Поезд сильно опаздывал, и на землю спускались неспешные синие июньские сумерки, когда Скарлетт сошла на платформе в Джонсборо. В окнах немногочисленных лавок и домов, уцелевших в городке, светились желтые огоньки ламп. На главной улице то и дело попадались широкие пустыри между домами на месте разрушенных снарядами или сгоревших домов. Темные, молчаливые развалины с продырявленной снарядами крышей, с полуобрушенными стенами смотрели на Скарлетт. Возле деревянного навеса над лавкой Булларда было привязано несколько оседланных лошадей и мулов. Пыльная красная дорога тянулась пустынная, безжизненная; лишь из салуна в дальнем конце улицы отчетливо разносились в тихом сумеречном воздухе выкрики да пьяный смех.

Станцию, сгоревшую во время войны, так и не отстроили — на месте ее стоял лишь деревянный навес, куда свободно проникали дождь и ветер. Скарлетт прошла под навес и села на пустой бочонок, явно поставленный здесь вместо скамьи. Она внимательно всматривалась в конец улицы, надеясь увидеть Уилла Бентина. Ему следовало бы уже быть здесь. Не мог он не сообразить, что она сядет на первый же поезд, как только получит его записку о смерти Джералда.

Она выехала так поспешно, что в ее маленьком саквояже лежали лишь ночная сорочка да зубная щетка — даже смены белья она с собой не взяла. Скарлетт задыхалась в узком черном платье, которое одолжила у миссис Мид, ибо времени на то, чтобы сшить себе траурный наряд, у нее не было. А миссис Мид стала совсем худенькая, да и Скарлетт была беременна не первый месяц, так что платье было ей узко. Несмотря на горе, вызванное смертью Джералда, Скарлетт не забывала заботиться о своей внешности и сейчас с отвращением оглядела свою распухшую фигуру. Талия у нее совсем пропала, а лицо и щиколотки опухли. До сих пор ее не слишком занимал собственный вид, но сейчас, когда она через какой-нибудь час предстанет перед Эшли, это было ей совсем не безразлично. Несмотря на постигший ее тяжелый удар, Скарлетт приходила в ужас при одной мысли о том, что встретится с ним, когда под сердцем у нее — чужое дитя. Она ведь любит его, и он любит ее, и этот нежеланный ребенок казался Скарлетт как бы свидетельством ее неверности Эшли. Но хотя ей и неприятно было, что он увидит ее такой — раздавшейся, без талии, утратившей легкость походки, — встречи с ним не избежать.

Она нетерпеливо похлопала себя по колену. Следовало бы Уиллу уже быть здесь. Конечно, она могла бы зайти к Булларду и выяснить, нет ли его там, или попросить кого-нибудь подвезти ее в Тару, если Уилл почему-то не смог приехать. Но ей не хотелось идти к Булларду. Была суббота, и, наверно, половина мужского населения округи уже там. А Скарлетт не хотелось показываться им в траурном платье, которое было совсем не по ней и не только не скрывало, а подчеркивало ее деликатное положение. Не хотелось выслушивать и слова сочувствия по поводу смерти Джералда. Не нужно ей их сочувствие. Она боялась, что расплачется, если кто-нибудь хотя бы произнесет его имя. А плакать она не желает. Она знала: стоит только начать — и рыданий не остановишь, как в ту страшную ночь, когда пала Атланта, и Ретт бросил ее на темной дороге за городом, и она рыдала, уткнувшись лицом в гриву лошади, рыдала так, что, казалось, у нее лопнет сердце, и не могла остановиться.

Нет, плакать она не станет! Она чувствовала, что в горле у нее снова набухает комок — уже не в первый раз с тех пор, как она узнала печальную весть, — но слезами ведь горю не поможешь. Они только внесут смятение, ослабят ее дух. Почему, ну, почему ни Уилл, ни Мелани, ни девочки не написали ей о том, что дни Джералда сочтены? Она села бы на первый же поезд и примчалась бы в Тару, чтобы ухаживать за ним, привезла бы из Атланты доктора, если бы в этом была необходимость! Идиоты, все они идиоты! Неужели ничего не могут без нее сообразить? Не в состоянии же она быть в двух местах одновременно, а господу богу известно, что в Атланте она старалась ради них всех.

