Последовательно излагая все лично пережитое, должна сказать тут, что прошел целый месяц после смерти моей тетки, прежде чем я снова встретилась с Рэчел Вериндер. Я провела несколько дней под одной с нею крышей. Именно в это время и случилось нечто важное, относящееся к ее помолвке с мистером Годфри Эблуайтом, требующее особого здесь упоминания. Когда эта последняя из многих семейных неприятностей будет описана, моя авторская обязанность закончится, потому что тогда я передам обо всем, что знаю, как непосредственная (хотя и невольная) свидетельница событий.

Тело моей тетушки было перевезено из Лондона и похоронено на маленьком кладбище возле церкви в ее собственном парке. Я была приглашена на похороны вместе со всеми другими родственниками. Но мне было невозможно (при моих религиозных воззрениях) оправиться раньше чем через несколько дней от потрясения, которое эта смерть причинила мне. Сверх того, я узнала, что заупокойную службу прочтет фризинголлский ректор. А так как я видела этого клерикального отщепенца партнером за карточным столом леди Вериндер, сомневаюсь, хорошо ли я поступила бы, присутствуя на похоронах, – даже если бы была в состоянии ехать.

После смерти леди Вериндер дочь ее поступила под опеку зятя покойной, мистера Эблуайта-старшего. По завещанию, он был назначен опекуном Рэчел до ее замужества или совершеннолетия. Полагаю, что мистер Годфри уведомил отца о своих новых отношениях с кузиной. Как бы то ни было, через десять дней после смерти моей тетки помолвка Рэчел уже не была тайной в семейном кругу, и для мистера Эблуайта-старшего – другого законченного отщепенца – стало важно сделать свою опекунскую власть как можно приятнее для богатой молодой девушки, которая выходила за его сына.

Сначала Рэчел наделала ему немало хлопот с выбором места, где ей следовало жить. Дом на Монтегю-сквер напоминал ей о смерти матери. Дом в Йоркшире напоминал ей о скандале, связанном с пропажей Лунного камня. Резиденция ее опекуна во Фризинголле не напоминала ни того, ни другого, но присутствие Рэчел в этом доме после недавней ее утраты помешало бы развлечению ее кузин, девиц Эблуайт, и она сама просила, чтобы ее визит туда был отложен до более благоприятного времени. Кончилось тем, что старик Эблуайт предложил ей нанять меблированный дом в Брайтоне. Его жена с больной дочерью должны были жить там вместе с нею, а он собирался приехать к ним попозже. Они не будут принимать никакого общества, кроме немногих старых друзей, а сын его, Годфри, разъезжая взад и вперед с лондонским поездом, всегда будет к их услугам.

Я описываю этот бессмысленный переезд с одного места на другое, эту ненасытную физическую тревогу и страшный душевный застой ради того конечного результата, к которому они привели. Наем дома в Брайтоне явился таким событием, которое по воле провидения снова свело меня с Рэчел Вериндер.

Тетка моя, Эблуайт, – полная, молчаливая белокурая женщина с одной замечательной чертой характера: отроду она никогда ничего сама для себя не делала. Она прожила жизнь, во всем пользуясь чужой помощью и во всем полагаясь на чужое мнение. Более безнадежной особы, с духовной точки зрения, я не встречала никогда: как можно воздействовать на такой характер, если его вообще нет? Тетушка Эблуайт стала бы слушать тибетского далай-ламу с тем же вниманием, с каким слушала меня, и стала бы рассуждать об его воззрениях с такой же готовностью, с какой рассуждала о моих. Она остановилась в лондонской гостинице и, лежа на диване, сняла дом в Брайтоне при помощи своего сына. Нужную прислугу разыскала, завтракая утром в постели (все в той же гостинице); она отпустила свою горничную погулять с условием, чтобы та «до прогулки доставила себе маленькое удовольствие, сходив за мисс Клак». Придя к ней в одиннадцать часов, я застала ее еще в капоте; она спокойно обмахивалась веером.

– Милая Друзилла, мне нужны слуги. Вы так умны – пожалуйста, наймите их для меня.

Я оглядела неприбранную комнату. Церковные колокола благовестили к обедне – они внушили мне слово дружеского увещания.

– Ах, тетушка! – сказала я грустно. – Разве это достойно христианки и англичанки? Разве наш переход к вечности должен совершаться таким образом?

Тетушка ответила:

– Я оденусь, Друзилла, если вы будете так добры и поможете мне.

Что можно было сказать после этого? Я творила чудеса с убийцами – я не подвинулась ни на один дюйм с тетушкой Эблуайт.

– Где, – спросила я, – список слуг, которые вам нужны?

Тетушка покачала головой: у нее недоставало энергии даже на то, чтобы хранить у себя список.

– Он у Рэчел, душечка, – сказала она, – в той комнате.

Я пошла в ту комнату и, таким образом, опять увидела Рэчел, в первый раз после того, как мы с ней расстались на Монтегю-сквер.

В глубоком трауре она казалась до жалости маленькой и худенькой. Если бы я придавала серьезное значение таким тленным безделицам, как человеческая внешность, я могла бы прибавить, что у нее был такого рода цвет лица, который, к несчастью, всегда теряет, если не оттеняется чем-нибудь белым у шеи. К великому моему удивлению, Рэчел встала, когда я вошла в комнату, и встретила меня с протянутой рукой.

– Я рада вас видеть, – сказала она. – Друзилла, я имела привычку говорить с вами прежде очень сумасбродно и очень грубо. Прошу у вас прощения; надеюсь, что вы простите меня.

Должно быть, лицо мое выдало изумление, которое я почувствовала при этих словах. Рэчел покраснела, а потом продолжала свое объяснение:

– При жизни моей бедной матери ее друзья не всегда были моими друзьями. Теперь, когда я лишилась ее, сердце мое обращается за утешением к людям, которых она любила. Она любила вас. Постарайтесь быть моим другом, Друзилла, если можете.

Откликнувшись на ее предупредительность со всем доступным мне дружелюбием, я села, по ее просьбе, возле нее на диван. Мы заговорили о семейных делах и планах на будущее – обо всем, за исключением одного только плана, который должен был окончиться свадьбой. Как ни старалась я повернуть разговор на эту сторону, она решительно отказывалась понимать мои намеки. Глядя на нее теперь с новым интересом и припоминая, с какой опрометчивой быстротой она приняла предложение мистера Годфри, я сочла своей священною обязанностью горячо вмешаться и заранее была уверена в исключительном успехе. Быстрота действия тут была, как я полагала, залогом этого успеха. Я тотчас вернулась к вопросу о прислуге, нужной для меблированного дома.

– Где список, душечка?

Рэчел подала мне список.

– «Кухарка, судомойка, горничная и лакей», – прочитала я. – Милая Рэчел, эти слуги нужны только на срок, на тот срок, на который ваш опекун нанял этот дом. Нам будет очень трудно найти честных и опытных слуг, которые согласились бы наняться на такой короткий срок, если мы будем искать их в Лондоне. Дом в Брайтоне снят?

– Да. Его снял Годфри, и слуги в этом доме просили, чтобы он их оставил. Он не был уверен, годятся ли они для нас, и вернулся, не решив ничего.

– А сами вы неопытны в таких вещах, Рэчел?

– Не особенно.

– А тетушка Эблуайт не хочет утрудить себя?

– Да. Не осуждайте ее, бедняжку, Друзилла. Я думаю, что это единственная счастливая женщина, с какой я когда-либо встречалась.

– Есть различные степени счастья, дружок. Мы должны как-нибудь посидеть и поговорить об этом. А пока я возьму на себя затруднительный выбор слуг. Пусть ваша тетушка напишет письмо к слугам в брайтонском доме.

– Она подпишет письмо, если я его напишу за нее, – а это одно и то же.

– Совершенно одно и то же. Я возьму письмо и завтра поеду в Брайтон.

– Как вы добры! Мы приедем туда к вам, как только все будет готово. Надеюсь, вы останетесь погостить у меня. Брайтон всегда так оживлен – вам, наверное, там понравится.

Вот в каких словах была я приглашена, и передо мной открылась блестящая возможность вмешаться во все.

Разговор происходил в середине недели. В субботу дом для них был готов. В этот краткий промежуток я проверила не только рекомендацию, но и религиозные воззрения всех слуг, обращавшихся ко мне, и успела сделать выбор, одобренный моей совестью. Я также нашла и навестила двух серьезных моих друзей, живших в этом городе, которым могла поверить благочестивую цель, приведшую меня в Брайтон. Один из них – носивший духовный сан – помог мне закрепить места для нашего маленького общества в той церкви, в которой он сам служил. Другой друг – незамужняя женщина, такая же, как и я, – предоставил в полное мое распоряжение свою библиотеку (всю состоявшую из драгоценных изданий). Я взяла у нее с полдюжины сочинений, старательно выбранных для Рэчел. Разложив их наивыгоднейшим образом в тех комнатах, которые она должна была занять, я сочла свои приготовления законченными. Незыблемая твердыня веры в слугах, которые будут ей служить, незыблемая твердыня веры в священнике, который будет ей проповедовать, незыблемая твердыня веры в книгах, лежавших на ее столе, – таков был тройной подарок, который мое усердие приготовило для осиротелой девушки. Небесное спокойствие наполнило мою душу в ту субботу, когда я сидела у окна, поджидая приезда моих родственниц. Суетные толпы сновали взад и вперед перед моими глазами. Ах, многие ли из этих людей сознавали так, как я, что они безупречно исполнили свою обязанность? Ужасный вопрос! Не будем останавливаться на нем.

В седьмом часу они прибыли. К моему великому изумлению, их провожал не мистер Годфри (как я ожидала), а стряпчий, мистер Брефф.

– Как вы поживаете, мисс Клак? – сказал он. – На этот раз я намерен остаться.

Этот намек на случай, когда я принудила его отступить со своими делами перед моим делом на Монтегю-сквер, убедил меня, что старый грешник приехал в Брайтон для какой-то особой цели. Я приготовила маленький рай для моей возлюбленной Рэчел, и вот уже является змей-искуситель.

– Годфри было очень досадно, Друзилла, что он не мог приехать с нами, – сказала моя тетка Эблуайт. – Что-то задержало его в Лондоне. Мистер Брефф вызвался занять его место и остаться у нас до понедельника. Кстати, мистер Брефф, мне предписано делать моцион, а мне это совсем не нравится. Вот… – прибавила тетушка Эблуайт, указывая из окна на больного, которого вез в кресле слуга, – вот мой идеал моциона. Если вам нужен воздух, вы можете им пользоваться в кресле, а если вам нужна усталость, я уверена, можно достаточно устать, глядя на этого слугу.

Рэчел молча стояла у окна, устремив взгляд на море.

– Вы устали, дружок? – спросила я.

– Нет. Мне только немного грустно, – ответила она. – Я часто видела море на нашем йоркширском берегу при таком же освещении. И я думаю, Друзилла, о тех днях, которые никогда не вернутся.

Мистер Брефф остался и к обеду, и на целый вечер. Чем дольше я глядела на него, тем сильнее убеждалась, что он приехал в Брайтон с какой-то тайной целью. Я старательно наблюдала за ним. Он принял самый непринужденный вид и все время болтал безбожные пустяки – до тех пор, пока не настала пора проститься. Когда он пожимал руку Рэчел, я заметила, что его суровые и хитрые глаза бросили на нее долгий взгляд, исполненный особого интереса и внимания. Очевидно, цель, которую он имел в виду, касалась ее. Он не сказал ничего особенного ни ей и никому другому при расставании. Он напросился к завтраку на следующий день и ушел ночевать в гостиницу.

На следующее утро не было никакой возможности заставить тетушку Эблуайт вовремя снять капот, чтоб успеть одеться для церкви. Ее больная дочь (по моему мнению, не страдавшая ничем, кроме неизлечимой лености, унаследованной от матери) объявила, что она намерена весь день провести в постели. Рэчел и я одни пошли в церковь. Великолепную проповедь сказал мой даровитый друг об языческом равнодушии света к маленьким прегрешениям. Более часа гремело его красноречие в священном здании. Я спросила у Рэчел, когда мы выходили из церкви:

– Нашло ли это путь к вашему сердцу, дружок?

Она ответила:

– Нет, у меня только сильно разболелась голова.

Такой ответ мог обескуражить многих. Но когда я вступаю на душеспасительную стезю, ничто не обескураживает меня.

Когда мы вернулись, тетушка Эблуайт и мистер Брефф уже завтракали. Рэчел, сославшись на головную боль, отказалась от завтрака, и хитрый стряпчий тотчас этим воспользовался.

– Для головной боли есть только одно лекарство, – сказал этот противный старик, – прогулка, мисс Рэчел, вылечит вас. Я к вашим услугам; сделаете ли вы мне честь принять мою руку?

– С величайшим удовольствием; я сама очень хочу прогуляться.

– Уже третий час, – кротко заметила я, – а обедня, Рэчел, начинается в три.

– Неужели вы думаете, что я снова пойду в церковь, – сказала она капризно, – с такой головной болью!

Мистер Брефф раболепно распахнул перед нею дверь, и через мгновение оба вышли из дома. Не знаю, чувствовала ли я когда-нибудь сильнее священную обязанность вмешаться, нежели в эту минуту. Но что было делать? Ничего, как только вмешаться при первом удобном случае попозднее в тот же день.

Когда я вернулась из церкви и они возвратились с прогулки, первый же взгляд на стряпчего убедил меня, что он высказал ей все, что собирался сказать. Никогда раньше не видела я Рэчел такой молчаливой и задумчивой. Никогда раньше не видела, чтобы мистер Брефф выказывал ей такую преданность, такое внимание и смотрел на нее с таким явным уважением. Он объявил (может быть, выдумав это), что приглашен к обеду, и рано простился с нами, намереваясь вернуться в Лондон с первым же утренним поездом.

– Вы тверды в принятом вами решении? – спросил он Рэчел в дверях.

– Совершенно тверда, – ответила она; так они и расстались.

Едва он скрылся, как Рэчел ушла к себе. Она не вышла к обеду. Горничная ее (та самая особа, что носит чепчики с лентами) пришла вниз сказать, что у барышни опять началась мигрень. Я побежала к ней, предлагая ей через запертую дверь свои сестринские услуги. Но дверь осталась запертой, и Рэчел не открыла ее. Сколько тут предстояло преодолеть препятствий мне! Я почувствовала новый прилив сил и воодушевления при виде этой запертой двери.

Когда на следующее утро ей понесли чашку чая, я вошла к ней вслед за прислугой. Я села возле ее постели и сказала ей несколько проникновенных слов. Она выслушала их с рассеянной вежливостью. Я заметила драгоценные издания моего благочестивого друга, сваленные в кучу на углу стола. Не заглянула ли она в них? Да, но они ее не заинтересовали. Позволит ли она прочесть ей вслух несколько мест, чрезвычайно интересных, которые, вероятно, ускользнули от ее внимания? Нет, не сейчас – она должна подумать о другом. Давая эти ответы, она сосредоточенно перебирала оборки своей ночной кофты. Необходимо было привлечь ее внимание каким-нибудь намеком на мирские интересы, которыми она дорожила.

– Знаете, дружок, – сказала я, – мне пришла вчера в голову странная фантазия насчет мистера Бреффа. Увидя вас с ним после прогулки, я решила, что он сообщил вам какую-нибудь неприятную новость!

