Книга: Полное собрание романов в двух томах. Том 1
Назад: Глава 9
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 14

Похоже было, что Фанни ближе к правде, чем предполагал Эдмунд. Найти пьесу, которая была бы по вкусу всем, оказалось и впрямь нелегко; и уже плотник получил распоряженья и снял размеры, уже предложил, как устранить по меньшей мере два вида помех, и, доказав неизбежность расширения работ и расходов, уже принялся за дело, а поиски пьесы все продолжались. Шли и другие приготовленья. Из Нортгемптона доставили огромный рулон зеленого сукна, и тетушка Норрис раскроила его (да так искусно, что сберегла добрых три четверти ярда), и горничные уже шили из него занавес, а пьесу все еще не подыскали; и когда подобным манером прошли три дня, Эдмунд начал было надеяться, что ее так никогда и не найдут.
Тут ведь о стольком требовалось позаботиться, стольким участникам угодить, столько требовалось приятных ролей, да, сверх того, чтоб пьеса была одновременно и трагедия и комедия, что надежды прийти к согласию, казалось, и вправду так мало, как бывает во всем, что затевается с пылом юности.
Сторонниками трагедии были обе мисс Бертрам, Генри Крофорд и мистер Йейтс, комедии — Том Бертрам, правда, не в полном одиночестве, поскольку того же явно желала и Мэри Крофорд, однако из вежливости хранила молчание; но при его решительном нраве и воле союзники, казалось, и не надобны; и независимо от столь несовместимых требований всем хотелось пьесу, в которой ролей было бы немного, но все преотличные, и три главные — женские. Все лучшие пьесы были просмотрены попусту. Ни «Гамлет», «Макбет», ни «Отелло», ни «Дуглас», ни «Игрок» не содержали в себе ничего, что удовлетворило бы даже сторонников трагедии; а «Соперники», «Школа злословия», Колесо судьбы», «Законный наследник»7 и многие прочие вызвали еще более горячие возражения и были отклонены одна за другой. Стоило назвать пьесу, и кто-нибудь непременно находил в ней недостатки, и то с одной стороны, то с другой неизменно слышалось:
— О нет, это не годится. Лучше обойдемся без напыщенных трагедий.
— Слишком много действующих лиц.
— Во всей пьесе нет ни одной сносной женской роли.
— Дорогой мой Том, что угодно, только не это. У нас недостанет исполнителей.
— Ну кто ж захочет исполнять такую роль.
— От начала до конца одна буффонада. Это, может быть, и годится, да только для ролей простонародья.
— Если вам непременно требуется мое мненье, по-моему, у нас в Англии нет и не было пьесы более пресной.
— Я не хочу спорить, только порадуюсь, если от меня будет хоть какой-то прок, но, думаю, это уж вовсе неудачный выбор.
Фанни наблюдала и слушала, и втайне забавлялась, примечая эгоизм, который, более или менее замаскированный, казалось, управлял всеми, и гадала, чем же дело кончится. Для собственного удовольствия она могла бы пожелать, чтобы какая-нибудь пьеса все-таки была разыграна, поскольку ни единого спектакля никогда не видела, но все прочие более серьезные соображения были против того.
— Так у нас ничего не получится, — сказал наконец Том Бертрам. — Мы непростительно тратим время попусту. Надобно на чем-то остановиться. Неважно на чем, лишь бы хоть что-то выбрать. Уж чересчур мы разборчивы. Незачем пугаться, если действующих лиц будет несколько больше. Можно исполнять и по две роли. Хватит нам так уж заноситься. Если роль незначительна, тем больше чести чего-нибудь в ней достичь. С этой минуты я согласен на все. Я беру любую роль, какую бы мне ни предложили, лишь бы она была комическая. Пусть она будет комическая, Других условий я не ставлю.
И затем, кажется, уже в пятый раз, предложил «Законного наследника», сомневаясь единственно в том, кого предпочесть самому — Лорда Дьюберли или Доктора Панглоса, и очень серьезно, но безрезультатно пытался убедить остальных, что среди прочих персонажей есть прекрасные трагические роли.
Молчание, которое последовало за этой бесплодной попыткой, он же и нарушил, когда, взявши один из множества лежащих на столе томов с пьесами и полистав его, вдруг воскликнул:
— «Обеты любви»! А почему бы нам не взять «Обеты любви», которые ставили у Рэвеншо? Как это нам прежде не пришло в голову! Меня вдруг осенило, вот оно то, что надо. Что вы на это скажете?.. Здесь две ведущие трагические роли для Йейтса и Крофорда и говорящий стихами дворецкий для меня — если на него нет других желающих, — роль пустяковая, но из тех, которые мне не противны, и, как я уже говорил, я готов взять любую роль и стараться изо всех сил. А что до остальных ролей, они подойдут любому. Остаются лишь Граф Кэссел и Анхельт.
Предложенье было всеми одобрено. Все уже начали уставать от неопределенности, и первое, о чем подумал каждый, что из всех пьес, какие они перебрали, эта для всех самая подходящая. Особенно был доволен мистер Йейтс — он еще в Эклсфорде вздыхал по роли Барона, жаждал ее сыграть, завидовал каждой тираде лорда Рэвеншо, и ему только и оставалось повторять их все у себя в комнате. Неистовствовать в роли Барона Уилденхейма было пределом его театральных мечтаний, и, уже зная половину сцен наизусть, он с великой поспешностью предложил себя на эту роль. Надобно, однако ж, отдать ему справедливость, он не собирался ее присваивать, но, помня, что есть и еще прекрасная возможность произносить громкие речи в роли Фредерика, заявил, что равно готов и на нее. Генри Крофорд был согласен на любую из этих ролей. Какую бы ни выбрал мистер Йейтс, он никак не станет возражать против оставшейся. Тут последовал короткий обмен комплиментами. Мисс Бертрам, весьма заинтересованная в роли Агаты, взяла решение на себя, заметив мистеру Йейтсу, что здесь надобно подумать и о росте и о фигуре, а поскольку он выше, он особенно подходит для Барона. Все признали ее правоту, две эти роли распределили соответственно, и она получила уверенность, что Фредериком будет именно тот, кто ей желателен. Теперь три роли были уже взяты, оставался единственно мистер Рашуот, за которого Мария всегда отвечала, что он согласен быть кем угодно; и тут Джулия, которая, как и сестра, намеревалась стать Агатой, изъявила величайшую заботу об интересах мисс Крофорд.
— Мы забываем об отсутствующей, — сказала она. — В пьесе недостаточно женских ролей. Амелия и Агата могут подойти Марии и мне, а для вашей сестры, мистер Крофорд, ничего нет.
Мистер Крофорд выразил желание, чтоб никто об этом не тревожился; он совершенно уверен, что у сестры нет охоты играть, разве что понадобилась бы ее помощь, а в данном случае она бы и помыслить не могла, чтоб ее принимали во вниманье. Но ему тотчас возразил Том Бертрам, заявив, что роль Амелии во всех отношениях подходит мисс Крофорд, если только она согласится ее сыграть.
— Амелия прямо создана для нее, — сказал он. — Как Агата для любой из моих сестер. И они тут ничем не жертвуют, ведь роль в высшей степени комическая.
Последовало короткое молчание. На лицах обеих сестер выразилась тревога, ведь каждая чувствовала, что именно у ней есть особое право на Агату, и надеялась, что остальные будут настаивать, чтоб она ее сыграла. Меж тем Генри Крофорд, который взял пьесу и нарочито небрежно листал начало, скоро все уладил.
— Я вынужден умолять мисс Джулию Бертрам не соглашаться на роль Агаты, — сказал он, — не то мне не сохранить необходимой серьезности. Вы не должны, право, не должны (оборотился он к ней). Я не выдержу, если увижу на вашем лице бледную и скорбную маску. Мы столько с вами смеялись, что я неизбежно вспомню про то и Фредерик с его ранцем будет вынужден ретироваться.
Мило, учтиво было сказано, но что касается чувств Джулии, эта любезная манера ее не обманула. Она подметила взгляд Марии, который убедил ее, что она обиделась недаром; это уловка, хитрость, ею пренебрегли, предпочли Марию; торжествующая улыбка, которую Мария не сумела скрыть, выдала, как отлично она все поняла, и не успела еще Джулия взять себя в руки, чтобы заговорить, а уже против нее подал голос и родной брат:
— Да, да, Агатой должна быть Мария. Марии она лучше удастся. Хотя Джулия воображает, будто предпочитает трагедию, тут бы я на нее не положился. Нет в ней ничего такого, чего требует трагедия. И наружность не та. У ней и черты не трагические, и походка слишком быстрая, и разговор слишком быстрый, и серьезного вида она не сохранит. Лучше ей сыграть деревенскую старуху, Жену крестьянина, право слово, лучше, Джулия. Эта роль совсем неплохая, поверь. Старушка с немалою силой духа поддерживает высочайшее добросердечие мужа. Тебе играть Жену крестьянина.
— Жена крестьянина! — воскликнул Йейтс. — О чем вы говорите? Самая незначительная, ничтожная роль, такая будничная… Ни единой выигрышной реплики. Такую роль вашей сестре! Да это оскорбленье — предложить такое. В Эклсфорде эта роль предназначалась гувернантке. Мы все сошлись на том, что никому другому нельзя ее предложить. Прошу вас, уважаемый распорядитель, чуть больше справедливости. Если вы не можете по достоинству оценить таланты вашей труппы, вы не заслуживаете своей должности.
— Ну, что до этого, дорогой друг, так прежде, чем я и моя труппа начнем играть, нам предстоит немного поломать голову. Но я вовсе не желал умалять достоинства Джулии. Нам ни к чему две Агаты, и нам необходима Жена крестьянина. И вот же я сам подал сестре пример скромности, довольствуясь стариком дворецким. Когда роль пустяковая, тем больше чести, если Джулия сумеет что-нибудь из нее сделать. Если же она так решительно настроена против всего смешного, пусть говорит то, что произносит Крестьянин, а не Жена крестьянина, и по всей пьесе поменяет их ролями; он-то серьезен и, без сомненья, достаточно трогателен. А для пьесы никакой разницы; что же до самого Крестьянина, раз ему достанутся реплики его жены, я сам охотно сыграю эту роль.
