, как мы уже сказали, маленькая записка, нечто вроде рекомендательного письма или охранной грамоты. Королева пробежала ее, узнала почерк кардинала, на этот раз немного дрожащий, и так как в письме ничего не говорилось о том, что, собственно, произошло, то она стала спрашивать о подробностях.
Д’Артаньян рассказал ей все с тем простодушным и наивным видом, который умел при известных обстоятельствах на себя напускать.
Пока он говорил, королева смотрела на него со все возрастающим удивлением. Она не понимала, как мог один человек задумать такое предприятие, а особенно – как у него хватало смелости рассказывать о нем ей, которая, конечно, и желала и даже обязана была покарать его за это.
– Как, сударь! – воскликнула королева, покраснев от негодования, когда д’Артаньян кончил свой рассказ. – Вы осмеливаетесь признаваться мне в вашем преступлении и рассказывать мне о своей измене?
– Простите, но, мне кажется, или я дурно объяснился, или же ваше величество не так поняли меня; здесь нет ни преступления, ни измены. Господин Мазарини заключил нас в тюрьму, господина дю Валлона и меня, так как мы не могли поверить, что он послал нас в Англию только для того, чтобы спокойно глядеть, как будут рубить голову королю Карлу, зятю вашего покойного супруга, мужу королевы Генриетты, вашей сестры и гостьи; мы, конечно, сделали все от нас зависящее для спасения жизни этого несчастного короля. Мы поэтому были убеждены, мой друг и я, что произошло какое-то недоразумение, жертвой которого мы стали, и нам необходимо было объясниться с его преосвященством. А объяснение это привело бы к желательным результатам, только если бы оно совершилось спокойно, без вмешательства посторонних. Вот почему мы отвезли господина кардинала в замок моего друга, и там мы объяснились. И вот, ваше величество, как мы думали, так оно и было: произошла ошибка. Господин Мазарини предположил, что мы служили генералу Кромвелю, вместо того чтобы служить королю Карлу, что было бы крайне постыдным делом: это бросило бы тень на него и на ваше величество и было бы низостью, которая запятнала бы начинающееся царствование вашего сына. Мы представили кардиналу доказательства противного, и эти доказательства я готов представить и вашему величеству, сославшись на свидетельство августейшей вдовы, которая плачет в Лувре, куда ваше величество изволили поместить ее. Доказательства эти удовлетворили его вполне; вот он и послал меня к вашему величеству поговорить с вами о награде, какой заслуживают люди, которых до сих пор плохо ценили и несправедливо преследовали.
– Я слушаю вас и прямо любуюсь, – сказала Анна Австрийская. – Правда, мне редко случалось встречать подобную наглость.
– Как видно, вы, ваше величество, так же заблуждаетесь относительно наших намерений, как было с господином Мазарини, – сказал д’Артаньян.
– Вы ошибаетесь, – сказала королева, – и чтобы доказать, как мало я заблуждаюсь относительно вас, я сейчас велю вас арестовать, а через час двинусь во главе армии освобождать моего министра.
– Я уверен, что вы, ваше величество, не поступите так неосторожно, – сказал д’Артаньян, – прежде всего потому, что это было бы бесполезно и привело бы к очень тяжелым последствиям. Еще до того как его успеют освободить, господин кардинал успеет умереть, и он в этом настолько уверен, что просил меня, в случае если я замечу такие намерения вашего величества, сделать все возможное, чтобы отклонить вас от этого плана.
– Хорошо! Я ограничусь тем, что велю вас арестовать.
– И этого нельзя делать, ваше величество, потому что мой арест так же предусмотрен, как и попытка к освобождению господина кардинала. Если завтра в назначенный час я не вернусь, послезавтра утром кардинал будет препровожден в Париж.
– Видно, что по своему положению вы живете вдали от людей и дел. В противном случае вы знали бы, что кардинал раз пять-шесть был в Париже, после того как мы из него выехали, и что он виделся с господином Бофором, герцогом Бульонским, коадъютором и д’Эльбефом, и никому из них в голову не пришло арестовать его.
– Простите, ваше величество, мне все это известно. Потому-то друзья мои и не повезут господина кардинала к этим господам: каждый из них преследует в этой войне свои собственные интересы, и кардинал, попав к ним, сможет дешево отделаться. Нет, они доставят его в парламент. Правда, членов этого парламента можно подкупить в розницу, но даже господин Мазарини недостаточно богат, чтобы подкупить их гуртом.
– Мне кажется, – сказала Анна Австрийская, бросая на д’Артаньяна взгляд, который у обычной женщины мы назвали бы презрительным, а у королевы – грозным, – мне кажется, вы мне угрожаете, мне, матери вашего короля!