Она выпустила оборку ночной кофты, и ее злобные черные глаза так и сверкнули.

– Совсем нет! Эту новость мне было очень интересно выслушать, и я глубоко благодарна за нее мистеру Бреффу.

– Да? – сказала я тоном кроткого интереса.

Она опять начала перебирать пальцами оборку и угрюмо отвернулась от меня. Сотни раз при исполнении моих добрых дел наталкивалась я на такое обращение. Оно и на этот раз только подстрекнуло меня на новую попытку. В своем ревностном усердии к спасению ее души я решилась на огромный риск и открыто намекнула на ее помолвку.

– Интересная для вас новость? – повторила я. – Вероятно, милая Рэчел, это известие о мистере Годфри Эблуайте?

Она приподнялась, смертельно побледнев, и, очевидно, собиралась ответить мне прежней необузданной дерзостью. Но она сдержала себя; снова опустила голову на подушки, подумала с минуту, а потом произнесла следующие примечательные слова:

– Я никогда не выйду за мистера Годфри Эблуайта.

Пришла моя очередь вскочить при этих словах.

– Что вы хотите сказать? – воскликнула я. – Этот брак считается всеми вашими родными решенным делом.

– Мистера Годфри Эблуайта ожидают сюда завтра, – сказала она упрямо. – Подождите, пока он приедет, и вы увидите.

– Но, милая Рэчел…

Она позвонила в колокольчик, висевший у ее изголовья. Явилась особа в чепчике с лентами.

– Пенелопа, ванну!

Отдадим ей должное. При тогдашнем состоянии чувств моих она отыскала единственный возможный способ принудить меня уйти из комнаты.

Она спустилась к завтраку, но ничего не ела и почти все время молчала. После завтрака она бесцельно бродила из комнаты в комнату, потом вдруг опомнилась и открыла фортепьяно. Музыка, которую она выбрала для своей игры, была непристойного и нечестивого рода, взятая из тех представлений на сцене, о которых нельзя подумать без того, чтобы кровь не застыла в жилах. Я тайком разузнала, в котором часу ожидают мистера Годфри Эблуайта, а потом спаслась от этой музыки, ускользнув из дому.

Очутившись одна, я воспользовалась этим случаем, чтобы навестить двух моих местных друзей. Это было неописуемое наслаждение – снова чувствовать себя занятой серьезным разговором с серьезными людьми! Бесконечно подбодренная и освеженная, обратила я стопы мои назад, еще задолго до того, как ожидался гость. Я вошла в столовую, всегда в это время пустую, – и очутилась лицом к лицу с мистером Годфри Эблуайтом!

Он не сделал никакой попытки убежать. Напротив, он подошел ко мне чрезвычайно поспешно:

– Дорогая мисс Клак, вас-то я и ждал! Я случайно освободился раньше, чем предполагал, от моих лондонских дел и приехал сюда до назначенного времени.

В его объяснении не чувствовалось ни малейшего замешательства, хотя это была первая наша встреча после сцены на Монтегю-сквер.

– Видели вы Рэчел? – спросила я.

Он кротко вздохнул и взял меня за руку. Конечно, я вырвала бы свою руку, если бы тон его ответа не поразил меня.

– Я видел Рэчел, – сказал он совершенно спокойно. – Вам известно, дорогой друг, что она была помолвлена со мной? Но она вдруг решилась взять назад свое слово. Размышления убедили ее, что для нашего обоюдного блага будет лучше, если она возьмет назад опрометчивое обещание и предоставит мне свободу сделать другой, более счастливый выбор. Это единственная причина, на которую она ссылается, и единственный ответ, который она мне дает.

– А что вы сделали со своей стороны? – спросила я. – Покорились?

– Да, – ответил он с самым невозмутимым спокойствием, – я покорился.

Его поведение при подобных обстоятельствах было настолько непостижимо, что я окаменела от изумления, в то время как рука моя лежала в его руке. Смотреть, вытаращив глаза, на кого бы то ни было – грубо, а на джентльмена – неделикатно. Я совершила оба эти неприличных поступка. И я произнесла как во сне:

– Что это значит?

– Позвольте рассказать вам все, – ответил он, – и давайте лучше сядем.

Он подвел меня к креслу. Я смутно припоминаю, что он был очень внимателен. Кажется, он обвил рукой мою талию, чтобы поддержать меня, – хотя не знаю этого наверное. Я была совершенно беспомощна, а его обращение с дамами всегда такое сердечное. Во всяком случае, мы сели. За это я могу поручиться, если не могу поручиться ни за что другое.

– Я лишился прелестной невесты, превосходного общественного положения и богатого дохода, – начал мистер Годфри, – и покорился этому без борьбы. Что может быть причиной такого необыкновенного поведения? Мой драгоценный друг, причины нет.

– Причины нет? – повторила я.

– Позвольте мне, дорогая мисс Клак, привести вам для сравнения в пример ребенка, – продолжал он. – Ребенок совмещает ряд странных поступков. Вы удивлены и пытаетесь узнать причину. Бедняжка не способен объяснить вам эту причину. Вы можете точно так же спросить траву, почему она растет, и птиц, почему они поют. Так вот, в данном случае я похож на милого ребенка, на траву, на птиц. Я не знаю, почему я сделал предложение мисс Вериндер. Я не знаю, почему я постыдно пренебрег моими милыми дамами. Я не знаю, как мог я отречься от «Комитета материнского попечительства». Вы говорите ребенку: почему ты капризничаешь? А ангелочек засунет палец в рот и сам не знает. Совершенно так, как со мной, мисс Клак! Я не могу признаться в этом никому другому. Но я чувствую себя обязанным признаться вам.

Я начала приходить в себя. Мне предлагалось разобраться в нравственной проблеме. Меня глубоко интересуют нравственные проблемы, и, думаю, я довольно искусна в их разрешении.

– Лучший из друзей, изощрите ваш разум и помогите мне, – продолжал он. – Скажите мне, почему настало время, когда мои матримониальные планы кажутся мне чем-то вроде сна? Почему мне вдруг пришло в голову, что мое истинное счастье в том, чтобы помогать моим милым дамам в исполнении скромных, полезных дел и чтобы произносить немногие убедительные слова, когда меня вызывает председатель? На что мне общественное положение? Оно у меня и без того есть. На что мне доход? Я и так могу заплатить за хлеб свой насущный, за свою миленькую квартирку и за два фрака в год. На что мне мисс Вериндер? Она призналась мне собственными устами – это между нами, милая мисс Клак, – что любит другого и выходит за меня замуж только для того, чтобы скорее выбросить его из головы. Какой ужасный союз! О боже мой, какой ужасный союз! Вот о чем я размышлял, мисс Клак, по дороге в Брайтон. Оказавшись в обществе Рэчел, я чувствовал себя преступником, ожидающим приговора. Когда я узнал, что и она также передумала и предложила мне взять свое слово обратно, я почувствовал – в этом не может быть ни малейшего сомнения – чрезвычайное облегчение. Месяц назад я с восторгом прижимал ее к груди. Час назад радость, когда я узнал, что никогда более не прижму ее к груди, опьянила меня, как крепкий напиток. Это кажется невозможным – этого как будто не может быть. А между тем это факты, как я имел честь сообщить вам, когда мы с вами сели на эти два стула. Я лишился прелестной невесты, прекрасного дохода и покорился этому без борьбы. Как вы можете это объяснить, милый друг? Самому мне объяснение недоступно, оно выше моих сил.

Его великолепная голова опустилась на грудь, и он с отчаянием отказался от разрешения нравственной проблемы.

Я была глубоко тронута. Болезнь (если я могу говорить как духовный врач) стала для меня ясна как день. Все мы по опыту знаем, что люди с высокими способностями часто опускаются до уровня самых ограниченных людей, окружающих их. Без сомнения, цель мудрого провидения заключается в том, чтобы напомнить великим мира сего, что и они смертны и что власть, давшая им их величие, может также и отнять его. Теперь, как мне кажется, читателю легко различить в печальных поступках милого мистера Годфри – которых я была невидимой свидетельницей – одно из таких полезных унижений.

Я изложила ему свой взгляд в простых и сестринских словах. На его радость приятно было смотреть. Он прижимал к губам попеременно то ту, то другую мою руку. Взволнованная торжеством при мысли, что он вернется к нам, я позволила ему делать, что он хочет, с моими руками. Я зажмурила глаза. В экстазе духовного самозабвения я опустила голову на его плечо. Через минуту я, конечно, упала бы в обморок на его руки, если бы шум внешнего мира не заставил меня опомниться. Противное звяканье ножей и вилок послышалось за дверьми – лакей пришел накрывать стол для завтрака. Мистер Годфри вскочил и взглянул на часы, стоявшие на камине.

– Как летит время, когда я с вами! – воскликнул он. – Я опоздаю к поезду.

Я осмелилась спросить у него, почему он так торопится вернуться в Лондон. Его ответ напомнил мне о семейных затруднениях, которым еще предстояло наступить.

– Я получил письмо от отца, – сказал он. – Дела принуждают его ехать из Фризинголла в Лондон сегодня, и он намерен приехать сюда или сегодня вечером, или завтра утром. Необходимо поставить его в известность о том, что случилось между Рэчел и мною.

С этими словами он поспешил уйти. Точно так же торопясь, я побежала наверх – успокоиться в своей комнате до того, как встречусь с тетушкой Эблуайт и Рэчел за завтраком.

Мне хорошо известно, что все оскверняющее мнение света обвинило мистера Годфри в том, что он по каким-то своим соображениям освободил Рэчел от данного ею слова при первом же удобном случае, который она подала ему. До ушей моих дошло также, что его нетерпеливое желание восстановить себя в моих глазах было приписано некоторыми лицами корыстолюбивому намерению примириться (через меня) с одной почтенной дамой, членом «Комитета материнского попечительства», обильно одаренной благами мира сего и бывшей моим кротким и возлюбленным другом. Я упоминаю об этих гнусных сплетнях только для того, чтобы объявить, что они никогда не имели ни малейшего влияния на мою душу.

Я сошла в столовую, с нетерпением желая видеть, как подействовал на Рэчел разрыв с женихом.

Мне показалось (но, признаюсь, я плохой судья в подобных вещах), что полученная ею свобода вернула ее к прежним мыслям о другом человеке, которого она любила, и что она злилась на себя за то, что не могла преодолеть чувства, которого в душе стыдилась. Кто был этот человек? Я догадывалась, но бесполезно было тратить время на пустые догадки. Если мне удастся обратить ее, она, разумеется, не будет иметь тайн от меня. Я услышу все об этом человеке, я услышу все и о Лунном камне. Если бы даже у меня не было высшей цели довести ее до высоты духовного сознания, одного только желания освободить ее душу от этих греховных тайн было бы достаточно, чтобы поощрить меня действовать дальше.

Днем тетушка Эблуайт делала моцион в кресле для больных. Рэчел сопровождала ее.

– Хотелось бы мне самой тащить это кресло, – беспокойно произнесла она, – хотелось бы мне утомить себя до такой степени, чтобы свалиться!

Ее состояние не изменилось и к вечеру. Я нашла в одном из драгоценных изданий моего друга – «Житие, послания и труды мисс Джен-Анн Стампер», сорок пятое издание – места, чудесно подходившие к данному положению Рэчел. Но когда я предложила ей прочесть их, она отошла от меня к фортепьяно. Как же мало она знала серьезных людей, если могла подумать, что мое терпение так быстро истощится! Я оставила при себе мисс Джен Стампер и ожидала событий с неизменным упованием на будущее.

Старик Эблуайт в этот вечер не приехал. Но я знала, какое значение этот алчный мирянин приписывает браку своего сына с мисс Вериндер, и была твердо уверена, что (как бы ни мешал этому мистер Годфри) мы увидим его на следующий день.

И действительно, на следующий день, как я и предвидела, тетушке Эблуайт, насколько позволила ей ее природа, пришлось выказать нечто вроде удивления при внезапном появлении мужа. Не успел он пробыть в доме и минуты, как вслед за ним явилось, к моему великому удивлению, неожиданное и запутанное обстоятельство в виде мистера Бреффа.

Не помню, чтобы когда-нибудь присутствие стряпчего было мне более неприятно, нежели в эту минуту. Он, по-видимому, приготовился к военным действиям.

– Какой приятный сюрприз, сэр! – сказал мистер Эблуайт, обращаясь к мистеру Бреффу с обманчивой вежливостью. – Когда я выходил вчера из вашей конторы, я не ожидал иметь честь видеть вас в Брайтоне сегодня.

– После вашего ухода я мысленно перебрал весь наш разговор, – ответил мистер Брефф, – и мне пришло в голову, что, может быть, я буду здесь полезен. Я едва успел к поезду и не видел, в каком вагоне вы ехали.

Дав это объяснение, он сел возле Рэчел. Я скромно удалилась в угол, с мисс Джен-Анн Стампер на коленях на всякий случай. Тетушка сидела у окна, по обыкновению спокойно обмахиваясь веером. Мистер Эблуайт стоял посреди комнаты; его плешь была краснее обычного, когда он самым дружелюбным образом обратился к племяннице.

– Милая Рэчел, – сказал он, – я узнал от Годфри нечто очень странное. Я приехал сюда выяснить, в чем дело. В этом доме у вас есть своя собственная гостиная. Проводите меня туда.

Рэчел не пошевелилась. Решилась ли она довести дело до кризиса или ее побудил какой-нибудь секретный знак мистера Бреффа, не могу сказать. Только она отказалась проводить старика Эблуайта в свою гостиную.

– Все, что вы хотите сказать мне, – ответила она, – можно сказать здесь, в присутствии моих родственниц и (она посмотрела на мистера Бреффа) верного старого друга моей матери.

– Как хотите, дружок, – ответил покладистый мистер Эблуайт.

Он сел и продолжал:

– Несколько недель назад сын уведомил меня, что мисс Вериндер дала ему слово выйти за него. Может ли быть, Рэчел, что он не так вас понял или нафантазировал?

– Конечно, нет, – ответила она. – Я дала слово выйти за него.

– Очень откровенный ответ, – сказал мистер Эблуайт, – и самый удовлетворительный! В том, что случилось несколько недель назад, Годфри, значит, не ошибся. По-видимому, он ошибся в том, что произошло вчера. Понимаю. Вы с ним просто поссорились, как ссорятся влюбленные, и мой сумасбродный сын принял это серьезно. Ах, в его лета я был сообразительней!

Греховная природа нашей праматери Евы пробудилась в Рэчел, и она начала горячиться.

– Постараемся понять друг друга, мистер Эблуайт, – сказала она. – Вчера между вашим сыном и мной ничего похожего на ссору не произошло. Если он вам сказал, что я просила его вернуть мне слово и что он на это согласился, – он сказал вам правду.

Подобно термометру, показывающему повышение температуры, цвет плешины мистера Эблуайта доказал, что он начинает сердиться. Лицо его было любезнее прежнего, но и без того красная макушка стала еще краснее.

– Полно, полно, душа моя! – произнес он самым успокоительным тоном. – Не сердитесь и не будьте жестоки к бедному Годфри. Он, верно, сказал что-нибудь некстати. Он с детства такой неловкий, но намерения у него хорошие, Рэчел, намерения хорошие!