Она нетерпеливо ерзала на бочонке — ну что за безобразие, почему не едет Уилл! Где он? И вдруг услышала похрустывание шлака на железнодорожных путях за своей спиной, а обернувшись, увидела Алекса Фонтейна, который шел к повозке с мешком овса на плече.

— Господи помилуй! Неужели это вы, Скарлетт? — воскликнул он и, бросив мешок, подбежал к ней, чтобы приложиться к ручке; его смуглое, обычно мрачное узкое лицо так и просияло от удовольствия. — До чего же я вам рад! Я видел Уилла в кузнице — ему подковывают лошадь. Поезд ваш опаздывал, и он решил, что успеет. Сбегать за ним?

— Да, пожалуйста, Алекс, — сказала она и улыбнулась, несмотря на свое горе. Так приятно было снова увидеть земляка.

— Да… э-э… Скарлетт, — запинаясь, сказал он, все еще держа ее руку» — очень мне жаль вашего отца.

— Спасибо, — сказала она, а в душе подумала: хоть бы он этого не говорил. Слова Алекса оживили перед ней Джералда с его румяным лицом и гулким голосом.

— Если это может хоть немного вас утешить, Скарлетт, хочу вам сказать, что все мы здесь очень им гордимся, — продолжал Алекс и выпустил ее руку. — Он… словом, мы считаем, что он умер как солдат, за дело, достойное солдата.

О чем это он, подумала Скарлетт, ничего не понимая. Умер как солдат? Его что — кто-то пристрелил? Или, быть может, он подрался с подлипалами, как Тони? Но сейчас она просто не в состоянии ничего о нем слышать. Она расплачется, если станет говорить о нем, а плакать она не должна — во всяком случае, пока не укроется от чужих глаз в фургоне Уилла и они не выедут на дорогу, где никто уже не увидит ее. Уилл — не в счет. Он же ей как брат.

— Алекс, я не хочу об этом говорить, — непререкаемым тоном отрезала она.

— Я вас нисколько не осуждаю, Скарлетт, — сказал Алекс, и лицо его налилось, потемнело от гнева. — Будь это моя сестра, я бы… В общем, Скарлетт, я никогда еще ни об одной женщине слова дурного не сказал, но все же я считаю, кто-то должен выдрать Сьюлин.

«Что за чушь он несет, — недоумевала Скарлетт. — При чем тут Сьюлин?»

— Очень мне неприятно это говорить, но все здесь такого же мнения. Уилл — единственный, кто защищает ее… ну, и, конечно, мисс Мелани, но она — святая и ни в ком не видит зла…

— Я же сказала, что не хочу об этом говорить, — холодно произнесла Скарлетт, но Алекс явно не обиделся. У него был такой вид, словно он не только понимал, но и оправдывал ее резкость, и это вызывало у нее досаду. Не желала она слышать от чужого человека ничего плохого о своей семье, не желала, чтобы он понял, что она ничего не знает. Почему же Уилл что-то от нее утаил?

Хоть бы Алекс так на нее не пялился. Она почувствовала, что он догадывается о ее положении, и это смущало ее. Алекс же, разглядывая ее в сгущавшемся сумраке, думал о том, как она изменилась, и удивлялся, что вообще ее узнал. Возможно, это оттого, что она ждет ребенка. Женщины в такую пору чертовски дурнеют. Ну и понятно, она расстроена из-за старика О'Хара. Ведь она же была его любимицей. Но нет, в ней произошли какие-то более глубокие перемены. Выглядит она сейчас куда лучше, чем в их последнюю встречу. Во всяком случае, так, точно ест досыта три раза в день. И это выражение затравленного зверька почти исчезло из ее глаз. Сейчас эти глаза, в которых раньше были страх и отчаяние, смотрели жестко. И даже когда она улыбалась, в ней чувствовалась уверенность, решимость, властность. Можно не сомневаться, веселенькую жизнь она устроила старине Фрэнку! Да, Скарлетт изменилась. Она по-прежнему хорошенькая, но миловидность и мягкость пропали, как пропала эта ее манера смотреть на мужчину с таким выражением, что он все-то на свете знает — чуть ли не более сведущ, чем сам господь бог.

