Любопытство Элинор было удовлетворено — она увидела миссис Феррарс, И нашла в ней все, что могло сделать нежелательным новое сближение между их семьями. Она получила достаточно доказательств ее чванливости, ее мелочности и упрямого предубеждения против нее самой, чтобы отлично себе представить, какие помехи и трудности препятствовали бы помолвке и вынуждали бы откладывать свадьбу ее и Эдварда, если бы он был свободен. То, что она успела увидеть, почти внушило ей радость, что одно непреодолимое препятствие навеки избавило ее от необходимости терпеть новые грубые выходки миссис Феррарс, зависеть от ее капризов или пытаться заслужить ее доброе мнение. Хотя она все же не могла радоваться тому, что Эдвард связан неразрывными узами с Люси, ее не оставляла мысль, что, будь Люси более его достойной, ей правда следовало бы радоваться.

Она недоумевала, как может Люси столь обольщаться милостивым вниманием к ней миссис Феррарс, как могут своекорыстие и тщеславие настолько ослеплять ее, что она приняла за чистую монету знаки расположения, которыми ее одаривали только в пику Элинор, и возложила какие-то надежды на предпочтение, которое было ей оказано лишь из неведения об истинном положении вещей. Тем не менее так оно и было, что доказывали не только взгляды Люси в то время, но и восторги, которые она откровенно излила на следующее утро, когда попросила леди Мидлтон завезти ее на Беркли-стрит, рассчитывая застать Элинор одну и поведать ей о своем счастье. Судьба ей улыбнулась: не успела она войти, как миссис Дженнингс получила записочку от миссис Палмер и поспешила к ней.

— Милый мой друг! — воскликнула Люси, едва они остались вдвоем. — Я приехала поделиться с вами своим счастьем. Может ли что-нибудь быть более лестным, чем вчерашнее обхождение со мной миссис Феррарс? Такая снисходительность! Вы ведь знаете, как я пугалась даже мысли о встрече с ней. Но едва меня ей представили, она меня так обласкала, что, как ни суди, я должна была ей очень понравиться! Разве не правда? Вы ведь сами все видели. Ну можно ли истолковать это иначе?

— Она действительно была с вами весьма любезна.

— Любезна! Неужто вы ничего, кроме любезности, не заметили? Нет, это больше, много больше. Такая доброта — и только со мной одной! Ни гордости, ни высокомерия. И ваша сестрица тоже была так внимательна и ласкова!

Элинор предпочла бы переменить разговор, но Люси продолжала требовать подтверждения, что у нее есть причины радоваться, и Элинор вынуждена была сказать:

— Бесспорно, если бы они знали о вашей помолвке, такое обхождение было бы весьма лестным, но при настоящих обстоятельствах…

— Я догадывалась, что вы это скажете! — быстро перебила Люси. — Но с какой стати миссис Феррарс было делать вид, будто я ей нравлюсь, если бы на самом деле это было не так? А мне важнее всего ей понравиться. Нет, вам не удастся убедить меня в противном. Я теперь уверена, что все кончится хорошо и никаких помех не будет. Миссис Феррарс обворожительная дама, как и ваша сестрица. Обе они бесподобны, право, бесподобны! Не понимаю, почему я ни разу от вас не слышала, какая приятная дама миссис Дэшвуд.

На это Элинор ответить было нечего, и она ничего не сказала.

— Вам нездоровится, мисс Дэшвуд? Вы какая-то грустная… все время молчите. Нет, вы решительно нездоровы.

— Я никогда не чувствовала себя лучше.

— От всей души рада этому, но только вот вид у вас совсем больной! Мне было бы так жаль, если бы вы захворали! Вы ведь были для меня такой опорой и поддержкой! Только Богу известно, что я делала бы без вашей дружбы…

Элинор попыталась найти вежливый ответ, но сомневалась, что ей это удалось, однако Люси, видимо, была им удовлетворена, так как тотчас сказала:

— О да, я нисколько не сомневаюсь в вашем расположении ко мне, и, если не считать любви Эдварда, оно величайшее из моих утешений. Бедняжка Эдвард! Но, кстати, одна хорошая новость: теперь мы сможем видеться, и видеться часто, потому что леди Мидлтон в восторге от миссис Дэшвуд и мы, полагаю, станем постоянными гостями на Харли-стрит, Эдвард же половину времени проводит у сестры, а кроме того, и миссис Феррарс будет теперь обмениваться визитами с леди Мидлтон. А миссис Феррарс и ваша сестрица были столь добры, что несколько раз повторили, как они будут рады видеть меня у себя. Ах, они такие обворожительные дамы! Право же, если вы когда-нибудь скажете вашей сестрице, какого я о ней мнения, вам будет даже трудно выразить, насколько оно высоко!

