Книга: Полное собрание романов в двух томах. Том 1
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: Глава 9

Глава 4

Эдмунд решил, что лишь от Фанни будет зависеть, станут они говорить об ее отношениях с Крофордом или нет, и, если она не заговорит первая, он ни за что этого не коснется; но прошло дня два взаимной сдержанности, и отец вынудил его переменить решение и попытаться употребить свое влияние на Фанни в пользу своего друга.
День отъезда Крофорда, очень близкий день, был уже назначен, и сэр Томас рассудил, что до того, как молодой человек покинет Мэнсфилд, неплохо бы сделать еще одну попытку в его пользу, укрепить его надежды, чтоб ему было легче сдержать все свои обеты и клятвы в неизменности своего чувства.
Сэр Томас был сердечно заинтересован, чтобы в этом мистер Крофорд оказался на высоте. Он желал, чтобы тот являл собою образец постоянства, и почитал, что всего верней для этого не испытывать его слишком долго.
Эдмунд охотно уступил уговорам отца вмешаться: он желал знать, каковы чувства Фанни. Прежде, когда у ней возникали какие-нибудь сомнения, она всегда советовалась с ним, и при его глубокой привязанности к ней ему трудно было мириться с тем, что сейчас она отказывала ему в доверии; он надеялся быть ей полезен, конечно же, он будет ей полезен, кому еще откроет она свое сердце? Если у ней нет надобности в совете, ей, должно быть, надобна поддержка, которую дает беседа с другом. Фанни, отдалившаяся от него, молчаливая, замкнувшаяся в себе, — это так неестественно; он должен пробиться к ней, и сделать это тем легче, что она, конечно же, сама этого хочет.
— Я поговорю с нею, сэр. Воспользуюсь первым же случаем, когда смогу поговорить наедине. — Таков был ответ Эдмунда после всех этих мыслей; а когда сэр Томас сказал, что Фанни как раз прогуливается одна в аллее, он тотчас же к ней присоединился.
— Я хотел бы погулять с тобою, Фанни, — сказал Эдмунд. — Ты не против? (И он подал ей руку.) Мы уже давно не гуляли вместе в свое удовольствие.
Фанни согласилась со всем сказанным скорее не словами, но всем своим видом. Настроение у ней было подавленное.
— Но, Фанни, чтобы погулять в свое удовольствие, недостаточно просто пройтись вместе по дорожке, — через минуту прибавил Эдмунд. — Ты должна поговорить со мною. Я знаю, тебя что-то беспокоит. И знаю, о чем ты думаешь. Ты ведь не предполагаешь, будто мне ничего не известно. Неужто я должен узнать обо всем от кого угодно, только не от самой Фанни?
Фанни тотчас же ответила ему, и взволнованная и удрученная:
— Если ты слышал про это от кого угодно, так мне нечего тебе рассказать, кузен.
— Быть может, не о событиях, Фанни, но о чувствах. Кто, кроме тебя, может о них рассказать. Однако не подумай, будто я собираюсь у тебя выпытывать. Если только ты и сама не хочешь мне рассказать. Я думал, когда ты поделишься своими чувствами, тебе полегчает.
— Боюсь, мы думаем совсем по-разному, и потому, рассказав тебе о них, я едва ли испытаю облегченье.
— Тебе кажется, мы думаем по-разному? Вот чего я никак не предполагал. Я уверен, при сравнении наших мнений обнаружится, что они так же схожи, как бывало всегда. Вот к примеру — я нахожу предложение Крофорда весьма подходящим и желательным, если ты можешь ответить ему взаимностью. По-моему, вполне естественно, что вся твоя семья желает, чтоб ты ответила ему взаимностью. Но раз ты этого не можешь, ты поступила как должно, отказав ему. Разве мы с тобой в этом расходимся?
— О нет! Но я думала, ты меня винишь. Я думала, ты против меня. Такое утешенье, что я ошиблась.
— Ты могла получить это утешенье раньше, Фанни, если б ты его искала. Но как ты могла подумать, будто я против тебя? Как могла ты вообразить, будто я сторонник брака без любви? Разве я когда-нибудь судил легкомысленно о подобных делах, как же могла ты вообразить, что я стану так судить, когда дело касается до твоего счастья?
— Дядюшка считает, что я поступаю нехорошо, и я знаю, он с тобой говорил.
— Я нахожу, что ты поступила совершенно правильно, Фанни. Я могу огорчаться, могу удивляться… хотя нет, едва ли, ведь у тебя не было времени привязаться к нему. Но по-моему, ты совершенно права. Какое в том может быть сомненье? Позор тому из нас, у кого оно может возникнуть. Ты его не любишь, и ничто не могло бы оправдать твое согласие.
Уже много, много дней не было у Фанни так спокойно на душе.
— До сих пор твое поведение было безупречно, и те, кто хотел бы видеть его иным, не правы. Но на том дело не кончается. Чувство Крофорда незаурядно, он упорен в своей надежде вызвать у тебя расположение, которого ты не питала к нему вначале. Для этого, как известно, надобно время. Но, — продолжал Эдмунд с ласковою улыбкой, — дай ему преуспеть, Фанни, дай ему наконец-то преуспеть. Ты показала себя прямой и бескорыстной, теперь покажи себя признательной и отзывчивой, и тогда ты будешь само совершенство, а я всегда был уверен, что ты рождена стать совершенством.
— Нет-нет, никогда, никогда он в этом не преуспеет. — И с такой горячностью это было сказано, что Эдмунд поразился, а Фанни, увидев, как он посмотрел на нее, и услышав его слова, опомнилась и залилась краской.
— Никогда, Фанни? — переспросил он. — Да так решительно и определенно! При твоей рассудительности это совсем на тебя непохоже.
— Я хочу сказать, — горестно воскликнула Фанни, желая объясниться, — что так мне кажется, — насколько вообще возможно предвидеть будущее, — мне кажется, никогда я не смогу ответить ему взаимностью.
— Я склонен надеяться на лучшее. Мне ясно, ясней, чем Крофорду, что тому, кто хочет завоевать твою любовь (а его намерения тебе известны), придется очень нелегко, ведь этому будут противостоять все твои давние привязанности и привычки. И прежде, чем ему удастся склонить к себе твое сердце, ему надобно развязать узы, которые связывают тебя со всем твоим многолетним одушевленным и неодушевленным окружением и которыми теперь, при одной мысли о расставанье, ты стала еще сильнее дорожить. Я знаю, предчувствие, что тебе придется покинуть Мэнсфилд, поначалу будет настраивать тебя против Крофорда. Мне жаль, что он должен был тебе сказать, к чему он стремится. Мне жаль, Фанни, что он не знает тебя так же хорошо, как я. Скажу по правде, я надеюсь, что мы тебя завоюем. Мои теоретические знания, а его практические, соединенные вместе, приведут к успеху. Ему бы надобно действовать по моей подсказке. Надеюсь, однако ж, время покажет, что он заслуживает тебя, И не сомневаюсь, его постоянство будет вознаграждено. Я не могу предположить, что у тебя нет желания полюбить его — естественного благодарного желания. Не можешь ты не испытывать нечто в этом роде. Не можешь не сожалеть о своем равнодушии.
— Мы так несхожи, — сказала Фанни, избегая прямого ответа, — у нас и все склонности, и обыкновения совсем, совсем разные, и потому, даже если б я могла его полюбить, нам совершенно невозможно быть хоть сколько-нибудь счастливыми вместе. Нет на свете людей, которые так отличались бы друг от друга. У нас и вкусы все до единого не совпадают. Мы были бы несчастны.
— Ты ошибаешься, Фанни. Различие между вами не так уж велико. Вы во многом схожи. У вас и вкусы есть общие. У вас общие вкусы касательно литературы и нравственности. Вы оба добросердечны и благожелательны. И неужели хоть кто-нибудь, кто слышал, как он читал вчера вечером Шекспира, и видел, как ты его слушала, подумает, будто вы не подходите друг другу? Ты не думаешь о себе. Характеры у вас, безусловно, разные, не спорю. Он веселый, ты серьезная, но тем лучше: его бодрость будет тебе поддержкой. Ты легко падаешь духом и склонна преувеличивать трудности. Его неунывающий нрав будет это уравновешивать. Он ни в чем не видит никаких трудностей, и его приятная веселость будет тебе неизменной поддержкою. При всем различии между вами, Фанни, нет никаких оснований полагать, будто вы не можете быть счастливы вместе, и, пожалуйста, ничего такого не воображай. Вот я, например, убежден, что такое различие как раз весьма благоприятно. Я совершенно уверен, лучше, чтоб характеры были разные. Я имею в виду: разные по состоянию духа, манере поведения, по предпочтению проводить время в более узком или в более широком кругу, разговаривать или слушать собеседника, по склонности к жизнерадостности или грусти. Некоторые противоположности, без сомненья, способствуют супружескому счастию. Я, разумеется, не говорю о крайностях, а слишком большое сходство во всем этом непременно привело бы к крайности. Некоторое противодействие, мягкое и постоянное, всего лучше способствует хорошим манерам и поведению.
Фанни отлично догадывалась, о чем он сейчас думает. Его мыслями вновь завладела мисс Крофорд. С той минуты, как Эдмунд воротился в Мэнсфилд, он говорил о ней охотно и весело. Он более не избегал ее. Только накануне он обедал в пасторате.
Предоставив Эдмунда на несколько минут его счастливым мыслям, Фанни почла своим долгом вернуться к разговору о Крофорде и сказала:
— Не только из-за его нрава я считаю его совершенно неподходящим для себя, хотя и в этом разница между нами слишком велика, безгранично велика; его настроение часто угнетает меня, но есть в нем и другое, что мне не нравится и того более. Должна тебе сказать, кузен, что я осуждаю его характер. Я думаю о нем плохо с тех пор, как затеял" театр. Мне кажется, его поведение в ту пору было столь предосудительно, столь бесчувственно, теперь можно об этом говорить, потому что все это уже позади, столь предосудительно по отношению к бедному мистеру Рашуоту… он, видно, вовсе не думал, в какое положение того ставит, какую причиняет ему боль, и, ухаживая за кузиной Марией, он… коротко говоря, во время затеи с театром у меня создалось о нем такое впечатленье, которое мне уже не преодолеть.
— Милая Фанни, — отвечал Эдмунд, едва ли дослушав ее до конца. — Лучше не судить никого из нас по тому, какими мы казались в ту пору всеобщего безрассудства. Пору театра мне тошно вспоминать. Мария вела себя дурно, Крофорд вел себя дурно, мы все вели себя дурно, но хуже всех я сам. По сравненью со мною все остальные вели себя безупречно. Я делал глупости с открытыми глазами.
— Я была в стороне от этого, — сказала Фанни, — и потому, наверное, видела больше тебя. И я уверена, мистер Рашуот временами отчаянно ревновал.
— Вполне возможно. Что ж тут удивляться. Сама по себе затея была весьма предосудительна. Всякий раз, как подумаю, что Мария взялась за подобную роль, я ужасаюсь. Но уж если она могла позволить себе такое, что удивляться на остальных.
— Или я сильно ошибаюсь, или до театра как раз Джулия думала, будто Крофорд благоволит именно к ней.
— Джулия!.. Я уже от кого-то слышал, что Крофорд был влюблен в Джулию, но никогда ничего подобного не замечал. И вот что я тебе скажу, Фанни, хотя, надеюсь, я отдаю должное добропорядочности моих сестер, по-моему, вполне возможно, что которая-нибудь из них или они обе очень хотели понравиться Крофорду и, забыв о благоразумии, могли беспечно выказать это желание. Помнится, обе они с явным удовольствием проводили время в его обществе, а когда мирволят такому человеку, как Крофорд, такому живому и, пожалуй, несколько беспечному, ему легко зайти чуть дальше… Тут нечему изумляться, ведь у него не было никаких притязаний, сердце его было предназначено для тебя. И, должен сказать, отдав предпочтенье тебе, он бесконечно выиграл в моем мнении. Он показал, что верно судит о блаженстве домашнего счастия и бескорыстной любви, и это делает ему честь. Это доказывает, что дядя не сумел его испортить. Иными словами, это доказывает, что он именно такой, как я хотел надеяться, и однако же боялся, что он иной.