– Мистер Эблуайт, я или неясно выразилась, или вы нарочно не понимаете меня. Разрыв между вашим сыном и мной решен раз и навсегда, мы останемся на всю жизнь кузенами, и никем больше. Достаточно ли это ясно?

Она произнесла это таким тоном, что не понять ее было невозможно даже старику Эблуайту. Термометр повысился еще на градус, а голос, когда он опять заговорил, перестал быть голосом, подобающим человеку, известному своим добродушием.

– Стало быть, я должен понять, – сказал он, – что у вас с ним все кончено?

– Именно так, мистер Эблуайт.

– И я также должен понять, что предложение разрыва исходило от вас?

– Вначале от меня. Но, как я вам сказала, с согласия и одобрения вашего сына.

Ртуть в термометре поднялась на самый верх, красная макушка побагровела.

– Сын мой – малодушный трус! – вскричал в ярости старый грешник. – Я сам как отец, – а не ради него, – хочу знать, мисс Вериндер, что смущает вас в поведении мистера Годфри Эблуайта?

Тут в первый раз вмешался мистер Брефф.

– Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, – сказал он Рэчел.

Старик Эблуайт тотчас напустился на него.

– Не забывайте, сэр, – сказал он, – что вы здесь незваный гость! Ваше вмешательство было бы гораздо желательней, если бы вы подождали, когда вас попросят вмешаться.

Мистер Брефф не обратил на это никакого внимания. Лоск любезности не сошел ни на капельку с его порочного старого лица. Рэчел поблагодарила его за совет, а потом обернулась к старику Эблуайту, сохраняя спокойствие, которое (принимая во внимание ее возраст и пол) было просто страшно видеть.

– Ваш сын задал мне точно такой же вопрос, – сказала она, – и у меня был для него только один ответ; только один ответ есть у меня и для вас. Я предложила, чтобы мы разошлись, потому что размышление убедило меня, что и для его, и для моего блага будет лучше взять назад опрометчиво данное слово и предоставить ему свободу сделать другой выбор.

– Что же сделал мой сын? – настаивал мистер Эблуайт. – Я имею право это знать. Что сделал мой сын?

Она так же упорно стояла на своем.

– Вы получили единственное объяснение, которое я считаю необходимым дать ему или вам, – сказала она.

– Говоря попросту, вам заблагорассудилось, мисс Вериндер, легкомысленно играть чувствами моего сына!

Рэчел помолчала с минуту; сидя позади нее, я слышала, как она вздохнула. Мистер Брефф взял ее руку и пожал. Собравшись с силами, она ответила мистеру Эблуайту так же смело, как прежде.

– Мое поведение дало пищу еще худшим кривотолкам, – сказала она, – и я терпеливо перенесла их. Прошло то время, когда вы могли бы оскорбить меня, назвав легкомысленной кокеткой…

Она говорила с такой горечью, что я подумала, не пришла ли ей в голову скандальная история Лунного камня.

– Мне больше нечего сказать, – устало прибавила она, не обращаясь ни к кому из нас в отдельности, отвернувшись от всех и глядя в ближайшее к ней окно.

Мистер Эблуайт вскочил и так сильно отодвинул свой стул, что тот опрокинулся и упал.

– А мне есть что сказать! – объявил он, стукнув по столу ладонью. – Я скажу, что если сын мой не чувствует этого оскорбления, то чувствую я.

Рэчел вздрогнула и взглянула на него с внезапным удивлением.

– Оскорбление? – повторила она. – Что вы хотите этим сказать?

– Оскорбление! – повторил Эблуайт. – Я знаю, по какой причине, мисс Вериндер, вы нарушили обещание, данное моему сыну. Я знаю это так же хорошо, как если бы вы сами признались в ней. Ваша проклятая фамильная гордость наносит оскорбление Годфри, как оскорбила она и меня, когда я женился на вашей тетке. Ее родные, ее нищие родные показали ей спину за то, что она вышла за честного человека, своими руками составившего себе состояние. Предков у меня не было. Я не происхожу от головорезов и мошенников, живущих воровством и убийством. Я не могу указать время, когда у Эблуайтов не было рубашки на теле и когда они не умели подписать своего имени. Ага, я не годился для Гернкастлей, когда я женился! А теперь сын мой не годится для вас. Я давно это подозревал. В вас заговорила кровь Гернкастлей, моя милая! Я давно это подозревал.

– Весьма недостойное подозрение, – заметил Брефф. – Удивляюсь, как у вас хватило мужества высказать его.

Прежде чем мистер Эблуайт успел найти слова для ответа, Рэчел заговорила тоном самого оскорбительного презрения.

– Не стоит обращать на это внимания, – сказала она стряпчему. – Если он думает так, предоставим ему думать, как он хочет.

Из багрового мистер Эблуайт сделался синим. Он задыхался и едва переводил дух; он глядел то на Рэчел, то на Бреффа с таким бешенством, словно не знал, на кого из них прежде напасть. Жена его, до сих пор бесстрастно обмахивавшаяся веером, испугалась и попыталась, совершенно безрезультатно, успокоить его. Во время всего этого прискорбного разговора меня неоднократно охватывал внутренний порыв вмешаться и сказать несколько проникновенных слов, но я удерживалась из опасения возможных последствий – опасения, недостойного христианки и англичанки, стремящейся не к тому, чего требует малодушное благоразумие, а к тому, что нравственно справедливо. Видя, до чего дошло теперь дело, я встала, поставив себя выше всяких соображений о приличии. Если бы я собиралась возражать собственными, смиренно придуманными мною доводами, быть может, я еще поколебалась бы. Но печальное домашнее несогласие, которого я теперь была свидетельницей, было чудно и прекрасно предусмотрено в корреспонденции мисс Джен-Анн Стампер – письмо тысяча первое на тему «Семейный мир». Я вышла из моего укромного уголка и раскрыла драгоценную книгу.

– Любезный мистер Эблуайт, – сказала я, – одно только слово!

Когда, встав, я привлекла к себе внимание всего общества, я могла заметить, что мистер Эблуайт собирается сказать мне что-то грубое. Мои дружеские слова, однако, остановили его. Он вытаращил на меня глаза с языческим удивлением.

– Позвольте мне, – продолжала я, – как искренней доброжелательнице и другу, как женщине, давно привыкшей пробуждать, убеждать, приготовлять, просвещать и укреплять других, – позвольте мне взять на себя вполне простительную вольность успокоить вашу душу.

Он начал приходить в себя; он готов был разразиться гневом, и разразился бы, будь на моем месте всякий другой. Но мой голос (обыкновенно кроткий) обладает высокой нотой в важных случаях жизни. В данном случае я испытывала неотступное призвание говорить самым высоким голосом. Я поднесла к нему мою драгоценную книгу и указала пальцем на открытую страницу.

– Не к моим словам! – воскликнула я в порыве горячего усердия. – О, не предполагайте, что я требую внимания к моим смиренным словам! Манна в пустыне, мистер Эблуайт! Роса на засохшей земле! Слова утешения, слова благоразумия, слова любви – блаженные, блаженные, блаженные слова мисс Джен-Анн Стампер!

Тут я остановилась, потому что у меня захватило дыхание. Прежде чем я успела опомниться, это чудовище в человеческом образе бешено закричало:

– К… мисс Джен-Анн Стампер!

Я не могу написать ужасное слово, какое заменено здесь точками. Я вскрикнула, когда оно сорвалось с его губ; я бросилась к моему ридикюлю, лежавшему на боковом столике; я высыпала из него все мои трактаты; я схватила один трактат о нечестивых ругательствах, под названием «Умолкните во имя неба!» и подала ему с выражением отчаянной мольбы. Он разорвал его и швырнул в меня через стол. Все вскочили в испуге, не зная, что произойдет дальше. Я тотчас села в свой угол. Однажды был такой случай, почти при подобных же обстоятельствах, когда мисс Джен-Анн Стампер схватили за плечи и вытолкали из комнаты. Я ожидала, вдохновляемая ее мужеством, повторения ее мученичества.

Но нет, этого не случилось. Прежде всего он обратился к своей жене.

– Кто, кто, кто, – забормотал он в бешенстве, – пригласил сюда эту дерзкую ханжу?

Прежде чем тетушка Эблуайт успела сказать слово, Рэчел ответила за нее:

– Мисс Клак в гостях у меня.

Слова эти произвели странное действие на мистера Эблуайта. Они вдруг превратили его из человека, пылавшего гневом, в человека, одержимого ледяным презрением. Всем сделалось ясно, что Рэчел сказала что-то такое, – как ни кроток и ясен был ее ответ, – что наконец дало ему преимущество над нею.

– Ах, так! – сказал он. – Мисс Клак здесь у вас в гостях, в моем доме?

В свою очередь, Рэчел вышла из терпения; лицо ее вспыхнуло, а глаза гневно засверкали. Она обернулась к стряпчему и, указав на мистера Эблуайта, спросила надменно:

– Что он хочет этим сказать?

Мистер Брефф вмешался в третий раз.

– Вы, кажется, забываете, – обратился он к мистеру Эблуайту, – что вы наняли этот дом для мисс Вериндер как ее опекун…

– Сделайте одолжение, не торопитесь, – перебил мистер Эблуайт, – мне остается сказать одно последнее слово, которое я давно бы сказал, если бы эта… – он посмотрел на меня, придумывая, какое гнусное название должен он дать мне, – если бы эта отъявленная старая дева не перебила нас. Позвольте мне сказать вам, сэр, что если мой сын не годится в мужья мисс Вериндер, то я не думаю, чтобы и его отец годился ей в опекуны. Прошу вас понять, что я отказываюсь от опекунства, предложенного мне в завещании леди Вериндер. Говоря юридическим языком, я слагаю с себя звание опекуна. Этот дом был нанят на мое имя. Я беру всю ответственность за этот наем на себя. Это мой дом. Я могу его оставить или отдать внаймы, как хочу. Я не желаю торопить мисс Вериндер. Напротив, я прошу ее увезти отсюда свою гостью и свои вещи только тогда, когда это будет для нее удобно.

Он отвесил низкий поклон и вышел из комнаты. Вот каким образом мистер Эблуайт отомстил за то, что Рэчел не захотела выйти за его сына!

Как только дверь за ним затворилась, тетушка Эблуайт выказала необыкновенный прилив энергии, заставившей умолкнуть всех нас. У нее достало сил перейти через комнату.

– Милая моя, – сказала она, взяв Рэчел за руку, – мне было бы стыдно за своего мужа, если бы я не знала, что с тобой говорил его гнев, а не он сам… Вы, вы… – продолжала тетушка Эблуайт, обратясь в мой угол с новым припадком энергии, – это вы раздражали его. Надеюсь, я никогда больше не увижу ни вас, ни ваших трактатов!.. – Она снова повернулась к Рэчел и поцеловала ее. – Прошу у тебя прощения, душечка, от имени моего мужа. Что я могу сделать для тебя?

Постоянно упрямая во всем, капризная и безрассудная во всех поступках своей жизни, Рэчел неожиданно залилась слезами при этих незначительных словах и молча поцеловала тетку.

– Если вы мне позволите ответить за мисс Вериндер, – сказал мистер Брефф, – я попрошу вас, миссис Эблуайт, прислать сюда Пенелопу со шляпой и шалью ее барышни. Оставьте нас наедине на десять минут, – прибавил он тихим голосом, – и вы можете положиться на меня: я устрою все как следует, к обоюдному удовольствию, вашему и Рэчел.

Доверие, какое это семейство питало к стряпчему, было просто удивительно. Не говоря более ни слова, тетушка Эблуайт вышла из комнаты.

– Ах! – сказал мистер Брефф. – Кровь Гернкастлей имеет свои дурные стороны, я с этим согласен. Но все-таки в хорошем происхождении есть кое-что!

Сделав это чисто мирское замечание, он пристально взглянул в мой угол, как будто ожидая, что я уйду. Мое участие к Рэчел, несравненно более высокое, нежели его участие, приковало меня к стулу. Мистер Брефф отказался от надежды выпроводить меня совершенно так, как это было на Монтегю-сквер. Он подвел Рэчел к стулу возле окна и заговорил там с нею.

– Милая моя мисс Рэчел, – сказал он, – поведение мистера Эблуайта, естественно, оскорбило и удивило вас. Если бы стоило спорить с таким человеком, мы быстро показали бы ему, что он не смеет поступать, как ему заблагорассудится. Но не стоит. Вы были совершенно правы, когда сказали, что на него не следует обращать внимания.

Он остановился и посмотрел в мой угол. Я сидела совершенно неподвижно, с трактатами под мышкой и с мисс Джен-Анн Стампер на коленях.

– Вы знаете, – повернулся он к Рэчел, – что ваша матушка, по своей прекрасной натуре, всегда видела в окружающих людях одни только лучшие стороны и не замечала худших. Она назначила вашим опекуном своего зятя потому, что доверяла ему и думала, что это понравится ее сестре. Сам я никогда не любил мистера Эблуайта и уговорил вашу мать включить в завещание пункт, по которому ее душеприказчикам в некоторых случаях предоставляется право советоваться со мной о назначении нового опекуна. Подобный случай представился сегодня. Мне приятно покончить с этими сухими деловыми подробностями передачей поручения от моей жены. Не окажете ли вы миссис Брефф честь стать ее гостьей? Согласны ли вы остаться в моем доме как член моей семьи, пока мы, умные люди, будем совещаться и решим, что нам делать?

При этих словах я встала. Мистер Брефф сделал именно то, чего я опасалась, когда он просил миссис Эблуайт прислать шляпу и шаль Рэчел.

Прежде чем я успела сказать слово, Рэчел приняла его приглашение в самых горячих выражениях.

– Остановитесь! – вскрикнула я. – Остановитесь! Вы должны выслушать меня!.. Мистер Брефф, не вы ей родня, а я. Я приглашаю ее, я умоляю душеприказчиков назначить опекуншей меня!.. Рэчел, милейшая Рэчел, я предлагаю вам мой скромный дом! Поезжайте в Лондон со следующим поездом, душа моя, и разделите со мною мой приют!

Мистер Брефф не сказал ничего. Рэчел посмотрела на меня с удивлением, которое не постаралась даже скрыть.

– Вы очень добры, Друзилла, – ответила она, – я буду навещать вас, когда мне случится приехать в Лондон. Но я приняла приглашение мистера Бреффа и думаю, что будет гораздо лучше, если я теперь останусь под надзором мистера Бреффа.

– О, не говорите этого! – умоляла я. – Я не могу расстаться с вами, Рэчел, не могу расстаться с вами!

Я попыталась заключить ее в свои объятия, но она отступила от меня. Моя горячность не сообщилась ей, а только отпугнула ее.

– Какое странное волнение, – сказала она. – Я не вижу для него причин.

– И я также, – произнес мистер Брефф.

Их черствость, их отвратительная мирская черствость возмутила меня.

– О Рэчел, Рэчел! – вскричала я. – Неужели вы еще не видите, что я всем сердцем стремлюсь сделать из вас христианку? Неужели внутренний голос не говорит вам, что я стараюсь сделать для вас то, что старалась сделать для вашей милой матери, покуда смерть не вырвала ее из моих рук?

Рэчел приблизилась ко мне на шаг и очень странно посмотрела на меня.