– Ваше величество, – сказал д’Артаньян, – я угрожаю, потому что вынужден к этому. Я позволяю себе больше, чем следует, потому что я должен стоять на высоте событий и лиц. Но поверьте, ваше величество, так же верно, как то, что в груди у меня – сердце, которое бьется за вас, – вы были нашим кумиром, и – бог мой, разве вы этого не знаете? – мы двадцать раз рисковали жизнью за ваше величество. Неужели вы не сжалитесь над вашими верными слугами, которые в течение двадцати лет оставались в тени, ни словом, ни вздохом не выдав той великой, священной тайны, которую они имели счастье хранить вместе с вами? Посмотрите на меня, – на меня, который говорит с вами, – на меня, которого вы обвиняете в том, что я возвысил голос и говорю с вами угрожающе. Кто я?.. Бедный офицер без средств, без крова, без будущего, если взгляд королевы, которого я так долго ждал, не остановится на мне хоть на одну минуту. Посмотрите на графа де Ла Фер, благороднейшее сердце, цвет рыцарства: он восстал против королевы, вернее, против ее министра, и он, насколько мне известно, ничего не требует. Посмотрите, наконец, на господина дю Валлона – вспомните его верную душу и железную руку: он целых двадцать лет ждал одного слова из ваших уст, – слова, которое дало бы ему герб, давно им заслуженный. Взгляните, наконец, на ваш народ, который должен же что-нибудь значить для королевы, на ваш народ, который любит вас и вместе с тем страдает, который вы любите и который тем не менее голодает, который ничего иного не желает, как благословлять вас, и который иногда… Нет, я не прав: никогда народ ваш не будет проклинать вас, ваше величество. Итак, скажите одно слово – и всему настанет конец, мир сменит войну, слезы уступят место радости, горе – счастью.
Анна Австрийская с удивлением увидела на суровом лице д’Артаньяна странное выражение нежности.
– Зачем не сказали вы мне все это прежде, чем начали действовать? – сказала она.
– Потому что надо было сначала доказать вашему величеству то, в чем вы, кажется, сомневались: что мы все же кое-чего стоим и заслуживаем некоторого внимания.
– И как я вижу, вы готовы доказывать это всякими средствами, не отступая ни перед чем? – сказала Анна Австрийская.
– Мы и в прошлом никогда ни перед чем не отступали, – зачем же нам меняться?
– И вы, пожалуй, способны, в случае моего отказа и, значит, решимости продолжать борьбу, похитить меня самое из дворца и выдать меня Фронде, как вы хотите теперь выдать ей моего министра?
– Мы никогда об этом не думали, ваше величество, – сказал д’Артаньян, со своим ребяческим гасконским задором. – Но если бы мы вчетвером решили это, то непременно бы исполнили.
– Мне следовало это знать, – прошептала Анна Австрийская. – Это железные люди.
– Увы, – вздохнул д’Артаньян, – ваше величество только теперь начинает судить о нас верно.
– А если бы я вас теперь наконец действительно оценила?
– Тогда ваше величество по справедливости стали бы обращаться с нами не как с людьми заурядными. Вы увидели бы во мне настоящего посла, достойного защитника высоких интересов, обсудить которые с вами мне было поручено.
– Где договор?
– Вот он.
Глава XLIX
Перо и угроза иногда значат больше, чем шпага и преданность (Продолжение)
Анна Австрийская пробежала глазами договор, поданный ей д’Артаньяном.
– Здесь я вижу одни только общие условия: требования де Конти, Бофора, герцога Бульонского, д’Эльбефа и коадъютора. Где же ваши?
– Ваше величество, мы знаем себе цену, но не преувеличиваем своего значения. Мы решили, что наши имена не могут стоять рядом со столь высокими именами.
– Но вы, я полагаю, не отказались от мысли высказать мне на словах ваши желания?
– Я считаю вас, ваше величество, за великую и могущественную королеву, которая сочтет недостойным себя не вознаградить по заслугам тех, кто возвратит в Сен-Жермен его преосвященство.
– Конечно, – сказала королева. – Говорите же.
– Тот, кто устроил это дело (простите, ваше величество, что я начинаю с себя, но мне приходится выступить вперед, если не по собственному почину, то по общей воле всех других), чтобы награда была на уровне королевских щедрот, должен быть, думается мне, назначен командиром какой-либо гвардейской части – например, капитаном мушкетеров.
– Вы просите у меня место Тревиля!
– Эта должность вакантна; вот уже год, как Тревиль освободил ее, и она до сих пор никем не замещена.
– Но это одна из первых военных должностей при королевском дворе!
– Тревиль был простым гасконским кадетом, как и я, ваше величество, и все же занимал эту должность в течение двадцати лет.
– У вас на все есть ответ, – сказала Анна Австрийская.
И, взяв со стола бланк патента, она заполнила его и подписала.
– Это, конечно, прекрасная и щедрая награда, ваше величество, – сказал д’Артаньян, взяв его с поклоном. – Но все непрочно в этом мире, и человек, впавший в немилость у вашего величества, может завтра же потерять эту должность.
– Чего же вы хотите еще? – спросила королева, краснея от того, что ее так хорошо разгадал этот человек, такой же проницательный, как и она сама.
– Сто тысяч ливров, которые должны быть выплачены этому бедному капитану в тот день, когда его служба станет неугодна вашему величеству.
Анна колебалась.
– А ведь парижане обещали, по постановлению парламента, шестьсот тысяч ливров тому, кто выдаст им кардинала живого или мертвого, – заметил д’Артаньян, – живого – чтобы повесить его, мертвого – чтобы протащить его труп по улицам.