— А я убеждена, что о серьезных материях он думает не так, как следовало бы.
— Скажи лучше, что он вовсе не думает о серьезных материях, по-моему, это будет ближе к истине. Как могло быть иначе при таком воспитателе и советчике. Разве не поразительно, что при тех поистине неблагоприятных условиях, в которых они оба находились, они такие, какими мы их знаем? Я готов признать, что до сих пор Крофорд повинуется лишь голосу чувств. По счастью, обыкновенно чувства у него добрые. Остальное восполнишь ты. Счастливчик он, что привязался к такому созданию, к женщине, твердой как скала в своих принципах, чей мягкий нрав, однако, тем верней помогает утвердить эти принципы. Право же, он избрал себе спутницу жизни на редкость удачно. Он сделает тебя счастливой, Фанни, поверь мне, он сделает тебя счастливой, а уж ты его не только осчастливишь, но и возвысишь.
— Нет уж, увольте, не хотела бы я брать на себя такое попеченье, — возразила Фанни, — такую серьезную ответственность!
— Ты, как всегда, не веришь в свои силы!.. воображаешь, будто тебе все не по плечу! Что ж, хотя я сам, должно быть, не сумею внушить тебе иные чувства, я уверен, тебе их внушат. Признаться, я искренне в том заинтересован. Благополучие Крофорда мне не безразлично. Всего более меня заботит твое счастье, Фанни, но после тебя я первым делом забочусь о Крофорде. Ты ведь понимаешь, что Крофорд мне не безразличен.
Фанни слишком хорошо это понимала, и потому ей нечего было сказать, и затем шагов с полсотни они прошли молча, каждый был погружен в свои мысли. Первым нарушил молчание Эдмунд:
— Я вчера был очень доволен тем, как она об этом говорила, особенно доволен, ибо не ждал, что она все видит в таком правильном свете. Я знал, что ты ей очень по душе, но все равно боялся, что она не сочтет тебя достойной своего брата, будет жалеть, что он не остановил выбор на какой-нибудь знатной или богатой особе. Боялся ее пристрастия к тем светским понятиям, которые ей внушали с детства. Но оказалось совсем по-другому. Она говорила о тебе именно так, как следовало. Она желает этого родства так же горячо, как твой дядя и я. Мы долго беседовали с нею об этом. Мне не пришлось начинать разговор самому, хотя мне не терпелось узнать ее чувства, — но я не пробыл там и пяти минут, как она заговорила столь откровенно, в той милой своей манере, решительно и бесхитростно, которая так ей присуща. Миссис Грант посмеялась над нею за то, что она так поспешила.
— Значит, при этом была миссис Грант?
— Да, когда я пришел, я застал сестер вместе, и мы все время так и проговорили о тебе, Фанни, пока не появились Крофорд и доктор Грант.
— Я не видела мисс Крофорд уже больше недели.
— Да, она сокрушается из-за этого, однако ей кажется, так оно к лучшему. Но до ее отъезда вы еще увидитесь. Она очень гневается на тебя, Фанни, будь к этому готова. Она говорит, что очень разгневана, но ты можешь представить ее гнев. Это сожаление и разочарование сестры, которая думает, что ее брат вправе тотчас же получить все, чего ни пожелает. Она обижена, как и ты обиделась бы за Уильяма, но любит и ценит тебя всем сердцем.
— Я знала, что она разгневается на меня.
— Фанни, милая! — воскликнул Эдмунд, крепче прижимая к себе ее руку. — Только, пожалуйста, не расстраивайся из-за этого. Такой гнев может скорее служить предметом разговора, чем ощущаться. Сердце ее создано для любви и доброты, а вовсе не для злых чувств. Слышала бы ты, как она тебя расхваливала, видела бы, какое у ней было лицо, когда она говорила, что ты непременно должна стать женою Генри. И я заметил, что она все время называла тебя «Фанни», чего прежде никогда не делала, и произносила твое имя с истинно сестринской нежностью.
— А миссис Грант, она что-нибудь сказала… она говорила… она была там все время?
— Да, она полностью соглашалась с сестрою. Твой отказ, Фанни, их безмерно удивил. Чтоб ты могла отказать такому человеку, как Генри Крофорд, это, кажется, выше их понимания. Я говорил все что мог в твою защиту, но, сказать по правде, при том, как они это расценивают, ты должна возможно скорее повести себя иначе, чтоб доказать, что ты в здравом уме. Ничто другое их не удовлетворит. Но я докучаю тебе. Я кончил, Фанни. Не отворачивайся от меня.
Несколько минут Фанни предавалась раздумьям и воспоминаниям.
— Казалось бы, — проговорила она затем, — каждая женщина способна предполагать, что какой-то мужчина не придется ей по душе или, по крайней мере, не понравится какой-нибудь другой женщине, как бы он ни был вообще мил и приятен. Будь он само совершенство, по-моему, это вовсе не значит, что его наверняка полюбит каждая женщина, которой случится прийтись ему по вкусу. Но даже если предположить, что это так, и согласиться, что мистер Крофорд обладает всеми правами и достоинствами, которыми его наделяют его сестры, откуда у меня взяться ответному чувству, такому же, какое испытывает он? Он застиг меня врасплох. Я и не представляла, что его отношение ко мне хоть что-то значило. И конечно же, я не могла настроить себя, чтоб он мне понравился только потому, что, как мне казалось, он от нечего делать обратил на меня внимание. В моем положении было бы чрезмерным тщеславием питать какие-то надежды на мистера Крофорда. Если предположить, что он не имел серьезных намерений, его сестры, при том, как высоко они его ценят, без сомненья, только так и подумали бы обо мне. Тогда как же… как же я могла быть влюблена в него в ту минуту, когда он признался мне в любви? Откуда было взяться нежным чувствам к нему, едва они ему понадобились? Его сестрам следовало бы почитать меня такой же разумной, как и его. Чем выше его достоинства, тем неприличней было бы мне иметь на него виды. И… и потом, мы очень по-разному судим о женской природе, если они воображают, будто женщина может так быстро, как им кажется, испытать ответное чувство.
— Милая, милая моя Фанни, наконец-то я узнаю правду. Я уверен, это и есть правда. И такие понятия делают тебе честь. Я так и думал о тебе. Я полагал, что понимаю тебя. Ты сейчас дала мне то самое объяснение, которое я осмелился представить твоему другу мисс Крофорд и миссис Грант, и обеих оно хоть сколько-то удовлетворило, хотя твоему добросердечному другу этого все еще не достаточно из-за ее приверженности и любви к Генри. Я им говорил, что ты из тех, над кем привычка властвует значительно сильней, чем новизна, и что сама неожиданность ухаживания Крофорда действует против него. Слишком это ново, слишком недавно — а потому не в его пользу. Ты же плохо переносишь все, к чему не привыкла. И я говорил им еще много в том же роде, старался дать представленье о твоем характере. Мисс Крофорд насмешила нас, сказавши, как она собирается приободрить брата. Она намерена уговорить его не терять надежду, что со временем его полюбят и что к концу десяти лет счастливого брака его ухаживанья будут приняты весьма благосклонно.
Фанни с трудом улыбнулась, ведь он этого от нее ждал. Она была в полнейшем смятении. Ей казалось, она поступает дурно, слишком много говорит, слишком далеко заходит в своих опасениях, которые почитает необходимыми, чтоб защитить себя от одной беды, и тем самым остается беззащитной перед другой бедою, и в такую минуту и по такому поводу услышать от Эдмунда шутку мисс Крофорд было особенно горько.
По ее лицу Эдмунд увидел, что она утомлена и огорчена, и тотчас же решил не продолжать обсужденье и даже не поминать более имя Крофорда, разве что в какой-нибудь безусловно приятной для нее связи. А потому он вскорости заметил:
— Они уезжают в понедельник. Так что ты, без сомненья, увидишься со своей подругою либо завтра, либо в воскресенье. Они вправду уезжают в понедельник! А ведь меня чуть не уговорили остаться в Лессингби как раз до этого самого дня! Я уже почти пообещал. Как бы это все изменило. Пробудь я еще пять-шесть дней в Лессингби, и это отразилось бы на всей моей жизни,
— Тебе хотелось остаться там?
— Очень. Меня премило уговаривали, и я почти согласился. Если б я получил хоть от кого-нибудь из Мэнсфилда письмо, из которого узнал бы, что вы все живы-здоровы, я бы непременно остался, но я уже две недели ничего про вас не знал и чувствовал, что нахожусь в отъезде уже достаточно долго.
— Ты там приятно проводил время?
— Да, то есть, если и нет, тому виною мое внутреннее состояние. Они все очень милые. Вряд ли они сочли таким же и меня. Когда я туда ехал, у меня душа была не на месте, и я ничего не мог с собой поделать, пока снова не оказался в Мансфилде.
— А сестры мистера Оуэна… ведь они тебе понравились?
— Да, очень. Милые, веселые девушки, без затей. Но я избалован, Фанни, общество обыкновенных женщин мне не подходит. Веселые девушки без затей неинтересны мужчине, который привык к умным женщинам. Это два различных слоя общества. Благодаря тебе и мисс Крофорд я стал чересчур взыскателен.
Но все равно Фанни была подавлена и утомлена; Эдмунд увидел это по ее лицу, понял, что разговорами тут не поможешь, и, ни о чем более не заговаривая, с властной добротою пользующегося доверием наставника повел ее домой.

Глава 5

Эдмунд был доволен, теперь он полагал, будто прекрасно понимает все, что Фанни могла сказать или оставить не сказанным о своих чувствах. Как он и думал прежде, Крофорд слишком поспешил и Фанни надобно дать время, чтоб мысль о замужестве сперва стала для нее привычной, а потом и приятной. Она должна освоиться с тем, что Крофорд влюблен в нее, и тогда ответное чувство, возможно, будет не за горами.
Это свое мнение, к которому Эдмунд пришел после разговора с Фанни, он высказал отцу и посоветовал ничего более не говорить ей, не пытаться снова повлиять на нее или уговорить, но предоставить все усердным ухаживаньям Крофорда и естественному ходу ее собственных рассуждений. Сэр Томас пообещал, что так оно и будет. Он мог довериться рассказу Эдмунда о настроениях Фанни, он предполагал, что ею и вправду владеют все эти чувства, но находил, что это весьма неудачно; ибо, менее сына полагаясь на будущее, поневоле опасался, что, если ей требуется столь долго привыкать к мысли о замужестве, молодой человек может утратить к ней интерес еще до того, как она сумеет убедить себя отнестись к его ухаживанью должным образом. Однако же тут ничего нельзя было поделать, только спокойно покориться неизбежности и надеяться на лучшее.
Обещанный визит ее «друга», как Эдмунд называл мисс Крофорд, был страшной угрозой для Фанни, и в ожидании его она жила в постоянном ужасе. Как сестра, такая пристрастная и такая разгневанная, да еще не склонная особенно выбирать слова, а с другой стороны, такая победительная и самоуверенная, она во всех отношениях вызывала у Фанни мучительную тревогу. Ее неудовольствие, проницательность и ее удачливость — все одинаково страшило Фанни; и единственною поддержкой была надежда, что при свидании они окажутся не одни. Опасаясь, как бы мисс Крофорд не застала ее врасплох, Фанни старалась как можно более времени проводить подле леди Бертрам, держалась подальше от Восточной комнаты и не гуляла в одиночестве по аллее.