— При всем вашем пристрастии к Жене крестьянина, ничего с этой ролью не сделаешь, чтоб она подошла вашей сестре, — возразил Генри Крофорд, — и не годится нам испытывать ее доброту и навязывать ей такую роль. Мы просто не позволим ей согласиться. Не пристало нам пользоваться ее любезностью. Ее таланты понадобятся для роли Амелии. Амелия такой персонаж, что сыграть ее трудней, чем даже Агату. На мой взгляд, эта роль самая трудная в пьесе. Чтоб выразить игривость и простодушие Амелии, не впадая в крайность, требуются большие способности, большая изощренность. Я видел, как хорошие актрисы терпели неудачу в этой роли. Простодушие и правда редко удаются даже профессиональным актрисам. Тут требуется тонкость чувств, которой они не обладают. Тут требуется благородное происхождение, одним словом, некая Джулия Бертрам. Надеюсь, вы согласитесь? — Он поворотился к Джулии с видом тревожно умоляющим, который ее несколько смягчил; но пока она колебалась, не зная, как ответить, опять вмешался ее брат и заявил, будто у мисс Крофорд больше оснований сыграть эту роль. — Нет, нет, Джулия не должна быть Амелией. Эта роль совсем не для нее. Ей она не понравится. И не получится у нее. Джулия слишком высокая и крепкая. Амелии пристало быть маленькой, легкой, с девичьей фигуркой и непоседливостью. Роль эта подходит мисс Крофорд, и только мисс Крофорд, уверяю вас, мисс Крофорд похожа на Амелию и, конечно же, сыграет ее замечательно.
Не слушая его, Генри Крофорд продолжал умолять Джулию:
— Вы должны оказать нам услугу, — говорил он. — Право, должны. Когда вы обдумаете эту роль, вы, безусловно, увидите, что она вам подходит. Пусть ваш выбор трагедия, но, без сомненья, окажется, что вас выбирает комедия. Вам предстоит навестить меня в темнице с корзинкою провизии: вы ведь не откажетесь навестить меня в темнице. Мне кажется, я даже вижу, как вы входите с корзинкою.
Его уговоры не оставили Джулию равнодушной. Она заколебалась; но не старается ли он всего лишь утешить и успокоить ее и заставить забыть о недавней обиде? Она не доверяла ему. Он пренебрег ею слишком явно. Его настояния, возможно, не более как вероломная игра. Джулия подозрительно глянула на сестру; все решит выраженье ее лица: не встревожена ли она, не раздосадована? Но на лице Марии покой и довольство, а Джулия хорошо знала, что в этой затее Мария может быть счастлива только за ее счет. И потому, мигом вознегодовав, она дрожащим голосом сказала Генри Крофорду:
— Похоже, вы не боитесь, что не сумеете сдержать смех, когда я войду с корзинкой провизии… а ведь можно было бы этого ждать… но я вам так опасна единственно в роли Агаты!
Она замолчала. У Генри Крофорда вид был довольно глупый, казалось, он не знает, что сказать. И опять принялся за свое Том Бертрам:
— Мисс Крофорд должна быть Амелией… Она будет превосходной Амелией.
— Не бойся, я не хочу эту роль, — сердито, торопливо воскликнула Джулия. — Мне не быть Агатой, а никого другого я нипочем играть не стану. А что до Амелии, она мне отвратительней всех ролей. Я ее просто ненавижу. Противная, ничтожная, назойливая, ненатуральная, нахальная девица. Я всегда возражала против комедии, а это комедия в ее худшем виде.
И так сказав, она поспешно вышла из комнаты, и почти всем стало неловко, но особого сочувствия к ней не испытал никто, кроме Фанни, которая тихонько все слушала и с великой жалостью думала, что причина волнений Джулии — жестокая ревность.
После ухода Джулии наступило недолгое молчание, но скоро брат ее воротился к делу, к «Обетам любви» и вместе с мистером Йейтсом стал нетерпеливо просматривать пьесу, чтобы удостовериться, какие понадобятся декорации, а тем временем Мария и Генри Крофорд беседовали вполголоса, и утверждение, с которого она начала. — «Конечно же, я очень охотно уступила бы эту роль Джулии, но, хотя сама я, пожалуй, сыграю ее совсем дурно, я убеждена, что она сыграет еще хуже», — утверждение это, разумеется, удостоилось всех похвал, каких она ждала.
Так продолжалось какое-то время, а потом общество и вовсе распалось, поскольку Том Бертрам и мистер Йейтс отправились для дальнейших совещаний в комнату, которой теперь предстояло называться Театром, а мисс Бертрам вздумала пойти в пасторат, чтобы самой предложить роль Амелии мисс Крофорд; и Фанни осталась одна.
Оказавшись в одиночестве, она первым долгом взяла лежащий на столе том и стала читать пьесу, о которой столько слышала. В ней проснулось любопытство, и она пробегала страницу за страницей с жадностью, которая время от времени сменялась разве что удивленьем — как можно было это предложить и принять для домашнего театра! Агата и Амелия, каждая на свой лад, показались ей столь неподходящими для домашнего представления, положение одной и язык другой столь непригодными для изображения любой достойной женщиной, что она и помыслить не могла,
будто ее кузины имеют понятие о том, чем занялись; и она жаждала, чтоб увещевания Эдмунда, которых, конечно же, не миновать, поскорей заставили их опомниться.

Глава 15

Мисс Крофорд приняла роль очень охотно, а вскоре после возвращенья мисс Бертрам из пастората приехал мистер Рашуот, и тем самым нашелся исполнитель еще одной роли. Ему предложили на выбор Графа Кэссела и Анхельта, и поначалу он не знал, на ком остановиться, и просил совета мисс Бертрам, но когда ему объяснили, как различны эти персонажи и каков каждый из них, и он вспомнил, что однажды видел эту пьесу в Лондоне и счел Анхельта изрядным тупицею, он вскоре избрал роль Графа. Мисс Бертрам одобрила его решенье, ведь чем меньше ему придется заучивать, тем лучше; и хотя она не могла разделить его желанье, чтоб Граф и Агата играли вместе, и с трудом сдерживала нетерпение, пока он медленно переворачивал страницы в надежде все же найти такую сцену, она премило взяла его роль в руки и сократила все реплики, которые поддавались сокращению; кроме того, сказала, что ему надобно роскошно одеться, и выбрала для него цвета. Необходимость разодеться была весьма любезна мистеру Рашуоту, хотя он и делал вид, будто относится к этому с презреньем, и он слишком был занят мыслями о том, как будет выглядеть, чтобы думать о других или прийти к какому-нибудь из тех заключений или испытать какое-нибудь из тех неудовольствий, к которым уже отчасти приготовилась Мария.
Вот сколько дел уладилось, прежде чем обо всем узнал Эдмунд, ибо он с утра отсутствовал; но когда перед обедом он вошел в гостиную, там стоял шум от жаркого спора, в котором участвовали Том, Мария и Йейтс, а Рашуот нетерпеливо шагнул ему навстречу, спеша поведать приятные новости.
— Мы нашли пьесу, — сказал он, — «Обеты любви», и я буду Графом Кэсселом и в первый раз появлюсь в голубом фраке и розовом шелковом плаще, а потом и в другом затейливом костюме, вроде охотничьего. Еще не знаю, как мне это понравится.
Фанни слушала и не спускала глаз с Эдмунда, и сердце ее трепетало за него, и она видела его взгляд и понимала, каковы сейчас его чувства.
— «Обеты любви»! — с величайшим изумленьем только и вымолвил он в ответ Рашуоту и поворотился к брату и сестрам, словно едва ли сомневался, что они это опровергнут.
— Да! — воскликнул мистер Йейтс. — После всех обсуждений и споров мы сошлись на том, что для нас «Обеты любви» безупречней всех прочих пьес и более всех прочих нам подходят. Удивительно, как это мы не подумали о них прежде. Моя тупость чудовищна, ведь по сравненью с Эклсфордом у нас здесь все преимущества, и так удобно, когда уже есть для нас пример, коему следовать. Мы успели распределить почти что все роли.
— И женские тоже? — мрачно спросил Эдмунд, глядя на Марию.
— Я взяла роль, которую должна была исполнять леди Рэвеншо, — отвечала Мария, невольно краснея. И докончила смелее: — А мисс Крофорд будет Амелией.
— Не думал я, что у нас так легко найдутся охотники играть подобную пьесу, — заметил Эдмунд, отворотясь к камину, где расположились его мать, тетушка и Фанни, и с видом крайне раздосадованным сел.
Мистер Рашуот последовал за ним и продолжал:
— Я выхожу на сцену трижды, и в моей роли сорок две реплики. Немало, правда?.. Только мне не очень по вкусу, что надобно вырядиться таким франтом… В голубом фраке да в розовом шелковом плаще я, пожалуй, и не узнаю себя.
Эдмунду нечего было ему ответить. Несколько минут спустя мистера Бертрама вызвали из комнаты, чтобы он разрешил кое-какие сомнения плотника, и, так как с ним вышел и мистер Йейтс, а вскоре за ними последовал и мистер Рашуот, Эдмунд поспешил воспользоваться случаем:
— При мистере Йейтсе я не мог сказать, как я отношусь к сей пьесе, не бросив тень на его друзей в Эклсфорде, — заговорил он. — Но теперь я должен сказать, дорогая моя Мария, что нахожу ее совершенно неподходящей для представления на домашнем театре, и надеюсь, ты от нее откажешься… Когда ты внимательно ее прочтешь, не сомневаюсь, ты непременно откажешься. Прочти вслух маменьке или тетушке всего лишь первый акт, и увидишь сама, возможно ли тебе ее одобрить. Я уверен, уже не понадобится прибегать к авторитету папеньки.
— Мы очень по-разному смотрим на вещи! — воскликнула Мария. — Уверяю тебя, я отлично знакома с пьесой, и, если кое-что опустить, совсем немного, что, конечно, будет сделано, я не вижу в ней ничего нежелательного. И тебе надобно знать, что я не единственная девица, кто находит ее вполне подходящей для домашнего представления.
— Мне очень жаль, — был ответ. — Но в этом деле решающее слово будет за тобою. Ты должна подать пример. Если другие совершили ошибку, ты должна направить их на путь истинный и послужить образцом подлинного такта. Во всем, что касается до приличий, именно твое поведение должно быть законом для всех остальных.