– Вы скромны, – сказала на это Анна Австрийская, – вы просите у королевы только шестую часть того, что вам предлагает парламент.
И она подписала обязательство на сто тысяч ливров.
– Дальше? – сказала она.
– Ваше величество, мой друг дю Валлон богат, и поэтому деньги ему не нужны. Но мне помнится, что между ним и господином Мазарини была речь о пожаловании ему баронского титула. Припоминаю даже, что это было ему обещано.
– Человек без рода, без племени! – сказала Анна Австрийская. – Над ним будут смеяться.
– Пусть смеются, – сказал д’Артаньян. – Но я уверен, что тот, кто над ним раз посмеется, второй раз уже не улыбнется.
– Дадим ему баронство, – сказала Анна Австрийская.
И она подписала.
– Теперь остается еще шевалье, или аббат д’Эрбле, как вашему величеству больше нравится.
– Он хочет быть епископом?
– Нет, ваше величество, его удовлетворить легче.
– Чего же он хочет?
– Чтобы король соблаговолил быть крестным отцом сына госпожи де Лонгвиль.
Королева улыбнулась.
– Герцог де Лонгвиль – королевской крови, ваше величество, – сказал д’Артаньян.
– Да, – сказала королева. – Но его сын?
– Его сын… наверное, тоже, раз в жилах мужа его матери течет королевская кровь.
– И ваш друг не просит ничего больше для госпожи де Лонгвиль?
– Нет, ваше величество, так как он надеется, что его величество, будучи крестным отцом этого ребенка, подарит матери не менее пятисот тысяч ливров, предоставив, конечно, при этом его отцу управление Нормандией.
– Что касается управления Нормандией, то на это я могу согласиться; но вот относительно пятисот тысяч ливров не знаю, – ведь кардинал беспрестанно повторяет мне, что наша казна совсем истощилась.
– С разрешения вашего величества мы вместе поищем денег и найдем их.
– Дальше?
– Дальше, ваше величество?
– Да.
– Это все.
– Разве у вас нет четвертого товарища?
– Есть, ваше величество: граф де Ла Фер.
– Чего же он требует?
– Он ничего не требует.
– Ничего?
– Ничего.
– Неужели есть на свете человек, который, имея возможность требовать, ничего не требует?
– Я говорю о графе де Ла Фер, ваше величество. Граф де Ла Фер не человек.
– Кто же он?
– Граф де Ла Фер – полубог.
– Нет ли у него сына, молодого родственника, племянника? Мне помнится, Коменж говорил мне о храбром юноше, который вместе с Шатильоном привез знамена, взятые при Лансе.
– Вы правы, ваше величество, у него есть воспитанник, которого зовут виконт де Бражелон.
– Если дать этому молодому человеку полк, что скажет на это его опекун?
– Он, может быть, согласится.
– Только может быть?
– Да, если ваше величество попросит его.
– Это действительно странный человек! Ну что же, мы подумаем об этом и, может быть, попросим его. Довольны вы теперь?
– Да, ваше величество. Но вы еще не подписали…
– Что?
– Самое главное: договор.
– К чему? Я подпишу его завтра.
– Я позволю себе доложить вашему величеству, что если ваше величество не подпишет этого договора сегодня, то после у вас, пожалуй, уже не найдется для этого времени. Умоляю ваше величество написать под этой бумагой, написанной целиком, как вы видите, рукой Мазарини: «Я согласна утвердить договор, предложенный парижанами».
Анна была захвачена врасплох. Отступать было некуда: она подписала договор.
Но здесь оскорбленная гордость королевы бурно прорвалась наружу: она залилась слезами.
Д’Артаньян вздрогнул, увидев эти слезы. С того времени королевы стали плакать, как обыкновенные женщины.
Гасконец покачал головой. Слезы королевы, казалось, жгли ему сердце.
– Ваше величество, – сказал он, становясь на колени, – взгляните на несчастного, который у ваших ног; он умоляет вас верить, что одного знака вашей руки достаточно, чтобы сделать для него возможным все. Он верит в себя, верит в своих друзей; он хочет также верить и в свою королеву, и в доказательство того, что он ничего не боится и не хочет пользоваться случаем, он готов возвратить Мазарини вашему величеству без всяких условий. Возьмите назад, ваше величество, бумаги с вашей подписью; если вы сочтете своим долгом отдать их мне, вы это сделаете. Но с этой минуты они ни к чему вас не обязывают.
И д’Артаньян, не вставая с колен, со взглядом, сверкающим гордой смелостью, протянул Анне Австрийской все бумаги, которые добыл у нее с таким трудом.
Бывают минуты (так как на свете не все плохое, а есть и хорошее), когда в самых черствых и холодных сердцах пробуждается, орошенное слезами только что пережитого глубокого волнения, благородное великодушие, которого уже не могут заглушить расчет и оскорбленная гордость, если его с самого начала не одолеет другое, враждебное, чувство. Анна переживала подобную минуту. Д’Артаньян, уступив собственному волнению, совпадавшему с тем, что происходило в душе королевы, совершил, сам того не сознавая, искуснейший дипломатический ход. И он тотчас же был вознагражден за свою ловкость и за свое бескорыстие – смотря по тому, что читателю угодно больше в нем оценить: ум или доброту сердца.