Фанни преуспела в своем намерении. Когда мисс Крофорд наконец пришла, она сидела в малой гостиной под защитой тетушки; и первое мученье миновало ее, во взгляде и в разговоре мисс Крофорд не было почти ничего, что так страшило Фанни, и она стала уже надеяться, что ей всего-то придется вытерпеть с полчаса умеренных волнений. Но ее надежды не оправдались, мисс Крофорд не была рабой случая. Она желала увидеться с Фанни наедине и потому довольно скоро шепнула ей, что должна где-нибудь несколько "минут с нею поговорить; слова эти пронзили Фанни, она ощутила их всем своим существом, каждым нервом. Отказать было невозможно. Напротив, привыкшая к немедленному повиновению, она почти тотчас поднялась и пошла вон из комнаты. На душе у ней было хуже некуда, но она ничего не могла поделать.
Едва они оказались в прихожей, всю сдержанность мисс Крофорд как рукой сняло. Она тотчас покачала головой с лукавой, однако нежною укоризной и, взяв Фанни за руку, кажется, готова была начать разговор в ту же минуту. Однако она сказала только: «Скверная, скверная девочка! И когда ж я кончу вас бранить», и у ней хватило осмотрительности удержаться от дальнейшего до тех пор, пока они не укроются в четырех стенах. Фанни, разумеется, повернула к лестнице и повела гостью в комнату, в которой теперь всегда было приятно посидеть; однако открыла дверь с тяжелым сердцем, чувствуя, что ей предстоит столь мучительная сцена, каких еще не видывал этот уголок. Но неприятный разговор, который ей угрожал, по крайней мере, отодвинулся из-за неожиданной перемены в настроении мисс Крофорд, из-за волнения, какое ощутила она, вновь оказавшись в Восточной комнате.
— А! — вдруг оживившись, воскликнула она. — Неужели я опять здесь? Ведь это Восточная комната. Прежде я только один раз тут побывала! — Она помедлила, огляделась, видимо восстанавливая в памяти все, что тогда произошло, потом прибавила: — Один только раз. Вы помните? Я пришла репетировать. И ваш кузен пришел: мы репетировали. Вы были нашей публикой и суфлером. Восхитительная была репетиция. Никогда ее не забуду. Вот тут мы и были, на этом самом месте; вот здесь ваш кузен, вот здесь я, а вот здесь стулья… Ах, ну почему такие минуты не длятся вечно?
К счастью для ее спутницы, ответ ей не требовался. Она была поглощена собою. Сладкие воспоминания овладели ею.
— Такую замечательную сцену мы репетировали! Она была очень… очень… как бы это сказать! Он рассказывал мне, что такое брак, и советовал выйти замуж. Мне кажется, я и сейчас его вижу, он очень старается быть сдержанным и спокойным, как положено Анхельту во время этих двух монологов. «Когда две родственных души вступают в брак, замужество сулит долгое счастье»13. Наверно, навсегда сохранится у меня в памяти его лицо и голос, когда он произносил эти слова. Странно, как странно, что нам выпало играть такую сцену! Будь в моей власти вернуть любую из прожитых недель, я вернула бы именно ту неделю, неделю наших репетиций. Что ни говорите, Фанни, а я бы так и поступила, никогда я не была счастливей, чем в ту неделю. Как он смирял свой непреклонный дух! О! То было несказанно сладко. Но увы! В тот же вечер все и разрушилось. В тот же вечер воротился самый что ни на есть нежеланный ваш дядя. Бедный сэр Томас, кому вы были нужны? Только, пожалуйста, не воображайте, Фанни, будто я теперь стану неуважительно говорить о сэре Томасе, хотя я, конечно же, много недель терпеть его не могла. Нет, теперь я отдаю ему должное. Он такой, каким и должен быть глава подобного семейства. Более того, по здравом и грустном размышлении, я теперь люблю вас всех. — И сказав это с той степенью нежности и серьезности, какой Фанни никогда еще в ней не видела и какая в глазах Фанни очень ее украсила, мисс Крофорд на миг отвернулась, стараясь овладеть собою. — С тех пор как я переступила порог этой комнаты, я сама не своя, как вы могли заметить, — вскорости сказала она с игривой улыбкой. — Но все уже позади, так что давайте сядем, и пусть нам будет уютно и спокойно. У меня ведь было твердое намерение побранить вас, Фанни, но, когда дошло до дела, у меня недостает на это мужества. — И она ласково ее обняла. — Фанни, милая, славная моя, когда я думаю, что мы видимся в последний раз — кто знает, скоро ли мы опять свидимся, — я только и способна, что любить вас.
Фанни была растрогана. Она ничего подобного не предвидела, и ей редко удавалось устоять перед наводящим грусть словом «последний». Она заплакала, как если б любила мисс Крофорд, более, чем на самом деле могла ее полюбить, и мисс Крофорд, еще смягчившись при виде такого душевного волнения, с нежностью обхватила ее и сказала:
— Мне так не хочется с вами расставаться. Там, куда я еду, не будет никого, кто хотя бы вполовину был мне так мил, как вы. Кто говорит, что нам с вами не быть сестрами? Мы будем сестрами непременно. Я чувствую, мы созданы для того, чтоб породниться, и ваши слезы убеждают меня, что и вы так думаете, дорогая моя Фанни.
Фанни овладела собой и, отвечая далеко не на все услышанное, сказала:
— Но ведь вы просто переходите из одного дружеского круга в другой. Вы едете к очень близкой подруге.
— Да, это правда. Миссис Фрейзер многие годы была моя ближайшая подруга. Но у меня нет ни малейшего желания быть с нею рядом. Я только и могу сейчас думать что о друзьях, с которыми расстаюсь: о моей превосходной сестре, о вас, обо всех Бертрамах. Во всех вас настолько больше сердечности, чем встречаешь повсюду в мире. Со всеми вами у меня было такое чувство, что я могу доверять вам и положиться на вас, при обыкновенных отношениях ничего похожего не бывает. Жаль, я не условилась с миссис Фрейзер приехать к ней после Пасхи, в такую пору гостить было бы лучше, но теперь я уже не могу отменить поездку. А после нее мне придется поехать к ее сестре, леди Сторнуэй, из них двоих самой близкой моей подругой была как раз она, но в последние три года я к ней охладела.
После этих слов девушки долгие минуты сидели молча, в задумчивости; Фанни размышляла о том, какие разные дружбы существуют на свете, направление мыслей Мэри было не столь философичным.
И опять она заговорила первая:
— Я так прекрасно помню, как решила искать вас наверху; отправилась разыскивать Восточную комнату, а сама понятия не имела, где она находится! Я так хорошо помню, о чем я думала, пока шла, и как заглянула и увидела вас у этого стола за рукодельем. А как потом удивился ваш кузен, когда отворил дверь и увидел здесь меня! И конечно, не забыть приезд вашего дяди в тот же вечер! Никогда я не переживала ничего подобного.
Потом опять каждая ненадолго погрузилась в свои мысли, но вот, отбросив их, Мэри приступила к Фанни.
— Ну, Фанни, вы совсем замечтались! Надеюсь, о том, кто непрестанно думает о вас. Если б только я могла ненадолго перенести вас в наше городское общество, чтоб вы поняли, как там думают о вашей власти над Генри! О, как ревнуют и завидуют многие и многие! С каким удивленьем, недоверием они услышат о вашем отказе! Ведь Генри не таил своих чувств, он истинный герой рыцарского романа и гордится своими оковами. Вам надо бы приехать в Лондон, чтоб понять, какую вы одержали победу. Видели бы вы, как его домогаются и как домогаются меня, оттого что я его сестра! Теперь, без сомненья, я буду для миссис Фрейзер совсем не столь желанной гостьей, и виной тому отношение Генри к вам. Узнав правду, она, весьма вероятно, была бы рада, чтоб я опять оказалась в Нортгемптоншире: у мистера Фрейзера есть дочь от первой жены, и моя приятельница жаждет выдать ее замуж и с радостью отдала бы ее за Генри. Как же только она его не добивалась! Вы сидите здесь такая бесхитростная и скромная и даже представить не можете, как все там будут потрясены, как всем им захочется на вас поглядеть, сколько вопросов на меня посыплется! Бедняжка Маргарет Фрейзер станет меня донимать, какие у вас глаза, да какие зубки, да как вы причесываетесь, да кто шьет вам туфли. Ради моей бедняжки подруги я бы хотела, чтоб Маргарет вышла замуж, ведь Фрейзеры так же несчастливы, как большинство женатых людей. А ведь в свое время Дженет так стремилась к этому браку. Все мы были в восторге. Она не могла не радоваться этому браку, потому что он богат, а у ней не было ничего; но у него оказался скверный характер, и он весьма требователен и хочет, чтоб красивая молодая женщина двадцати пяти лет была такой же степенной, как он сам. И моя подруга плохо с ним управляется, по-моему, она не умеет к нему подойти. Она все время раздражена, что по меньшей мере свидетельствует о дурном воспитании. У них я буду с уважением вспоминать об отношениях супругов в Мэнсфилдском пасторате. Даже доктор Грант выказывает моей сестре глубокое доверие и в известной мере считается с ее суждениями, и оттого чувствуется, что он подлинно к ней привязан; а вот у Фрейзеров я не видела ничего похожего. Мысленно я всегда буду в Мэнсфилде, Фанни. Моя сестра в качестве супруги, сэр Томас в качестве супруга мне кажутся образцами совершенства. Бедняжке Дженет не повезло. И ведь в ее поступке не было ничего предосудительного, она вышла замуж вполне обдуманно, нельзя сказать, чтоб она не пыталась заглянуть вперед в будущее. Она попросила три дня, чтоб поразмыслить над его предложением. И в эти три дня советовалась со всеми своими близкими, к чьему мнению стоило прислушаться, и особливо спрашивала совета у дорогой
моей покойной тетушки, которая прекрасно знала свет, и потому вся ее знакомая молодежь по достоинству ценила ее суждения; и она высказалась за этот брак. Похоже, ничто не дает уверенности, что супружество будет счастливым! Я очень мало могу сказать в защиту моей подружки Флоры, которая пренебрегла очень славным молодым человеком из конной гвардии ради этого ужасного лорда Сторнуэя. У него, Фанни, ума не более, чем у Рашуота, а с лица он куда как хуже, и характер мерзкий. В ту пору я сомневалась, правильно ли она поступает, потому что он совсем непохож на джентльмена, а теперь я уверена, что она сделала ошибку. Кстати, Флора Росс отчаянно влюбилась в Генри в первую зиму, когда стала выезжать. Но начни я рассказывать вам обо всех женщинах, которые, я знаю, были в него влюблены, и этому не будет конца. Только вы, вы одна, бесчувственная Фанни, способны думать о нем чуть ли не равнодушно. Но так ли вы бесчувственны, как даете понять? Нет, нет, я вижу, что это не так.
В эту минуту Фанни так густо покраснела, что в уме настороженном это могло подтвердить самые серьезные подозрения.
— Вы прелесть, Фанни! Я не стану вас допекать. Все пойдет своим чередом. Но, Фанни, милая, признайтесь, вы вовсе не были так уж неподготовлены к тому вопросу, как воображает ваш кузен. Быть того не может, чтоб вы совсем о том не задумывались, не питали кое-каких подозрений. Вы же видели, что Генри старается оказывать вам все знаки внимания, какие в eго силах. Разве на балу он не посвятил всего себя вам? А перед балом — эта цепочка! О! вы приняли ее именно так, как было задумано. Вы все почувствовали так, как только можно было пожелать. Я прекрасно это помню.
— Вы хотите сказать, что ваш брат загодя знал про цепочку? О, мисс Крофорд, это так дурно по отношению ко мне.
— Знал про цепочку! Да это все он, он сам это придумал. Стыдно сказать, но мне это не пришло в голову, однако ж, когда он меня надоумил, я с радостью послушалась, ради вас обоих.