Он изобразил Марию столь значительной особой, что это отчасти подействовало, поскольку была она большая любительница задавать тон; и она ответила уже куда дружелюбнее:
— Я очень тебе признательна, Эдмунд, у тебя, без сомненья, самые добрые намерения, но мне по-прежнему кажется, что ты судишь чересчур строго, и я, право же, не решусь переубеждать остальных. Вот уж это, по-моему, и вправду было бы неприлично.
— Неужто ты вообразила, что мне могло это прийти в голову? Нет… пусть переубеждает единственно твое поведение. Скажи, что, ознакомясь с ролью, ты чувствуешь, что она тебе не подходит, что она, по-твоему, требует таких сил и уверенности в себе, какими ты не обладаешь. Скажи так с твердостью, и этого будет вполне довольно. Все, кто способен разобраться, поймут, что тобою движет. От пьесы откажутся, и твоему такту воздадут должное.
— Не исполняй ничего предосудительного, дорогая моя, — сказала леди Бертрам. — Сэр Томас был бы недоволен… Фанни, позвони, пожалуйста, мне пора обедать. Надеюсь, Джулия уже одета.
— Сэр Томас, несомненно, был бы недоволен, сударыня, — сказал Эдмунд еще прежде, чем Фанни успела позвонить.
— Вот видишь, моя дорогая, что говорит Эдмунд?
— Если б я отказалась от роли, ее непременно взяла бы Джулия, — с вновь вспыхнувшей горячностью возразила Мария.
— Как? — воскликнул Эдмунд. — Если будет знать, что тобою движет?
— Но она может подумать, что она и я — не одно и то же… мы в разном положении… и ей незачем быть столь щепетильной, как полагаю для себя нужным я. Я уверена, она рассудит именно так. Нет, ты уж меня извини, я не могу взять свое согласие. Все уже твердо условлено, нельзя всех так разочаровать. Том был бы вне себя. И если уж мы такие привередливые, мы никогда ничего не сыграем.
— Я как раз собиралась сказать в точности то же, — вмешалась тетушка Норрис, — ежели возражать против каждой пьесы, вы никогда ничего не сыграете… и все деньги, какие пошли на приготовленья, окажутся выброшенными на ветер… и уж тогда-то всем нам стыда не обобраться. Я пьесу не знаю, но Мария говорит, ежели там и есть какие нескромности, а без того редкая пьеса обходится, их легко опустить. Не к чему нам быть уж такими требовательными, Эдмунд. Раз мистер Рашуот тоже намерен играть, значит, не может тут быть ничего дурного. Вот единственно Тому надобно было получше знать, чего он хочет, когда разговаривал с плотниками, потому как из-за этих боковых дверей они полдня работали понапрасну. Однако ж, занавес будет лучше некуда. Горничные очень хорошо его делают, и, я думаю, мы сможем отослать обратно несколько дюжин колец. Чего ради пришивать их так часто. Надеюсь, есть кой-какая польза и от меня, надо ж кому-то приглядывать за работами и чтоб ничего не пропадало даром. Когда собирается столько молодежи, непременно требуется какая-нибудь трезвая голова, чтоб ее направлять. Я забыла рассказать Тому, что нынче видела своими глазами. Была я на птичьем дворе, гляжу по сторонам, и только собралась выйти, вдруг вижу — кого б вы думали? — Дик Джексон подходит к дверям для прислуги, а в руках у него две сосновые досточки, как пить дать несет отцу; мать, верно, послала его с каким-нибудь порученьем к отцу, а тот велел принести две досточки, не мог без них обойтись. Я тотчас же смекнула, что к чему, ведь тут как раз звонок возвестил слугам обед, и не терплю я людей, которые зарятся на чужое добро, — а Джексоны такие и есть, я всегда это говорила, именно из тех, кто всегда присвоит что плохо лежит, — ну, я так прямо и говорю мальчишке — большой лоботряс вымахал, уж десять лет ему, пора бы, кажется, иметь совесть, — я, мол, сама отнесу досточки отцу, Дик, так что беги-ка домой, да побыстрей. У мальчишки вид был преглупый, он поворотился и ни единого словечка не сказал, думаю, я разговаривала с ним довольно сурово; надеюсь, он на время излечится, не станет ходить по дому мародерствовать… Не терплю эдакую жадность… и ведь твой отец столько добра сделал этому семейству: круглый год дает Джексону работу!
Никто не потрудился ей ответить; скоро воротились остальные, и Эдмунд понял, что не найдет покоя, если не постарается изо всех сил обратить их на путь истинный. Обед прошел тягостно. Тетушка Норрис опять поведала о своей победе над Диком Джексоном, но более ни о пьесе, ни о приготовлениях к ней особенно не разговаривали, ибо все чувствовали неодобренье Эдмунда, даже его брат, хотя ни за что бы в том не признался. Марии сейчас недоставало воодушевляющей поддержки Генри Крофорда, и она предпочитала избегать сего предмета. Мистер Йейтс, который старался полюбиться Джулии, понял, что любым разговором есть надежда рассеять ее мрачность скорее, чем сожаленьями о том, что она ушла из их труппы, а мистер Рашуот, занятый единственно мыслями о своей роли и своем наряде, скоро уже переговорил о том и другом все, что только можно было сказать.
Но театральные заботы были отставлены всего на час-другой; дел предстояло еще великое множество; и к вечеру, приободрясь и ощутив новый прилив сил, Том, Мария и Йейтс, вновь сойдясь в гостиной, вскоре расположились за отдельным столом, раскрыли пьесу, и, только что в нее углубились, их прервал весьма желанный приход Генри и Мэри Крофорд, которые, как ни грязно и темно было на улице, уступили желанию прийти и встречены были с превеликой радостью.
«Ну как подвигаются дела?», «На чем вы порешили?», «Да без вас у нас ничего не получается» — послышалось после первых приветствий; и скоро Генри Крофорд уже сидел с теми тремя за столом, меж тем как его сестра с любезнейшими поздравлениями подошла к… леди Бертрам.
— Право, я должна вас поздравить, ваша светлость, с выбранною пьесой, — сказала она. — Хотя вы и проявили завидное терпенье, вам, уж конечно, надоели наши споры и неурядицы. Актеры могут радоваться, что решенье найдено, но сторонние наблюдатели должны быть несравненно благодарней. И я искренне вас поздравляю, сударыня, а также миссис Норрис и всех остальных, кто находился в том же неприятном положении, — и опасливо, и лукаво она, минуя Фанни, глянула на Эдмунда.
Леди Бертрам ответила ей весьма любезно, но Эдмунд промолчал. Не возразил против того, что он всего лишь сторонний наблюдатель. Поболтав еще несколько минут с теми, кто сидел у камина, мисс Крофорд воротилась к сидящим у стола и, стоя подле них, как будто заинтересовалась их планами, но внезапно, словно что-то вспомнив, воскликнула:
— Друзья мои, вы так усердно и спокойно занимаетесь всеми этими коттеджами и питейными домами, но, прошу вас, позвольте мне меж тем узнать мою судьбу. Кто будет Анхельтом? Кому из присутствующих здесь джентльменов я буду иметь удовольствие отдать свое сердце?
В первое мгновенье никто не произнес ни слова, потом сразу несколько голосов сообщили печальную правду, — что Анхельта у них еще нет.
— Мистер Рашуот согласился на роль Графа Кэссела, но Анхельта еще не взял никто.
— У меня был выбор, — сказал мистер Рашуот, — но я подумал, что Граф мне больше подходит… хотя для меня не слишком большое удовольствие разодеться в пух и прах.
— Вы, без сомненья, выбрали весьма мудро, — просияв, заметила мисс Крофорд. — Анхельт — нудная роль.
— У Графа сорок две реплики, — отвечал мистер Рашуот, — а это не пустяк.
— Я нисколько не удивлена, что никто не вызвался быть Анхельтом, — после короткого молчания сказала мисс Крофорд. — Ничего лучшего Амелия и не заслуживает. Такая развязная девица напугает любого мужчину.
— Я был бы только счастлив взять эту роль на себя! — воскликнул Том. — Но это невозможно. К сожалению, Дворецкий и Анхельт участвуют в одних и тех же сценах. Однако ж я не откажусь от этой мысли… посмотрю, нельзя ли что-нибудь придумать… еще раз пролистаю пьесу.
— Эту роль следовало бы взять вашему брату, — вполголоса сказал мистер Йейтс. — Вы полагаете, он не согласится?
— Я не стану его спрашивать, — холодно, решительно отвечал Том.
Мисс Крофорд заговорила о чем-то еще, а несколько времени спустя вновь присоединилась к сидящим у камина.
— Я им совсем не нужна, — сказала она, садясь. — Я их только озадачиваю и вынуждаю говорить любезности. Мистер Эдмунд Бертрам, раз уж сами вы не играете, вы можете посоветовать как человек не заинтересованный, и потому я обращаюсь именно к вам. Как нам быть с Анхельтом? Возможно ли, чтоб кто-нибудь из участников взял его в качестве второй роли? Что вы посоветуете?
— Я посоветую найти другую пьесу, — спокойно сказал Эдмунд.
— Я бы не возражала, — отвечала она, — хотя не сказала б, что роль Амелии, если хорошо ее исполнить, так уж мне не нравится… то есть если все идет хорошо… я бы не хотела никому причинять беспокойство… но если те за столом предпочитают не слышать вашего совета (мисс Крофорд оглянулась по сторонам) — они, разумеется, вас не послушают.
Эдмунд промолчал.
— Если существует роль, которая могла бы вас соблазнить, я думаю, это как раз Анхельт, — немного погодя лукаво заметила сия особа, — ведь он священник.
— Это никак бы меня не соблазнило, мне было бы жаль выставить его на посмешище из-за плохой игры, — отвечал Эдмунд. — Очень трудно сыграть так, чтоб Анхельт не показался сухим, напыщенным педантом. И человек, который избирает профессию священника, вероятно, менее всех прочих пожелает исполнять эту роль на сцене.
Мисс Крофорд нечего было на это возразить, и с некоторой обидой и разочарованием она подвинула свой стул значительно ближе к чайному столу и направила все свое внимание на миссис Норрис, которая там главенствовала.
— Фанни, — окликнул Том Бертрам с другого стола, где они все еще оживленно совещались и разговор не умолкал ни на миг, — нам требуются твои услуги.
Фанни вскочила, ожидая какого-нибудь порученья, ибо, несмотря на все старания Эдмунда, к ней по привычке еще обращались в подобных случаях.