Но Элинор не дала ей никаких оснований надеяться, что она передаст ее слова миссис Джон Дэшвуд. А Люси продолжала:

— Натурально, я в один миг заметила бы, если бы миссис Феррарс меня сразу невзлюбила. Если бы она, например, только слегка мне поклонилась, не сказав ни слова, а потом перестала бы вовсе меня замечать, ни разу бы не взглянула на меня приветливо… ну, вы понимаете, что я хочу сказать… если бы со мной обошлись столь сурово, я в отчаянии оставила бы всякую надежду. Я бы этого не перенесла. Ведь уж если она кого невзлюбит, так, я знаю, это уж навсегда.

От необходимости отвечать на это вежливое злорадство Элинор избавила внезапно распахнувшаяся дверь. Лакей доложил о мистере Феррарсе, и следом за ним в гостиную вошел Эдвард.

Воцарилась тягостная неловкость, ясно отразившаяся на лицах всех троих. Вид у них был очень глупый, и Эдвард, казалось, предпочел бы не входить, а тотчас уйти. Они попали в то самое положение, которого все трое всячески стремились избегнуть, — да к тому же и при наиболее неприятных обстоятельствах. Не только они встретились все трое, но вдобавок наедине. Первыми опомнились барышни. Люси была гостьей, видимость тайны следовало сохранить, а потому она могла ограничиться лишь нежным взглядом и, поздоровавшись, больше ничего не говорить.

Но Элинор должна была играть свою роль хозяйки, и ей ради него так хотелось сыграть эту роль хорошо, что она после лишь самого легкого колебания поздоровалась с ним почти непринужденно, почти естественно, а после еще одного усилия и вовсе справилась с собой. Ни присутствие Люси, ни некоторая обида не помешали ей сказать, как рада она его видеть и как сожалеет, что ее не было дома, когда он раньше заходил на Беркли-стрит. И она не побоялась быть с ним по-дружески приветливой (на что он имел право как друг семьи и почти родственник), несмотря на наблюдательные глаза Люси, которые, как она не замедлила убедиться, пристально за ней следили.

Ее приветливость несколько успокоила Эдварда, и он осмелился даже сесть, но его смущение превосходило их смущение в пропорции, оправданной положением вещей, хотя, быть может, и редкой для пола, к которому он принадлежал. Но его сердце не было равнодушно, как у Люси, а совесть не была чиста, как у Элинор.

Люси сидела скромно и чинно, решительно не желая помочь остальным, а потому хранила молчание, и разговор поддерживала почти одна Элинор, которая сама сообщила, как чувствует себя их мать, и как им нравится Лондон, и все то, о чем он должен был бы справиться, но не справился. На этом ее усилия не завершились: вскоре она нашла в себе столько героизма, что решила оставить их наедине, сославшись на то, что ей следует позвать Марианну. И не только решила, но сделала, причем самым великодушным образом, мужественно помедлив несколько минут на площадке, прежде чем войти к сестре. Но после этого, однако, времени на восторги Эдварду уже более не осталось, ибо радость заставила Марианну тут же поспешить в гостиную. Эта радость, как и все ее чувства, была очень бурной, а выражалась еще более бурно. Она протянула ему руку и воскликнула с нежностью любящей сестры:

— Милый Эдвард! Вот счастливая минута! Она почти искупает все остальное.

Эдвард попытался ответить должным образом на ее искренность, но на глазах таких свидетельниц он не осмелился сказать и половину того, что чувствовал на самом деле. Они снова все сели и минуты две молчали. Марианна переводила выразительный, полный нежности взгляд с Эдварда на Элинор, сожалея лишь, что совершенно ненужное присутствие Люси препятствует им выразить все восхищение от этой встречи. Первым заговорил Эдвард: у нее нездоровый вид, уж не вреден ли ей Лондон?

— Ах, не думайте обо мне! — ответила она пылко, хотя ее глаза наполнились слезами. — Не думайте о моем здоровье. Элинор ведь здорова, как вы видите. Этого должно быть довольно для нас обоих.

Такое утверждение никак не могло облегчить положение и Эдварда и Элинор или пролить бальзам в душу Люси, которая поглядела на Марианну отнюдь не с благодарным выражением.