– Я не понимаю вашего намека на мою мать, – сказала она, – будьте так добры, мисс Клак, объяснитесь.

Прежде чем я успела ответить, подошел мистер Брефф и предложил руку Рэчел, стараясь увести ее из комнаты.

– Вам лучше не продолжать этого разговора, дорогая моя, – сказал он, – и мисс Клак лучше не объясняться.

Будь я палкой или камнем, подобное вмешательство и тогда заставило бы меня сказать правду. Я с негодованием оттолкнула мистера Бреффа и торжественно, приличным случаю языком поведала ей воззрения христианского учения на то, каким страшным бедствием является смерть без покаяния. Рэчел отпрянула от меня (пишу об этом краснея) с криком ужаса.

– Уйдем отсюда! – сказала она мистеру Бреффу. – Уйдем, ради бога, прежде чем эта женщина не скажет еще чего-нибудь! Вспомните о невинной, полезной, прекрасной жизни бедной моей матери. Вы были на похоронах, мистер Брефф, вы видели, как все ее любили; вы видели, как бедняки плакали над ее могилой, лишившись своего лучшего друга. А эта негодная женщина старается возбудить во мне сомнение, будет ли моя мать, бывшая ангелом на земле, ангелом на небе! Перестанем говорить об этом! Пойдемте! Меня убивает мысль, что я дышу одним воздухом с нею! Для меня ужасно сознание, что мы находимся в одной комнате!

Глухая ко всем увещаниям, она побежала к двери. В эту минуту вошла ее горничная со шляпой и шалью. Рэчел напялила их на себя как попало.

– Уложите мои вещи, – сказала она, – и доставьте их к мистеру Бреффу.

Я попыталась подойти к ней, я была огорчена, но – бесполезно говорить – я не была оскорблена. Я только хотела сказать ей: «Дай бог, чтобы ваше жестокое сердце смягчилось! Я охотно прощаю вам!» Но она опустила вуаль и, вырвав у меня из рук кончик своей шали, торопливо выбежала из комнаты и захлопнула дверь у меня под носом. Я перенесла это оскорбление с моей обычной твердостью. Я вспоминаю это теперь со своим обычным терпением, привыкнув ставить себя выше всякого оскорбления.

Мистер Брефф на прощание бросил мне насмешку.

– Лучше бы вам не объясняться, мисс Клак, – сказал он, поклонился и вышел.

Вслед за ним обратилась ко мне особа в чепчике с лентами.

– Легко догадаться, кто перессорил их всех, – сказала она. – Я только бедная служанка, но, право, мне стыдно за вас!

Она тоже вышла и захлопнула за собою дверь.

Я осталась в комнате одна. Поруганная и покинутая всеми, я осталась в комнате одна.

С тех пор я никогда больше не встречалась с Рэчел Вериндер. Я прощала ее, когда она оскорбляла меня. Я молилась за нее в последующие дни. И когда я умру, то, – как ответ мой ей добром за зло, – она получит «Житие, послания и труды» мисс Джен-Анн Стампер, оставленные ей в наследство по моему завещанию.

Мой прелестный друг, мисс Клак, положила перо; я принимаюсь за него тотчас после нее по двум причинам.

Во-первых, потому, что могу пролить необходимый свет на некоторые пункты, до сих пор остававшиеся во мраке. Мисс Вериндер имела свои тайные причины разойтись с женихом, и я был тому виной. Мистер Годфри Эблуайт имел свои причины отказаться от всяких прав на руку своей очаровательной кузины, и я открыл их.

Во-вторых, уже не знаю, к счастью или к несчастью, но в тот период, о котором я теперь пишу, я сам оказался замешанным в тайну индийского алмаза. Я имел честь принять у себя в конторе иностранца с необыкновенно изящными манерами, который, бесспорно, был не кем иным, как главарем трех индусов. Прибавьте к этому, что на следующий день я свиделся со знаменитым путешественником мистером Мертуэтом и имел с ним разговор о Лунном камне, оказавший важное влияние на последующие события. Вот краткий перечень моих прав на то положение, которое я занимаю на этих страницах.

Подлинная причина разрыва помолвки всему этому предшествовала хронологически и должна, следовательно, занять первое место и в настоящем рассказе. Озирая всю цепь событий с одного конца до другого, я нахожу необходимым начать свой рассказ со сцены – как ни странно это вам покажется – у постели моего превосходного клиента и друга, покойного сэра Джона Вериндера.

Сэр Джон имел свою долю – может быть, слишком большую долю – наиболее безвредных и симпатичных слабостей, свойственных человечеству. Среди этих слабостей упомяну об одной, относящейся к настоящему делу: о непреодолимом нежелании, – пока он находился в добром здоровье, – написать завещание. Леди Вериндер употребила все свое влияние, чтоб побудить его выполнить свой долг; пустил в ход свое влияние и я. Он согласился со справедливостью нашего взгляда, но дальше этого не пошел, пока его не поразила болезнь, которая впоследствии свела его в могилу. Тогда наконец за мной послали, чтобы выслушать указания моего клиента относительно завещания. Они оказались самыми простыми, какие я когда-либо выслушивал за всю свою юридическую карьеру.

Сэр Джон дремал, когда я вошел в комнату. Он проснулся, увидя меня.

– Как поживаете, мистер Брефф? – спросил он. – Я буду очень краток, а потом опять засну.

С большим интересом наблюдал он, как я вынимал перья, чернила и бумагу.

– Вы готовы? – спросил он.

Я поклонился, обмакнул перо и ждал указаний.

– Я оставляю все своей жене, – сказал сэр Джон. – Вот и все.

Он повернулся на другой бок и приготовился опять заснуть. Я вынужден был потревожить его.

– Так ли я понимаю? – спросил я. – Вы оставляете все свое имущество, которым владеете по сей день, в полную собственность леди Вериндер?

– Да, – ответил сэр Джон, – только я выразился гораздо короче. Почему вы не можете написать покороче и дать мне опять заснуть? Все – моей жене. Вот мое завещание.

Его имущество находилось в полном его распоряжении и было двух родов: земельное (я нарочно не употребляю технических выражений) и денежное. В большинстве случаев подобного рода я счел бы своим долгом просить моего клиента обдумать свое решение. Но в данном случае я знал, что леди Вериндер не только достойна безусловного доверия (все добрые жены этого достойны), но и способна правильно распорядиться большим состоянием (на что, насколько я знаю прекрасный пол, способна лишь одна из тысячи). В десять минут завещание сэра Джона было написано и засвидетельствовано, а сам сэр Джон повернулся и продолжал прерванный сон.

Леди Вериндер вполне оправдала доверие, оказанное ей мужем. В первые же дни вдовства она послала за мной и составила свое завещание. Ее понимание своего положения было настолько здраво и умно, что не было никакой надобности ей что-либо советовать. Ответственность моя началась и кончалась переложением ее указаний в юридическую форму. Не прошло и двух недель, как сэр Джон сошел в могилу, а будущность его дочери была обеспечена с любовью и умом.

Завещание пролежало в моей конторе, в несгораемом шкафу, столько времени, что мне тяжело об этом думать. Только летом тысяча восемьсот сорок восьмого года пришлось мне взглянуть на него опять, при весьма грустных обстоятельствах.

В то время, о котором я говорю, доктора вынесли бедной леди Вериндер свой приговор, который в буквальном смысле можно назвать смертным приговором. Мне первому сообщила она о своем положении и пожелала пересмотреть свое завещание вместе со мной.

Положение ее дочери было уже достаточно обеспечено. Но с течением времени ее намерения оставить наследство некоторым менее близким родственникам несколько изменились, и необходимо было прибавить три или четыре пункта к документу. Сделав это тотчас, во избежание непредвиденных случайностей, я получил разрешение леди Вериндер перенести эти последние инструкции во второе завещание.

Засвидетельствование второго завещания было описано мисс Клак, которая была так любезна, что засвидетельствовала его. Относительно денежных интересов Рэчел Вериндер второе завещание было слово в слово дубликатом первого. Единственные изменения касались назначения нового опекуна. После смерти леди Вериндер я отдал завещание моему нотариусу, чтобы он зарегистрировал его, как это принято.

Спустя три недели, насколько помню, пришли первые сведения о том, что происходит нечто необыкновенное. Мне случилось зайти в контору моего нотариуса и друга, и я заметил, что он принял меня с бо́льшим, чем всегда, интересом.

– У меня есть для вас новость, – сказал он. – Как вы думаете, что услышал я сегодня утром в Доктор-Коммонс? Завещание леди Вериндер уже спрашивали и рассматривали!

Это действительно была любопытная новость. В завещании не было решительно ничего, что дало бы возможность его опровергнуть, и я не мог придумать, кого оно могло заинтересовать.

– А вы узнали, кто спрашивал завещание? – спросил я.

– Да, клерк мне сказал это без всяких колебаний. Завещание смотрел мистер Смолли из фирмы «Скипп и Смолли». Оно еще не было внесено в список. Стало быть, ничего не оставалось делать – пришлось показать ему оригинальный документ. Он посмотрел его очень старательно и что-то отметил в записной книжке. Имеете вы какое-нибудь понятие о том, что ему было нужно?

Я покачал головой.

– Нет, но узна́ю, – ответил я, – и сегодня же!

Я тотчас вернулся в свою контору.

Если бы этот непонятный интерес к завещанию моей покойной клиентки проявила другая фирма, мне, быть может, стоило бы труда сделать необходимые открытия. Но на Скиппа и Смолли я имел влияние, так что тут мне было действовать сравнительно легко. Мой собственный клерк (чрезвычайно способный и превосходный человек) был братом мистера Смолли, и по милости этой косвенной связи Скипп и Смолли уже несколько лет подбирали падавшие с моего стола крохи – то есть те дела, которые попадали в мою контору и которые я по разным причинам не хотел вести лично. Мое профессиональное покровительство было в этом отношении довольно важно для фирмы. Я намеревался, если будет нужно, напомнить им об этом покровительстве в настоящем случае.

Как только я вернулся в контору, я рассказал моему клерку о том, что случилось, и послал его к Скиппу и Смолли со следующим поручением: «Мистер Брефф приказал кланяться и сообщить вам, что он желал бы знать, почему господа Скипп и Смолли нашли необходимым ознакомиться с завещанием леди Вериндер».

Это заставило мистера Смолли тотчас же прийти в мою контору. Он признался, что действовал по инструкциям, полученным от клиента. А потом прибавил, что сказать больше он не имеет права, так как это было бы нарушением профессиональной этики.

Мы порядком поспорили насчет этого. Конечно, был прав он, а не я. Сказать по правде, я был рассержен, у меня пробудилось подозрение, и я настойчиво стремился узнать больше. Кроме того, я отказался считать это тайной, вверенной мне, и требовал полной свободы действий для себя. Более того, я захотел извлечь неоспоримые выгоды из своего положения.

– Выбирайте, сэр, – сказал я мистеру Смолли, – между риском лишиться вашего клиента или моих дел.

Согласен, что это совершенно не извинительно – деспотический нажим, и ничего более. Подобно всем другим деспотам, я настоял на своем. Мистер Смолли сделал выбор без малейшего колебания. Он покорно улыбнулся и назвал имя своего клиента:

– Мистер Годфри Эблуайт.

Этого было довольно, мне не нужно было знать больше.

Дойдя до этого пункта в моем рассказе, я должен посвятить читателя этих строк в содержание завещания леди Вериндер.

Говоря коротко, по этому завещанию Рэчел Вериндер не имела права распоряжаться имуществом, оно просто обеспечивало ей пожизненный доход. Превосходный здравый смысл ее матери и моя продолжительная опытность освободили ее от всякой ответственности и предохранили от всякой опасности сделаться жертвой алчного и бессовестного человека. Ни она, ни ее муж (если бы она вышла замуж) не могли распоряжаться ни землей, ни капиталом. Им были предоставлены лондонский и йоркширский дома и обеспечен хороший доход – вот и все.

Когда я обдумал то, что узнал, я стал в тупик: что же мне делать? Еще и недели не прошло с того дня, когда я услышал (к моему удивлению и огорчению) о помолвке мисс Вериндер. Я искренне восхищался ею и любил ее, и мне было невыразимо грустно услышать, что она опрометчиво решилась выйти замуж за мистера Годфри Эблуайта. И вот теперь этот человек, – которого я всегда считал лжецом с хорошо подвешенным языком, – оправдал мое самое худшее о нем мнение и прямо открыл, что он женится по расчету. «Что ж такое? – можете вы сказать. – Это делается каждый день». Согласен, любезный сэр. Но приняли бы вы это с той же легкостью, если бы дело касалось вашей сестры?

Естественно, первое, о чем я подумал, было: не откажется ли мистер Годфри Эблуайт от своей невесты после того, что узнал стряпчий по его поручению? Это целиком зависело от его денежных обстоятельств, о которых я ничего не знал. Если дела его были не так уж плохи, ему выгодно было жениться на мисс Рэчел ради одного только ее дохода. Если, с другой стороны, ему было необходимо срочно достать большую сумму к определенному сроку, тогда завещание леди Вериндер достигло своей цели и не допустит ее дочь попасть в руки мошенника.

В последнем случае мне не было бы никакой необходимости огорчать мисс Рэчел в первые же дни ее траура по матери, немедленно обнаружив перед ней истину. Но в первом случае промолчать – значило способствовать браку, который сделает ее несчастной на всю жизнь.

Мои сомнения кончились, когда я явился в лондонскую гостиницу, где остановились миссис Эблуайт и мисс Вериндер. Они сообщили мне, что едут в Брайтон на следующий день и что какое-то неожиданное препятствие помешало мистеру Годфри Эблуайту сопровождать их. Я тотчас предложил занять его место. Просто думая о Рэчел Вериндер, еще можно было колебаться. Но, увидя ее, я тотчас решил: что бы ни вышло из этого, сказать ей правду. Случай представился на другой день после моего приезда в Брайтон, когда мы вдвоем с ней отправились на прогулку.

– Могу я поговорить с вами, – спросил я, – о вашей помолвке?

– Да, – ответила она равнодушно, – если у вас нет ничего интереснее для разговора.

– Простите ли вы старому другу и слуге вашей семьи, мисс Рэчел, если я осмелюсь спросить, по любви ли выходите вы замуж?

– Я выхожу замуж с горя, мистер Брефф, надеясь на тихую пристань, которая сможет примирить меня с жизнью.

Это было сильно сказано! И под этими словами, вероятно, таится нечто, намекающее на роман. Но у меня была своя тема для разговора, и я не стал отклоняться от основного русла.

– Мистер Годфри Эблуайт вряд ли думает так, как вы, – сказал я. – Он-то, по крайней мере, женится по любви?

– Он так говорит, и мне кажется, что я должна ему верить. Он не женился бы на мне после того, в чем я ему призналась, если бы не любил меня.

Задача, которую я сам себе задал, начала казаться мне гораздо труднее, чем я ожидал.

– На мой старомодный взгляд, – продолжал я, – кажется очень странным…

– Что же именно? – спросила она.

– Тон доказывает, что вы говорите о вашем будущем муже так, словно вы не совсем уверены в искренности его чувства. Есть у вас какие-нибудь основания сомневаться в нем?