– Вы правы, – сказала Анна, – я вас не знала. Вот бумаги, подписанные мною, я даю их вам добровольно. Ступайте и привезите ко мне скорее кардинала.
– Ваше величество, – сказал д’Артаньян, – двадцать лет тому назад (у меня хорошая память) за такой же портьерой в ратуше я имел честь поцеловать одну из этих прекрасных рук.
– Вот другая, – сказала королева, – и чтобы левая была не менее щедра, чем правая (с этими словами она сняла с пальца кольцо с брильянтом), возьмите это кольцо и носите его на память обо мне.
– Ваше величество, – проговорил д’Артаньян, поднимаясь с колен, – у меня теперь только одно желание: чтобы первое ваше требование ко мне было требование пожертвовать жизнью.
И той легкой походкой, которая лишь ему была свойственна, д’Артаньян вышел из кабинета королевы.
«Я не понимала этих людей, – сказала про себя Анна Австрийская, провожая взором д’Артаньяна, – а теперь уже слишком поздно воспользоваться их услугами: через год король будет совершеннолетний».
Пятнадцать часов спустя д’Артаньян и Портос привезли Мазарини к королеве и получили: один – свой патент на чин капитана мушкетеров, другой – свой диплом барона.
– Довольны ли вы? – спросила Анна Австрийская.
Д’Артаньян поклонился, но Портос нерешительно вертел в руках свой диплом, поглядывая на Мазарини.
– Что еще? – спросил министр.
– Монсеньор, недостает еще ордена…
– Но, – сказал Мазарини, – вы же знаете, что для получения ордена нужны особые заслуги.
– О, – сказал Портос, – я не для себя, монсеньор, просил голубую ленту.
– А для кого же? – спросил Мазарини.
– Для моего друга, графа де Ла Фер.
– О, это другое дело, – сказала королева. – Он достаточно отличился.
– Так он получит его?
– Он его уже получил.
В тот же день был подписан договор с парижанами; рассказывали, что кардинал безвыходно просидел у себя три дня, чтобы хорошенько его обсудить.
Вот что получил каждый:
Конти получил Данвилье и, доказав на деле свои военные способности, добился возможности остаться военным и не становиться кардиналом. Кроме того, пущен был слух о его женитьбе на одной из племянниц Мазарини; слух этот был благосклонно принят принцем, которому было все равно, на ком жениться, лишь бы жениться.
Герцог Бофор вернулся ко двору, получив при этом все возмещения за нанесенные ему обиды и все почести, подобающие его рангу. Конечно, дали полное прощение всем, кто помогал его бегству. Кроме того, он получил чин адмирала, по наследству от своего отца, герцога Вандомского, и денежное вознаграждение за свои дома и замки, разрушенные по приказу Бретонского парламента.
Герцог Бульонский получил имения, равные по ценности его Седанскому княжеству, возмещение доходов за восемь лет и титул принца для себя и своего рода.
Герцогу де Лонгвилю было предложено губернаторство Пон-де-л’Арша, пятьсот тысяч ливров – его жене, а также было обещано, что его сына крестить будут юный король и молодая Генриетта Английская.
Арамис выговорил при этом, что на церемонии будет служить Базен, а конфеты поставит Планше.
Герцог д’Эльбеф добился выплаты сумм, которые должны были его жене, ста тысяч ливров для старшего сына и по двадцати пяти тысяч каждому из остальных.
Один только коадъютор не получил ничего; ему, правда, было обещано похлопотать перед папой о предоставлении ему кардинальской шляпы, но он знал цену обещаниям королевы и Мазарини. В противоположность г-ну де Конти, он, не имея возможности стать кардиналом, принужден был оставаться военным.
Поэтому, в то время как весь Париж ликовал по поводу возвращения короля, которое было назначено на послезавтра, один Гонди среди общего веселья был в таком дурном расположении духа, что послал за двумя людьми, которых он призывал обыкновенно, когда на него нападала мрачность. Это были: граф де Рошфор и нищий с паперти Святого Евстафия.
Они явились к нему со своею обычной точностью, и коадъютор провел с ними часть ночи.
Глава L
Иногда королям бывает труднее въехать в столицу, чем выехать из нее
Пока д’Артаньян и Портос отвозили кардинала в Сен-Жермен, Атос и Арамис, расставшись с ними в Сен-Дени, вернулись в Париж.
Каждый из них должен был сделать по визиту.
Едва скинув дорожные сапоги, Арамис полетел в ратушу к госпоже де Лонгвиль. Услышав о том, что мир заключен, прекрасная герцогиня раскричалась: война делала ее королевой, мир лишал ее этого сана. Она заявила, что никогда не подпишет договора и что она желает вечной войны. Но когда Арамис представил ей этот мир в его настоящем свете, со всеми его выгодами, когда он предложил ей, взамен спорного и непрочного королевства в Париже, подлинное вице-королевство в Пон-де-л’Арше, то есть власть над всей Нормандией, когда герцогиня услышала о пятистах тысячах, обещанных ей кардиналом, и о чести, которая ей будет оказана молодым королем, обещавшим быть крестным отцом ее сына, – г-жа де Лонгвиль уже только для виду, по привычке всех хорошеньких женщин, продолжала возражать, чтобы затем весьма охотно сдаться.
