Глава LVII,
повествующая о том, как Дон Кихот расстался с герцогом, а также о том, что произошло между ним и бойкой и бедовой Альтисидорой, горничной девушкой герцогини
Дон Кихот уже начинал тяготиться тою праздною жизнью, какую он вел в замке; он полагал, что с его стороны это большой грех — предаваясь лени и бездействию, проводить дни в бесконечных пирах и развлечениях, которые для него, как для странствующего рыцаря, устраивались хозяевами, и склонен был думать, что за бездействие и праздность господь с него строго взыщет, — вот почему в один прекрасный день он попросил у их светлостей позволения уехать. Их светлости позволили, не преминув, однако ж, выразить глубокое свое сожаление по поводу его отъезда. Герцогиня отдала Санчо Пансе письмо его жены, и тот, обливая его слезами, сказал себе:
— Кто бы мог подумать, что смелые мечты, которые зародились в душе моей жены Тересы Панса, как скоро она узнала про мое губернаторство, кончатся тем, что я снова вернусь к пагубным приключениям моего господина Дон Кихота Ламанчского? А все-таки я доволен, что моя Тереса в грязь лицом не ударила и послала герцогине желудей, потому как если б она их не послала, а тут еще я вернулся не в духе, то вышло бы невежливо. Радует меня и то, что подарок этот нельзя назвать взяткой: когда она его посылала, я уже был губернатором, и тут ничего такого нет, если за доброе дело чем-нибудь отблагодарить, хотя бы и пустячком. Да ведь и впрямь: голяком я вступил в должность губернатора, голяком и ушел, и могу сказать по чистой совести, а чистая совесть — это великое дело: «Голышом я родился, голышом весь свой век прожить ухитрился».
Так рассуждал сам с собою Санчо в день своего отъезда, Дон Кихот же, накануне вечером простившись с их светлостями, рано утром, облаченный в доспехи, появился на площади перед замком. С галереи на него глазели все обитатели замка; герцог и герцогиня также вышли на него посмотреть. Санчо восседал на своем сером, при нем находились его дорожная сума, чемодан и съестные припасы, и был он рад-радехонек, оттого что герцогский домоправитель, тот самый, который изображал Трифальди, вручил ему кошелек с двумя сотнями золотых на путевые издержки, Дон Кихот же про это еще не знал. И вот, в ту самую минуту, когда все взоры, как уже было сказано, обратились на Дон Кихота, из толпы дуэний и горничных девушек герцогини, на него глядевших, внезапно послышался голос бойкой и бедовой Альтисидоры, которая поразила слух присутствовавших жалобной песней:
О жестокосердый рыцарь!
Отпусти поводья малость,
Не спеши коня лихого
Острой шпорой в бок ужалить.
Не от алчного дракона
Ты, неверный, убегаешь,
Но от агницы, которой
И овцой-то зваться рано.
Изверг! Ты обидел деву,
Краше коей не видали
Ни в лесах своих Венера,
Ни в горах своих Диана,
Беглец Эней, Бирено беспощадный,
Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!
Ты в когтях своих кровавых,
Зверь бесчувственный, увозишь
Сердце той, что так смиренно
Быть твоей рабыней жаждет.
Ты увозишь — о злодейство!
Три косынки и подвязки,
Черно-белые в полоску,
С ножек гладких, словно мрамор.
И еще сто тысяч вздохов,
Чье неистовое племя,
Будь сто тысяч Трой на свете,
Все их разом бы пожрало.
Беглец Эней, Бирено беспощадный,
Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!
Пусть безжалостен пребудет
Твой оруженосец Санчо,
Чтоб вовеки Дульсинея
Не сняла с себя заклятья.
Пусть за твой поступок низкий
Взыщется с нее, несчастной,
Ибо часто в этом мире
Праведник за грешных платит.
Пусть тебе всегда приносят
Жажда славы неудачу,
Радость — горькое похмелье,
Верность — разочарованье.