Удивительная проницательность помогла ей сразу подметить перемену в моем голосе при этом вопросе – перемену, показавшую ей, что в этом разговоре я преследую какую-то свою цель. Она остановилась, выдернула свою руку из моей и пристально посмотрела на меня.

– Мистер Брефф, – сказала она, – вы хотите мне что-то сообщить о Годфри Эблуайте? Говорите.

Я знал ее настолько, что, не колеблясь, рассказал ей все.

Она опять взяла меня под руку и медленно пошла дальше. Я чувствовал, как рука ее машинально все крепче и крепче сжимает мою руку, и видел, как по мере моих слов сама она становится все бледнее и бледнее. Когда я кончил, она долго хранила молчание. Слегка потупив голову, она шла возле меня, не сознавая моего присутствия, поглощенная своими мыслями. Я не пытался ее отвлекать от них. Мое знание ее натуры подсказывало мне, как в других таких же случаях, что ей надо дать время прийти в себя.

Мы прошли около мили, прежде чем Рэчел очнулась от задумчивости. Она вдруг взглянула на меня со слабым проблеском прежней счастливой улыбки – улыбки, самой неотразимой из всех, какие я видел на женском лице.

– Я уже многим обязана вашей доброте, – сказала она, – а теперь чувствую себя гораздо более обязанной вам, чем прежде. Если вы услышите, вернувшись в Лондон, разговоры о моем замужестве, тотчас же опровергайте их от моего имени.

– Вы решили порвать с вашим женихом? – спросил я.

– Можете ли вы сомневаться в этом, – гордо возразила она, – после того, что сказали мне?

– Милая мисс Рэчел, вы очень молоды, и, может быть, вам будет гораздо труднее выйти из этого положения, нежели вы ожидаете. Нет ли у вас кого-нибудь – я имею в виду даму, – с кем вы могли бы посоветоваться?

– Нет.

Я был огорчен, я был очень огорчен, услышав это. Так молода и так стойко переносит все! Желание помочь ей победило во мне сознание неловкости, которую я мог бы почувствовать при подобных обстоятельствах, и я высказал ей мысли, пришедшие мне в голову под влиянием минуты. В моей жизни мне приходилось давать советы бесчисленному множеству клиентов и справляться с чрезвычайно щекотливыми обстоятельствами. Но это был первый случай, когда я должен был советовать молодой девушке, как освободиться от слова, данного жениху. Совет, поданный мной, вкратце был таков: сказать мистеру Годфри Эблуайту – разумеется, наедине, – что ей стала достоверно известна корыстная цель его сватовства к ней, что брак их после этого стал просто невозможен, и она предлагает ему на выбор: обеспечить себе ее молчание, согласившись на разрыв помолвки, или иначе она будет вынуждена разгласить истинную причину разрыва. В случае же, если он вздумает защищаться или опровергать факты, она должна была направить его ко мне.

Мисс Вериндер внимательно выслушала меня. Потом очень мило поблагодарила за совет, но заметила, что ей невозможно последовать ему.

– Могу я спросить, – сказал я, – почему?

Она, видимо, колебалась, а потом, с своей стороны, задала мне вопрос.

– Что, если бы вас попросили высказать мнение о поведении мистера Годфри Эблуайта? – сказала она.

– Да?

– Как бы вы назвали его?

– Я назвал бы его поведением низкого обманщика.

– Мистер Брефф, я верила этому человеку. Я обещала стать женой этого человека. Как могу я сказать ему, что он низок, что он обманул меня, как могу я обесславить его в глазах света после этого? Я уронила себя в собственном своем мнении, думая о нем как о будущем муже. Сказать ему сейчас то, что вы советуете, значит сознаться перед ним в собственном унижении. Я не могу этого сделать! Стыд не будет иметь никакого значения для него. Но этот стыд будет нестерпим для меня.

Тут обнаружилась еще одна из замечательных особенностей ее характера. Крайнее отвращение ко всему низменному заставляло ее забыть, что ей следует подумать о себе, поставило ее в фальшивое положение и могло скомпрометировать во мнении всех друзей. До этого я немного сомневался, приличен ли данный мной совет, но после ее слов я уверился, что это самый лучший совет в ее положении, и без всяких колебаний стал опять уговаривать ее последовать ему. Она только покачала головой и опять повторила свои доводы.

– Но, дорогая мисс Рэчел, – возразил я, – невозможно объявить ему о разрыве, не приводя для этого никаких резонов!

– Я скажу, что еще раз все обдумала и нашла, что для нас обоих лучше расстаться.

– И ничего, кроме этого?

– Ничего.

– Подумали вы, что он может сказать со своей стороны?

– Он может сказать, что ему угодно.

Когда я оставил в этот день Рэчел, я испытывал к ней самые противоречивые чувства. Она была упряма, она была не права. Она была интересна, она была удивительна, она была достойна глубокого сожаления. Я взял с нее обещание написать мне, как только у нее будет что сообщить, и вернулся в Лондон в чрезвычайно тревожном состоянии духа.

В вечер моего возвращения, когда еще не могло прийти обещанное письмо, мистер Эблуайт-старший нанес мне неожиданный визит, чтобы сообщить, что мистер Годфри получил отказ и принял его – в этот же самый день.

С моей точки зрения, простой факт, заключавшийся в этих последних словах, объяснял причину согласия мистера Годфри Эблуайта так же ясно, как если б он признался в ней сам: ему нужна была большая сумма денег, и нужна к известному сроку. Доход Рэчел мог помочь во всем другом, но не в этом, и вот почему Рэчел освободилась от него, не встретив ни малейшего сопротивления с его стороны. Если мне скажут, что это простое предположение, я спрошу, в свою очередь, какое другое предположение объяснит, почему он отказался от брака, который доставил бы ему богатство на всю остальную жизнь?

Радость, испытанная мной при таком счастливом обороте дела, омрачилась тем, что произошло во время моего дальнейшего разговора со стариком Эблуайтом.

Он приехал, разумеется, узнать, не могу ли я объяснить ему странный поступок мисс Вериндер. Бесполезно говорить, что я никак не мог доставить ему нужных сведений. Досада, которую я возбудил в нем, и раздражение, вызванное недавним свиданием с сыном, заставили мистера Эблуайта потерять самообладание. И лицо его, и слова убедили меня, что мисс Вериндер нечего ждать от него милосердия, когда он приедет к ней в Брайтон на следующий день.

Я провел тревожную ночь, соображая, что́ мне теперь делать. Чем кончились эти размышления и как они оправдали мое недоверие к старшему мистеру Эблуайту, уже рассказано (насколько мне известно) в надлежащем месте этой добродетельной особой, мисс Клак. Мне остается только добавить к ее рассказу, что мисс Вериндер нашла спокойствие и отдых, в которых она, бедняжка, сильно нуждалась, в моем доме в Гэмпстеде. Она сделала нам честь, остановившись у нас погостить продолжительное время. Жена моя и дочери были ею очарованы, а когда душеприказчики избрали нового опекуна, я почувствовал искреннюю гордость и удовольствие при мысли, что моя гостья и мое семейство расстались добрыми друзьями.

Теперь мне остается сообщить те дополнительные сведения, какие мне известны о Лунном камне или, говоря правильнее, о плане, который составили индусы, чтобы его похитить. То немногое, что остается мне сказать (кажется, я уже говорил об этом), все-таки довольно важно по своему примечательному отношению к событиям, ожидающим нас впереди.

Через неделю или дней десять после того, как мисс Вериндер оставила нас, один из клерков вошел в мой кабинет с карточкой в руке и сообщил мне, что внизу ждет какой-то господин, желающий со мною говорить.

Я взглянул на карточку. Там стояла иностранная фамилия, уже ускользнувшая из моей памяти. Под фамилией были написаны по-английски слова, которые я запомнил очень хорошо: «По рекомендации мистера Септимуса Люкера».

Дерзость такого человека, как мистер Люкер, осмелившегося рекомендовать кого-то мне, до того удивила меня, что я с минуту сидел молча, спрашивая себя, не обманули ли меня мои глаза. Клерк, заметив мое удивление, счел нужным поделиться со мной результатом своих собственных наблюдений над иностранцем, ожидавшим внизу:

– Это человек замечательной наружности, сэр: такой смуглый, что все мы в конторе приняли его за индуса или кого-нибудь в этом же роде.

Мысленно связав мнение клерка с обидной для меня строчкой на карточке, которую я держал в руке, я тотчас подумал, что рекомендация мистера Люкера и посещение иностранца относятся к Лунному камню. К удивлению моего клерка, я решился немедленно принять господина, ждавшего внизу.

В оправдание в высшей степени непрофессиональной жертвы, принесенной мной любопытству, позволяю себе напомнить каждому, кто будет читать эти строки, что ни один человек (в Англии, по крайней мере) не мог бы притязать на более тесную связь с историей Лунного камня, нежели я. Полковник Гернкастль доверил мне план, составленный им, чтобы избегнуть смерти от руки мстителей. Я периодически получал письма полковника, сообщавшие, что он жив. Я составил завещание, в котором он отказывал Лунный камень мисс Вериндер. Я уговорил душеприказчика принять возложенную на него обязанность, поскольку этот алмаз может оказаться драгоценным приобретением для его семьи. Наконец я преодолел нерешимость мистера Фрэнклина Блэка и уговорил его отвезти алмаз в дом леди Вериндер. Думаю, что никто не сможет опровергнуть мое право больше всех интересоваться Лунным камнем.

В ту же минуту, как мой таинственный клиент был введен в комнату, я почувствовал внутреннее убеждение, что нахожусь в присутствии одного из трех индусов – вероятно, начальника. Он был тщательно одет в европейскую одежду. Но смуглого лица, тонкой, гибкой фигуры, любезности и изящества манер было достаточно, чтобы обнаружить его восточное происхождение для всякого наблюдательного взгляда.

Я пригласил его сесть и попросил сообщить, что привело его ко мне.

Сперва извинившись (в самых отборных английских выражениях), что осмелился побеспокоить меня, индус вынул небольшой сверток, обернутый золотой парчой. Сняв эту и еще другую обертку из какой-то шелковой ткани, он поставил на стол крошечный ящичек, или, вернее, шкатулочку, из эбенового дерева, красиво инкрустированную драгоценными камнями.

– Я пришел просить вас, сэр, – сказал он, – дать мне взаймы денег. А это я оставлю вам в залог.

Я указал на его карточку.

– Вы обратились ко мне по рекомендации мистера Люкера? – спросил я.

Индус поклонился.

– Могу я спросить, почему сам мистер Люкер не дал вам денег?

– Мистер Люкер сказал мне, сэр, что у него нет свободных денег.

– И он посоветовал вам обратиться ко мне?

Индус, в свою очередь, указал на карточку:

– Так здесь написано.

Краткий и точный ответ! Будь Лунный камень у меня, я твердо уверен – этот восточный аристократ убил бы меня без малейшего колебания. И в то же время, за исключением упомянутого неприятного маленького обстоятельства, должен сказать – то был поистине образцовый клиент. Может быть, он не пожалел бы моей жизни, но он сделал то, чего никто из моих соотечественников не делал никогда, – он пожалел мое время.

– Мне жаль, – сказал я, – что вы побеспокоились явиться ко мне. Мистер Люкер ошибся, послав вас сюда. Мне поручают, как и другим людям моей профессии, давать деньги взаймы. Но я никогда не даю их людям, неизвестным мне, и под такой залог, как ваш.

Совершенно не пытаясь, как это сделали бы другие, уговаривать меня отступить от моих правил, индус еще раз поклонился и, ни слова не говоря, завернул свою шкатулку в обе обертки. Он встал, этот восхитительный убийца, – встал в ту самую минуту, как я ответил ему!

– Будете ли вы снисходительны к иностранцу, разрешив мне один вопрос, – сказал он, – прежде чем я уйду?

Я поклонился, с своей стороны. Только один вопрос на прощание! А мне задают их обычно пятьдесят!

– Предположим, сэр, что вы дали бы мне денег взаймы, – сказал он. – В какой именно срок я мог бы вернуть их вам?

– По обычаю нашей страны, – ответил я, – вы имели бы право вернуть долг – если бы захотели – через год, день в день – не раньше.

Индус отвесил мне последний поклон, ниже прежнего, и вдруг бесшумно вышел из комнаты.

Это произошло в одно мгновение – он выскользнул тихой, гибкой, кошачьей походкой, которая, признаюсь, немного испугала меня. Как только я пришел в себя настолько, чтобы начать думать, я вывел одно ясное заключение по поводу непонятного гостя, удостоившего меня своим посещением. Он так хорошо владел собой во время нашей беседы, что ни по его лицу, ни по его голосу нельзя было ни о чем догадаться. Но было одно мгновение, когда он все-таки дал мне заглянуть под эту маску. Он не выказывал ни малейшего признака интереса ни к чему из сказанного мною, пока я не упомянул, через какой срок должник имеет право начать расплачиваться. Только тогда он взглянул мне впервые прямо в лицо. Из этого я заключил, что он задал мне этот последний вопрос с особой целью, у него был особый интерес услышать мой ответ. Чем дольше размышлял я о нашем разговоре, тем сильнее подозревал, что принесенная шкатулка и просьба о займе были простым предлогом, пущенным в ход для того, чтобы проложить путь к последнему вопросу, заданному мне.

Уверовав в справедливость такого заключения, я постарался сделать дальнейший шаг и угадать причину прихода индуса. Тут мне как раз принесли письмо от самого Септимуса Люкера. Он просил у меня извинения в выражениях противно раболепных и уверял, что может все объяснить удовлетворительным для меня образом, если я удостою его личной встречи.

Еще раз пожертвовав делами для простого любопытства, я назначил ему свидание в моей конторе на следующий день.

Мистер Люкер оказался во всех отношениях гораздо менее достойным человеком, чем индус, – он был такой пошлый, такой безобразный, такой раболепный, что его не стоит подробно описывать на этих страницах. Вот сущность того, что он мне сказал.

Накануне своего визита ко мне этот изящный индус удостоил своим посещением мистера Люкера. Несмотря на его европейский костюм, мистер Люкер тотчас узнал в своем госте начальника трех индусов, которые, как помнит читатель, надоедали ему, шатаясь около его дома, так что ему пришлось подать на них в суд. Сделав это странное открытие, он пришел к заключению, – признаюсь, довольно естественному, – что индус, несомненно, один из тех трех людей, которые завязали ему глаза, заткнули рот и отняли у него расписку банкира. В результате он оцепенел от ужаса и твердо уверовал, что пришел его последний час. Индус, однако, вел себя так, словно они никогда прежде не встречались. Он вынул маленькую шкатулочку и обратился к мистеру Люкеру с точно такой же просьбой, с какой обратился ко мне. Желая поскорее избавиться от него, мистер Люкер тотчас ответил, что у него нет свободных денег. Тогда индус попросил его назвать человека, к которому было бы целесообразнее всего обратиться за займом. Мистер Люкер ответил, что лучше и целесообразнее в подобных случаях обращаться к стряпчему, пользующемуся хорошей репутацией. Индус попросил его назвать человека такой репутации и такой профессии, и мистер Люкер назвал меня – по той простой причине, что, будучи крайне перепуган, он ухватился за первое припомнившееся ему имя.

– Пот лил с меня градом, сэр, – заключил этот несчастный. – Я сам не знал, что говорю. Надеюсь, вы не поставите мне этого в вину, сэр, принимая во внимание, что я был перепуган до смерти.