Арамис делал вид, что верит в искренность ее гнева, и продолжал убеждать, чтобы не отказать себе в приятном сознании, будто убедил ее.
– Герцогиня, – сказал он ей, – вы желали одержать победу над принцем, вашим братом, – величайшим полководцем наших дней, а когда выдающаяся женщина захочет чего-либо, то всегда достигнет цели. Вы победили принца Конде: он вынужден прекратить войну. Теперь привлеките его в нашу партию. Восстановите его понемногу против королевы, которую он не любит, и Мазарини, которого он презирает. Фронда – комедия, в которой мы сыграли только первый акт. Посмотрим, какой будет Мазарини при развязке, то есть тогда, когда принц благодаря вам отвернется от двора.
Г-жа де Лонгвиль была побеждена. Фрондирующая герцогиня была настолько уверена в могуществе своих прекрасных глаз, что нисколько не сомневалась в их влиянии даже на принца Конде; и скандальная хроника того времени гласит, что эта задача оказалась ей вполне по силам.
Атос, расставшись с Арамисом на Королевской площади, отправился к г-же де Шеврез. Эту фрондирующую особу тоже надо было убедить; но уговорить ее было труднее, чем ее молодую соперницу. В договор ее имя внесено не было, г-н де Шеврез не назначался губернатором никакой провинции, и если бы даже королева согласилась быть крестной матерью, то разве что внука или внучки герцогини.
Поэтому при первых же словах о мире г-жа де Шеврез нахмурила брови и, несмотря на логичные доводы Атоса, доказывавшего, что дальнейшая война невозможна, она настаивала на ее продолжении.
– Прелестный друг мой, – сказал Атос, – позвольте мне сказать вам, что все устали от войны и, кроме вас и коадъютора, все, я полагаю, жаждут мира. Вы только опять добьетесь ссылки, как то было при Людовике Тринадцатом. Поверьте мне, эпоха успешных интриг для нас кончилась, и вашим прекрасным глазам не суждено потухнуть, оплакивая Париж, в котором, пока вы будете в нем, всегда будут две королевы.
– О! – воскликнула герцогиня. – Я не могу вести войну одна, но я могу отомстить этой неблагодарной королеве и ее властолюбивому фавориту, и… клянусь честью, я отомщу.
– Герцогиня, – сказал Атос, – умоляю вас, не портите будущее Бражелону. Сейчас карьера его устраивается; принц Конде благоволит к нему, он молод, – дадим утвердиться молодому королю! Увы, простите мою слабость, для каждого человека настает пора, когда он начинает жить в своих детях.
Герцогиня улыбнулась полунасмешливо-полунежно.
– Граф, – сказала она, – я опасаюсь, что вы стали приверженцем двора. Нет ли у вас уже голубой ленты в кармане?
– Да, герцогиня, у меня есть лента ордена Подвязки, пожалованная мне королем Карлом Первым за несколько дней до его смерти.
Граф говорил правду: он не знал о просьбе Портоса, и ему не было еще известно, что у него есть еще одна.
– Итак, надо становиться старухой, – сказала герцогиня задумчиво.
Атос взял ее руку и поцеловал. Она вздохнула, глядя на него.
– Граф, – сказала она, – Бражелон, должно быть, прекрасное поместье. Вы человек со вкусом; там, должно быть, лес, вода, цветы.
Она снова вздохнула и подперла свою прелестную голову кокетливо изогнутой рукой, все еще восхитительной формы и белизны.
– Герцогиня, что вы говорите? Вы еще никогда не выглядели моложе и прекраснее.
Она покачала головой.
– Виконт де Бражелон остается в Париже? – спросила она.
– Вы о нем думаете?
– Оставьте его мне.
– Ни за что. Если вы забыли историю Эдипа, то я хорошо ее помню.
– В самом деле, вы очень милы, граф, – сказала она после минутного раздумья, – и я с удовольствием погостила бы месяц в Бражелоне.
– А вы не боитесь, что у меня будет много завистников? – спросил любезно Атос.
– Нет, я поеду туда инкогнито, под именем Мари Мишон.
– Вы очаровательны.
– Но не удерживайте Рауля при себе.
– Почему?
– Потому что он влюблен.
– Он еще ребенок!
– Он и любит ребенка.
Атос задумался.
– Вы правы, герцогиня, эта странная любовь к семилетней девочке может со временем сделать его несчастным. Предстоит война во Фландрии; он поедет туда.
– А когда он вернется, вы его пришлете ко мне; я дам ему броню против любви.
– Увы, сударыня, – сказал Атос, – в любви, как и на войне, броня стала бесполезным предметом.
В эту минуту в комнату вошел Рауль. Он пришел сообщить графу и герцогине, со слов своего друга, графа де Гиша, что торжественный въезд короля, королевы и министра назначен на завтра.
На следующий день действительно двор с утра стал готовиться к переезду в Париж.
Королева еще накануне вечером призвала к себе д’Артаньяна.
– Меня уверяют, – сказала она ему, – что в Париже не совсем спокойно. Я боюсь за короля; поезжайте вы у правой дверцы моего экипажа.