— Нет, нет, мы не хотим срывать тебя с места. Сию минуту нам ничего от тебя не надобно. Мы только хотим, чтоб ты участвовала в спектакле. Ты должна быть Женою крестьянина.
— Я?! — воскликнула Фанни и опять села, с видом крайне испуганным. — Право, увольте. Да хоть озолотите меня, я ни одной роли не смогу сыграть. Право же, я не умею представлять.
— Хочешь не хочешь, а ты должна, мы не можем без тебя обойтись. И ты напрасно пугаешься, роль пустяковая, сущий пустяк, на все про все не более полдюжины реплик, и особой беды не будет, если никто ничего и не услышит, так что можешь оставаться такой же тихой мышкой, но появиться на сцене ты должна, чтоб было на кого смотреть.
— Если вас пугает полдюжины реплик, что ж тогда говорить мне при моей-то роли? — воскликнул Рашуот. — Мне надобно заучить сорок две.
— Вовсе не того я боюсь, что надобно учить наизусть, — возразила Фанни, со страхом увидев, что в комнате все смолкло и на нее обращены едва ли не все взгляды, — но я правда не умею играть.
— Да как ни сыграешь, для нас и того будет довольно. Твое дело — знать слова, а всему остальному мы тебя научим. Ты появляешься только в двух сценах, а так как Крестьянином буду я, я тебя поддержу и помогу, и ты прекрасно справишься, ручаюсь тебе.
— Нет, право, мистер Бертрам, увольте меня. Вы не понимаете. Для меня это никак невозможно. Если мне пришлось бы согласиться, я бы вас только разочаровала.
— Вздор! Вздор! Не будь такой скромницей, ты прекрасно справишься. Тебе сделаны будут всяческие послабленья. Мы не ждем совершенства. Тебе потребуется коричневое платье, белый фартук и домашний чепец, и мы нарисуем тебе морщины и мелкие морщинки в уголках глаз, и из тебя получится весьма пристойная старушка.
— Пожалуйста, увольте меня, право же, увольте, — воскликнула Фанни, от чрезмерного волнения все более заливаясь краскою и горестно глядя на Эдмунда, который дружелюбно смотрел на нее, но, не желая раздражать брата своим вмешательством, только ободряюще ей улыбался. Ее мольбы не оказывали на Тома ни малейшего действия; он опять повторил то, что уже говорил прежде, и теперь требовал не один Том, его поддерживали Мария, и мистер Крофорд, и мистер Йейтс, они тоже настаивали, кто мягче, кто учтивей, и перед таким напором она совсем растерялась; не успевала она перевести дух, как всему делу положила конец тетушка Норрис, которая заговорила с ней шепотом и сердитым и громким:
— Что это за суету ты подняла по пустякам? Мне просто стыдно за тебя, Фанни, как же ты не желаешь оказать услугу кузине и кузену в такой малости… Они-то вон как к тебе добры… Учтиво согласись на эту роль, и, прошу тебя, чтоб о том больше и разговору не было.
— Не понуждайте ее, сударыня, — сказал Эдмунд. — Так принуждать не годится. Вы ж видите, игра ей не по душе. Пусть, как и все мы, сама решает, чего она хочет. Нет никакой причины не доверять ее сужденью. Не принуждайте ее больше.
— Я и не собираюсь ее принуждать, — резко отвечала миссис Норрис, — но если она не сделает то, чего от нее хотят ее тетушка и кузен с кузиною, я буду почитать ее весьма упрямой и неблагодарной девицей, да-да, весьма неблагодарной, принимая во вниманье, кто она и что.
Эдмунд так был возмущен, что не мог произнести ни слова, но мисс Крофорд, удивленно поглядев на миссис Норрис, а потом на Фанни, у которой уже навертывались слезы на глаза, тотчас сказала не без язвительности:
— Не нравится мне мое место, для меня тут слишком жарко. — И отодвинула стул к другому концу стола, поближе к Фанни, а усевшись, ласково, тихонько заговорила:
— Не огорчайтесь, милая мисс Прайс… это досадливый вечер… все досадуют и сердятся… но Бог с ними. — И с подчеркнутым вниманием продолжала с нею разговаривать и пыталась хоть немного развеселить ее, хотя самой было совсем не весело.
Выразительно поглядев на брата, она тем самым положила конец дальнейшим настояниям со стороны устроителей спектакля, а истинно добрые чувства, которые почти одни ею сейчас и руководили, быстро восполнили то немногое, что она было потеряла в глазах Эдмунда.
Фанни не любила мисс Крофорд, но была чрезвычайно благодарна ей за сочувствие; а та не оставила незамеченным вышиванье, и посетовала, что не умеет сама так хорошо вышивать, и попросила разрешенья заимствовать ее рисунок, и предположила, что Фанни, должно быть, теперь готовится выезжать, чего ей, конечно же, не миновать, когда ее кузина выйдет замуж, а потом принялась расспрашивать, давно ли у ней были вести от брата-моряка, и сказала, что ей так любопытно его увидеть и что он, наверно, очень красивый молодой человек, и посоветовала Фанни заказать его портрет, прежде чем он снова отправится в плаванье, — и Фанни не могла устоять перед столь понятной лестью и невольно слушала и отвечала куда оживленней, чем хотела бы.
Устроители все продолжали совещаться по поводу пьесы, и вниманье мисс Крофорд впервые отвлек от Фанни Том Бертрам, который поведал ей, что, увы, у него нет никакой возможности взять на себя роль Анхельта в дополнение к Дворецкому; он всячески старался что-нибудь придумать, но ничего не выходит, он вынужден сдаться.
— Но найти исполнителя для Анхельта ничуть не трудно, — прибавил он. — Стоит только сказать слово — и можно выбирать с пристрастием. Я прямо сейчас могу назвать по меньшей мере шестерых молодых людей не далее чем в шести милях от нас, которые жаждут быть принятыми в нашем обществе, и один-двое таковы, что никак нас не посрамят. На любого из Оливеров или на Чарлза Мэдокса я не побоялся бы положиться. Том Оливер очень толковый малый, а Чарлз Мэдокс человек на редкость воспитанный, так что завтра рано поутру я проедусь верхом в Сток и с кем-нибудь из них условлюсь.
Он говорил, а Мария тем временем опасливо посматривала на Эдмунда, ожидая, что он сейчас воспротивится подобному расширению их замысла, идущего вразрез со всеми их торжественными заверениями; но Эдмунд молчал. Мисс Крофорд на миг задумалась, потом спокойно ответила:
— Что до меня, я не стану возражать ни против чего, что вам всем кажется подходящим. Я кого-нибудь из этих джентльменов видела? Ах да, мистер Чарлз Мэдокс однажды обедал у сестры, не правда ли. Генри? Такой с виду тихий молодой человек. Да, я его помню. Если можно, обратитесь, пожалуйста, к нему, это будет не так неприятно, как иметь дело с совсем незнакомым человеком.
Выбор остановили на Чарлзе Мэдоксе. Том повторил, что намерен отправиться к нему завтра рано поутру; и хотя Джулия, которая во все это время едва ли проронила хоть слово, язвительно заметила, глянув сперва на Марию, а после на Эдмунда, что «мэнсфилдский спектакль до крайности взбудоражит всю округу», Эдмунд все еще хранил молчание, и его чувства выражались лишь в непреклонной серьезности.
— Я не в таком радужном свете вижу наш спектакль, — вполголоса молвила мисс Крофорд, наклонясь к Фанни. — И могу сказать мистеру Мэдоксу, что до того, как мы станем вместе репетировать, я несколько сокращу его роль и основательно сокращу свою. Играть с ним пренеприятно, совсем не то, что я ожидала.

Глава 16

Как ни старалась мисс Крофорд, ей не удалось уговорить Фанни и вправду забыть, что произошло. Когда вечер подошел к концу, она легла в постель, полная мыслями об этом, не в силах успокоиться от ошеломившего ее нападения кузена Тома, столь прилюдного и упорного, подавленная суровым осуждением и упреками тетушки. Так вот оказаться средоточием всеобщего внимания, узнать, что это еще только прелюдия к чему-то куда более неприятному, выслушать требование, чтоб она сделала нечто совсем невозможное — стала играть на сцене, — а затем и обвинение в упрямстве и неблагодарности, усиленное намеком на ее зависимое положение, — все это было слишком мучительно, и, оставшись одна, Фанни вспоминала обо всем почти с тою же болью, да еще прибавился ужас перед завтрашним днем, когда может последовать продолженье, которое уж вовсе неизвестно к чему приведет. Мисс Крофорд защитила ее только на то время, пока была рядом; а если, когда они окажутся лишь среди своих, Том и Мария опять станут ее просить, со всей присущей им властной настойчивостью, а Эдмунда как раз не будет дома, — что ж ей тогда делать? Она уснула, так и не найдя ответа на этот вопрос, и, когда наутро проснулась, он оставался все таким же неразрешимым. Белая комнатушка под крышей, что оставалась ее спаленкой с того первого дня, когда она вошла в эту семью, не могла подсказать какой-либо ответ, и, едва одевшись, она пошла искать спасенья в другой комнате, более просторной, где можно было походить и подумать и где она уже несколько времени была почти что хозяйкою. Прежде то была их классная; она носила это название, пока сестры Бертрам не запретили так ее называть, и до недавних пор была жилою комнатою. Здесь жила мисс Ли, и здесь, не считая последних трех лет, когда она уехала от своих подросших воспитанниц, они читали, писали, болтали, смеялись. Комната осталась без употребленья и одно время пустовала, никто в ней не бывал, кроме Фанни, когда она навещала свои комнатные растения или ей требовалась какая-нибудь из книг, которые по недостатку места в ее каморке наверху она, радуясь такой возможности, по-прежнему держала здесь; но постепенно, когда необходимость в этой более удобной комнате становилась острей, Фанни присоединила ее к своим владениям, проводила в ней многие часы; и, не встречая никакой помехи, освоилась тут столь бесхитростно и естественно, что теперь уже все числили эту комнату за нею. Восточная комната, как ее называли с тех самых пор, когда Марии Бертрам исполнилось шестнадцать, теперь считалась Фанниной почти так же безусловно, как белая спаленка; была она такая крохотная, что Фанни имела все основания пользоваться другою комнатой, и оттого кузины, чьи покои несравненно ее превосходили, как того требовало их чувство собственного превосходства, вполне это одобрили; а тетушка Норрис, поставив условием, чтоб для одной Фанни там никогда не топили, поворчав, согласилась, чтоб она пользовалась тем, что никому другому не надобно, однако же иной раз говорила о сей милости так, будто речь идет о самой что ни на есть лучшей комнате в доме.