Я довольно любезно извинил этого человека. Это был кратчайший способ освободиться от него. Когда он собрался уходить, я задержал его, чтобы задать один вопрос: не сказал ли индус чего-нибудь примечательного в ту минуту, когда уходил из дома мистера Люкера?

Да! Индус спросил мистера Люкера как раз о том, о чем, уходя, он спросил и меня, и, конечно, получил тот же ответ.

Что означало это? Объяснение мистера Люкера не помогло мне. Собственная моя сообразительность, к которой я прибег, не помогла мне. В тот вечер я был приглашен на обед и пошел к себе наверх переодеться отнюдь не в приятном расположении духа. Я не подозревал, что дорога к себе наверх окажется для меня в данном случае дорогой к открытию.

Почетным гостем на этом обеде оказался мистер Мертуэт.

Когда он вернулся в Англию после всех своих странствований, общество очень заинтересовалось путешественником, испытавшим множество приключений и благополучно преодолевшим множество опасностей. Теперь он объявил, что намерен снова вернуться на арену своих подвигов и проникнуть в области, совершенно еще не изведанные. Такое великолепное равнодушие к опасностям, которым он готов был вторично подвергнуть свою жизнь, подняло ослабевший было интерес к этому герою. Теория вероятностей была явно против возможности его нового спасения. Не каждый день удается нам встречаться за обедом с замечательным человеком и чувствовать, что, весьма вероятно, скоро придется услышать известие об его убийстве.

Когда мужчины остались в столовой одни, я оказался поблизости от мистера Мертуэта. Стоит ли упоминать, что, будучи сплошь англичанами, все гости, как только присутствие дам перестало их стеснять, пустились в разговоры о политике.

Должен признаться, что в отношении этой темы, представляющей столь жгучий интерес для большинства моих соотечественников, я один из самых нетипичных англичан, когда-либо живших на свете. Разговор о политике, как правило, кажется мне самым скучным и бесполезным из разговоров. Взглянув на мистера Мертуэта, когда бутылка обошла первый раз вокруг стола, я увидел, что и он, по-видимому, разделяет мой образ мыслей. Он вел себя осторожно, со всяческим уважением к чувствам своего хозяина, но тем не менее было видно, что он собирается вздремнуть. Мне пришло в голову попытаться разогнать его сон разговором о Лунном камне и, если это удастся, узнать его мнение о дальнейшем развитии заговора индусов, которое имело место в прозаической обстановке моей конторы.

– Если я не ошибаюсь, мистер Мертуэт, – начал я, – вы были знакомы с покойной леди Вериндер и как будто интересовались странными событиями, кончившимися пропажей Лунного камня.

Знаменитый путешественник сделал мне честь тотчас очнуться от своей дремоты и осведомиться, кто я таков. Я сообщил ему о моих отношениях с семьей Гернкастлей, не забыв упомянуть и о том странном положении, которое я занимал относительно полковника и его алмаза. Мистер Мертуэт повернулся на своем стуле так, чтобы оставить за своей спиной всю компанию (и консерваторов, и либералов), и сосредоточил все свое внимание на мистере Бреффе, простом стряпчем.

– Было ли за последнее время что-нибудь слышно об индусах? – спросил он.

– У меня есть все основания полагать, что один из них приходил вчера в мою контору, – ответил я.

Мистера Мертуэта не так-то легко было удивить, но этот мой ответ совершенно поразил его. Я рассказал, что случилось с мистером Люкером и что случилось со мною, точь-в-точь как описал выше.

– Ясно, что прощальный вопрос индуса имел какую-то цель, – прибавил я. – Почему ему так хотелось знать, через какой срок должник имеет право заплатить свой долг?

– Возможно ли, что вы этого не понимаете, мистер Брефф?

– Стыжусь своей глупости, мистер Мертуэт, но не понимаю.

Знаменитому путешественнику захотелось исследовать до самого дна глубину моей глупости.

– Позвольте мне задать вам один вопрос, – сказал он. – Что сейчас собираются делать индусы, цель которых похитить Лунный камень?

– Не могу этого сказать, – ответил я. – Намерения индусов для меня тайна.

– Намерения индусов, мистер Брефф, тайна для вас только потому, что вы никогда не задумывались над ними серьезно. Давайте вспомним все события, с того времени, как вы составили завещание полковника Гернкастля, и до той минуты, когда этот индус пришел к вам в контору. В вашем положении семейного юриста может оказаться очень важным, чтобы вы могли, если это понадобится для интересов мисс Вериндер, иметь ясное понимание всего дела. С этой точки зрения, скажите, что вам интересней – подойти ли постепенно к пониманию побудительных причин индусов, или вы хотите, чтобы я избавил вас от хлопот самостоятельного логического анализа и сразу сообщил вам, что сам думаю?

Бесполезно говорить, что я вполне оценил практический смысл первого из двух предложений и выбрал именно его.

– Очень хорошо, – сказал мистер Мертуэт. – Коснемся прежде всего возраста трех индусов. Я их видел, и все они кажутся одних лет, а посетивший вас индус находится в самой цветущей поре жизни. Вы думаете, ему нет и сорока лет? И я того же мнения. Скажем, что ему нет еще сорока лет. Теперь оглянитесь на то время, когда полковник Гернкастль приехал в Англию и когда вы были втянуты в план, придуманный им для сохранения своей жизни. Я не заставлю вас считать годы. Я только скажу: ясно, что эти индусы по своим годам должны быть преемниками тех трех индусов, – заметьте, мистер Брефф, все – брамины самой высокой касты! – которые последовали за полковником сюда. Очень хорошо. Эти наши индусы пришли на смену тем, что были здесь прежде них. Если бы речь шла только об этом, дело не представляло бы особого интереса. Но они сделали больше. Они встали во главе той организации, которую их предшественники создали в этой стране. Не пугайтесь. Я не сомневаюсь, что эта организация, по нашим понятиям, самое пустое дело. Она заключается в том, чтобы иметь в распоряжении деньги, пользоваться услугами англичан того подозрительного сорта, которые ведут в Лондоне загадочную жизнь, и, наконец, опираться на сочувствие тех немногих из своих соотечественников, которые ведут разнообразные дела в этом большом городе. Вы видите, что в этом нет ничего опасного. Но об этом стоит упомянуть, потому что, может быть, в наших дальнейших рассуждениях нам еще придется коснуться этой скромной маленькой индусской организации. Теперь, уточнив положение, я задам вам вопрос и надеюсь, что ваш личный опыт поможет вам ответить на него. Как вы думаете, какое событие дало индусам первую возможность захватить алмаз?

Я понял, почему он упомянул мой личный опыт.

– Первая возможность, – ответил я, – была дана им смертью полковника Гернкастля. Я полагаю, что им сразу же стало известно о его смерти.

– Разумеется. Итак, вы говорите, эта смерть дала им первую возможность. До того времени Лунный камень хранился в кладовой банкира. Вы придали законную форму завещанию полковника, оставлявшего драгоценность своей племяннице. Завещание было предъявлено обычным порядком. Как юрист, вы без труда догадались, что именно индусы могли – по совету англичан – предпринять после этого.

– Взять копию с завещания из Доктор-Коммонс! – сказал я.

– Именно. Тот или другой из подозрительных англичан, о которых я упомянул, достал для них копию. Из этой копии они узнали, что Лунный камень завещан дочери леди Вериндер и что мистер Блэк-старший или человек, выбранный им, должен отдать его в ее руки. Согласитесь, что все необходимые сведения о таких людях, как леди Вериндер и мистер Блэк, получить очень легко. Индусам оставалось только решить, когда им сделать попытку похитить алмаз: во время ли изъятия его из банка или позднее, когда его повезут в Йоркшир, в дом леди Вериндер. Второе, несомненно, было безопаснее, и вот вам объяснение появления индусов, переодетых фокусниками, во Фризинголле. Бесполезно говорить, что лондонская организация держала их в курсе всех событий. Для этого достаточно было двух человек. Один должен был следить за тем, кто направился в банк из дома мистера Блэка. Другой, вероятно, угостил пивом слуг в доме мистера Блэка и узнал от них домашние новости. Таким простейшим способом они узнали, что мистер Фрэнклин Блэк был в банке и что он – единственный человек в доме, собирающийся навестить леди Вериндер. Что произошло в результате этих сведений, вы сами, вероятно, помните так же хорошо, как и я.

Я вспомнил, как Фрэнклин Блэк заметил на улице, что за ним следят, как он вследствие этого уехал в Йоркшир на несколько часов раньше и как (по милости превосходного совета старика Беттереджа) отдал алмаз во фризинголлский банк, раньше чем индусы узнали о его появлении в Йоркшире. До сих пор все было совершенно ясно. Но поскольку индусы не знали о принятых предосторожностях, как могло случиться, что они не сделали ни единой попытки проникнуть в дом леди Вериндер (в котором должен был, по их мнению, находиться алмаз) за все то время, какое прошло со дня приезда Фрэнклина Блэка до дня рождения Рэчел?

Предложив этот вопрос мистеру Мертуэту, я счел нужным добавить, что слышал о мальчике, о чернилах и обо всем остальном и что объяснение, основанное на теории ясновидения, для меня неубедительно.

– И для меня также, – ответил мистер Мертуэт. – Ясновидение в данном случае – просто проявление романтической стороны индусского характера. Для этих людей окружить утомительное и опасное предприятие в чужой стране элементами чудесного и сверхъестественного – значит освежить и успокоить душу. Согласен, что это совершенно непонятно для англичанина. Их мальчик, несомненно, – субъект, чувствительный к гипнотическому влиянию, и под этим влиянием он откликается на то, что чувствует человек, гипнотизирующий его. Я изучил теорию ясновидения, и мне не удалось установить, чтобы практические ее проявления заходили далее этого пункта. Индусы смотрят на этот вопрос иначе: индусы считают своего мальчика способным видеть предметы, невидимые для их собственных глаз, – и, повторяю, в этом чуде они находят источник нового интереса для достижения цели, объединяющей их. Я упоминаю об этом только как о любопытной черте человеческого характера, совершенно новой для нас. При розысках, которыми мы теперь занимаемся с вами, нам нет сейчас никакого дела до ясновидения, месмеризма и всего прочего, во что трудно поверить практическому человеку. Цель моя – проследить действия индусов шаг за шагом и вывести заключение рациональными способами из естественных причин. Достаточно ли я успел в этом до сих пор?

– Без всякого сомнения, мистер Мертуэт! Но я с нетерпением жду рационального объяснения той трудности, о которой сейчас вас спросил.

Мистер Мертуэт улыбнулся.

– Объяснить ее легче всего, – сказал он. – Позвольте мне для начала признать, что ваше объяснение дела было совершенно правильно. Индусы, без сомнения, не знали, что именно сделал мистер Фрэнклин Блэк с алмазом, потому что они совершили свою первую ошибку в первый же вечер приезда мистера Блэка в дом его тетки.

– Первую ошибку? – повторил я.

– Конечно! Ошибка их состояла в том, что они допустили Габриэля Беттереджа застать их на террасе вечером. Однако они сами тут же увидели свою ошибку – потому что, как вы опять сказали, имея много времени в своем распоряжении, они не подходили к дому несколько недель после этого.

– Но почему, мистер Мертуэт? Вот что хотел бы я знать! Почему?

– Потому что ни один индус, мистер Брефф, не станет подвергать себя бесполезному риску. Пункт, написанный вами в завещании полковника Гернкастля, сообщил им, – не правда ли? – что Лунный камень переходит в полную собственность мисс Вериндер в день ее рождения. Очень хорошо. Скажите мне, как разумнее поступить людям в их положении? Сделать ли попытку похитить алмаз, пока он находится у мистера Фрэнклина Блэка, когда стало ясно, что он что-то подозревает и умеет перехитрить их, или подождать, пока алмаз будет в руках молодой девушки, которая с невинной радостью будет надевать эту великолепную вещь при всяком возможном случае? Может быть, вам требуется доказательство правильности моих слов? Пусть поведение индусов послужит вам этим доказательством. Они появились в доме, переждав все эти недели, в день рождения мисс Вериндер и были вознаграждены за свое терпение созерцанием Лунного камня на платье мисс Вериндер. Когда позднее в этот вечер я услышал историю полковника и алмаза, я был так уверен в исключительной опасности, какой подвергался мистер Фрэнклин – индусы непременно напали бы на него, если бы он вернулся в дом леди Вериндер один, а не в обществе других людей, – и так сильно был убежден в еще худшей опасности, предстоящей мисс Вериндер, что посоветовал последовать плану полковника и уничтожить значение камня, разбив его на отдельные куски. Его необыкновенное исчезновение в ту ночь, сделавшее совет мой бесполезным и смешавшее все планы индусов, их арест на следующий день и заключение их в тюрьму как мошенников и бродяг, помешавшие им предпринять что-либо, известны вам так же хорошо, как и мне. Здесь кончается первое действие. Прежде чем идти дальше, могу ли я спросить, насколько объяснение мое удовлетворительно для практического человека?

Нельзя было отрицать, что он прекрасно разрешил для меня трудный вопрос, – и по милости своего знания им индусского характера, и потому еще, что ему не пришлось, как мне, думать о сотне других завещаний после смерти полковника Гернкастля!

– Итак, – продолжал мистер Мертуэт, – первая возможность, представившаяся индусам, захватить алмаз была для них потеряна в тот день, когда их посадили во фризинголлскую тюрьму. Когда же представилась им другая возможность? Другая возможность представилась, как я могу доказать, когда они еще сидели в тюрьме.

Прежде чем продолжать свой рассказ, он вынул свою записную книжку и раскрыл ее.

– В те дни я гостил у моих друзей во Фризинголле, и за два дня до того, как индусов освободили – это было, кажется, в понедельник, – тюремный смотритель пришел ко мне с письмом. Некая миссис Маканн, у которой они снимали квартиру, принесла это письмо в тюрьму для передачи одному из индусов, а самой миссис Маканн принес это письмо утром в дом почтальон. Тюремные власти заметили, что штемпель на письме был ламбетский и что адрес, хотя и написанный правильным английским языком, как-то странно не соответствовал принятому у нас обычаю адресовать письма. Распечатав письмо, увидели, что оно написано на иностранном языке – на одном из языков Индии, как они справедливо предположили. Ко мне смотритель пришел для того, чтобы я перевел это письмо. Я скопировал в моей записной книжке и подлинник, и мой перевод – оба они к вашим услугам.

Он подал мне развернутую книжку. Прежде всего был скопирован адрес письма. Он был написан сплошной фразой, без знаков препинания: «Трем индусам живущим у дамы называющейся Маканн во Фризинголле в Йоркшире». Затем следовал оригинальный текст, а английский перевод стоял в конце и состоял из следующих таинственных фраз:

«Именем правителя Ночи, который восседает на Сайге, руки которого обнимают четыре угла земли!

Братья, обернитесь лицом к югу, приходите ко мне на улицу многошумную, спускающуюся к грязной воде!

Причина этому та:

Мои собственные глаза видели его».

На том письмо и кончилось, не было ни числа, ни подписи. Я подал его обратно мистеру Мертуэту и признался, что этот любопытный образчик индусской корреспонденции поставил меня в тупик.