– Ваше величество можете быть спокойны, – сказал д’Артаньян. – Я отвечаю за короля.
И, поклонившись королеве, он вышел. Дорогой он встретил Бернуина, который сообщил ему, что кардинал хочет его видеть по важному делу.
Он тотчас отправился к кардиналу.
– Говорят, – сказал ему тот, – что в Париже возмущение. Я буду по левую руку от короля, и так как опасность всех больше угрожает мне, то вы держитесь возле левой дверцы.
– Ваше преосвященство можете быть спокойны, – сказал д’Артаньян. – Не тронут ни одного волоса на вашей голове.
«Черт возьми, – подумал он, уходя, – как теперь выйти из положения? Не могу же я, в самом деле, быть в одно время по правую и по левую сторону кареты. Вот что: я стану охранять короля, а Портосу предоставлю охрану кардинала».
Такое решение удовлетворило всех, что не часто случается. Королева вполне доверяла мужеству д’Артаньяна, которое она хорошо знала, а кардинал – силе Портоса, которую он испытал на самом себе.
Процессия тронулась в Париж в заранее установленном порядке. Гито и Коменж ехали впереди во главе гвардии; далее следовал королевский экипаж, по правую сторону которого ехал верхом д’Артаньян, по левую Портос, а сзади мушкетеры – старые друзья д’Артаньяна, который был двадцать два года их товарищем, двадцать – лейтенантом и стал их капитаном со вчерашнего дня.
Когда кортеж приблизился к заставе, он был встречен восторженными возгласами: «Да здравствует король!», «Да здравствует королева!». Кое-кто крикнул: «Да здравствует Мазарини!», но крик этот тотчас же заглох.
Процессия направилась к собору Богоматери, где должна была быть отслужена месса.
Все население Парижа высыпало на улицу. Швейцарцы были расставлены по всему пути от Сен-Жермена до Парижа. Но путь был длинный, швейцарцы стояли шагах в шести – восьми друг от друга, так что представляли весьма недостаточную защиту, и цепь нередко разрывалась от напора толпы, после чего сомкнуться ей было не так-то легко.
Каждый раз как толпа прорывалась сквозь цепь, с самыми добрыми чувствами, из желания взглянуть поближе на короля и королеву, которых парижане не видели целый год, Анна Австрийская с тревогой поглядывала на д’Артаньяна, но тот успокаивал ее улыбкой.
Мазарини, израсходовавший тысячу луидоров на то, чтобы народ кричал: «Да здравствует Мазарини!», и слышавший этих возгласов не больше чем на двадцать пистолей, тоже с тревогой поглядывал на Портоса, но его гигантский телохранитель отвечал ему великолепным басом: «Будьте спокойны, монсеньор», и Мазарини в конце концов успокоился.
У Пале-Рояля толпа стала еще гуще. Она хлынула на площадь из всех прилегающих улиц, и весь этот народ, стремившийся к королевской карете, походил на широкую бурную реку, шумно текущую по улице Сент-Оноре. Когда кортеж показался на площади, она огласилась криками: «Да здравствуют их величества!» Мазарини высунулся из экипажа; два или три голоса крикнули: «Да здравствует кардинал!», но их тотчас же заглушили свистки и гиканье, раздававшиеся со всех сторон. Мазарини побледнел и поспешил откинуться в глубину кареты.
– Канальи! – проворчал Портос.
Д’Артаньян ничего не сказал, а только покрутил свой ус особенным жестом, означавшим, что хорошее гасконское настроение начинает покидать его.
Анна Австрийская нагнулась к молодому королю и шепнула ему на ухо:
– Скажите несколько милостивых слов господину д’Артаньяну, сын мой.
Молодой король высунулся из экипажа.
– Я сегодня еще не поздоровался с вами, господин д’Артаньян, – сказал он, – но я узнал вас. Вы стояли за пологом моей кровати, когда парижане хотели посмотреть, как я сплю.
– И если ваше величество мне разрешит, я всегда буду возле вас, когда вам будет угрожать какая-нибудь опасность.
– Барон, – сказал Мазарини Портосу, – что сделаете вы, если эта толпа ринется на вас?
– Я перебью столько людей, сколько смогу, монсеньор.
– Гм! – пробормотал Мазарини. – При всей вашей храбрости и силе, вы не сможете перебить всех.
– Это правда, – сказал Портос, привставший на стременах, чтобы лучше видеть толпу, – их слишком много.
«Тот, другой, был бы, пожалуй, лучше», – сказал про себя Мазарини. И он откинулся в глубь кареты.
Королева и ее министр, во всяком случае последний, имели основание испытывать тревогу. Толпа, хотя и обнаружила почтение к королю и регентше, все же начинала волноваться; в ней поднимался глухой ропот, который, пробегая по волнам, предвещает бурю, а зарождаясь в толпе, – возмущение.
Д’Артаньян обернулся к мушкетерам и сделал им глазами знак, неприметный для толпы, но хорошо понятный этим отборным храбрецам. Ряды лошадей сомкнулись, и легкий трепет пробежал среди людей.