Расположенье комнаты было столь благоприятным, что при Фанниной неприхотливости она и нетопленная часто поутру раннею весной и поздней осенью была ей мила, а когда туда проникал луч солнца, Фанни надеялась, что ее и вовсе никто не заставит покинуть это убежище, даже если задерживалась там уж очень надолго. Она могла укрыться там после каких-нибудь неприятностей внизу и тотчас же находила утешенье в каком-нибудь занятии или в раздумьях о том, что в тот час ее занимало. Ее цветы, книги — а она их собирала с того самого часу, когда впервые ей можно стало распорядиться хотя бы шиллингом, — конторка для письма, шитье для бедных или искусное рукоделье — все здесь было под рукой; а если к этому не лежала душа, если только и хотелось, что поразмыслить, в этой комнате при взгляде чуть ли не на каждый предмет рождались милые воспоминания. Тут каждая вещь была другом или наводила на мысль о друге; и хотя иногда Фанни приходилось горько страдать, хотя ее побужденья часто понимали превратно, с ее чувствами не считались, а ее разумение недооценивали, хотя она познала муки тирании, осмеянья и пренебреженья, однако ж всякий раз, обращаясь к ним, она находила в них что-либо утешительное: тетушка Бертрам заступилась за нее, или мисс Ли ее ободрила, или, что случалось чаще и было ей всего дороже, Эдмунд — ее защитник и друг — стал на ее сторону, или объяснил, что она имела в виду, или уговаривал ее не плакать и чем-то выказал свою привязанность, отчего слезы стали так сладостны; и все вместе теперь уже перемешалось, и даль времен все привела в созвучье, и оттого в каждой прошлой горести таилось свое очарованье. Комната так ей была мила, что Фанни ни за что не поменяла бы в ней мебель на самую наилучшую в доме, хотя, изначально совсем простая, она чего только не вытерпела от детей, и самыми элегантными предметами и украшением здесь были выцветшая скамеечка для ног работы Джулии, слишком неказистая, чтоб ей нашлось место в гостиной, три транспаранта, сделанные в разгар моды на транспаранты, предназначавшиеся для трех нижних стекол окна, где Тинтернское аббатство расположилось между какой-то итальянской пещерой и освещенным луною озером в Камберленде; над камином коллекция семейных профилей, которую сочли недостойной других комнат, и рядом небольшой рисунок, прикрепленный кнопкой к стене — набросок корабля, четыре года назад посланный Уильямом со Средиземного моря, с подписью внизу буквами вышиною с грот-мачту — К.Е.В. «Антверпен».
В это уютное гнездышко и отправилась теперь взволнованная, полная сомнений Фанни в надежде на его благотворное влияние — может быть, удастся, глядя на профиль Эдмунда, услышать душою хоть какой-нибудь его совет, либо, дав дохнуть свежего воздуха своей герани, выставив ее за окно, и самой ощутить прилив душевных сил. Но не только страх пред собственным упорством предстояло ей одолеть, теперь она заколебалась, как же тут должно поступить; и пока она ходила по комнате, ее сомнения росли. Права ли она, отказывая в том, о чем ее так горячо просят, чего так сильно желают? Что есть неоценимо важного в затее, которой увлеклись иные из тех, кому она столь многим обязана? Не дурной ли нрав ею руководит… не себялюбие ли и боязнь выставить себя напоказ? И довольно ли мнения Эдмунда, его убеждения, что сэр Томас все это не одобрил бы, чтобы оправдать ее решительный отказ наперекор воле всех остальных? Игра на сцене так ее ужасала, что она склонна была усомниться в истинности и чистоте своих сомнений, и, пока смотрела по сторонам, настойчивые просьбы кузины и кузена оказать им любезность становились все весомей по мере того, как на глаза один за другим попадались подарки, которые она от них получала. Стол между окнами уставлен был корзинками для рукоделья, подаренными в разное время по большей части Томом; и, глядя на все эти свидетельства их доброты, Фанни приходила в смущенье оттого, в каком же она долгу перед ними. Стук в дверь вспугнул ее, когда она пыталась разобраться, как же ей должно поступить, и в ответ на ее кроткое «Войдите» появился тот, кому она обыкновенно высказывала все свои сомненья. При виде Эдмунда глаза ее засветились радостью.
— Можно поговорить с тобою несколько минут, Фанни? — спросил он.
— Да, конечно.
— Мне надобно посоветоваться. Мне надобно твое мненье.
— Мое мненье! — воскликнула она, отказываясь поверить таким лестным словам, хотя они безмерно ее обрадовали.
— Да, твой совет и твое мненье. Я не знаю, как быть. С этой театральной затеей час от часу не легче. Выбрали пьесу хуже некуда, а теперь для полноты картины намерены обратиться за помощью к молодому человеку, который нам едва знаком. Тогда конец всякой скромности и благопристойности, о чем шла речь поначалу. Я не знаю о Чарлзе Мэдоксе ничего дурного, но оттого, что он будет введен в наше общество таким образом, неизбежно чересчур тесное знакомство, крайне нежелательное, и не просто тесное знакомство, а близость. Я даже и подумать об этом не могу, — и таким мне это представляется серьезным злом, что, если возможно, его непременно следует предотвратить. Разве ты не так же думаешь?
— Так же, но что можно поделать? Твой брат настроен столь решительно.
— Только одно, Фанни. Роль Анхельта должен взять я сам. Мне совершенно ясно, что иначе Том не угомонится.
Фанни не находила слов.
— Мне это совсем не нравится, — продолжал Эдмунд. — Кому понравится поневоле в глазах всех оказаться столь непоследовательным. Коль скоро я, как известно, с самого начала возражал против этой затеи, что может быть нелепей моего желания присоединиться к ним теперь, когда они во всех отношениях зашли гораздо дальше; но я не вижу другого выхода. А ты, Фанни?
— Нет, — раздумчиво отвечала она, — пока нет… но…
— Но что? Я вижу, ты со мною не согласна. Подумай еще, Фанни. Возможно, ты недостаточно отдаешь себе отчет в том зле, которое может произойти, в тех неприятных последствиях, которые неизбежны, когда малознакомый молодой человек введен в дом таким образом… принят у нас… получает право приходить в любое время… и вдруг поставлен в такое положение, при каком неизбежно должен отказаться от сдержанности. Стоит только подумать о вольности, к которой неизбежно будет вести каждая репетиция. Все это очень дурно! Поставь себя на место мисс Крофорд, Фанни. Представь, каково играть Амелию с незнакомым человеком. Она вправе рассчитывать на сочувствие, потому что, без сомненья, сокрушается из-за этого. Я довольно слышал вчера вечером из вашего с нею разговора, чтоб понять ее нежелание играть с незнакомым человеком. И вероятно, когда она соглашалась на эту роль, у ней были иные надежды — быть может, она не обдумала все как следует и оттого не представляла, что из этого получится, но было бы невеликодушно, было бы поистине дурно подвергнуть ее такому испытанию. Ее чувства следует уважать. Тебе так не кажется, Фанни? Ты, я вижу, в сомнении.
— Мне жаль мисс Крофорд, но еще того более я жалею тебя, видя, что тебе приходится делать то, против чего ты возражал и что, как ты знаешь, будет неприятно дядюшке. Все станут так торжествовать!
— У них не будет особых причин торжествовать, когда они увидят, как скверно я играю. Однако торжества не миновать, и мне надобно достойно его встретить. Но если мое участие поможет избегнуть разговоров касательно этой затеи, ограничить представление, ввести наше безрассудное предприятие в более тесные рамки, я буду вознагражден. При нынешнем моем положении я не имею на них влияния, ничего не могу поделать; я их обидел, и они не станут меня слушать, но когда, уступив им, я приведу их в хорошее расположение духа, появится надежда уговорить их намного сузить круг зрителей по сравненью с тем, к чему они сейчас стремятся. Это будет немалый выигрыш. Моя цель ограничить его четой Грантов и матушкой мистера Рашуота. Разве ради такого выигрыша не стоит уступить?
— Да, это будет очень важно.
— Но ты по-прежнему этого не одобряешь. Можешь ты назвать какой-либо иной путь, который поможет принести такую же пользу?
— Нет, мне ничего не приходит в голову.
— Тогда скажи, что ты меня одобряешь, Фанни. Иначе мне неспокойно.
— О кузен!
— Если ты против меня, мне не следует себе доверять… и однако ж… Но ведь совершенно невозможно, чтоб Том поступил по-своему, стал ездить по округе в поисках кого-нибудь, кого удастся уговорить участвовать в нашем спектакле, кого угодно, лишь бы хоть с виду то был порядочный человек. Я надеялся, что ты больше посчитаешься с чувствами мисс Крофорд.
— Она, несомненно, обрадуется. Для нее это будет большое облегчение, — сказала Фанни, стараясь, чтоб голос ее звучал сердечней.
— Она никогда еще не была так благожелательна по отношенью к тебе, как вчера вечером. Это дает ей особое право на мое расположение.
— Она и вправду была очень добра, и я рада, что она будет избавлена…
Фанни не смогла закончить свои великодушные речи. Совесть остановила ее посредине, но Эдмунд был удовлетворен.
— Я пойду сразу же после завтрака, — сказал он, — и уверен, что там будут довольны. А теперь, милая Фанни, я больше не стану тебе мешать. Тебе хочется читать. Но я не мог успокоиться, пока не поговорил с тобой и не пришел к решению. Во сне и наяву меня всю ночь преследовала их затея. Это зло, но я, безусловно, делаю его меньше, чем оно могло бы быть. Если Том уже встал, я прямо иду к нему и покончу с этим; и, когда мы встретимся за завтраком, у нас будет отличное настроение от предвкушенья, как мы столь единодушно будем участвовать в этой глупости. А ты меж тем, должно быть, отправишься путешествовать по Китаю. Как продвигается лорд Макартни8? — Он открыл лежащий на столе том, а потом взял и другие. — А вот и «Истории» Крабба, и «Бездельник» тут же, чтоб развлечь тебя, если утомишься от столь серьезной книги. Меня поистине восхищает, как ты распределяешь свой день. И как только я уйду, ты выкинешь из головы всю эту театральную чепуху и уютно устроишься за своим столом. Но смотри не пересиди здесь, а то замерзнешь.