– Я могу объяснить вам первую фразу, – сказал он, – а поведение индусов объяснит остальное. Бог луны представлен в индусской мифологии четвероруким божеством, сидящим на антилопе, а один из его титулов – правитель Ночи. Здесь есть что-то подозрительно похожее на косвенный намек на Лунный камень. Теперь посмотрим, что сделали индусы, когда тюремные власти вручили им письмо. В тот самый день, как их освободили, они тотчас отправились на станцию железной дороги и заняли места в первом же поезде, отправлявшемся в Лондон. Во Фризинголле мы все очень жалели, что над дальнейшими поступками индусов не было установлено тайного наблюдения. Но после того как леди Вериндер отпустила сыщика и остановила дальнейшее следствие о пропаже алмаза, никто уже не мог ничего предпринять в этом деле. Индусам дана была воля ехать в Лондон, они в Лондон и поехали. Когда мы в следующий раз услышали о них, мистер Брефф?

– Когда они стали надоедать мистеру Люкеру, – ответил я, – шатаясь около его дома в Ламбете.

– Вы читали о том, как мистер Люкер обратился к судье?

– Да.

– Если вы припомните, он упомянул об иностранце, служившем у него, которого он только что уволил, заподозрив его в покушении на воровство; он думал также, что этот иностранец действовал заодно с индусами, надоедавшими ему. Вывод, мистер Брефф, напрашивается сам собой: и относительно того, кто написал индусам письмо, поставившее вас сейчас в тупик, и о том, какую восточную драгоценность этот служащий покушался украсть у мистера Люкера.

Вывод, как сам я поспешил признать, был достаточно ясен, чтобы его еще разъяснять. Я и раньше не сомневался, что Лунный камень попал в руки мистера Люкера именно в тот промежуток времени, о котором упоминал мистер Мертуэт. Меня только смущало, как могли индусы узнать об этом. Сейчас и этот вопрос – по-моему, самый трудный – получил разрешение, как и все остальные. Хоть я и юрист, я почувствовал, что мистер Мертуэт благополучно проведет меня с завязанными глазами по самым последним извилинам лабиринта, которым он вел меня до сих пор. Я сделал ему этот комплимент, и он любезно его принял.

– Помогите и вы, в свою очередь, прояснить мне один момент, – попросил он. – Кто-то отвез Лунный камень из Йоркшира в Лондон, и кто-то отдал его в заклад, а то бы он не был в руках мистера Люкера. Знают ли уже, кто это сделал?

– Насколько мне известно, еще нет.

– Ходили какие-то слухи о мистере Годфри Эблуайте – не так ли? Мне сказали, что он знаменитый филантроп, – это уж прямо говорит против него.

Я искренне согласился с мистером Мертуэтом. В то же время я почувствовал себя обязанным сообщить ему (вряд ли нужно писать, что я не назвал имени мисс Вериндер), что мистер Годфри Эблуайт был очищен от всякого подозрения на основании показаний такого лица, за правдивость которого я мог поручиться.

– Очень хорошо, – спокойно произнес Мертуэт, – предоставим времени разъяснить это дело. А пока, мистер Брефф, мы должны вернуться к индусам. Путешествие их в Лондоне кончилось тем, что они сделались жертвой новой неудачи. Потерю второй возможности похитить алмаз следует, по моему мнению, приписать хитрости и предусмотрительности мистера Люкера, недаром занимающегося прибыльным и старинным ремеслом ростовщика. Поспешно отказав своему служащему, он лишил индусов помощи, которую их сообщник мог бы оказать им, пустив их в дом. Незамедлительно перенеся Лунный камень к своему банкиру, он озадачил заговорщиков, прежде чем они смогли составить новый план обокрасть его. Откуда догадались индусы о том, что было им сделано, и как они успели захватить расписку банкира – события, слишком свежие для того, чтобы стоило о них распространяться. Достаточно сказать, что они узнали, что Лунный камень опять ускользнул от них и был положен – названный просто драгоценностью – в сейф банкира. Какая же третья возможность, мистер Брефф, захвата алмаза может им представиться и когда?

Едва этот вопрос сорвался с его губ, я догадался наконец, для чего индус приходил ко мне вчера.

– Понимаю! – воскликнул я. – Индусы уверены, так же как и мы, что Лунный камень заложен, и им непременно нужно знать самый ранний срок выкупа залога, – потому что именно тогда-то алмаз и будет взят от банкира!

– Я предупредил вас, что вы сами сообразите все, мистер Брефф, если только я кое-что подскажу вам. Через год после того, как Лунный камень был заложен, индусы будут подстерегать третью возможность похитить его. Мистер Люкер сам сказал им, сколько времени придется ждать, и вы, авторитет непререкаемый, подтвердили истину слов мистера Люкера. Когда, по вашему предположению, алмаз попал в руки заимодавца?

– В конце июня, – ответил я, – сколько мне помнится.

– Теперь тысяча восемьсот сорок восьмой год. Очень хорошо. Если неизвестное лицо, заложившее Лунный камень, может выкупить его через год, алмаз будет в руках этого человека в конце июня тысяча восемьсот сорок девятого года. В те дни я буду далеко от Англии и английских новостей. Но, может быть, вам стоило бы записать число и постараться быть в Лондоне в это время?

– Вы думаете, что случится что-нибудь серьезное? – спросил я.

– Я думаю, что я буду в большей безопасности, – ответил он, – между свирепыми фанатиками Центральной Азии, чем был бы, если бы переступил порог двери банка с Лунным камнем в кармане. Индусы два раза потерпели неудачу, мистер Брефф. Я твердо уверен, что они не потерпят неудачи в третий раз.

То были его последние слова. Принесли кофе; гости встали и разошлись по комнате, а мы поднялись наверх, к дамам.

Я записал число, и, быть может, не худо закончить рассказ, переписав сюда эту заметку:

Июнь тысяча восемьсот сорок девятого года. Ожидать известий об индусах в конце этого месяца.

Сделав это, я передаю перо, которое мне более не нужно, тому, кто должен писать после меня.

Весной тысяча восемьсот сорок девятого года, странствуя по Востоку, я изменил план своего путешествия, составленный несколько месяцев назад и сообщенный тогда моему стряпчему и моему банкиру в Лондоне.

Это изменение вызвало необходимость послать моего слугу за письмами и денежными переводами к английскому консулу в один из городов, который я уже раздумал посещать. Слуга мой должен был опять присоединиться ко мне в назначенное время и в назначенном месте. Непредвиденный случай, в котором он не был виноват, задержал его в пути. Целую неделю я и нанятые мной люди поджидали его у пределов пустыни. Наконец пропавший слуга появился перед входом в мою палатку, с деньгами и письмами.

– Боюсь, что я привез вам дурные вести, сэр, – сказал он, указывая на одно из писем с траурной каймой, адрес на котором был написан рукой мистера Бреффа.

В подобных случаях нет ничего тяжелее неизвестности. Я распечатал письмо с траурной каймой раньше всех прочих. Оно уведомляло меня, что отец мой умер и что я стал наследником его огромного состояния. Богатство, переходившее в мои руки, приносило с собой ответственность; мистер Брефф упрашивал меня, не теряя времени, вернуться в Англию.

На рассвете следующего утра я был уже на пути к моей родине.

Портрет мой, нарисованный моим старым другом Беттереджем в то время, когда я уезжал из Англии, немного преувеличен, как мне кажется. Он по-своему серьезно перетолковал сатирические замечания своей барышни о моем заграничном воспитании и убедил себя, что действительно видел те французские, немецкие и итальянские стороны моего характера, над которыми моя веселая кузина просто подшучивала и которые существовали разве только в воображении нашего доброго Беттереджа. Но, за исключением этого, должен признаться, что он написал истинную правду: я действительно был уязвлен в самое сердце обращением Рэчел и покинул Англию в первом порыве страдания, причиненного мне самым горьким разочарованием.

Я уехал за границу в надежде, что перемена места и продолжительное отсутствие помогут мне забыть ее. Я убежден, что человек, отрицающий благотворное действие перемены места и разлуки в подобных случаях, неверно представляет себе человеческую природу. Перемена и разлука отвлекают внимание от всепоглощающего созерцания своего горя. Я не забыл Рэчел, но печаль воспоминания утрачивала мало-помалу свою горечь, по мере того как время, расстояние и новизна все больше и больше становились между Рэчел и мной.

Но, с другой стороны, на обратном пути действие этого лекарства, так хорошо мне помогавшего, начало ослабевать. Чем более я приближался к стране, где она жила, и к возможности снова увидеться с ней, тем непреодолимее становилась ее прежняя власть надо мной. При отъезде из Англии я скорее умер бы, чем произнес ее имя. При возвращении в Англию, встретившись с мистером Бреффом, я прежде всего спросил о ней.

Разумеется, мне рассказали все, что случилось в мое отсутствие, – другими словами, все, что было написано здесь как продолжение рассказа Беттереджа, исключая одно только обстоятельство. В то время мистер Брефф не считал себя вправе сообщить мне о причинах, побудивших Рэчел и Годфри Эблуайта разорвать свою помолвку. Я не беспокоил его затруднительными вопросами об этом щекотливом предмете.

Для меня было достаточным облегчением узнать после ревнивого разочарования, возбужденного во мне известием об ее намерении сделаться женой Годфри, что по размышлении она убедилась в опрометчивости своего поступка и взяла назад свое слово.

Когда я выслушал рассказ о прошлом, мои последующие расспросы (все о Рэчел!) перешли к настоящему. На чьем попечении находилась она, оставив дом мистера Бреффа, и где жила она теперь?

Она жила у вдовствующей сестры покойного сэра Джона Вериндера, миссис Мерридью, которую душеприказчики ее матери просили быть опекуншей и которая согласилась на это. Я услышал, что они отлично ладят и что сейчас они поселились на время лондонского сезона в доме миссис Мерридью на Портлендской площади.

Спустя полчаса после того, как я узнал об этом, я отправился на Портлендскую площадь, не имея мужества признаться в этом мистеру Бреффу!

Слуга, отворивший дверь, не был уверен, дома ли мисс Вериндер. Я послал его наверх с моей визитной карточкой, чтобы скорее разрешить этот вопрос; слуга вернулся с непроницаемым лицом и сообщил мне, что мисс Вериндер нет дома.

Кого-нибудь другого я мог бы заподозрить в умышленном отказе увидеться со мной, но Рэчел подозревать было невозможно. Я просил передать, что приду опять в шесть часов вечера. В шесть часов мне вторично было сказано, что мисс Вериндер нет дома. Не поручила ли она передать мне что-нибудь? Ничего. Разве мисс Вериндер не получила моей карточки? Мисс Вериндер ее получила.

Вывод был слишком ясен: Рэчел не хотела меня видеть.

С своей стороны, я не мог допустить, чтобы со мной обращались подобным образом, не сделав попытки узнать хотя бы причину этого. Я послал свою карточку миссис Мерридью, с просьбой назначить мне свидание в любое удобное для нее время.

Миссис Мерридью приняла меня тотчас. Я был введен в красивую маленькую гостиную и очутился перед красивой маленькой пожилой дамой. Она была так добра, что выразила мне большое сочувствие и некоторое удивление. Но в то же время она не могла ни объяснить мне поведение Рэчел, ни попытаться уговорить ее, поскольку дело касалось, по-видимому, ее личных чувств. Она повторила все это несколько раз, с вежливым терпением, которого ничто не могло утомить. Вот все, что я выиграл, обратившись к миссис Мерридью.

Моей последней попыткой было написать Рэчел. Слуга, который отнес к ней письмо, получил строгий приказ дождаться ответа.

Ответ был принесен и заключался в одной фразе:

– Мисс Вериндер отказывается вступать в переписку с мистером Фрэнклином Блэком.

Как ни любил я ее, оскорбление, нанесенное мне таким ответом, вызвало во мне бурю негодования. Зашедший поговорить со мною о делах мистер Брефф застал меня еще не опомнившимся от пережитого.

Я тотчас отбросил все дела и откровенно рассказал ему обо всем. Мистер Брефф, подобно миссис Мерридью, не сумел дать мне удовлетворительного объяснения.

Я спросил его, не оклеветал ли меня кто-нибудь перед Рэчел? Мистер Брефф не знал ни о какой клевете. Не говорила ли она чего-нибудь обо мне, когда жила в доме мистера Бреффа? Никогда. Не спрашивала ли она во время моего долгого отсутствия, жив я или умер? Такого вопроса она не задавала.

Я вынул из бумажника письмо, написанное мне бедной леди Вериндер из Фризинголла в день моего отъезда из ее йоркширского поместья. Я обратил внимание мистера Бреффа на две фразы в этом письме:

– Возможно ли, – спросил я, – чтобы она и теперь была раздражена против меня так же, как прежде?

На лице мистера Бреффа выразилось непритворное огорчение.

– Если вы непременно настаиваете на ответе, – сказал он, – признаюсь, я не могу иначе истолковать ее поведение.

Я позвонил и велел слуге своему уложить вещи и послать за расписанием поездов. Мистер Брефф спросил с удивлением, что я намерен делать.

– Я еду в Йоркшир, – ответил я, – со следующим поездом.

– Могу я спросить, для чего?

– Мистер Брефф, помощь, которую я самым невинным образом оказал при поисках ее алмаза, оказалась непростительным оскорблением для Рэчел год назад и остается непростительным оскорблением до сих пор. Я не хочу подчиняться этому. Я решил узнать, почему она ничего не сказала матери и чем вызвана ее неприязнь ко мне. Если время, труды и деньги могут это сделать, я отыщу вора, укравшего Лунный камень!

Достойный старик попытался возражать, уговаривал меня послушаться голоса рассудка – словом, хотел исполнить свой долг передо мной. Но я остался глух ко всем его убеждениям. Никакие соображения на свете не поколебали бы в эту минуту моей решимости.

– Я буду продолжать следствие, – заявил я, – с того самого места, на котором остановился, и буду вести его шаг за шагом до тех пор, пока не дойду до решающего факта. В цепи улик недостает нескольких звеньев, после того как я оставил следствие, – их может дополнить Габриэль Беттередж. Я еду к Габриэлю Беттереджу!

В тот же вечер, на закате солнца, я опять очутился на хорошо знакомой мне террасе мирного старого деревенского дома. Первым, кого я встретил в опустелом саду, был садовник. На мой вопрос, где Беттередж, он ответил, что видел его час назад греющимся на солнышке в обычном уголке на заднем дворе. Я хорошо знал этот уголок и сказал, что сам пойду и отыщу его.

Я пошел по знакомым дорожкам и заглянул в открытую калитку.

Вот он – милый старый друг счастливых дней, которые никогда уже не вернутся; вот он – в прежнем своем уголке, на прежнем соломенном стуле, с трубкой во рту, с «Робинзоном Крузо» на коленях и со своими двумя друзьями-собаками, дремлющими у его ног. Я стоял так, что последние косые лучи солнца отбрасывали мою тень впереди меня. Увидели ли собаки эту тень, или тонкое их чутье уловило мое приближение, но они, заворчав, вскочили. В свою очередь вздрогнув, старик одним окриком заставил их замолчать, а потом, прикрыв свои слабые глаза рукой, вопросительно посмотрел на человека, стоявшего в калитке.

Глаза мои наполнились слезами. Я принужден был переждать минуту, прежде чем решился с ним заговорить.