У заставы Сержантов процессии пришлось остановиться. Коменж, выступавший во главе процессии, повернул назад и подъехал к королевской карете. Королева вопросительно взглянула на д’Артаньяна. Д’Артаньян ответил ей также взглядом.
– Поезжайте дальше, – сказала королева.
Коменж опять занял свое место. Войска решительно двинулись вперед, и живая преграда была прорвана.
В толпе послышался недовольный ропот, относившийся на этот раз не только к кардиналу, но и к королю.
– Вперед! – крикнул д’Артаньян во весь голос.
– Вперед! – повторил за ним Портос.
Толпа словно ждала этого вызова и забушевала; враждебные чувства сразу прорвались наружу, и со всех сторон раздались крики: «Долой Мазарини!», «Смерть кардиналу!».
Одновременно с двух смежных улиц, Гренель-Сент-Оноре и Петушиной, хлынул двойной поток народа, прорвавший слабый ряд швейцарцев и докатившийся до лошадей д’Артаньяна и Портоса.
Эта новая волна была опаснее прежних, так как состояла из людей вооруженных, и гораздо лучше, чем в таких случаях бывает вооружен народ. Видно было, что это нападение никак не являлось делом случая, скопившего в одном месте группу недовольных, но предпринято было по хорошо обдуманному враждебному плану и кем-то организовано.
У каждой из этих двух мощных групп было по вожаку. Один, видимо, принадлежал не к народу, а к почтенной корпорации нищих; в другом, несмотря на его старания выглядеть простолюдином, легко было признать дворянина. Но оба действовали, казалось, по одинаковому побуждению.
Натиск был так силен, что отозвался даже в королевской карете; затем раздались тысячи криков, слившихся в сплошной рев, среди которого зазвучали выстрелы.
– Ко мне, мушкетеры! – крикнул д’Артаньян.
Конвой построился в две линии: одна по правую, другая по левую сторону кареты; одна в помощь д’Артаньяну, другая Портосу.
Произошла свалка, тем более ужасная, что она была бесцельна, так как никто не знал, ни за кого, ни за что дерется.
Глава LI
Иногда королям бывает труднее въехать в столицу, чем выехать из нее (Продолжение)
Как всякое движение народных толп, натиск этот был страшен.
Малочисленные и кое-как выстроившиеся мушкетеры не могли управлять как следует лошадьми, и многие из них были смяты. Д’Артаньян хотел опустить занавески кареты, но молодой король вытянул руку со словами:
– Нет, господин д’Артаньян, я хочу видеть.
– Если вашему величеству угодно видеть, смотрите, – проговорил д’Артаньян.
И, обернувшись к толпе с яростью, делавшей его таким опасным, он обрушился на вожака бунтовщиков, который с пистолетом в одной руке и со шпагой в другой старался проложить себе путь к карете, борясь с двумя мушкетерами.
– Дорогу, черт побери, дорогу! – крикнул д’Артаньян.
При звуке этого голоса человек с пистолетом и шпагой поднял голову, но было уже поздно: шпага д’Артаньяна пронзила ему грудь.
– Ах, черт побери! – вскричал д’Артаньян, тщетно стараясь сдержать свой удар. – Зачем вы здесь, граф?
– Должна же свершиться моя судьба, – ответил Рошфор, падая на одно колено. – Я три раза оправлялся от ударов вашей шпаги, но от четвертого уже не оправлюсь.
– Граф, – сказал д’Артаньян с волнением, – я не видел, что это вы. Мне будет тяжело, если вы умрете с чувством ненависти ко мне.
Рошфор протянул д’Артаньяну руку.
Д’Артаньян взял ее. Граф хотел что-то сказать, но кровь хлынула у него горлом, по телу прошла последняя судорога, и он испустил дух.
– Назад, канальи! – крикнул д’Артаньян. – Ваш вожак умер. Вам нечего больше здесь делать.
Действительно, граф Рошфор был душой этого возмущения; толпа, увидев его смерть, дрогнула и обратилась в беспорядочное бегство. Правая сторона королевского экипажа почти очистилась от нее. Д’Артаньян с двадцатью мушкетерами бросился в Петушиную улицу, и весь отряд смутьянов рассеялся как дым, рассыпавшись по площади Сен-Жермен-л’Оксеруа в направлении набережной.
Д’Артаньян направился к Портосу, чтобы в случае надобности помочь ему.
Но Портос столь же хорошо справился со своей задачей, очистив от толпы бунтовщиков левую сторону королевского экипажа, где уже отдернулась занавеска, которую Мазарини, менее воинственно настроенный, чем король, велел опустить.
Портос был задумчив и даже печален.
– У вас странный вид для человека, одержавшего победу, – сказал ему д’Артаньян.
– Да и вы, мне кажется, чем-то взволнованы, – ответил ему Портос.
– Мне есть от чего: я только что убил старого друга.
– Неужели! – сказал Портос. – Кого же?
– Бедного графа Рошфора.
– Мне тоже пришлось убить человека, который мне показался знакомым. К несчастью, удар пришелся в голову, и кровь тотчас же залила ему лицо.
– И он ничего не сказал, падая?
– Нет, он сказал: «Ох».
– Понимаю, – сказал д’Артаньян, не в силах удержаться от смеха. – Если он больше ничего не сказал, то вы узнали не очень много.