Впрочем, а они все разве не изменились? Алекс взглянул на свою грубую одежду и снова помрачнел. Порою ночью, лежа без сна, он все думал и думал о том, как сделать матери операцию, и как дать образование мальчику покойного Джо, и как достать денег на нового мула, и начинал жалеть, что война кончилась, — пусть бы шла и шла. Они тогда не понимали своего счастья. В армии всегда была еда — даже если это был только кусок хлеба; всегда кто-то давал приказания, и не было этой мучительной необходимости решать неразрешимые проблемы, — в армии не о чем было тревожиться, разве лишь о том, чтобы тебя не убили. А сейчас ко всему прочему надо было что-то решать и с Димити Манро. Алекс хотел бы жениться на ней, но понимал, что не может, когда столько ртов надо кормить. Он любил Димити давно — много лет, а теперь на ее щеках уже начали вянуть розы и в глазах потухли веселые огоньки. Вот если бы Тони не пришлось бежать в Техас… Будь у них в семье еще один мужчина, все было бы иначе. Но его любимый задиристый братишка скитается нынче где-то на Западе без гроша в кармане. Да, все они изменились. Что ж в этом удивительного? Он тяжело вздохнул.

— Я еще не поблагодарил вас за все, что вы с Фрэнком сделали для Тони, — сказал он. — Ведь это вы помогли ему бежать, верно? Как благородно с вашей стороны. До меня дошли слухи, что он находится в безопасности в Техасе». Мне не хотелось вам писать и спрашивать… но… вы с Фрэнком дали ему денег? Я хотел бы вам их вернуть…

— Ах, Алекс, да замолчите вы, бога ради! Не надо сейчас! — воскликнула Скарлетт. В эту минуту деньги действительно ничего для нее не значили.

Алекс помолчал.

— Пойду разыщу Уилла, — сказал он, — а завтра мы все придем на похороны.

Он только было поднял свой мешок с овсом и зашагал прочь, как из боковой улицы вынырнула повозка, вихляя колесами, и со скрипом подъехала к ним. Уилл с передка крикнул:

— Извините, что опоздал, Скарлетт.

Он неловко слез с козел и, проковыляв к ней, наклонился и поцеловал в щеку. Уилл никогда прежде не целовал ее и всегда перед именем вставлял «мисс» — его поведение сейчас хоть и удивило Скарлетт, но приятно согрело ей душу. Уилл бережно приподнял ее и подсадил в повозку, и она вдруг поняла, что это все та же старая, расшатанная повозка, в которой она бежала из Атланты. И как она еще не развалилась? Должно быть, Уиллу не раз пришлось ее подправлять. У Скарлетт даже засосало под ложечкой, когда, глядя на повозку, она вспомнила ту ночь. Пусть даже ей придется продать последние туфли или лишить тетю Питти последнего куска хлеба, но она купит новый фургон для Тары, а эту повозку — сожжет.

Уилл молчал, и Скарлетт была благодарна ему за это. Он швырнул свою старую соломенную шляпу в глубь повозки, прищелкнул языком, понукая лошадь, и они двинулись. Уилл был все тот же — долговязый, неуклюжий, светло-рыжий, с добрыми глазами, покорный, как прирученный зверек.

Они выехали из поселка и свернули на красную глинистую дорогу к Таре. Край неба еще розовел, а плотные перистые облака, обведенные золотистой каймой, уже стали бледно-зелеными. Сгущались сумерки, разливалась тишина, успокаивающая, словно молитва. И как она только могла, думала Скарлетт, прожить столько месяцев вдали от этих мест, не дышать свежим деревенским воздухом, насыщенным запахом недавно вспаханной земли, душистыми ароматами сельской ночи?! Влажная красная земля пахла так хорошо, так знакомо, так приветливо, что Скарлетт захотелось сойти и набрать ее в ладони. Кусты жимолости, обрамлявшие красную дорогу густой стеной зелени, источали пронзительно сладкий аромат, как всегда после дождя, — самый сладкий аромат в мире. Над головой у них на быстрых крыльях стремительно пролетели ласточки, что вьют в дымоходах гнезда; время от времени через дорогу перебегал заяц, тряся, точно пуховкой, белым хвостом. Скарлетт обрадовалась, заметив, что кусты хлопка стоят высокие, — они с Уиллом как раз проезжали мимо обработанных полей, где зеленые кусты упрямо поднимались из красной земли. Какая красота! Легкая сероватая дымка тумана в болотистых низинах, красная земля и зреющий хлопок, низбегающие по холмам поля с извилистыми рядами зеленых кустов, стена высоких темных сосен на горизонте. Да как она могла так долго оставаться в Атланте?!