Он ушел; но не до чтения было Фанни, не до Китая, не до покоя. Такую невероятную, такую непостижимую, такую недобрую весть он ей принес; и ни о чем другом она думать не могла. Он будет играть! После всех его возражений, — возражений столь справедливых и всеми услышанных! После всего того, что он ей говорил, и ведь она видела и знала, каковы его чувства. Возможно ли? Где же его стойкость? Не обманывает ли он себя? Не ошибается ли? Увы, это все мисс Крофорд. В каждом слове Эдмунда чувствовала Фанни ее влияние и оттого страдала. Сомненья и страхи из-за собственного поведения, которые мучили ее прежде, а пока она его слушала, затаились, теперь уже не имели значения. Их поглотила тревога более глубокая. Пусть все идет своим чередом, чем бы это ни кончилось. Том и Мария могут на нее нападать, но им ее не допечь. Она недосягаема для них; и если она все-таки вынуждена будет покориться — что за важность? Все равно ее удел — страдание.

Глава 17

Для мистера Бертрама и Марии это и вправду был день торжества. Такой победы над благоразумием Эдмунда никто не ждал и она привела их в восторг. Теперь уже ничто не мешало дорогому их сердцу предприятию, и, ликуя, удовлетворенные во всех отношениях, они наедине поздравили друг друга с завистливым безволием,
которому и приписали эту перемену. Пусть Эдмунд по-прежнему напускает на себя серьезность и говорит, что их затея ему не нравится, что выбор пьесы он и вовсе не одобряет, а все-таки все вышло как они хотели: он согласился играть, и лишь потому, что уступил своему себялюбию. В их глазах Эдмунд спустился с нравственной высоты, на какой всегда был прежде, и оба они оттого стали и лучше и счастливей.
С Эдмундом они, однако ж, повели себя при этом безукоризненно, ничем не выдали свою бурную радость, разве только едва заметной тенью улыбки, и, казалось, они почитают замечательной удачей, что избавлены от вторжения в их общество Чарлза Мэдокса, как если б им его навязывали помимо их воли. Им ведь только и надобно было, чтоб все происходило в семейном кругу. С появлением среди них незнакомого человека стало бы так неуютно! И когда, развивая эту мысль, Эдмунд намекнул о своей надежде ограничить число зрителей, они под влиянием минуты готовы были любезно пообещать все что угодно. Все были отменно настроены и воодушевлены. Тетушка Норрис предложила придумать ему костюм, мистер Йейтс заверил его, что и в последней сцене Анхельта с Бароном можно дать волю живости и выразительности, а мистер Рашуот взял на себя труд подсчитать, сколько у него реплик.
— Может быть, теперь и Фанни охотнее нам поможет, — сказал Том. — Может быть, ты и ее убедишь.
— Нет, она совершенно непреклонна. Она ни в коем случае не будет играть.
— Вот как! Ну хорошо.
И ни слова более, но Фанни опять почувствовала себя в опасности, а равнодушие к опасности уже начинало ей изменять.
В пасторате перемена в Эдмунде вызвала не меньше радостных улыбок, чем в усадьбе; мисс Крофорд они были очень к лицу, и, вмиг, обретя прежнюю веселость, она стала входить во все подробности, а это, конечно, не могло на него не подействовать. Разумеется, он прав, нельзя не уважать подобные чувства, и он рад, что решился на это. И утро проходило во всеобщем довольстве, если и не таком уж глубоком, зато таком сладостном. Была от него польза и для Фанни: поддавшись уговорам мисс Крофорд, миссис Грант со своей обычною благожелательностию согласилась на роль, которую прежде навязывали Фанни, — вот и все, чем порадовал бедняжку этот день, и даже это известие, переданное ей Эдмундом, причинило внезапную острую боль, потому что она обязана теперь именно мисс Крофорд, именно ее добрым стараниям должна быть благодарна, и, говоря об этом как о заслуге мисс Крофорд, Эдмунд сиял от восхищенья. Теперь она в безопасности; но безопасность не принесла ей покоя. Никогда еще не было у ней так неспокойно на душе. Ей вовсе не казалось, будто она поступила дурно, но все остальное вселяло в нее тревогу. И сердцем и разумом она равно была против решения Эдмунда; не могла она оправдать его непоследовательность, а то, что благодаря этой перемене он счастлив, приводило ее в отчаянье. Ревность и смятение снедали ее. Мисс Крофорд подошла к ней веселая, и это ее оскорбило; дружески заговорила с нею, и Фанни стоило труда ответить учтиво. Вокруг нее каждый был весел и деятелен, упоен собственной значительностью и собственными успехами, у каждого был свой интерес, своя роль, свой костюм, своя любимая сцена, свои друзья и союзники, все были заняты, совещались, сравнивали или находили развлеченье в шутливых причудах. Она одна была печальна и никому не нужна; ни в чем не участвовала, могла уйти или остаться, могла окунуться в их шум и суету или удалиться в уединение Восточной комнаты, и никто ее не замечал и ни разу ее не хватился. Ей уже чуть ли не казалось, будто все что угодно предпочтительней ее теперешнего положения. Миссис Грант была незаменима; это о ней говорили, что добрый нрав делает ей честь, с ее вкусом и временем считались, в ее присутствии нуждались, ее общества искали и оказывали ей внимание, и превозносили ее; и вначале Фанни едва не стала завидовать роли, которую та взялась исполнить. Но раздумье пробудило в ней более достойные чувства, она признала за миссис Грант право на уваженье, какого сама она никогда не заслуживала, и даже достанься ей еще большее уважение, чем миссис Грант, если б она присоединилась к затее, которую, думая хотя бы о дядюшке, следовало полностью осудить, вовсе не стало бы у ней легко на душе.
Как скоро поняла Фанни, не ей одной было грустно. Джулия тоже страдала, хотя и не столь безвинно.
Генри Крофорд подшутил над ее чувствами; но она так долго принимала его благосклонное внимание и даже искала его, притом далеко не без причины ревнуя к сестре, что должна была бы уже исцелиться; и теперь, когда невозможно было не видеть, что он предпочел Марию, она покорилась, нисколько не тревожась за положение сестры и даже не пытаясь образумиться и успокоиться. И либо сидела в угрюмом молчании, охваченная такою печалью, которую ничто не могло развеять, при которой не было места никакому любопытству и не могло позабавить острое словцо; либо, благосклонно принимая внимание мистера Йейтса, с насильственной веселостью разговаривала с ним одним и насмехалась над игрою всех прочих.
Первые день-два после того, как Джулии была нанесена обида, Генри Крофорд пытался все загладить своим обычным манером — чрезвычайной обходительностью и комплиментами, но не настолько о том заботился, чтобы, несколько раз подряд получив отпор, продолжать свои попытки; и скоро, поглощенный пьесой и не имея времени более чем на флирт с одной девицей, он стал равнодушен к их размолвке, вернее даже счел ее удачей, которая тихонько положила конец тому, что в недалеком будущем могло породить надежды не у одной только миссис Грант. Ей было неприятно видеть, что Джулия не участвует в пьесе, сидит в сторонке и никому нет до нее дела; раз тут и речи нет о счастье Джулии, а Генри самому видней, в чем состоит его счастье, раз он с обезоруживающей улыбкою ее заверил, что ни у него, ни у Джулии никогда не было серьезных мыслей друг о друге, ей только и оставалось вернуться к своим опасениям касательно старшей сестры, умолять его не слишком ею восхищаться, не рисковать своим спокойствием, после чего она с удовольствием приняла участие во всем, что радовало все молодое общество и что в особенности служило к развлечению двоих, которые ей были так дороги.
— Я даже удивляюсь, что Джулия не влюблена в Генри, — заметила она однажды в разговоре с Мэри.
— А я полагаю, она влюблена, — холодно отвечала Мэри. — Я думаю, влюблены обе сестры.
— Обе! Нет, нет, этого не может быть. Смотри не намекни ему на это. Подумай о мистере Рашуоте.
— Лучше посоветуй мисс Бертрам подумать о мистере Рашуоте. Ей это пошло бы на пользу. Я часто думаю об имении и независимости мистера Рашуота и хотела бы, чтоб это досталось другому… но о нем самом я никогда не думаю. Человек с такими земельными владениями может представлять графство в парламенте, может пренебречь профессией и заседать в парламенте.
— Наверно, он и вправду будет скоро в парламенте. Когда воротится сэр Томас, кандидатуру мистера Рашуота, наверно, выставят от какого-нибудь избирательного округа, но пока не нашлось никого, кто бы его надоумил, что пора действовать.
— Сколько великих дел ждет сэра Томаса, когда он воротится домой, — помолчав, сказала Мэри. — Помнишь «Обращенье к табаку» Хокинса Брауна 9 в подражание Поупу?
О, чудо-лист, чей дух дарует разом
Солдатам скромность, слугам церкви — разум.
— Я б такую написала пародию:
О сэр, чей властный вид дарует разом
Щедроты чадам, Рашуоту разум.
— Не правда ли, подходит, миссис Грант? Похоже, что решительно все зависит от возвращения сэра Томаса.
— Уверяю тебя, когда ты увидишь его в семье, ты поймешь, что он не зря и по заслугам пользуется таким влиянием. Не думаю, что мы так уж хорошо обходимся без него. У него превосходная, исполненная величайшего достоинства манера поведения, как и подобает главе такого дома, и он всех держит в повиновении. Леди Бертрам, кажется, имеет сейчас еще менее весу, чем при нем, и никто, кроме него, не умеет обуздывать миссис Норрис. Но, Мэри, пожалуйста, не воображай, будто Мария Бертрам неравнодушна к Генри. Я не сомневаюсь, что и Джулия к нему равнодушна, не то не стала б она вчера вечером флиртовать с Йейтсом; и хотя Генри и Мария очень дружны, я думаю, ей слишком нравится Созертон, чтоб она оказалась непостоянной.
— Если б Генри вступил в игру до того, как состоялся сговор, думаю, Рашуоту не на что было б особенно надеяться.