— Не могу сказать, что я совсем не опасалась этого, — отвечала Фанни. — Что-то в вашем взгляде меня испугало… но не с самого начала… Вначале я ничего не заподозрила!.. уверяю вас, ничего. Это чистая правда. А подумай я такое, ничто бы не заставило меня принять цепочку. Что же до поведения вашего брата, одно время мне казалось, что он меня отличает, казалось совсем недолго, наверно, недели две-три, но потом я порешила, что это ничего не значит, что просто такая у него манера, и никак не предполагала и не хотела, чтоб у него были серьезные намерения на мой счет. Я прекрасно видела, мисс Крофорд, что происходило летом и осенью между ним и кое-кем из нашей семьи. Я молчала, но слепой не была. Я не могла не видеть, что мистер Крофорд позволял себе ухаживать, не имея никаких серьезных намерений.
— О да! Этого я отрицать не стану. Он время от времени любил поволочиться, и его совсем не тревожило, какую он сеял смуту в чувствах молодых девиц. Я часто бранила его за это, но это единственный его недостаток, и не могу не прибавить, что очень мало на свете молодых девиц, чьи чувства стоят того, чтоб о них тревожились. И потом, Фанни, честь приковать к себе мужчину, за которым охотились столь многие, быть в силах сполна искупить слабости нашего пола! Нет-нет, конечно же, не в натуре женщины отказаться от такого торжества.
Фанни покачала головой.
— Не могу я хорошо думать о человеке, который играет чувствами женщины, какой бы она ни была, и притом она может страдать много более, чем кажется стороннему наблюдателю.
— Я его не защищаю. Я всецело предоставляю его вашему милосердию. И когда он увезет вас в Эверингем, выговаривайте ему сколько угодно, я не против. Одно вам скажу, его недостаток, пристрастие слегка влюблять в себя молодых девиц, совсем не так опасно для счастья жены, как склонность влюбляться самому, а это никогда не было ему свойственно. И я и вправду серьезно и искренне верю, что никогда еще, ни к одной женщине он не питал таких чувств, как к вам, он любит вас всем сердцем и будет любить вас так долго, как только возможно. Если хоть один мужчина способен любить женщину вечно, я думаю, так будет любить вас Генри.
Фанни не удержалась от едва заметной улыбки, но сказать ей было нечего.
— Мне кажется, ни разу Генри не был так счастлив, как когда его хлопоты увенчались успехом и вашего брата произвели в офицеры, — вскоре опять заговорила Мэри.
Невозможно было верней затронуть самую чувствительную струнку в сердце Фанни.
— О да! Он был так добр, так добр!
— Я знаю, ему это далось совсем не легко, я ведь знаю, к кому пришлось обращаться. Адмирал терпеть не может никакого беспокойства и считает ниже своего достоинства просить о каких-либо одолжениях. И потом, столько есть молодых людей, о которых хлопочут таким же образом, что надо очень хотеть удружить и исполниться немалой решимости, иначе не преуспеешь. Как, должно быть, счастлив Уильям! Вот бы вам его увидеть.
Никогда еще бедняжку Фанни не повергали в такое смятение. Мысль о том, что было сделано для Уильяма, всегда лишала ее покоя при любом решении против Крофорда; и она глубоко задумалась; а Мэри сперва самодовольно на нее поглядывала, потом стала размышлять о чем-то своем, но вдруг снова привлекла ее внимание.
— Я бы рада беседовать с вами весь день, — сказала она, — но нельзя забывать про дам внизу. Так что до свиданья, моя дорогая, моя очаровательная, моя превосходная Фанни, потому что, хотя будет считаться, что мы расстались в малой гостиной, я хочу проститься с вами здесь. И вправду прощаюсь, и предвкушаю тот счастливый час, когда мы опять встретимся, и верю, что будет это при таких обстоятельствах, которые откроют наши сердца друг другу без остатка, без тени настороженности.
Слова эти сказаны были не без волнения и сопровождались самым что ни на есть сердечным объятием.
— Я скоро увижу в Лондоне вашего кузена, он говорит, что довольно скоро там будет, а весной, думаю, и сэра Томаса, а с вашим старшим кузеном, и с Рашуотами, и с Джулией, без сомненья, буду то и дело встречаться, со всеми, кроме вас. Я хочу попросить вас о двух одолжениях, Фанни. Первое — это письма: вы должны мне писать. И второе — что вы будете часто навещать миссис Грант и возместите ей мое отсутствие.
Фанни предпочла бы, чтоб, по крайней мере, о первом одолжении ее не просили, однако же отказать в переписке не могла, не могла даже не согласиться на это с большей готовностью, чем позволяло ее собственное сужденье. Возможно ли противиться столь очевидной приязни. Такая у ней была натура, что она особливо дорожила ласковым обращением, а ведь до сих пор отнюдь не была им избалована и оттого тем более не могла устоять перед отношением мисс Крофорд. К тому же Фанни была ей благодарна за то, что их tete a tete оказался далеко не столь мучителен, как она опасалась.
Все уже позади, и обошлось без упреков и без разоблачения. Тайна ее осталась при ней, а если так, пожалуй, можно согласиться на многое.
Вечером было еще одно расставанье. Пришел Генри Крофорд и несколько времени посидел с ними; Фанни загодя не настроила себя сурово, и сердце ее ненадолго смягчилось по отношенью к нему, ей казалось, он и вправду страдает. Совсем непохожий на себя, он едва ли вымолвил хоть слово. Он был явно удручен, и Фанни, от души надеясь, что более не увидит его до тех пор, пока он не станет мужем какой-нибудь другой женщины, не могла все же его не пожалеть.
Когда настал миг расставанья, он взял ее за руку, она не отказала ему в этом; он, однако же, ничего не сказал, во всяком случае ничего, что она бы услышала, и, когда он вышел из гостиной, она была особенно довольна, что с этим символом дружбы покончено. Назавтра Крофорды уехали.

Глава 6

Теперь, когда мистер Крофорд уехал, сэр Томас желал, чтоб Фанни о нем скучала, и лелеял надежду, что, лишившись ухаживаний, которые при Крофорде она почитала или мнила злом, она почувствует, как ей их недостает. Она вкусила самую лестную их сторону, и сэр Томас и вправду надеялся, что, утратив их, вновь оказавшись девушкой, не заслуживающей внимания, она в душе испытает весьма полезные сожаленья. С этой мыслию он присматривался к ней, но едва ли мог сказать, заметил ли хоть что-то. Едва ли понимал, произошла ли в ее настроении хоть какая-то перемена. Она постоянно была так кротка, так старательно держалась в тени, что он не мог распознать, каково ее душевное состояние. Не понимал он ее, чувствовал, что не понимает, и потому попросил Эдмунда сказать ему, как она настроена и счастливей ли она сейчас, чем была при Крофорде, или напротив того.
Эдмунд не разглядел никаких признаков сожалений и думал, что со стороны отца несколько неразумно ждать, что они могут появиться в первые три-четыре дня.
Эдмунда удивляло другое — он что-то не замечал, чтоб она сожалела об отъезде сестры Крофорда, своей подруги и собеседницы, которая так много для нее значила. Он недоумевал, почему Фанни заговаривала о ней так редко и высказывала очень мало огорчения оттого, что им пришлось расстаться. Увы! как раз эта сестра, эта ее подруга и собеседница и отравляла теперь ее покой. Если б быть уверенной, что дальнейшая судьба Мэри не связана с Мансфилдом, как не будет с ним связана судьба ее брата, а это Фанни решила твердо, если б надеяться, что Мэри возвратится сюда так же нескоро, как ее брат, — Фанни очень хотелось на это надеяться, — у ней было бы совсем легко на сердце; но чем более она вспоминала и наблюдала, тем глубже убеждалась, что никогда еще все так не благоприятствовало браку мисс Крофорд и Эдмунда. Его намерение было явственней, чем когда-либо, ее — менее уклончиво. Его возражения, щепетильность его честной натуры, казалось, все отошло в сторону, а как, почему — неизвестно; и сомнения и колебания мисс Крофорд, рожденные честолюбивыми притязаниями, тоже рассеялись — и тоже без видимой причины. Чему же это приписать, если не растущей привязанности. Его добрые и ее дурные чувства покорились любви, и такая любовь должна их соединить. Он собирается в Лондон, как только завершит какое-то дело, связанное с Торнтон Лейси, — вероятно, не поздней, чем через две недели, говорил он, и явно говорил об этом с великим удовольствием; и когда Эдмунд снова окажется с Мэри, Фанни не сомневалась, к чему это приведет. Мисс Крофорд примет его предложение, это так же несомненно, как то, что он предложение сделает; однако у Фанни живо еще было дурное впечатление, отчего такая будущность глубоко ее огорчала, независимо — она была уверена, что независимо, — от ее собственных чувств.
Во время их последнего разговора мисс Крофорд, хотя кое-чем приятно удивила Фанни и проявила большую доброту, все же оставалась собою, все же видно было, что она заблудшая душа, сбившаяся с пути истинного, и сама о том не ведает; помраченная, хотя воображает себя просветленной. Она, вероятно, любит, но по всем прочим своим понятиям не заслуживает Эдмунда. У них, без сомнения, нет более ни единого общего чувства; да простят ей старшие и мудрые, но не верится ей, будто со временем мисс Крофорд переменится к лучшему, ведь если в расцвете любви влияние Эдмунда так мало прояснило ее суждения и возвысило ее представления, то даже и за долгие годы супружества все его достоинства будут в конце концов растрачены на нее понапрасну.
Житейский опыт, верно, возлагал бы более надежд на молодых супругов в подобных обстоятельствах, и беспристрастие не отказало бы мисс Крофорд в той истинно женской способности соучаствовать, благодаря которой она переймет и усвоит мнения мужчины, коего любит и уважает. Но убежденья Фанни были иные, а потому заставляли ее страдать, и она не могла говорить о мисс Крофорд без боли.
Меж тем сэр Томас по-прежнему питал надежды и присматривался к Фанни, при своем знании человеческой природы чувствуя себя вправе ожидать, что, утратив свою власть и значимость, племянница о том пожалеет и ей страстно захочется, чтобы Крофорд вновь стал за ней ухаживать; но вскоре, не видя явных и бесспорных тому подтверждений, счел причиною приближающийся приезд другого гостя, что, как он полагал, вполне могло поддержать хорошее настроение Фанни. Уильям получил десятидневный отпуск, намеревался провести его в Нортгемптоншире и ехал, счастливейший из лейтенантов, каковой чин был уже им получен, чтобы поделиться своим счастьем и расписать свой мундир.
Он приехал и рад был бы показать им свой мундир, но жестокий обычай предписывал появляться в нем только при исполнении служебных обязанностей. Так что мундир остался в Портсмуте и Эдмунд полагал, что до того, как у Фанни появится случаи увидеть его, и он сам и чувства его хозяина будут уже не так свежи, К тому времени он превратится в символ позора, ведь что может быть неуместней и никчемней мундира лейтенанта, который уже год, а то и два все лейтенант, и видит, как другие его обходят, получая повышение? Так рассуждал Эдмунд, пока отец не поделился с ним своим планом, благодаря которому у Фанни будет случай увидеть младшего лейтенанта с корабля его величества под названием «Дрозд» в совсем ином свете, во всей славе его.