– Беттередж, – произнес я наконец, указывая на хорошо знакомую книгу, лежавшую у него на коленях, – сообщил ли вам «Робинзон Крузо» в этот вечер, что вам, возможно, придется увидеть Фрэнклина Блэка?

– Ей-богу, мистер Фрэнклин, – вскричал старик, – «Робинзон Крузо» именно так и сделал!

Он поднялся на ноги с моей помощью и с минуту постоял, переводя взгляд с меня на «Робинзона Крузо» и обратно, словно не был уверен, кто же из нас двоих более поразил его. Книга одержала верх.

Он смотрел на эту удивительную книгу с неописуемым выражением, будто надеясь, что сам Робинзон Крузо сойдет с этих страниц и удостоит нас личным свиданием.

– Вот место, которое я читал, мистер Фрэнклин, – произнес он, едва лишь вернулась к нему способность речи, – и это так же верно, как я вас вижу, сэр! – вот то самое место, которое я читал за минуту до вашего прихода! Страница сто пятьдесят шестая: «Я стоял как пораженный громом или как будто увидел призрак». Если это не означает: «Ожидайте внезапного появления мистера Фрэнклина Блэка», то английский язык не имеет никакого смысла! – докончил Беттередж, шумно захлопнув книгу и освободив наконец руку, чтобы взять мою, которую я протягивал ему.

Я ожидал – это было бы очень естественно при настоящих обстоятельствах, – что он закидает меня вопросами. Но нет, чувство гостеприимства вытеснило все остальные в душе старого слуги, когда член семейства явился (все равно, каким образом) гостем в дом.

– Пожалуйте, мистер Фрэнклин, – сказал он, отворяя дверь со своим старомодным поклоном. – Я спрошу попозднее, что привело вас сюда, а сначала должен устроить вас поудобнее. После вашего отъезда произошло много грустных перемен. Дом заперт, слуги отосланы. Ну, да ничего! Я сам приготовлю вам обед, жена садовника сделает вам постель, а если в погребе сохранилась бутылочка нашего знаменитого латурского кларета, содержимое ее попадет в ваше горло, мистер Фрэнклин. Милости просим, сэр, милости просим! – сказал бедный старик, мужественно отстаивая честь покинутого дома и принимая меня с гостеприимным и вежливым вниманием прошлых времен.

Мне было больно обмануть его ожидания. Но этот дом принадлежал теперь Рэчел. Мог ли я есть или спать в нем после того, что случилось в Лондоне? Самое простое чувство уважения к самому себе запрещало мне – и совершенно правильно – переступать через его порог.

Я взял Беттереджа под руку и повел его в сад. Нечего делать, я принужден был сказать ему всю правду. Он был очень привязан к Рэчел и ко мне, и его очень огорчил и озадачил оборот, какой приняли обстоятельства. Он выразил свое мнение с обычной прямотой и со свойственной ему самой положительной философией в мире, какая только мне известна, – философией беттереджской школы.

– Мисс Рэчел имеет свои недостатки, я никогда этого не отрицал, – начал он. – Иной раз она любит поставить на своем. Вот и с вами она старалась поставить на своем. Боже мой, мистер Фрэнклин, неужели вы до сих пор не знаете женщин? Слышали вы когда-нибудь от меня о покойной миссис Беттередж?

Я очень часто слышал от него о покойной миссис Беттередж – он неизменно приводил ее как пример слабости и своеволия прекрасного пола. В таком виде выставил он ее и теперь.

– Очень хорошо, мистер Фрэнклин. Теперь выслушайте меня. У каждой женщины своя собственная манера ставить на своем. Всякий раз, как мне случалось отказывать покойной миссис Беттередж в том, чего ей хотелось, она непременно кричала мне из кухни, когда я в таких случаях приходил домой, что после моего грубого обращения с ней у нее не хватает сил приготовить мне обед. Я переносил это некоторое время так, как вы теперь переносите капризы мисс Рэчел. Но наконец терпение мое лопнуло. Я отправился в кухню, взял миссис Беттередж – понимаете, дружески – на руки и отнес ее в нашу лучшую комнату, где она принимала гостей. «Вот твое настоящее место, душечка», – сказал я и сам пошел на кухню. Там я заперся, снял свой сюртук, засучил рукава и состряпал обед. Когда он был готов, я сам себе подал его и пообедал с удовольствием. Потом я выкурил трубку, хлебнул грогу, а после прибрал со стола, вычистил кастрюли, ножи и вилки, убрал все это и подмел кухню. Когда было чисто и опрятно, я отворил дверь и пустил на кухню миссис Беттередж. «Я пообедал, душа моя, – сказал я. – Надеюсь, ты найдешь кухню в самом лучшем виде, такой, как только можешь пожелать». Пока эта женщина была жива, мистер Фрэнклин, мне никогда уже не приходилось стряпать самому обед. Из этого мораль: вы переносили капризы мисс Рэчел в Лондоне, не переносите же их в Йоркшире. Пожалуйте в дом!

Что было ответить на это? Я мог только уверить моего доброго друга, что даже его способности к убеждению пропали даром в данном случае.

– Вечер прекрасный, – сказал я, – и я пройдусь пешком во Фризинголл и остановлюсь в гостинице, а вас прошу завтра утром прийти ко мне позавтракать. Мне нужно сказать вам кое-что.

Беттередж с серьезным видом покачал головой.

– Искренне сожалею об этом, – сказал он, – я надеялся услышать, мистер Фрэнклин, что у вас с мисс Рэчел все опять наладилось. Если вы должны поступить по-своему, сэр, – продолжал он после минутного размышления, – то вам нет никакой надобности идти ночевать во Фризинголл. Вы можете устроиться гораздо ближе. Готерстонская ферма только в двух милях отсюда. Против этого вы не можете ничего возразить, – лукаво прибавил старик. – Готерстон живет, мистер Фрэнклин, не на земле мисс Рэчел, а на своей собственной.

Я вспомнил эту ферму, как только Беттередж назвал ее. Дом стоял в тенистой долине, на берегу самого красивого ручейка в этой части Йоркшира; у фермера были отдельная спальня и гостиная, которые он имел обыкновение сдавать художникам, рыболовам и туристам вообще. Я не мог бы найти более приятного жилища на время моего пребывания в этих местах.

– Комнаты сейчас свободны? – спросил я.

– Сама миссис Готерстон, сэр, просила меня еще вчера рекомендовать ее комнаты.

– Я сниму их, Беттередж, с удовольствием.

Мы снова вернулись во двор, где я оставил свой саквояж. Продев палку в ручку и подняв его на плечо, Беттередж снова испытал такое же удивление, которое возбудил в нем мой неожиданный приезд в ту минуту, когда он дремал на своем соломенном стуле. Он недоуменно взглянул на дом, а потом повернулся ко мне и еще более недоуменно посмотрел на меня.

– Довольно долго прожил я на свете, – сказал этот лучший и милейший из всех старых слуг, – но не ожидал, что когда-нибудь придется мне увидеть что-либо подобное. Вот стоит дом, а здесь стоит мистер Фрэнклин Блэк – и он повертывается спиной к дому и идет ночевать в наемной квартире!

Он пошел вперед, качая головой и ворча.

– Остается произойти еще только одному чуду, – сказал он мне через плечо, – это когда вы, мистер Фрэнклин, того и гляди, вздумаете вернуть мне семь шиллингов и шесть пенсов, которые заняли у меня в детстве.

Этот сарказм привел его в лучшее расположение духа. Мы миновали домик привратника и вышли из ворот парка. Как только ступили мы на нейтральную почву, обязанности гостеприимства (по кодексу морали Беттереджа) прекратились и вступили в силу права любопытства.

Он приостановился, чтобы я мог поравняться с ним.

– Прекрасный вечер для прогулки, мистер Фрэнклин, – сказал он, будто мы только что случайно встретились с ним. – Предположим, что вы все-таки отправились бы во фризинголлскую гостиницу, сэр…

– Да?

– Тогда я имел бы честь завтракать у вас завтра утром.

– Приходите ко мне завтракать на Готерстонскую ферму.

– Очень обязан вам за вашу доброту, мистер Фрэнклин. Но говорил-то я, собственно, не о завтраке. Мне кажется, вы упомянули о том, что имеете нечто сказать мне. Если это не секрет, сэр, – сказал Беттередж, вдруг бросив окольные пути и вступая на прямую дорогу, – я горю нетерпением узнать, что привело вас сюда так неожиданно?

– Что привело меня сюда в прошлый раз? – спросил я.

– Лунный камень, мистер Фрэнклин. Но что привело вас сюда сейчас, сэр?

– Опять Лунный камень, Беттередж.

Старик вдруг остановился и посмотрел на меня, словно не веря своим ушам.

– Если это шутка, сэр, – сказал он, – боюсь, что я немного поглупел на старости лет. Я ее не понимаю.

– Это не шутка, – ответил я. – Я приехал сюда снова продолжать следствие, прерванное при моем отъезде из Англии. Я приехал сюда сделать то, что никто еще не сделал, – узнать, кто украл алмаз.

– Забудьте вы этот алмаз, мистер Фрэнклин! Послушайтесь моего совета, забудьте вы этот алмаз! Проклятая индийская штучка сбивала с пути всех, кто к ней приближался. Не тратьте ваших денег и сил в самое цветущее время вашей жизни, сэр, занимаясь Лунным камнем. Как можете вы надеяться на успех, когда сам сыщик Кафф запутался в этом деле? Сыщик Кафф, – повторил Беттередж, сурово грозя мне пальцем, – крупнейший сыщик в Англии!

– Решение мое твердо, старый друг. Даже сыщик Кафф не убедит меня. Кстати, рано или поздно мне придется с ним посоветоваться. Слышали вы что-нибудь о нем за последнее время?

– Кафф вам не поможет, мистер Фрэнклин.

– Почему?

– В полицейских кругах произошло после вашего отъезда событие, сэр. Знаменитый Кафф вышел в отставку. Он нанял маленький коттедж в Доркинге и по уши увяз в разведении роз. Он сам написал мне об этом, мистер Фрэнклин.

– Это ничего не значит, – ответил я. – Мне просто придется обойтись без помощи сыщика Каффа. А для начала я должен во всем довериться вам.

Возможно, что я сказал это несколько небрежно. Как бы то ни было, что-то в моем ответе обидело Беттереджа.

– Вы могли бы довериться кому-нибудь и похуже меня, мистер Фрэнклин, могу вам сказать, – произнес он ворчливо.

Его тон и некоторая растерянность в голосе подсказали мне, что он располагает какими-то сведениями, которые не решается мне сообщить.

– Вы можете помочь мне в поисках улик, которые ускользнули от внимания сыщика Каффа. Знаю, что это вы в состоянии сделать. Ну, а могли бы вы сделать что-нибудь, кроме этого?

– Чего же еще вы ожидаете от меня, сэр? – с видом крайнего смирения спросил Беттередж.

– Я ожидаю большего, судя по тому, что вы недавно сказали.

– Пустое хвастовство, мистер Фрэнклин, – упрямо ответил старик. – Есть люди, родившиеся хвастунами на свет божий и до самой своей смерти остающиеся таковыми. Я один из этих людей.

Оставался только один способ воздействия на него.

Я решил воспользоваться его привязанностью к Рэчел и ко мне.

– Беттередж, обрадовались бы вы, если бы услышали, что Рэчел и я опять стали добрыми друзьями?

– Если вы сомневаетесь в этом, сэр, значит, я плохо служил вашей семье все эти годы.

– Помните, как Рэчел обошлась со мной перед моим отъездом из Англии?

– Так отчетливо, словно это случилось вчера. Миледи сама написала вам об этом, а вы были так добры, что показали ее письмо мне. В нем было сказано, что мисс Рэчел считает себя смертельно оскорбленной тем участием, которое вы приняли в отыскании ее алмаза. И ни миледи, ни я, и никто не мог угадать почему.

– Совершенно справедливо, Беттередж. Я вернулся из путешествия и нашел, что Рэчел все еще считает себя смертельно оскорбленной мной. Я знал в прошлом году, что причиной этого был алмаз. Знаю, что это так и теперь. Я пробовал говорить с нею – она не захотела меня видеть. Пробовал писать ей – она не захотела мне ответить. Скажите, ради бога, как это понять? Узнать правду об исчезновении Лунного камня – вот единственная возможность, которую Рэчел мне оставляет!

Мои слова, по-видимому, заставили его взглянуть на дело с новой стороны. Он задал мне вопрос, показавший, что я наконец-то поколебал его.

– У вас нет недоброго чувства к ней, мистер Фрэнклин?

– Я сердился, когда уезжал из Лондона, – ответил я, – но сейчас все прошло. Я хочу заставить Рэчел объясниться со мной, и ничего более.

– Предположим, вы сделаете какое-нибудь открытие, сэр, – не боитесь ли вы, что благодаря этому открытию вам станет что-нибудь известно о мисс Рэчел?

Я понял его безграничное доверие к своей барышне, продиктовавшее ему эти слова.

– Я верю в нее так же, как и вы, – ответил я. – Самое полное открытие ее тайны не может обнаружить ничего такого, что могло бы уменьшить ваше или мое уважение к ней.

Нерешительность Беттереджа после этих слов исчезла окончательно.

– Если помогать вам – дурно, мистер Франклин, – воскликнул он, – то могу сказать только одно: я так не думаю. Я поставлю вас на путь открытий, а затем вы пойдете по нему сами. Помните вы нашу бедную служанку Розанну Спирман?

– Разумеется.

– Вы всегда подозревали, что она хочет что-то вам открыть насчет Лунного камня?

– Я ничем иным не мог объяснить ее странное поведение.

– Вы можете рассеять свои сомнения на этот счет, мистер Фрэнклин, если вам угодно.

Пришла моя очередь стать в тупик. Напрасно старался я разглядеть в наступившей темноте выражение его лица. Охваченный удивлением, я несколько нетерпеливо спросил, что означают его слова.

– Не торопитесь, сэр! – остановил меня Беттередж. – Мои слова означают только одно: Розанна Спирман оставила письмо, адресованное вам.

– Где оно?

– У ее приятельницы в Коббс-Голле. Верно, вы слышали, когда были здесь, сэр, о Хромоножке Люси – девушке, которая ходит с костылем?

– Дочери рыбака?

– Точно так, мистер Фрэнклин.

– Почему же письмо не было отослано мне?

– Хромоножка Люси – своенравная девушка, сэр. Она захотела отдать это письмо в ваши собственные руки. А вы уехали из Англии, прежде чем я успел написать вам.

– Вернемся тотчас назад, Беттередж, и сейчас же заберем это письмо!

– Сейчас поздно, сэр. Рыбаки экономят свечи, и в Коббс-Голле рано ложатся спать.

– Вздор! Мы дойдем туда за полчаса.

– Можете, сэр. А дойдя, вы найдете дверь запертой. – Он указал на огни, мелькавшие внизу, и в ту же минуту я услышал в ночной тишине журчание ручейка. – Вот ферма, мистер Фрэнклин. Проведите спокойно ночь и приходите ко мне завтра утром, если вы будете так добры.

– Вы пойдете со мной к рыбаку?

– Пойду, сэр.

– Рано утром?

– Так рано, как вам будет угодно.

Мы спустились по тропинке, ведущей на ферму.