— Если у тебя такие подозрения, надо что-то делать, и как только с пьесой будет покончено, мы с ним серьезно поговорим и постараемся, чтоб он разобрался, чего он хочет; и если у него ничего серьезного на уме, хотя это и Генри, на время отправим его отсюда.
Джулия, однако ж, и вправду страдала, хотя миссис Грант этого не разглядела, и от внимания многих членов ее собственной семьи это тоже ускользнуло. Она полюбила, она и сейчас еще любила, и испытывала все муки, выпадающие на долю пылкой и жизнерадостной натуры, когда она разочаровывается в пусть безрассудной, но милой ее сердцу надежде и всем существом чувствует, что с ней обошлись несправедливо. Душа ее была оскорблена и разгневана, и лишь мысли, порожденные гневом, могли принести ей утешенье. Сестра, с которой она обыкновенно неплохо ладила, стала ей теперь злейшим врагом; они отдалились друг от друга, и Джулии недостало благородства — она надеялась, что ухаживанья, которые там все еще продолжались, приведут к какой-нибудь крупной неприятности и Мария понесет наказание за то, что так постыдно ведет себя по отношению к ней, а также и к мистеру Рашуоту. Сестры не отличались особо трудными характерами, не расходились во мнениях, что могло бы помешать их дружбе, пока их интересы были одинаковы, но при теперешнем испытании им недостало, любви ли, нравственных ли устоев, чтобы сделать их снисходительными или справедливыми, наделить добродетелью или состраданием. Мария ощущала свое торжество и шла к цели, нимало не заботясь о Джулии; а Джулия, стоило ей увидеть, как Генри Крофорд отличает Марию, надеялась, что это неизбежно вызовет ревность и рано или поздно заставит окружающих возмутиться.
Фанни понимала многое из того, что творилось в душе Джулии, и жалела ее; но открытой близости между ними не было. Джулия не делилась с нею, и Фанни не осмеливалась ей навязываться. Каждая страдала в одиночестве, вернее, их соединяло единственно Фаннино понимание.
Оба брата и тетушка, занятые собственными заботами, не замечали расстроенного вида Джулии, были слепы к истинной причине его. Они были полностью поглощены каждый своим. Томом завладели дела театральные, и он не замечал ничего, что не имело к ним прямого отношения. Эдмунд, разрываясь меж своею театральной и истинной ролью, меж притязаниями мисс Крофорд и мыслями о собственном поведении, меж любовью и последовательностью, был равно ненаблюдателен; а тетушка Норрис была слишком занята — пеклась обо всех необходимых мелочах их труппы, надзирала за приготовлением костюмов, всячески исхитряясь при этом, дабы побольше сэкономить, за что никто ей не был благодарен, и с тайным самодовольством сберегала для отсутствующего сэра Томаса полкроны на том, полкроны на сем, — где уж ей было присматривать за поведением и оберегать счастье его дочерей.

Глава 18

Все теперь шло своим чередом; театр, актеры, актрисы, костюмы — все продвигалось вперед; но, хотя никаких новых серьезных помех не возникло, Фанни вскорости заметила, что для самих участников спектакля это отнюдь не сплошь одно удовольствие и что не видно уже того общего воодушевления и восторга, которые поначалу ей даже трудно было переносить. У каждого появились поводы для досады. У Эдмунда их было немало. Совершенно наперекор его мнению из города приехал декоратор и принялся за дело, что значительно увеличило расходы и, того хуже, умножило молву об их приготовленьях; а брат, вместо того чтобы и вправду послушаться его и ограничить представленье самым узким кругом, раздавал приглашения налево и направо. Сам же Том стал беспокоиться, что у декоратора дело продвигается слишком медленно, и мучился ожиданием. Он уже выучил свою роль — все свои роли, — поскольку взял на себя все самые пустячные роли, которые не мешали бы исполнять роль Дворецкого, и ему не терпелось играть; и с каждым таким пустым днем росло ощущение незначительности всех вместе взятых его ролей, и чем дальше, тем более он сожалел, что они не выбрали какую-нибудь иную пьесу.
На долю Фанни, которая была весьма учтивой слушательницей и часто единственная оказывалась под рукой, доставались жалобы и огорчения большинства. Не кто-нибудь, а она узнавала, что, по общему мненью, мистер Йейтс чересчур напыщен, а сам мистер Йейтс разочарован в Генри Крофорде, что Том Бертрам так быстро говорит — ничего не разберешь, а миссис Грант все портит неуместным смехом, что Эдмунд не поспевает со своей ролью и что просто беда иметь дело с мистером Рашуотом, ему для каждой реплики требуется суфлер. Она знала также, что бедняге Рашуоту вечно не с кем репетировать: он тоже, как прочие, изливал свои жалобы ей; она же, ясно видя, что кузина Мария слишком старательно его избегает и слишком часто безо всякой необходимости репетирует свою первую сцену с Генри Крофордом, в скором времени уже со страхом ждала других его жалоб. Она поняла, что каждый из них, далеко не всем удовлетворенный и не ото всего получающий радость, требует чего-то, чего у него нет, и тем самым дает остальным повод к неудовольствию. У каждого роль либо слишком длинна, либо слишком коротка; никто не слушает партнера с должным вниманием, никто не помнит, с какой стороны следует выходить на сцену, никто, кроме самого жалобщика, не соблюдает никаких указаний.
Фанни казалось, что она извлекает из этой затеи ничуть не меньше невинного удовольствия, чем любой из участников; Генри Крофорд играл хорошо, и, прокравшись в театр, она наслаждалась репетицией первого акта, несмотря на чувства, которые в ней возбуждали иные реплики Марии. Мария, по ее мнению, тоже хорошо играла… слишком хорошо; и после первых нескольких репетиций Фанни единственная и представляла их публику и, то в качестве суфлера, то в качестве зрителя, часто оказывалась весьма полезной. Сколько она могла судить, мистер Крофорд намного превосходил всех как актер; у него было более уверенности, чем у Эдмунда, более здравомыслия, чем у Тома, более таланта и вкуса, чем у мистера Йейтса. Как человек он ей не нравился, но она не могла не признать, что актер он был самый лучший, и на сей счет мало кто придерживался другого мнения. Мистер Йейтс, правда, роптал на его безжизненность и вялость, и настал наконец день, когда мистер Рашуот, хмуро глядя на Фанни, сказал:
— Неужто вы и впрямь находите, что все идет так замечательно? Убей меня Бог, вот уж никак не могу я восхищаться мистером Крофордом… и, говоря между нами, по-моему, просто смешно, когда такого недомерка, коротышку, человека самой заурядной внешности превозносят, будто замечательного актера.
С этого часу возродилась его прежняя ревность, которую Мария, чьи надежды на Крофорда все возрастали, не давала себе труда рассеять; и едва ли можно было ждать, что мистер Рашуот когда-нибудь выучит свои сорок две реплики. И ни у кого, кроме его маменьки, и в мыслях не было, что он хотя в малой мере справится со своею ролью. Она-то, разумеется, хотела бы, чтоб его роль была более значительной, и откладывала приезд в Мэнсфилд до того времени, когда они настолько продвинутся в репетициях, что включат все его сцены, но остальные только того и желали, чтоб он запомнил реплику партнера, после которой ему надобно произнести свои начальные слова, а далее послушно следовал бы за суфлером. Фанни, исполненная добросердечия и жалости, изо всех сил старалась втолковать ему, как заучивать роль, всячески направляла его и приходила на помощь, подыскивая для него мнемонические приемы запоминания, сама заучивала каждое слово его роли, но он едва продвигался вперед.
Фанни, конечно же, одолевали разнообразные тревоги, опасенья, страхи; но, со всем тем и при постоянных посягательствах на ее время и внимание, она вовсе не чувствовала себя средь участников представления бесполезной или не у дел, как не была и одинока в своем беспокойстве, и уж вовсе не испытывала недостатка в покушениях на ее досуг или сочувствие. Мрачность ее первоначальных опасений оказалась напрасной. Она постоянно была нужна то одному, то другому; она успокоилась, должно быть, не менее всех прочих.
Было к тому же много шитья, и здесь требовалась ее помощь; а тетушка Норрис, как и остальные, считала Фанни вполне умелой, что явствовало из ее тона, когда она взывала:
— Поди-ка сюда, Фанни! Славное у тебя выдалось времечко, да только разве ж можно знай себе похаживать из комнаты в комнату да пялить на все глаза… ты мне нужна. Я тут надрываюсь, прямо с ног валюсь, надобно было исхитриться поэкономнее скроить мистеру Рашуоту плащ, не прикупать атласу; а теперь, я полагаю, ты можешь мне помочь его сшить. Тут всего-то три шва, ты мигом прострочишь. Я тоже рада б делать единственно то, что мне укажут, чтоб не самой ломать голову. Тебе легче, можешь мне поверить. А только ежели все будут таково прохлаждаться, мы не скоро дело сделаем.
Фанни покорно взялась за работу, не пытаясь и слова сказать в свою защиту; но тетушка Бертрам была подобрей и вступилась за нее:
— Не удивительно, что Фанни так радуется, сестра. Ей ведь это в новинку… Мы с тобой сами, бывало, очень любили спектакли… Я и по сей день люблю; вот буду малость посвободней, тоже непременно побываю у них на репетициях. О чем она, эта пьеса, Фанни, ты мне еще не рассказывала?
— Ох, сестра, прошу тебя, не проси ее сейчас; Фанни не из тех, кто умеет сразу и работать и разговаривать. Это про обеты в любви.
— По-моему, завтра вечером будут репетировать три акта, — сказала Фанни тетушке Бертрам. — И вы сможете посмотреть сразу всех актеров.
— Ты уж лучше обожди, пока повесят занавес, — вмешалась миссис Норрис. — Через день-два его повесят… без занавеса что за представленье, и я думаю, не ошибусь, если скажу, что фестоны ты сочтешь весьма красивыми.
Леди Бертрам, казалось, вполне готова была покорно ждать. Фанни не разделяла спокойствия тетушки: завтрашний вечер не шел у ней из головы — ведь если станут репетировать все три акта, Эдмунд будет впервые играть вместе с мисс Крофорд; в третьем акте есть сцена, которая ей особенно интересна, которую она и жаждала и страшилась посмотреть в их исполнении. Сцена эта вся о любви: мужчине предстоит поведать о прелестях брака по любви, а партнерше — чуть ли не признаться ему в любви.