План заключался в том, чтобы Фанни сопровождала брата в Портсмут и немного погостила в родной семье. Это пришло сэру Томасу на ум как правильная и желательная мера среди достойных его размышлений; но прежде, чем окончательно решить, он посоветовался с сыном. Эдмунд обдумал это со всех сторон и не нашел никаких возражений. Мысль и сама по себе хороша, и время выбрано наилучшее; можно не сомневаться, что Фанни будет очень, очень рада. Этого было довольно, чтобы сэр Томас принял решение; и ясным и определенным «значит, так тому и быть» с этим делом покуда было покончено; сэр Томас не без удовлетворения предвидел благие последствия поездки сверх и помимо тех, о которых шла речь в разговоре с сыном, ибо он отсылал Фанни менее всего из желания дать ей возможность вновь свидеться с родителями и уж вовсе не потому, что хотел доставить ей удовольствие. Конечно, он желал, чтобы она ехала с охотою, но пуще того желал, чтобы ей стало дома изрядно тошно еще прежде, чем придет время уезжать; и чтобы недолгое отсутствие элегантности и роскоши Мэнсфилд-парка отрезвило ее и склонило по достоинству оценить дом, столь же великолепный и уже постоянный, который ей был предложен.
Так замыслил сэр Томас излечить разум племянницы, который сейчас надобно считать пораженным болезнью. Восемь или девять лет жизни среди богатства и изобилия несколько расстроили ее способность судить и сравнивать. Отцовский дом, по всей вероятности, научит ее ценить солидный доход; и сэр Томас надеялся, что, подвергнувшись испытанию, которое он для нее замыслил, она потом всю жизнь будет мудрей и счастливей. Умей Фанни дать волю восторгам, им не было бы предела, когда она впервые поняла, что ее ожидает, когда дядюшка впервые предложил ей навестить родителей, братьев и сестер, с которыми она почти половину своей жизни была в разлуке, в сопровождении и под опекой Уильяма на месяц-другой воротиться в места своего раннего детства; когда она уверилась, что сможет видеться с Уильямом все время, до того часа, пока он вновь не уйдет в плавание. Умей она бурно ликовать, сейчас для этого было бы самое время, но ее радость была тихой, глубокой, переполняла сердце; она и всегда была немногословна, когда же ею владели самые сильные чувства, особливо склонна была к молчанию. В ту первую минуту она сумела только поблагодарить и согласиться. После, несколько привыкнув к возникающим в воображении картинам предстоящего удовольствия, которое было для нее так неожиданно, она и с Уильямом и с Эдмундом могла свободнее говорить о своих чувствах; но все равно в душе еще оставалась нежность, которую невозможно было облечь в слова. С новой силой нахлынули на Фанни воспоминания обо всех ее детских радостях и о том, как она страдала, когда ее оторвали от них, и уже казалось, что возвращение домой исцелит боль, рожденную разлукой. Быть среди своих, быть всеми любимой, любимой как никогда прежде, не бояться своей нежности и не сдерживать ее, чувствовать себя ровней тем, кто вокруг, не слышать упоминаний о Крофордах, не видеть взглядов, в которых чудится укор из-за них! Такое предвкушаешь с наслаждением несказанным.
И еще Эдмунд: провести без него два месяца (а возможно, ей позволят остаться и на три) — это должно быть благо. На расстоянии, недоступном его взглядам, его доброте, не придется ежечасно, мучительно сознавать, что у него на сердце, всеми силами уклоняться от его признаний, и тогда она сумеет образумиться, обрести подобающее равновесие; тогда от мысли, что он в Лондоне устраивает свои дела, она не будет чувствовать себя несчастной. Что трудно вынести в Мэнсфилде, должно стать меньшим злом в Портсмуте.
Фанни только и огорчало сомнение, легко ли будет обойтись без нее тетушке Бертрам. Никому другому от нее нет пользы, но вот тетушке, пожалуй, так ее будет не хватать, что об этом и думать не хочется; уладить это сэру Томасу будет, конечно же, всего трудней, а никому другому и вовсе не под силу. Но он хозяин Мэнсфилд-парка. Когда он действительно почитал что-то нужным, ему неизменно удавалось это осуществить; и теперь он долго разговаривал с леди Бертрам, объясняя ей необходимость этой поездки, толковал о том, что это Фаннин долг — иногда видеться со своей семьей, и в конце концов уговорил жену отпустить ее; однако же леди Бертрам согласилась не из убежденья, а скорее из покорности, убедить ее удалось разве только в том, что сэр Томас почитает эту поездку необходимой, а значит, и она должна так думать. В тиши своей туалетной, беспристрастно об этом размышляя, не настраиваемая его рассужденьями, она вовсе не соглашалась, что Фанни надобно хоть изредка бывать подле отца с матерью, ведь они так долго обходились без дочери, а вот ей, леди Бертрам, племянница столь необходима. А касательно того, что без Фанни прекрасно можно обойтись, в чем ее пыталась убедить миссис Норрис, она положила, и очень решительно, ничего подобного не признавать.
Сэр Томас взывал к ее разуму, совести и достоинству. Он называл это жертвой и ждал, что при своей доброте и самообладании она принесет эту жертву. А миссис Норрис хотела ее убедить, что без Фанни можно прекрасно обойтись. Ведь она сама готова посвятить сестре все свое время, если та пожелает, и, коротко говоря, ничуть Фанни не нужна и вовсе не будет ее недоставать.
— Возможно, сестра, — только и ответила леди Бертрам. — Я думаю, ты совершенно права, но мне, без сомненья, будет очень ее недоставать.
Теперь надобно было снестись с Портсмутом. Фанни написала о своем желании приехать, и ответ матери, хотя и короткий, был столь ласковый, и несколько бесхитростных строк выражали столь естественную материнскую радость от возможности вновь увидеть свое дитя, что подтвердили все надежды Фанни на счастье встречи с матерью, убедили ее, что в «маменьке», прежде не питавшей к ней особой нежности, а в этом скорей всего она же сама была виновата или сама себе это внушила, она теперь найдет сердечного и любящего друга. Пожалуй, она охладила материнскую любовь своей беспомощностью и дурным, капризным нравом или же была неразумна, желала получить ее больше, чем может достаться на долю каждого, когда детей так много. Теперь, когда она лучше умеет быть полезной и терпеливой и когда мать уже не занята непрестанными хлопотами, неизбежными в доме, полном малых детей, и у ней будет довольно досуга и охоты к уюту и покою, и между ними скоро непременно возникнет та близость, какая должна быть между матерью и дочерью.
Уильям почти так же радовался этому плану, как его сестра. Ее присутствие дома до той самой минуты, когда он уйдет в море, будет для него величайшим удовольствием, а может статься, она пробудет там до его возвращенья из первого его крейсерства! И еще ему очень хотелось, чтобы она увидела его корабль до того, как тот покинет гавань («Дрозд» был поистине самый красивый шлюп в военно-морском флоте). И кроме всего, он жаждал показать ей кое-какие нововведения на верфи.
Он без колебаний прибавил, что ее приезд домой послужит к величайшему благу всех и каждого в семействе.
— Сам не знаю, как это получается, — сказал он, — но, похоже, в отцовском доме нам недостает иных милых твоих обыкновений и упорядоченности. Там всегда неразбериха. Я уверен, ты все переменишь к лучшему. Ты расскажешь маменьке, как всему надлежит быть, и очень будешь полезна Сьюзен, и станешь заниматься с Бетси, и сумеешь снискать любовь и послушание мальчиков. Какой ты внесешь в семью порядок и уют!
К тому времени, когда пришел ответ миссис Прайс, им оставалось провести в Мансфилде считанные дни; и в один из этих дней молодые путешественники несколько времени были в немалой тревоге касательно своей поездки, оттого что, едва стали обсуждать, каким образом они поедут, и тетушка Норрис поняла, что все ее попытки сберечь деньги зятя оказались напрасны и, вопреки ее желанию и намекам, чтоб дорога Фанни обошлась подешевле, они поедут на почтовых, едва она увидела, как сэр Томас дает для этого деньги Уильяму, ее осенила идея, что в карете есть место для третьего пассажира, и она вдруг возжаждала поехать с ними — поехать и повидаться со своей дорогой бедняжкой сестрой Прайс. Она объявила об этом своем намерении. Надобно признать, говорила она, что она очень даже не прочь отправиться с молодежью; такая это для нее будет милость, ведь она не видалась со своей дорогой бедняжкой сестрой Прайс двадцать лет; и с помощью спутницы постарше молодежи будет легче управляться в путешествии; и как тут не подумаешь, что дорогая бедняжка сестра Прайс будет думать, как же дурно она, миссис Норрис, поступила, не воспользовавшись таким случаем.
От одной мысли, что тетушка Норрис будет их спутницей, Уильям и Фанни пришли в ужас. Весь уют предстоящего им уютного путешествия был бы загублен. Горестно смотрели они друг на друга. Часа два длилась неопределенность. Никто не вмешивался — не поддержал и не разубеждал тетушку Норрис. Ей предоставили все решить самой; к безмерной радости ее племянника и племянницы, она вдруг вспомнила, что сейчас в Мэнсфилд-парке без нее никак не обойтись: ведь она слишком нужна сэру Томасу и леди Бертрам и потому не может позволить себе оставить их даже на неделю, а значит, надобно пожертвовать всяким иным удовольствием ради удовольствия быть им полезной, — на том дело и кончилось.
В действительности же она спохватилась, что, хотя в Портсмут ее доставят задаром, на обратный путь хочешь не хочешь придется раскошелиться самой. Итак, ее дорогую бедняжку сестру Прайс ждет глубокое разочарование оттого, что миссис Норрис упускает столь удобный случай; и, видно, предстоят еще двадцать лет разлуки.
Отъезд Фанни, эта ее поездка в Портсмут отразились и на планах Эдмунда. Ему, как и его тетушке, пришлось принести себя в жертву Мэнсфилд-парку. Он собирался примерно в эту пору поехать в Лондон, но нельзя же оставить отца и мать как раз тогда, когда им и без того неуютно, потому что их оставили все, в ком они всего более нуждаются; и сделав над собой усилие, что далось ему не без труда, но чем он не возгордился, он еще на неделю-другую отложил поездку, которую предвкушал в надежде, что благодаря ей навсегда обретет счастье.
Он сказал об этом Фанни. Она знала уже так много, пусть же узнает все. Такова была суть еще одной доверительной беседы о мисс Крофорд, и эта беседа подействовала на Фанни тем сильней, что она чувствовала: в последний раз они говорят о мисс Крофорд более или менее свободно. После еще один только раз Эдмунд о ней упомянул. Вечером леди Бертрам наказывала племяннице, чтоб та написала скоро по приезде и писала бы часто, и сама обещала исправно отвечать; а Эдмунд улучил минутку и шепнул:
— И я буду тебе писать, Фанни, когда будет о чем рассказать. О том, что тебе приятно будет узнать и что, кроме как от меня, ты не скоро услышишь.
Даже если б она сомневалась, что он имеет в виду, она по его просиявшему лицу сразу бы это поняла, когда подняла бы на него глаза.
Подобное письмо надобно постараться встретить во всеоружии! Чтобы ждать письма от Эдмунда с ужасом! Фанни начала понимать, что с ходом времени и в различных обстоятельствах ее мнениям и чувствам еще предстоит меняться, этого не избежать в нашем переменчивом мире. Еще не полностью она испытала превратности, сужденные душе человеческой.
Бедная Фанни! Ехать ей и хотелось и не терпелось, однако же этот последний вечер в Мэнсфилд-парке не мог стать для нее тяжким испытанием. При расставанье сердце ее разрывалось. Она оплакала здесь каждую комнату, а уж того более — каждого любимого обитателя этого дома. Она прильнула к тетушке, ведь той будет ее недоставать; борясь с рыданьями, поцеловала руку дядюшки, ведь она вызвала его неудовольствие; а что до Эдмунда, подойдя к нему проститься, она не смогла ни говорить, ни поднять глаза, ни подумать, и, лишь когда все осталось позади, поняла, что он простился с нею с братской нежностью.
Все это происходило ввечеру, ибо уезжали они ранним утром; и когда оставшиеся, поубавившись в числе, встретились за завтраком, об Уильяме и Фанни говорили как о тех, кто уже на шаг отдалился от них.