— Скарлетт, прежде чем я расскажу вам про мистера О'Хара, — а я хочу все рассказать до того, как мы приедем домой, — мне хотелось бы знать ваше мнение по одному вопросу. Вы ведь теперь глава семьи, как я понимаю.

— В чем дело, Уилл?

Он на мгновение посмотрел на нее своим мягким спокойным взглядом.

— Я просто хочу, чтобы вы разрешили мне жениться на Сьюлин.

Скарлетт ухватилась за козлы — она чуть не упала навзничь от неожиданности. Жениться на Сьюлин! Неужели кто-то женится на Сьюлин после того, как она отобрала у сестры Фрэнка Кеннеди, — вот уж чего она никак не думала. Да кому нужна Сьюлин?

— Боже правый, Уилл!

— Значит, вы не возражаете?

— Возражаю? Нет, но… Ой, Уилл, ну и удивил же ты меня — я просто опомниться не могу! Ты намерен жениться на Сьюлин? А я-то всегда считала, что ты неравнодушен к Кэррин.

Не отрывая глаза от крупа лошади, Уилл хлестнул ее вожжами. В лице его ничего не изменилось, но Скарлетт показалось, что он тихо вздохнул.

— Может, и был, — сказал он.

— Так что же, она отказала тебе?

— Я никогда ее не спрашивал.

— Ах, Уилл, до чего же ты глупый. Спроси. Она ведь стоит двух Сьюлин!

— Скарлетт, вы не знаете многого, что происходит в Таре. Последние месяцы вы не очень-то жаловали нас своим вниманием.

— Не жаловала — вот как?! — вспылила она. — А что я, по-твоему, делала в Атланте? Раскатывала в коляске, запряженной четверкой, и плясала на балах? Разве не я каждый месяц посылала вам деньги? Разве не я платила налоги, чинила крышу, купила новый плуг и мулов? Разве…

— Не надо так кипятиться и давать волю своей ирландской крови, — спокойно перебил он ее. — Если кто и знает, что вы сделали, так это — я, а сделали вы столько, что двоим мужчинам было бы не под силу.

Слегка смягчившись, она спросила:

— Тогда о чем же речь?

— Вы действительно сохранили нам крышу над головой и благодаря вам в закромах у нас не пусто, но вы не очень-то задумывались над тем, что творится в душе у тех, кто живет в Таре. Я не виню вас за это, Скарлетт. Такая уж вы есть. Вас никогда не интересовало, что у людей в душе. Я просто хотел сказать вам, почему не прошу руки мисс Кэррин: я ведь знаю — пустая это затея. Она была всегда мне как сестра, и говорит она со мной откровенно — как ни с кем другим на свете. Но она не забыла того юношу, который погиб, и никогда не забудет. Могу вам еще сказать, что она хочет уехать в Чарльстон в монастырь.

— Ты шутишь!

— Я, понятно, знал, что удивлю вас, и вот о чем я вас прошу, Скарлетт: не спорьте вы с ней, и не ругайте ее, и не насмешничайте. Отпустите. Сейчас она только этого и хочет. Сердце у нее разбито.

— Но, мать пресвятая богородица! У многих людей сердце разбито, однако они же не бегут в монастырь. Возьми, к примеру, меня. Я потеряла мужа.

— Но сердце-то у вас не разбито, — спокойно возразил Уилл и, подняв соломинку с пола повозки, сунул ее в рот и принялся не спеша жевать.

Скарлетт не нашла, что возразить. Когда ей говорили в лицо правду, сколь бы неприятна она ни была, в глубине души Скарлетт всегда признавала, что это правда. И сейчас она молчала, пытаясь примириться с мыслью, что Кэррин станет монашкой.

— Обещайте, что не будете докучать ей.