Фанни читала и перечитывала эту сцену, и множество чувств, мучительных и озадачивающих, одолевали ее, и она нетерпеливо ждала представления как события поистине чрезвычайного. И не верилось ей, что они уже репетировали эту сцену, хотя бы и без свидетелей.
Наступило завтра, вечернюю репетицию не отменили, и Фанни думала о ней все с тем же волнением. Она усердно трудилась, исполняя все наставления тетушки Норрис, но за усердием и молчанием таилась душа растревоженная, очень далекая от сиюминутных занятий; и около полудня, не желая присутствовать при еще одной и, по ее понятию, вовсе не нужной репетиции первого акта, которую только что предложил Генри Крофорд, она вместе со своею работой ускользнула в Восточную комнату, чтобы побыть в одиночестве и при том избежать встречи с мистером Рашуотом. Проходя через холл, она мельком увидела мисс Крофорд и миссис Грант, которые только что пришли из пастората, что никак не изменило ее желания уединиться, и с четверть часа она шила и размышляла без помех в Восточной комнате, а затем в дверь негромко постучали и появилась мисс Крофорд.
— Я не ошиблась? Да, это Восточная комната. Милая мисс Прайс, прошу меня извинить, но я пришла сюда, чтоб попросить вас о помощи.
Фанни, весьма удивленная, постаралась со всей учтивостью показать себя хозяйкою комнаты и бросила озабоченный взгляд на блестящую каминную решетку, на которой не было ни единого полена.
— Не беспокойтесь, мне не холодно, ничуть не холодно. Позвольте мне еще немного побыть здесь и не откажите в любезности прослушать мой третий акт. Я принесла свою книгу, и, если вы просто прорепетируете со мной, я так вам буду благодарна! Я пришла сегодня в надежде порепетировать с Эдмундом — вдвоем — еще до вечера, но он куда-то запропастился; и даже и окажись он здесь, боюсь, с ним я не смогла бы, мне надо прежде свыкнуться с ролью, ведь, право, в ней есть такие две-три реплики… Вы мне не откажете, правда?
Фанни весьма учтиво ее в том заверила, хотя голос ее прозвучал не очень твердо.
— Скажите, вам не приходилось заглянуть в мою роль? — продолжала мисс Крофорд, открывая книгу. — Вот она. Вначале я отнеслась к ней легко, но, право же… Вот посмотрите на эту реплику; и на эту, и на эту. Как же мне произносить такие слова, глядя ему в лицо? Вы бы могли? Но он ведь ваш кузен, это совсем другое дело. Пожалуйста, прорепетируйте со мной, и я буду воображать, будто вы — это он, и стану постепенно привыкать. Вы иногда и впрямь на него походите.
— Неужели?.. Я с величайшей готовностью сделаю все что смогу, но мне придется читать, наизусть я мало что знаю.
— Я думаю, совсем не знаете. Книга, конечно, будет у вас. Ну, за дело. Нам надобно иметь под рукой два стула, чтоб вы вынесли их на авансцену. Вот… настоящие стулья из классной комнаты, я бы сказала, совсем не для театра; они куда больше подходят для маленьких девочек, чтоб сидеть и болтать ножками, когда учишь уроки. Что бы сказали ваша гувернантка и ваш дядюшка, увидев, для чего мы их взяли? Если б сэр Томас мог нас всех сейчас увидеть, он бы осенил себя крестным знамением: ведь репетиции идут по всему дому. Йейтс буйствует в столовой. Я слышала его, когда поднималась по лестнице, а в театре, конечно же, репетируют неутомимые Агата и Фредерик. Уж если они не достигли совершенства, я буду весьма удивлена. Кстати, пять минут назад я туда заглянула, и как раз это было одно из тех мгновений, когда они старались не заключить друг друга в объятия, а со мною был мистер Рашуот. Я смотрю, у него вдруг сделалось такое странное лицо, и я сразу все повернула по-другому, сказала ему шепотом: «У нас будет превосходная Агата, в самой ее манере столько материнского, такой у ней материнский голос и выражение лица». Неплохо придумала, правда? Он тут же повеселел. Теперь — за мой монолог.
Мисс Крофорд начала, и Фанни присоединилась к ней с тем сдержанным чувством, какое рассчитывали в ней вызвать самой мыслью, что она представляет Эдмунда; но вид ее и голос были столь женственны, что не очень правдоподобно изобразила она мужчину. Однако ж при таком Анхельте мисс Крофорд набралась кое-какой храбрости, и они уже оставили позади первую половину сцены, когда стук в дверь заставил их умолкнуть, а в следующий миг появился Эдмунд и положил конец репетиции.
Удивленье, понимание, удовольствие эта неожиданная встреча вызвала у всех троих; а поскольку Эдмунда привела сюда та же самая нужда, что и мисс Крофорд, их понимание и удовольствие оказались отнюдь не мимолетными. Он тоже захватил с собою книгу и искал Фанни, чтоб попросить ее порепетировать с ним и помочь подготовиться к вечеру, вовсе не зная, что мисс Крофорд уже в доме; и как же они обрадовались и воодушевились оттого, что столкнулись здесь, оттого, что одна и та же мысль привела их сюда, оттого, что оба так оценили доброту Фанни.
Она же не могла разделить их пыл. В их безудержном сиянии ее оживление угасло, и, чувствуя, что обоим уже делается не до нее, она не в силах была утешиться тем, что каждый из них искал у ней помощи. Теперь им надобно репетировать вместе. Эдмунд предложил это, настаивал, просил, пока мисс Крофорд, не слишком сопротивлявшаяся с самого начала, уже не могла более отказываться — и Фанни нужна была единственно, чтобы подсказывать и делать замечания. Ее, в сущности, облекли полномочиями судьи и критика, и она всею душой желала справиться и говорить им о каждом их промахе; но все ее чувства противились этому, не могла она этого, не хотела, не смела; будь ей даже свойственно критиковать, на сей раз совесть не позволила бы ей высказать неодобренье. Ей казалось, все чувства, о которых говорилось в этой сцене, ей самой слишком близки, чтоб она могла по совести и верно судить о частностях. Быть суфлером — этого ей вполне довольно, а иногда более чем довольно, ибо не всегда она способна была помнить о книге. Глядя на них, она забывалась и, взволнованная нараставшей увлеченностью Эдмунда, однажды закрыла книгу и отворотилась как раз в ту минуту, когда ему нужна была ее помощь. Это приписали вполне естественной усталости и ее поблагодарили и пожалели, но она заслуживала куда большей жалости, о чем, как она надеялась, им никогда не догадаться. Наконец сцена кончилась, и Фанни заставила себя присовокупить свои похвалы к тем лестным отзывам друг о друге, которыми они обменивались; и когда она опять осталась одна и могла все вспомнить, ей подумалось, что они так исполняют свои роли, игра их пронизана таким чувством, что, без сомнения, успех им обеспечен, а для нее зрелище это будет поистине мучительным. Но как бы оно ни подействовало, она сегодня же снова должна выдержать это тяжкое испытание.
Первая настоящая репетиция трех актов непременно состоится нынче вечером; было условлено, что миссис Грант и Крофорды воротятся тотчас как отобедают; и каждый участник был исполнен нетерпеливого предвкушения. Казалось, по этому случаю всеми овладело радостное волнение; Том ликовал, что дело близится к завершению; Эдмунда воодушевила утренняя репетиция, и разных досаждавших всем пустяков как не бывало. Все были оживлены, охвачены горячкою ожидания; дамы скоро покинули столовую, за ними скоро последовали мужчины, и, за исключеньем леди Бертрам, тетушки Норрис и Джулии, все спозаранку оказались в театре, зажгли столько ламп, сколько позволяла его незаконченная сцена, и ждали только миссис Грант и Крофордов, чтоб начать репетицию.
Долго ждать Крофордов не пришлось, но миссис Грант с ними не оказалось. Она не могла прийти. Доктор Грант, во всеуслышанье заявив, что ему нездоровится, к чему его трезво мыслящая свояченица отнеслась без особого доверия, не мог отпустить жену.
— Доктор Грант болен, — сказала мисс Крофорд с мнимой серьезностью. — Еще с каких пор болен, он нынче не стал есть фазана. Вообразил, будто фазан жесткий, отослал свою тарелку на кухню и с тех пор страдает.
Ну и разочарованье! Отсутствие миссис Грант поистине огорчительно. Ее приятные манеры и веселую покладистость неизменно ценили все и каждый, но уж сейчас-то она была совершенно необходима! Без нее ни игра, ни сама репетиция не доставят им ни малейшего удовлетворения. Весь вечер погублен. Что ж было делать? Том, Крестьянин, был вне себя. После растерянного молчания иные взгляды обратились к Фанни, раздался один голос, второй: «Может быть, Мисс Прайс будет так любезна и согласится хотя бы читать роль миссис Грант». На нее тотчас обрушились мольбы, просили все, даже Эдмунд сказал: «Право, согласись, Фанни, если тебе это не слишком неприятно».
Но Фанни все не решалась. Ей претила самая мысль об этом. Почему бы им не попросить и мисс Крофорд? Зачем она не укрылась в своей комнате, вместо того чтоб приходить на репетицию, ведь чувствовала же, что так оно безопасней? Знала же, что репетиция и раздосадует ее, и огорчит, знала, что ее дело — держаться подальше. Она наказана по заслугам.
— Вам ведь надо только читать, — вновь взмолился Генри Крофорд.
— А я совершенно уверена, что она знает эту роль от начала до конца, — прибавила Мария, — вчера она сто раз поправляла миссис Грант. Фанни, ну, конечно же, ты знаешь роль.
Не могла Фанни сказать, что не знает, а между тем они продолжали настаивать, и Эдмунд опять повторил, что хочет того же, и смотрел так, будто напрасно понадеялся на ее добросердечие, и пришлось ей уступить. Она постарается изо всех сил. Все успокоились, и, пока они готовились начать, Фанни оставалось лишь слушать, как бьется ее трепещущее сердце.
Они и вправду начали и, слишком поглощенные шумом, который при этом подняли сами, не услышали непривычный шум в другой половине дома и какое-то время продолжали репетицию, но вдруг дверь в комнату распахнулась, на пороге возникла Джулия с побелевшим от страха лицом и воскликнула:
— Папенька приехал! Он сейчас в прихожей.
Назад: Глава 9
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