– Ну что? – спросила королева.
– Ваше величество, – сказал д’Артаньян, – дорога свободна. Если вам угодно, мы можем продолжать наш путь.
Действительно, кортеж беспрепятственно проехал дальше до самого собора Богоматери, где он был встречен духовенством, с коадъютором во главе, приветствовавшим короля, королеву и министра, за благополучное возвращение которых он служил сегодня благодарственную мессу.
Во время мессы, почти перед самым концом ее, в собор вбежал запыхавшийся мальчик; быстро войдя в ризницу, он надел платье певчего и, протискавшись затем сквозь наполнявшую собор толпу, приблизился к Базену, который, в голубой рясе и с палочкой для зажигания свеч в руке, величественно стоял против швейцарца у входа, ведшего на хоры.
Почувствовав, что кто-то дергает его за рукав, Базен опустил глаза, благоговейно поднятые к небу, и узнал Фрике.
– Что такое? Как ты смеешь мешать мне при исполнении моих обязанностей? – спросил мальчугана Базен.
– Майяр, податель святой воды на паперти Святого Евстафия…
– Ну, что с ним?
– …во время свалки на улице получил сабельный удар в голову, – ответил Фрике. – Его ударил вот этот гигант, который вон там стоит, видите, в золотом шитье.
– Да? Ну, в таком случае ему не поздоровилось, – сказал Базен.
– Он умирает и хотел бы перед смертью исповедаться у господина коадъютора, который, как говорят, может отпускать самые тяжкие грехи.
– И он воображает, что господин коадъютор обеспокоит себя для него?
– Да, потому что господин коадъютор будто бы обещал ему это.
– А кто тебе это сказал?
– Сам Майяр.
– Ты его видел?
– Конечно, я был там, когда он упал.
– А что ты там делал?
– Я кричал: «Долой Мазарини! Смерть кардиналу! На виселицу итальянца!» Ведь вы сами учили меня это кричать.
– Замолчи, обезьяна! – сказал Базен, с тревогой оглядываясь по сторонам.
– Бедняга Майяр сказал мне: «Беги за коадъютором, Фрике, и если ты приведешь его ко мне, я сделаю тебя своим наследником». Подумайте только, дядя Базен, наследником Майяра, подателя святой воды с паперти Святого Евстафия! Теперь моя будущность обеспечена! Но я готов и даром оказать ему услугу. Что вы скажете?
– Пойду передам это господину коадъютору, – сказал Базен.
И, подойдя медленно и почтительно к прелату, он шепнул ему на ухо несколько слов, на которые тот ответил утвердительным кивком головы.
– Беги к раненому, – сказал Базен мальчику, – и скажи ему, чтобы он немного потерпел: монсеньор будет у него через час.
– Хорошо, – сказал Фрике, – теперь судьба моя обеспечена.
– Кстати, – сказал Базен, – куда отнесли его?
– В башню Святого Иакова.
В восторге от успеха своего посольства, Фрике, не снимая певческого костюма, в котором ему еще легче было пробираться сквозь толпу, поспешил к башне Святого Иакова.
Как только месса кончилась, коадъютор, выполняя свое обещание и даже не сняв церковного облачения, отправился в старую башню, которую так хорошо знал. Он поспел вовремя. Хотя раненый с каждой минутой становился все слабее и слабее, он был еще жив. Коадъютору открыли дверь комнаты, где лежал умирающий.
Через несколько минут Фрике вышел оттуда, держа в руках тугой кожаный мешок; он тотчас же открыл его и, к своему великому удивлению, увидел, что мешок был набит золотом.
Нищий сдержал слово: он сделал его своим наследником.
– Ах, мать Наннета! – воскликнул Фрике, задыхаясь. – Ах, мать Наннета!
Больше он ничего не мог сказать. Но если у него не было сил говорить, то ноги сохранили всю свою силу. Он опрометью помчался по улицам и, как марафонский гонец, павший на афинской площади с лаврами в руках, вбежал в дом советника Бруселя и в изнеможении грохнулся на пол, рассыпая из мешка свои луидоры.
Мать Наннета сначала подобрала золотые монеты, потом подняла Фрике.
В это время королевский кортеж въезжал в Пале-Рояль.
– Господин д’Артаньян очень храбрый человек, матушка, – сказал молодой король.
– Да, мой сын. Он оказал большие услуги вашему отцу. Будьте с ним поласковей – он вам пригодится.
– Господин капитан, – сказал д’Артаньяну юный король, выходя из кареты, – королева поручила мне пригласить вас отобедать сегодня с нами, вместе с вашим другом, бароном дю Валлоном.
Это была великая честь для д’Артаньяна и Портоса. Последний был в восторге. Однако в продолжение всего обеда достойный дворянин казался сильно озабоченным.
– Что с вами, барон? – спросил д’Артаньян, спускаясь с ним по лестнице Пале-Рояля. – У вас был такой озабоченный вид за обедом.
– Я все вспоминал, где я видел того нищего, которого убил.
– И не можете вспомнить?
– Нет.
– Так подумайте об этом хорошенько, мой друг. Когда припомните, скажите мне. Хорошо?
– Еще бы! – отвечал Портос.