Глава 7

Новизна путешествия и радость быть с Уильямом вскорости, когда уже изрядно отъехали от Мэнсфилд-парка, как и следовало ожидать, рассеяли грусть Фанни, и к тому времени, когда первая часть пути осталась позади и надобно было покинуть карету сэра Томаса, она уже способна была распрощаться со старым кучером и безо всякого уныния послать всем приличные случаю приветы.
Приятным разговорам между братом и сестрою не было конца. Все веселило ликующего Уильяма, и он дурачился, перемежая шутками беседу о материях более серьезных, которая если не начиналась, то уж непременно кончалась восхвалениями «Дрозда», догадками о том, что кораблю предстоит в ближайшее время, надеждами, что он войдет в состав армады для участия в серьезном бою, благодаря которому (особенно если старший лейтенант не будет помехой — а со старшим лейтенантом Уильям сейчас особенно не церемонился) он быстро получит следующий чин, или расчетами на призовые деньги, которые он щедро раздаст семье, оставив лишь столько, сколько понадобится, чтоб сделать удобным и уютным домик, где они поселятся с Фанни, когда станут уже немолоды, и проживут там вместе до глубокой старости.
О Фанниных теперешних тревогах, которые касались мистера Крофорда, они не говорили. Что произошло, Уильям знал и в душе сетовал на холодность сестры к человеку, которого числил едва ли не образцом среди людей; но он был в том возрасте, когда любовь превыше всего, и потому не мог ее винить; и, зная ее желание на сей счет, не стал ее огорчать ни малейшим намеком.
У ней были причины думать, что Крофорд еще не позабыл ее. За три недели, которые прошли с их отъезда из Мэнсфилда, его сестра несколько раз писала к ней, и в каждом письме оказывалось несколько строк от него, пылких, недвусмысленных, как его речи. Переписка эта, как Фанни и опасалась, была неприятнейшего для нее свойства. Манера письма мисс Крофорд, живая и нежная, была сама по себе злосчастьем, ибо, мало того что приходилось читать и строки, прибавленные пером ее брата, еще и Эдмунд не успокаивался, пока она не прочитает ему все самое существенное, и после она вынуждена была выслушивать его восторги касательно языка и сердечной привязанности к ней мисс Крофорд. По правде сказать, письма так были полны особого смысла, намеков, воспоминаний, так много места в них занимал Мэнсфилд, — как тут было не предположить, что они на то и рассчитаны, чтоб он их услышал; и вынужденная в этом участвовать, втянутая в переписку, которая приносит признания человека нелюбимого и заставляет поддерживать враждебную ей страсть того, кого она любит, Фанни чувствовала себя жестоко оскорбленной. И в этом тоже теперешний переезд благодетелен. Когда она не будет более под одной крышей с Эдмундом, у мисс Крофорд, без сомненья, не окажется столь важных причин писать, чтобы она стала себя утруждать, и в Портсмуте их переписка сойдет на нет.
Поглощенная подобными мыслями и тысячами других, Фанни продолжала путешествие весело, благополучно, с той скоростью, на какую разумно было надеяться в слякотный месяц февраль. Они въехали в Оксфорд, но на колледж Эдмунда Фанни успела бросить лишь торопливый взгляд, так как они проезжали мимо и ни разу не останавливались до самого Ньюбери, где уютной трапезой, соединившей в себе обед и ужин, завершился этот отрадный и утомительный день.
Утро опять проводило их в путь спозаранку; и безо всяких событий и помех они исправно продвигались вперед и достигли окрестностей Портсмута еще засветло, так что Фанни могла смотреть по сторонам и дивиться новым строениям. Они миновали разводной мост и въехали в город; и только еще начинало смеркаться, когда, следуя громогласным указаниям Уильяма, почтовая карета с грохотом свернула с главной улицы в проулок и остановилась перед домишком, который теперь занимал мистер Прайс.
Фанни была вся волнение и трепет, вся — надежда и опасение. Едва они подъехали, неряшливого вида служанка, которая, должно быть, их поджидала, выступила вперед и, спеша не столь помочь им, сколько сообщить новость, тотчас же заговорила:
— С вашего позволенья, сэр, «Дрозд» ушел из гавани, нынче приходил офицер. Ее перебил красивый высокий мальчик одиннадцати лет, который выскочил из дому, оттолкнул служанку и, пока Уильям сам открывал дверцу кареты, закричал:
— Ты как раз вовремя. Мы уже полчаса тебя поджидаем. «Дрозд» нынче утром вышел из гавани. Я его видел. Вот красавец. Говорят, он через день-два получит предписанье. А в четыре приходил мистер Кэмпбел, справлялся о тебе. У него одна шлюпка с «Дрозда», в шесть он отчалит на корабль и надеется, ты поспеешь с ним.
Один-другой изумленный взгляд, брошенный на Фанни, когда Уильям помогал ей выйти из кареты, вот и все вниманье, каким ее удостоил младший брат; но он дал ей себя поцеловать, хотя все продолжал обстоятельно рассказывать о том, как «Дрозд» выходил из гавани, вот что по праву интересовало мальчика всего сильней, ибо на этом корабле ему в нынешнем плавании предстояло сделать свои первые шаги на поприще моряка.
Еще минута — и Фанни в узком коридорчике родительского дома, в объятиях матери, которая смотрела на нее с истинной добротою и показалась ей тем милее, что чертами лица вызвала перед глазами дочери тетушку Бертрам; тут же были и две Фаннины сестры, — Сьюзен, рослая, красивая девочка четырнадцати лет, и самая младшая в семье, Бетси, которой еще не исполнилось пяти, — обе по-своему ей обрадовались, хотя хорошими манерами при встрече похвастать не могли. Но не манеры нужны были Фанни. Пусть бы только они ее любили, этого ей будет довольно.
Потом ее повели в гостиную, такую крохотную, что сперва она приняла ее за проходную комнату по дороге в другую, получше, и стояла, ожидая, что ее пригласят дальше, но тотчас увидела, что более тут дверей нет, заметила признаки жилой комнаты и опомнилась, упрекнула себя, огорчилась, боясь, как бы о ее мыслях не догадались. Но матери было не до того. Она опять поспешила к парадной двери, чтобы радушно встретить Уильяма.
— Уильям, дорогой, как я тебе рада. Но ты слышал про корабль? Он уже вышел из гавани, на целых три дня раньше чем мы думали, и ума не приложу, как быть с вещами Сэма, я нипочем не поспею приготовить их вовремя — вдруг «Дрозд» получит предписанье уже завтра. Я ж ничего такого не ждала. Да еще тебе прямо сейчас надо отправляться в Спитхед. Приходил Кэмпбел и очень беспокоился из-за тебя, как же нам теперь быть? Я-то надеялась, мы так уютно проведем с тобой вечер, и вдруг все сразу на меня свалилось.
Сын бодро отвечал, что все всегда к лучшему, и не стал сетовать, что должен будет так скоро проститься.
— Конечно, я предпочел бы, чтоб «Дрозд» был еще в гавани, тогда бы я уютно провел с вами несколько часов, но, раз ждет шлюпка, лучше мне идти сразу, и ничего с этим не поделаешь. Где же он там в Спитхеде, «Дрозд»? Рядом с «Канопом»? Ну, не важно… Фанни в гостиной, а мы что ж стоим в коридоре? Идемте, маменька, вы ведь едва успели взглянуть на вашу дорогую Фанни.
Вместе они вошли в гостиную, и миссис Прайс, вновь ласково обняв дочь и недолго потолковав о том, как она выросла, весьма естественно забеспокоилась, что после долгой дороги они устали и голодны.
— Бедненькие мои, как же вы, наверно, утомились!.. Чем же вас попотчевать? Я уж стала думать, что никогда мы вас не дождемся. Последние полчаса мы с Бетси все глаза проглядели. Когда ж вы в последний раз хоть что-то перекусили? А сейчас чего вам хочется? Я не знала, что вам будет по вкусу после такого путешествия, мясо или только чай, а не то все уж было б готово. А теперь боюсь, вдруг Кэмпбел пожалует раньше, чем поджарится бифштекс, да у нас и мясника-то нет поблизости. Очень неудобно, когда на твоей улице нет мясника. В прежнем доме было лучше. Может быть, выпьете чаю, как только он поспеет?
И Фанни и Уильям тотчас сказали, что предпочитают чай всему прочему.
— Тогда, Бетси, душенька, беги на кухню, посмотри, поставила ли Ребекка чайник, и скажи, пускай поскорей принесет все для чаю. Надо бы починить звонок… но Бетси очень проворный посыльный.
Бетси живехонько отправилась в кухню, гордая, что может показать нарядной сестре свое уменье.
— Господи! — все беспокоилась мать. — Какой же у нас жалкий огонь; боюсь, вы оба помираете от холода. Подвинь стул поближе к камину, душенька. Чем же это занималась Ребекка? Я еще полчаса назад велела ей принести угля. Сьюзен, что ж ты не развела огонь?
— Я была наверху, мама, переносила свои вещи, — безбоязненно стала на свою защиту Сьюзен, этот ее тон поразил Фанни. — Ты ж только-только решила, что мы с сестрой Фанни будем жить в другой комнате, и я сколько просила Ребекку, а она не стала мне помогать.
Дальнейшему обсуждению помешала всяческая суета: сперва пришел кучер, и надо было ему заплатить, потом Сэм заспорил с Ребеккой о том, как нести сестрин чемодан, на что у него имелось свое мнение, и, наконец, появился мистер Прайс собственной персоной, а еще до появления послышался его голос, когда он в коридоре чуть не с проклятьем отшвырнул ногой дорожную сумку сына и картонку дочери и потребовал свечу; свечу ему, однако же, не принесли, и он вошел в гостиную.
Со смешанными чувствами поднялась Фанни навстречу отцу, но тот и не различил ее в сумерках и не подумал о ней, и она снова села. Дружески пожимая сыну руку, мистер Прайс тотчас же напористо заговорил:
— Ба! Добро пожаловать, мой мальчик. Рад тебя видеть. Слыхал новость? «Дрозд» нынче поутру вышел из гавани. Экая, понимаешь, спешка. Провалиться мне, ты в последнюю минуту подгадал. Заходил доктор, спрашивал тебя, в гавани его дожидается шлюпка, к шести он должен быть в Спитхеде, так что отправляйся-ка лучше с ним. Я был в конторе, справлялся насчет твоего довольствия. Все вот-вот решится. Не удивлюсь, если вы получите приказ уже завтра; но если вам предстоит крейсировать на запад, с этим ветром не отплыть, а капитан Уэлш полагает, что вас наверняка направят на запад, со «Слоном». Вот бы хорошо, ей-Богу. Но старик Шоли только сейчас сказал, сдается ему, вас сперва пошлют к Текселу. Что ж, ладно, так ли, эдак ли, а мы готовы. Ты, ей-Богу, прозевал прекрасное зрелище, был бы здесь утром, видел бы, как «Дрозд» выходил из гавани. Я и за тысячу фунтов такое не упустил бы. Старик Шоли прибежал во время завтрака, говорит, «Дрозд» отшвартовался и уходит. Я вскочил и в два счета был уже на пристани. Другого такого красавца не сыскать, а теперь стоит себе в Спитхеде. Я пробыл там днем два часа, все на него глядел. Он бросил якорь подле «Эндимиона», между ним и «Клеопатрой», как раз к востоку от этой неуклюжей громадины.
— Ба! — воскликнул Уильям. — Как раз там бы я и сам бросил якорь. Лучшее место для стоянки в Спитхеде. Но, сэр, приехала Фанни, вот она, — проговорил он, оборотясь, и вывел Фанни вперед. — Так темно, что вы ее не увидели.
Признавшись, что совсем о ней забыл, мистер Прайс теперь обратил внимание на дочь; сердечно ее обнял и заметил, что стала она уже взрослая и, наверно, скоро ей понадобится муж, и, казалось, был готов опять о ней забыть.