— Но Лондон вам нравится? — задал Эдвард первый подвернувшийся на язык вопрос, лишь бы переменить тему.

— Нисколько. Я полагала, что найду в нем много приятного, но не нашла ничего. Ваш визит, Эдвард, вот единственная радость, которую он мне подарил. И слава богу, вы такой же, каким были всегда!

Она умолкла, но никто ничего не сказал.

— Мне кажется, Элинор, — продолжала Марианна, — нам следует поручить себя попечению Эдварда на обратном пути в Бартон. Я полагаю, что мы уедем через неделю или две, и, надеюсь, Эдвард не будет очень недоволен такой обязанностью.

Бедный Эдвард пробормотал что-то, но что — не понял никто и он сам в том числе. Однако Марианна, которая заметила его смущение и без труда нашла ему причину, наиболее ей приятную, была совершенно довольна и вскоре заговорила о другом.

— Ах, какой день, Эдвард, мы провели вчера на Харли-стрит! Такой скучный, такой невыносимо скучный! Но мне об этом надо сказать вам очень много такого, чего сейчас я сказать не могу.

С этой похвальной сдержанностью она отложила до другого времени, когда они будут избавлены от постороннего присутствия, рассказ о том, что их общих родственников она нашла еще более неприятными, чем прежде, а уж его мать и вовсе ужасной.

— Но почему вас там не было, Эдвард? Почему вы не пришли?

— Я обещал быть в другом месте.

— Обещали! Но что значит подобное обещание, когда речь шла о встрече с такими близкими друзьями.

— Быть может, мисс Марианна, — воскликнула Люси, радуясь случаю немножко свести с ней счеты, — вы полагаете что молодые джентльмены никогда не держат обещаний, как в малом, так и в большом, если им того не хочется?

Элинор очень рассердилась, но Марианна, по-видимому, не заметила шпильки, потому что ответила с полным спокойствием:

— Нет-нет. Если говорить серьезно, я убеждена, что только щепетильность помешала Эдварду все-таки прийти на Харли-стрит. Я всей душой верю, что более щепетильного человека на свете не существует. И все свои обещания он исполняет с неизменной точностью, пусть оно будет самым пустячным или в ущерб его собственным интересам или удовольствию. Он совестится причинять огорчения, обманывать ожидания и совершенно лишен себялюбия, как никто среди тех, кого я знаю. Да, Эдвард, это так, и я не собираюсь молчать. Как? Неужели вы никогда не слышали, чтобы вас хвалили? Ну, в таком случае вам нельзя быть моим другом. Ведь все, кто принимает мою любовь и уважение, должны смиряться с тем, как я вслух отдаю должное их достоинствам.

Однако на сей раз две трети ее слушателей предпочли бы, чтобы она воздала должное каким-нибудь другим достоинствам, и Эдварда это так мало подбодрило, что он вскоре встал, собираясь откланяться.

— Как, вы уже уходите! — воскликнула Марианна. — Дорогой Эдвард, я вас не отпущу!

И, отведя его в сторону, она прошептала, что Люси, конечно же, уйдет очень скоро. Но даже такие заверения пропали втуне и он все-таки ушел. Люси, которая пересидела бы его, продлись его визит даже два часа, теперь не замедлила последовать его примеру.

— И почему она завела обыкновение постоянно бывать здесь? — вскричала Марианна, едва они остались вдвоем. — Неужели она не видела, что она лишняя? Какая досада для Эдварда!

— Но почему? Мы ведь все его друзья, и с Люси он знаком много дольше, чем с нами. Вполне естественно, что ему было так же приятно увидеть ее, как и нас.

Марианна устремила на нее пристальный взгляд и сказала:

— Ты знаешь, Элинор, я не переношу, когда говорят так. Если же ты, как я подозреваю, просто хочешь выслушать возражения, то тебе следовало бы вспомнить, что я для этого не гожусь. Я никогда не снизойду до того, чтобы у меня исторгали заверения, в которых не нуждаются.

С этими словами она вышла из комнаты, и Элинор не решилась пойти за ней для продолжения разговора, потому что данное Люси обещание не позволяло ей привести доводы, которые убедили бы Марианну, и как ни тяжки могли быть для нее последствия упорного заблуждения сестры, ей оставалось только смириться с ними. Правда, она могла тешиться надеждой, что Эдвард постарается пореже подвергать себя и ее опасности выслушивать не к месту радостные заверения Марианны и избавит их от повторения тех страданий, которые оба они испытывали во время последнего их свидания. И надеяться на это у нее были все причины.