Беглец Эней, Бирено беспощадный,
Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!
Пусть от Лондона до Темзы,
От Гранады до Атарфе,
От Севильи до Марчены
Все зовут тебя коварным.
Если в «сотню», в «королевство»
Иль в «кто первый» дуться сядешь,
Пусть нейдут к тебе тузы,
Короли не попадают.
Если стричь пойдешь мозоли,
Пусть тебе их режут с мясом;
Если вырвать зуб решиться,
Корень пусть в десне оставят.
Беглец Эней, Бирено беспощадный,
Сгинь, пропади, гори в аду с Вараввой!
В то время как горюющая Альтисидора вышеописанным образом сетовала, Дон Кихот молча на нее взирал, а затем, обратившись к Санчо, спросил:
— Заклинаю тебя памятью твоих предков, милый Санчо, не скрывай от меня правды. Скажи, не захватил ли ты случайно три косынки и подвязки, о которых толкует влюбленная эта девушка?
Санчо же ему на это ответил:
— Косынки я и правда захватил, а насчет подвязок — ни сном, ни духом.
Герцогиня не могла надивиться дерзости Альтисидоры; впрочем, она и прежде знала ее за девицу бедовую, проказливую и разбитную, но все же не представляла себе, что развязность ее дойдет до такой степени, и тем сильнее было удивление герцогини, что об этой шутке Альтисидора ее не предуведомила. Герцог, желая подлить масла в огонь, сказал:
— Сеньор рыцарь! Меня возмущает, что, воспользовавшись гостеприимством, здесь, у меня, вам оказанным, вы решились похитить у моей служанки во всяком случае три косынки, а может быть, даже и подвязки: это свидетельствует о том, что у вас дурные наклонности, и противоречит общему мнению, которое о вас сложилось. Возвратите же ей подвязки, иначе я вызову вас на смертный бой, не страшась, что лихие волшебники изменят или же исказят черты моего лица, как это они сделали с моим лакеем Тосилосом, вступившим с вами в единоборство.
— Господь не попустит, — возразил Дон Кихот, — чтобы я поднял меч на светлейшую вашу особу, которой я столькими обязан милостями. Косынки я возвращу, коль скоро они у Санчо, но насчет подвязок — это немыслимое дело, потому что ни я, ни он их не брали, если ваша служанка хорошенько у себя посмотрит, то верно уж найдет. Я, сеньор герцог, никогда не был вором и, если господь не попустит, не буду таковым до конца моих дней. Девица эта говорит как влюбленная, и она прямо в том признается, я же тут ни при чем, так что мне не в чем просить прощения ни у нее, ни у вашей светлости, вас же я попрошу изменить свое мнение обо мне и вновь мне позволить продолжать свой путь.
— Счастливого вам пути, сеньор Дон Кихот, — подхватила герцогиня, — дай бог, чтобы до нас доходили одни только добрые вести о ваших подвигах. Поезжайте же с богом, а то чем дольше, вы задерживаетесь, тем сильнее разгорается пламень в сердцах дев, что взирают на вас, мою же горничную девушку я накажу так, чтобы впредь она не допускала нескромности ни во взоре, ни в словах своих.
— Дай мне одно только слово сказать тебе, доблестный Дон Кихот! — воскликнула тут Альтисидора. — Прости меня за то, что я обвинила тебя в краже подвязок: клянусь богом и спасением души, они на мне, — это я по рассеянности, вроде того человека, который искал своего осла, сидя на нем верхом.
— А что я вам говорил? — вмешался Санчо. — Нашли какого укрывателя краденого! Ведь при желании я столько мог натащить, пока ходил в губернаторах: там у меня насчет этого было раздолье.
Дон Кихот учтиво поклонился герцогу с герцогиней, а равно и всем присутствовавшим, засим поворотил Росинанта и, сопровождаемый Санчо верхом на осле, выехал за ворота замка и направил путь в Сарагосу.
Назад: Глава LVI
Дальше: Глава LVIII,