— Да ладно, обещаю. — И она посмотрела на него с удивлением, совсем уже другими глазами. Уилл ведь любит Кэррин, до сих пор любит, причем так сильно, что сумел ее понять, встать на ее сторону и теперь старается облегчить ей бегство из жизни. И однако же, он хочет жениться на Сьюлин. — Ну, а как же все-таки насчет Сьюлин? Она ведь глубоко безразлична тебе, правда?

— О нет, не совсем, — сказал он, вынимая изо рта соломинку и с величайшим интересом разглядывая ее. — Сьюлин вовсе не такая плохая, как вы думаете, Скарлетт. Мне кажется, мы вполне поладим. Сьюлин ведь такая оттого, что ей охота иметь мужа и детей, а этого любой женщине охота.

Повозку трясло на неровной дороге, и какое-то время они ехали молча, так что Скарлетт могла обдумать его слова. Что-то тут есть, невидимое на первый взгляд, глубоко сокрытое и очень важное, что побуждает мягкого, незлобивого Уилла жениться на этой зануде Сьюлин.

— Ты не сказал мне настоящей причины, Уилл. Я все-таки — глава семьи и имею право знать.

— Правильно, — сказал Уилл, — и, думаю, вы меня поймете. Не могу я расстаться с Тарой. Это мой дом, Скарлетт, единственный дом, который у меня когда-либо был, я люблю здесь каждый камень. И работал я у вас так, как если бы Тара была моя. А когда во что-то вкладываешь свой труд, начинаешь это любить. Вы меня понимаете?

Она его понимала и, услышав, что он любит то же, что больше всего на свете любит она, почувствовала особую к нему теплоту.

— И вот как я рассудил. Папеньки вашего не стало, Кэррин уходит в монастырь, в Таре остаемся мы со Сьюлин, а это значит, что я не смогу жить в Таре, если не женюсь на ней. Вы ведь знаете, какие у людей языки.

— Но… но, Уилл, есть же еще Мелани и Эшли…

При имени Эшли он повернулся и посмотрел на нее — светлые глаза его были непроницаемы. Однако у Скарлетт возникло чувство, что Уиллу все известно про нее и Эшли, что он все понимает и не порицает, но и не одобряет.

— Они скоро уедут.

— Уедут? Куда? Тара — их дом в такой же мере, как и твой.

— Нет, это не их дом. Это и грызет Эшли. Тара — не его дом, и он считает, что не отрабатывает своего содержания. Очень он плохой фермер, и понимает это. Бог видит, как он старается, но не создан он для сельских дел, и вы это знаете не хуже меня. Колет дрова — того и гляди, ногу оттяпает. Да он прямой борозды проложить не может — заставь маленького Бо идти за плугом, получится, наверно, не хуже, а уж про то, как и что сажать и сеять, он вам такие чудеса нагородит, хоть книгу пиши. Но не его тут вина. Просто он был воспитан иначе. И очень его мучает то, что он, мужчина, живет в Таре милостью женщины и почти ничем не может ей отплатить.

— Милостью? Неужели он когда-нибудь говорил…

— Нет, он ни разу слова не сказал такого. Вы же знаете Эшли. Но я-то все вижу. Прошлой ночью, когда мы сидели возле вашего папеньки, я сказал Эшли, что посватался к Сьюлин и она сказала: «Да». И тогда он сказал, что теперь у него точно груз с плеч свалился, потому что он чувствует себя в Таре как приблудный пес, но раз мистер О'Хара умер, им с мисс Мелли пришлось бы и дальше тут жить, чтоб народ не болтал про меня и Сьюлин. А теперь, сказал он, они уедут из Тары и он подыщет себе работу.

— Работу? Какую работу? Где?

— Да я точно не знаю, но вроде он сказал, что намерен двинуться на Север. У него есть приятель янки в Нью-Йорке, и тот написал ему, что там можно устроиться на работу в банк.

— Ах, нет! — из самых недр души вырвалось у Скарлетт, и Уилл снова посмотрел на нее тем особым взглядом.

— Может, так оно всем будет лучше, если он уедет на Север.

— Нет! Нет! Я этого не считаю.