Фанни попятилась к своему стулу, горько опечаленная и его манерой выражаться, и исходящим от него запахом спиртного; а он по-прежнему разговаривал только с сыном и только о «Дрозде», хотя Уильям при всем горячем интересе к сему предмету не один раз пытался направить мысли отца на Фанни, на ее долгое отсутствие и долгое путешествие.
Несколько времени спустя зажгли свечу; но так как чаю еще не было и в помине и, судя по докладам Бетси, прибегавшей из кухни, надеяться, что он будет скоро, не приходилось, Уильям решил пойти переодеться и приготовить все для отбытия на корабль, чтобы потом поспешные сборы не помешали уютному чаепитию.
Едва он вышел из комнаты, туда ворвались двое краснощеких мальчишек, Том и Чарлз, нечесаные, чумазые, лет восьми и девяти, которые только что воротились из школы и спешили поглазеть на свою сестру и сообщить, что «Дрозд» вышел из гавани; Чарлз родился после отъезда Фанни из дому, но Тома она часто помогала нянчить и теперь увидела с особливым удовольствием. Она нежно обоих расцеловала, но Тома хотела задержать подле себя, постараться различить в нем черты младенца, которого любила, и рассказать ему, как в те поры он предпочитал ее всем. Том, однако же, не был расположен к подобному обращению — не для того он пришел домой, чтоб стоять и слушать кого-то, но чтоб носиться повсюду и шуметь; и скоро мальчишки сбежали от нее, так хлопнув дверью гостиной, что у ней заломило виски.
Теперь Фанни видела всех, кто был дома: оставались еще два брата между нею и Сьюзен, один служил клерком в присутствии в Лондоне, а другой — мичманом на судне Ост-Индской компании. Но хотя увидела она уже всех членов семейства, всего шума, который они могут поднять, она пока не слышала. Следующие четверть часа открыли Фанни и еще многое. Вскоре с лестничной площадки третьего этажа Уильям стал звать маменьку и Ребекку. Он был
в отчаянии из-за чего-то, что там оставил, а теперь не нашел. Он не обнаружил на месте какого-то ключа, обвинил Бетси, что она добралась до его новой шляпы, и кое-какие небольшие, но важные переделки в форменном жилете, которые ему были обещаны, оказались не сделаны. Миссис Прайс, Ребекка и Бетси кинулись наверх, желая защититься, они все говорили разом, но Ребекка всех громче, и теперь надобно было уладить упущенное как можно лучше и в большой спешке; Уильям тщетно пытался отослать Бетси вниз или хотя бы утихомирить; а так как едва ли хоть одна дверь в доме не стояла настежь, каждое слово было отчетливо слышно в гостиной, и лишь порою тонуло в грохоте падений и криках гоняющихся друг за дружкой вверх и вниз по лестнице Сэма, Тома и Чарлза.
Бедную Фанни просто оглушило. Дом был невелик, стены тонкие, казалось, вся эта суматоха совсем рядом, и, усталая от путешествия и недавно пережитых волнений, она не знала, как это вынести. В самой гостиной было поспокойнее, ибо Сьюзен исчезла с остальными, и теперь здесь оставались только Фанни с отцом; а он, взяв газету, по обыкновению позаимствованную у соседа, углубился в чтение и, похоже, и думать забыл о дочери. Одинокую свечу он поставил между собой и газетою, вовсе не подумав, удобно ли это Фанни; но занятия у ней никакого не было, и она только радовалась, что свет от нее отгорожен, потому что голова разламывалась, и она сидела озадаченная, в горестном раздумье.
Она дома. Но увы! не таков он, и не так ее встретили, как… она остановилась, упрекнула себя в неразумии. Да какое у ней право на особое внимание родных? Никакого, при том, как давно ее потеряли из виду! Заботы Уильяма им всего дороже, и всегда так было, и как может быть иначе. Однако же как мало о ней было сказано, как мало спрошено… и даже не спрашивали о Мэнсфилде! Больно ей было, что никто не вспомнил о Мэнсфилде, о родных, которые сделали для их семьи так много, о дорогих, дорогих родных! Но тут один интерес заслонил все прочие. Возможно, так и должно быть. Куда направится «Дрозд», это не может не занимать их пуще всего. Через день-другой станет по-другому. Винить следует единственно самое себя. И однако в Мэнсфилде встреча была бы иной. Нет, в доме дядюшки позаботились бы о времени и месте, соблюли бы меру и приличия, уделили бы внимание каждому, не то что здесь.
Почти за полчаса подобные размышленья были прерваны лишь раз внезапным взрывом отцовского гнева, вовсе не рассчитанным на то, чтоб ее утешить. В минуту когда совсем уж нестерпимы стали топот и крики в коридоре, мистер Прайс воскликнул:
— Черт побери этих щенков! Ишь разорались! А громче всех Сэм! Этот парень годится в боцманы. Эй ты, Сэм, заткни свою проклятую дудку, не то тебе несдобровать.
Угрозой родителя явно пренебрегли, и, когда пять минут спустя все три мальчика ворвались в гостиную и сели, Фанни поняла, что они попросту вконец выбились из сил, это, казалось, подтверждали их пылающие лица и тяжелое дыхание, однако же они прямо на глазах отца продолжали лягаться и при неожиданных ударах громко вопили.
В следующий раз, когда отворилась дверь, появилось нечто более желанное: чайная посуда, которую Фанни уже не надеялась увидеть в этот вечер. Сьюзен с прислугой, по чьему убогому виду Фанни с великим удивлением поняла, что встречала их с Уильямом старшая служанка, внесли все необходимое для чаепития; Сьюзен проследила, как та ставит чайник на огонь, и взглянула на сестру, словно разрываясь между радостным торжеством оттого, что могла показать, какая она деятельная и дельная, и страхом, вдруг Фанни подумает, будто, занимаясь этим, она роняет свое достоинство. Она зашла в кухню поторопить Салли и помочь сделать тосты и разложить хлеб с маслом, сказала Сьюзен, не то она уж и не знает, когда был бы готов чай… А ведь сестре, наверно, чего-то хочется с дороги.
Фанни от души ее поблагодарила. Она не могла не признать, что с наслаждением выпьет чаю, и Сьюзен тотчас принялась за дело, словно радуясь, что всем может заняться сама; и лишь слегка без надобности посуетясь и несколько раз напрасно попытавшись образумить братьев более, нежели ей было по силам, она со всем справилась отлично. Фанни взбодрилась и телом и душою; от этой своевременной услуги очень быстро головная боль унялась и на сердце полегчало. У Сьюзен было открытое, умное лицо; она походила на Уильяма, и Фанни понадеялась, что, как и он, сестра будет расположена и добра к ней.
Итак, в гостиной все поуспокоилось, и тут воротился Уильям и вслед за ним маменька и Бетси. В лейтенантской форме Уильям был великолепен, казался еще выше, крепче, изящнее; со счастливой улыбкой он направился прямо к Фанни, а она встала и с минуту смотрела на него в безмолвном восхищении, а потом обхватила его за шею и зарыдала от переполнявших ее чувств, от страданья и радости.
Боясь показаться огорченной, она быстро овладела собой, и, утерев слезы, могла уже заметить все поразительные особенности его костюма и повосхищаться ими, и, воспрянув духом, слушала его веселые планы — каждый день до отплытия бывать на берегу и даже свозить ее в Спитхед и показать свой шлюп.
Но вот опять поднялась суета, и в гостиной появился мистер Кэмпбел, корабельный врач, молодой человек с отменными манерами, который зашел за своим приятелем и для которого не сразу исхитрились раздобыть стул, а юная устроительница чая поспешно вымыла чашку и блюдце; мужчины серьезно побеседовали с четверть часа, и вновь поднялся шум, разноголосица, суета, суматоха, мужчины и мальчики разом вместе пришли в движение, настала пора отправляться; все было готово, Уильям попрощался, и все они вышли — ибо трое мальчиков, вопреки настойчивым просьбам матери, решили проводить брата и мистера Кэмпбела до военной пристани, а мистер Прайс в это же время пошел возвращать соседу газету.
Теперь как будто можно было надеяться на подобие тишины и покоя, а тем самым, когда удалось уговорить Ребекку унести чайную посуду и миссис Прайс походила по комнате в поисках рукава от рубашки, который под конец Бетси выудила из ящика буфета в кухне, небольшая женская компания расположилась поудобней, и мать, снова посокрушавшись, что никак невозможно вовремя подготовить все необходимое для Сэма, удосужилась подумать о старшей дочери и о родных, от которых та приехала.
И пошли расспросы; но очень скоро миссис Прайс поинтересовалась, «как ее сестра Бертрам управляется с прислугой? Так же ли, как она, мучается, подыскивая сносную прислугу?», и это отвлекло ее от Нортгемптоншира и приковало к своим домашним неурядицам; ужасающая портсмутская прислуга, среди которой ее две служанки, конечно же, хуже всех, безраздельно поглотила ее мысли. Совершенно позабыв Бертрамов, она принялась подробно рассказывать о провинностях Ребекки, против которой было что сказать и Сьюзен, и того более маленькой Бетси, и которая и вправду, казалось, была так явно лишена каких-либо достоинств, что Фанни не удержалась и робко спросила, не намерена ли маменька с ней расстаться, когда минет ее год.
— Ее год! — воскликнула миссис Прайс. — Ну, надеюсь, я сумею избавиться от нее раньше, ведь год кончится только в ноябре. В Портсмуте, душенька, прислуга так себя ведет, что прямо чудо, если какую-нибудь служанку продержишь более полугода. Нет у меня никакой надежды найти подходящую. И если придется уволить Ребекку, другая скорей всего окажется и того хуже. Но я вовсе не думаю, будто такая уж я хозяйка, что мне трудно угодить… и само место у нас довольно легкое, ведь у ней есть помощница, и половину работы я часто делаю сама.
Фанни молчала, но не потому, что согласилась, будто нельзя найти лекарства от иных из этих зол. Она сидела и смотрела на Бетси и поневоле думала больше о другой сестренке, прелестной девчушке, которая была немногим моложе этой, когда она, Фанни, уехала в Нортгемптоншир, а несколько лет спустя умерла. Было в той малышке необыкновенное обаяние. В те ранние дни она была ей милее Сьюзен, и, когда весть о ее смерти наконец достигла Мэнсфилда, несколько времени Фанни очень о ней горевала. Вид Бетси пробудил у ней в памяти образ крошки Мэри, но ни за что на свете не стала бы она мучить мать разговором о ней. Пока Фанни была занята этими мыслями. Бетси, сидя неподалеку, протягивала что-то, желая привлечь ее внимание, но старалась загородить это от Сьюзен.
— Что там у тебя, милая? — спросила Фанни. — Иди сюда, покажи.
То был серебряный ножик. Тотчас вскочила Сьюзен, утвержая, что ножик ее, и пытаясь его отобрать; но малышка кинулась под защиту маменьки, и Сьюзен оставалось только упрекать ее, что она делала с большим жаром и явно надеялась привлечь на свою сторону Фанни. Это несправедливо, что она не может получить свой ножик, это ее собственный ножик, сестрица Мэри оставила его ей, когда умирала, и уже давным-давно ножик должен был храниться у ней. Но маменька не отдает его ей и всегда позволяет Бетси брать его, и кончится тем, что Бетси его испортит и оставит себе, а ведь маменька обещала, что Бетси не будет брать его в руки.
Фанни была потрясена. Ее чувство долга и чести, ее чуткое сердце были оскорблены словами Сьюзен и ответом маменьки.
— Да что ж это, Сьюзен! — воскликнула миссис Прайс жалобно и недовольно. — Что ж это ты, разве можно так злиться? Ты всегда скандалишь из-за этого ножа. Нехорошо быть такой скандалисткой. Бедняжка Бетси, как зла на тебя Сьюзен! Но не надо было брать ножик, душенька, когда я послала тебя к буфету. Ты же знаешь, я не велела тебе его трогать, ведь Сьюзен из-за этого так злится. В другой раз придется мне его спрятать, Бетси. Когда бедняжка Мэри отдавала его мне на хранение всего за два часа до смерти, она и думать не думала, что он станет яблоком раздора. Бедняжка моя! у ней голосок уж был едва слышный, а она сказала так славно: «Когда я умру и меня похоронят, маменька, пускай сестра Сьюзен возьмет мой ножик себе». Бедная крошка! она так его любила, Фанни, всю болезнь держала его подле себя на кровати. Это был подарок ее доброй крестной матери, старой адмиральши Максуэл, всего за полтора месяца до того, как Мэри прибрал Господь. Бедная милая крошка! Что ж, Господь прибрал ее, чтоб она не увидала грядущего зла. Ах ты, моя Бетси. — продолжала миссис Прайс, лаская дочку, — тебе вот не повезло, нет у тебя такой доброй крестной матери. Тетушка Норрис слишком далеко живет, где ж ей подумать о малышке вроде тебя.
И вправду, Фанни нечего было передать от тетушки Норрис, кроме слов, мол, она надеется, что ее крестница хорошая девочка и выучила молитвы. Как-то в гостиной в Мэнсфилд-парке что-то неопределенное говорилось, мол, не послать ли Бетси молитвенник, но более Фанни ничего такого не слыхала. Правда, тетушка Норрис сходила домой и принесла два старых мужниных молитвенника, но, когда их получше разглядели, щедрый пыл угас. Один сочли негодным для глаз ребенка из-за мелкого шрифта, другой показался слишком громоздким, девочке неудобно будет его носить.
Фанни, усталая с дороги и уставшая вновь, едва ей предложили лечь в постель, с благодарностью согласилась; Бетси все еще вопила, чтоб в честь приезда сестры ей позволили посидеть лишний час, а Фанни вышла из гостиной, где опять поднялась неразбериха и шум, где мальчики выпрашивали тосты с сыром, папенька требовал ром с водою и, как всегда, никто не мог дозваться Ребекки.
В узенькой, скудно обставленной комнатенке, которую ей предстояло делить с Сьюзен, не нашлось ничего, что могло бы ее подбодрить. Тесные комнатки наверху, да, разумеется, и внизу, узкий коридор и лестница — все это поразило ее куда больше, чем она могла вообразить. Вскоре она уже с признательностью думала о своей комнатке под крышей в Мэнсфилд-парке, которую там почитали чересчур тесной, а тем самым и неудобной.

Глава 8

Понимай сэр Томас все чувства племянницы, когда она писала свое первое письмо тетушке, он бы не отчаивался; ибо хотя крепкий сон, славное утро, надежды вскорости опять увидеть Уильяма и сравнительная тишина в доме, оттого что Том и Чарлз ушли в школу, Сэм — по каким-то своим делам, а папенька, как обыкновенно, слонялся просто так, позволили Фанни написать о родительском доме довольно бодро, однако, прекрасно это сознавая, о многом неприятном она умолчала. Понимай сэр Томас лишь половину того, что она чувствовала, когда не прошло и недели, он полагал бы, что мистер Крофорд может быть уверен в ее согласии, и пришел бы в восторг от собственной дальновидности.
Не прошло и недели, а Фанни была уже глубоко разочарована. Начать с того, что ушел в плавание Уильям. «Дрозд» получил предписание, ветер переменился, и корабль снялся с якоря через четыре дня после их приезда в Портсмут; и за эти дни она видела брата лишь дважды, накоротке, второпях, когда он сходил на берег по делам. Не было ни неспешных бесед, ни прогулки по крепостным стенам, ни посещения верфи, ни знакомства с «Дроздом» — ничего того, о чем строили планы, что предвкушали. Ничто из их надежд не оправдалось, осталась неизменной только любовь Уильяма. Последняя его мысль, когда он покидал родной дом, была о Фанни. Он опять воротился к двери, нарочно, чтоб сказать:
— Берегите Фанни, маменька. Она слабенькая и не привыкла, как мы, к лишениям и неудобствам. Я поручаю вам беречь Фанни.
Уильяма не стало рядом, и дом, где он ее оставил, оказался — Фанни не могла утаить это от себя — почти во всех отношениях полной противоположностью тому, чего бы ей хотелось. То было обиталище шума, беспорядка и неприличия. Никто не вел себя как следовало на его месте, ничто не делалось как должно. Она не могла, как надеялась, уважать своих родителей. От отца она многого и не ждала, но теперь убедилась, что он еще невнимательней к своему семейству, привычки его еще хуже и он еще меньше соблюдает приличия, чем она предполагала. У него нет недостатка в способностях, но сверх своей профессии он ничем не интересуется и ни в чем не сведущ. Читает он единственно газету да списки военно-морских офицеров, назначенных в кампанию, выходящие раз в три месяца; разговаривает только о доках, о гавани, о Спитхеде; он бранится, поминает имя Господа всуе и пьет, он неотесан и вульгарен. В его прежнем отношении к ней Фанни не могла припомнить ни малейшей нежности. У ней оставалось лишь общее впечатление развязности и шумливости; а теперь он едва замечал ее, разве что принимался топорно ее вышучивать.
Мать разочаровала ее куда сильнее; вот на кого она уповала, и почти ничего в ней не нашла. Все ее лестные надежды стать матери необходимой быстро рассыпались в прах. Миссис Прайс не была недоброй, но, вместо того чтобы одарить дочь любовью и доверием и день ото дня больше ею дорожить, миссис Прайс выказывала к ней ничуть не более доброты, чем в день приезда. Природный инстинкт был быстро удовлетворен, а другого источника привязанности миссис Прайс не имела. Сердце и время были у ней уже полностью заняты; для Фанни не хватило у ней ни досуга, ни любви. Дочери всегда мало для нее значили. Она нежно любила сыновей, особливо Уильяма, а из дочерей заметно отличала лишь Бетси. К ней мать проявляла весьма неразумную снисходительность. Уильям был ее гордостью, Бетси — ее любимицей; а Джон, Ричард, Сэм, Том и Чарлз поглощали остатки ее материнской заботливости, доставляя то тревоги, то утешение. Они делили ее сердце, время же отдано было преимущественно дому и слугам. Ее дни проходили в некоей медлительной суете; она всегда была в хлопотах, а дело не подвигалось, ни с чем она не поспевала вовремя и сетовала на это, но все продолжалось по-прежнему; желала быть бережливой, но недоставало ей ни изобретательности, ни упорядоченности; была недовольна слугами, но не умела их направить и, помогая ли им, выговаривая или потакая, не в силах была добиться от них уважения.
Из двух своих сестер миссис Прайс гораздо более походила на леди Бертрам, чем на миссис Норрис. Расчетливая из нужды, она не имела к тому ни склонности миссис Норрис, ни ее сноровки. От природы была она неторопливой и вялой, как леди Бертрам; жизнь в достатке и праздности гораздо больше отвечала бы ее натуре, чем необходимость во всем себе отказывать и те усилия, каких потребовало от нее безрассудное замужество. Из нее получилась бы важная дама, не хуже чем из леди Бертрам, но миссис Норрис при малом доходе оказалась бы более приемлемой матерью девяти детей.
Многое из всего этого Фанни не могла не сознавать. Она должна была чувствовать и, несомненно, чувствовала, хотя, пожалуй, не решилась бы сама себе в этом признаться, что ее маменька — пристрастная, неразумная родительница, копуша, неряха, не учит и не держит в узде своих детей, дом ее дурно поставлен и лишен какого бы то ни было уюта, и не нашлось у ней для старшей дочери ни расположения, ни разговора, ни любви, ни любопытства эту дочь узнать, ни желания приобрести ее дружбу, ни стремления к ее обществу, что могло бы приглушить горькие Фаннины чувства.
Фанни очень старалась быть полезной и не казаться ни выше своих домашних, ни не способной или не склонной (из-за своего совсем иного воспитания) помочь по дому и внести в него толику уюта, а потому немедля принялась шить для Сэма и, работая спозаранку и допоздна усердно и весьма споро, так много успела, что Сэма наконец отправили на корабль, снабдив его более чем половиною нужного белья. Фанни от души радовалась, что она полезна, но и представить не могла, как бы они управились без нее. Когда Сэма, шумливого и заносчивого, не стало в доме, Фанни даже пожалела, потому что он был умен, понятлив и с охотою отправлялся в город по разным поручениям; и хотя презрительно отвергал все упреки Сьюзен, вполне разумные сами по себе, но высказываемые не к месту и в бессильной запальчивости, однако же не оставался равнодушен к Фанниным трудам и ненавязчивым увещаньям; и она быстро поняла, что с его уходом лишилась лучшего из трех младших братьев, ибо Том и Чарлз, на несколько лет моложе него, были по меньшей мере на столько же лет дальше от возраста, в котором заговаривает и чувство и разум, побуждая ценить дружбу и стараться быть не столь несносными. Сестра скоро отчаялась хоть как-то повлиять на этих двоих: никакими уговорами, на которые у ней хватало душевных сил и времени, укротить их не удавалось. Каждый день после школы они неизменно затевали по всему дому буйные игры; и очень скоро Фанни уже со вздохом встречала приближение субботы, половина которой была свободна от ученья.
Бетси, избалованной, приученной думать, что азбука ей заклятый враг, разрешали сколько угодно вертеться подле служанок и еще хвалили ее за то, что она доносит о каждой их провинности, и Фанни почти отчаялась ее полюбить или помочь ей; а нрав Сьюзен вызывал у ней множество сомнений. Вечные перепалки с маменькой, бессмысленные раздоры с Томом и Чарлзом и озлобленность против Бетси изрядно огорчали Фанни, и, хотя она не могла не признать, что поводов для этого вдоволь, ее пугала склонность сестры доходить до крайностей, все это выдавало нрав мало приятный, который и саму ее лишил покоя. Таков был дом, который должен был вытеснить у ней из помыслов Мэнсфилд и научить ее умерять свои чувства, думая о кузене Эдмунде. Она же, напротив, только о Мэнсфилде и думала, о милых его обитателях, о его радующих душу обыкновениях. Здесь все было полной ему противоположностью. Оттого, что все здесь было по-другому, не проходило часу, чтоб она не вспоминала жизнь в Мэнсфилде — его изящество, благопристойность, размеренность, гармонию и, пожалуй, прежде всего мир и спокойствие.
Для натур столь хрупких и нервных, как Фанни, жизнь в непрестанном шуме — зло, которое не могли бы искупить никакое изящество и гармония. Это всего более мучило ее. В Мэнсфилде никогда не слышно было ни перепалок, ни повышенного тона, ни грубых вспышек, ни малейшего ожесточения; жизнь шла размеренно, с бодрой упорядоченностью; у каждого было свое заслуженное место; чувства каждого принимались во внимание. Если когда и можно было предположить, что недостает нежности, ее заменяли здравый смысл и хорошее воспитание; а что до слабых приступов досады, иной раз случавшихся у тетушки Норрис, как же они были коротки, пустячны, капля в море по сравненью с беспрестанной суматохой в ее теперешнем жилище. Здесь все шумливы, у всех громкие голоса (пожалуй, исключая маменьку, чей голос звучал все на одной и той же ноте, как у леди Бертрам, только уже не вяло, а капризно). Что бы ни понадобилось, все требовали криком, и служанки кричали из кухни свои оправдания. Двери вечно хлопали, лестницы не знали отдыха, все делалось со стуком, никто не сидел тихо, и, заговорив, никто не мог добиться, чтобы его выслушали.
Оценивая эти два дома, не прожив у родителей еще и недели, Фанни готова была отнести к ним знаменитое суждение доктора Джонсона о браке и безбрачии и сказать, что, хотя в Мэнсфилд-парке есть свои огорчения, Портсмут лишен радостей.
Назад: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Дальше: Глава 9