Мысль Скарлетт лихорадочно работала. Не может Эшли уехать на Север! Ведь это значит, что она, скорее всего, никогда больше его не увидит. Хоть она и не видела его уже несколько месяцев и не говорила с ним наедине с той роковой встречи во фруктовом саду, она ежедневно думала о нем и была счастлива, что он нашел приют под ее крышей. Посылая Уиллу деньги, она всякий раз радовалась тому, что каждый посланный ею доллар немного облегчает жизнь и Эшли. Конечно, фермер он никудышный. Он был рожден для лучшей доли, с гордостью подумала она. Был рожден, чтобы властвовать, жить в большом доме, ездить на великолепных лошадях, читать стихи и повелевать неграми. Правда, теперь нет больше поместий, нет ни лошадей, ни негров, и осталось мало книг, но это ничего не меняет. Не так Эшли воспитан, чтобы ходить за плугом и обтесывать колья для ограды. Что же тут удивительного, если он хочет уехать из Тары.

Но не может она отпустить его из Джорджии. На крайний случай, она заставит Фрэнка дать ему работу в лавке — пусть рассчитает мальчишку, который стоит у него сейчас за прилавком. Но нет, не должен Эшли стоять за прилавком, как не должен идти за плугом. Чтобы Уилкс стал лавочником! Да никогда! Но можно же для него что-то придумать — да, конечно, лесопилка! При этой мысли Скарлетт почувствовала такое облегчение, что даже заулыбалась. Но примет ли он такое предложение от нее? Не сочтет ли и это милостью? Надо так все обставить, чтобы он думал, будто оказывает ей услугу. Она рассчитает мистера Джонсона и поставит Эшли на старую лесопилку, а Хью будет заниматься новой. Она объяснит Эшли, что слабое здоровье да и дела в лавке не позволяют Фрэнку помогать ей, а она сейчас в таком положении, что ей просто необходима помощь.

Уж как-нибудь она заставит его поверить, что просто не может без него обойтись. Она дала бы ему половину прибыли от лесопилки, только бы он согласился, — что угодно дала бы, лишь бы он остался при ней, лишь бы видеть, как лицо его озаряется улыбкой, лишь бы поймать в его взгляде то, что он так тщательно скрывает: неизбывную любовь к ней. Но, поклялась она себе, никогда, никогда не станет она больше вытягивать из него слова любви, никогда не будет вынуждать его поступиться этой дурацкой честью, которую он ставит выше любви. Надо будет как-то деликатно дать ему это понять. Иначе он может отказаться, опасаясь новой сцены вроде того душераздирающего объяснения, которое между ними произошло.

— Я найду ему что-нибудь в Атланте, — сказала она.

— Ну, это уж ваше и его дело, — сказал Уилл и снова сунул соломинку в рот. — Пошел, Шерман! Вот что, Скарлетт, я должен еще кое о чем попросить вас, прежде чем расскажу про вашего папеньку. Не хочу я, чтобы вы накидывались на Сьюлин. Что она сделала, то сделала, и хоть остриги вы ее наголо, мистера О'Хара к жизни не вернешь. К тому, же она искренне верила, что так будет лучше.

— Я как раз хотела спросить тебя. При чем тут Сьюлин? Алекс говорил какими-то загадками — сказал только, что ее надо бы выдрать. Что она натворила?

— Да, люди здорово на нее злы. Все, кого я ни встречал сегодня в Джонсборо, клялись, что прирежут ее, как увидят, да только, думаю, у них эта злоба пройдет. И вы обещайте мне, что не кинетесь на нее. Я не допущу никаких ссор сегодня, пока мистер О'Хара лежит в гробу в гостиной.

«Он не допустит никаких ссор! — возмущенно подумала Скарлетт. — Да он говорит так, будто Тара уже его!»

Тут она вспомнила о Джералде, о том, что он лежит мертвый в гостиной, и разрыдалась — горько, со всхлипами. Уилл обхватил ее за плечи и молча прижал к себе.

Они медленно ехали в сгущавшихся сумерках по тряской дороге, голова Скарлетт покоилась на плече Уилла, шляпка съехала набок, а она думала о Джералде — не о том, каким он был два последних года, не о старике с отсутствующим взглядом, то и дело посматривавшем на двери, ожидая появления женщины, которая уже никогда в них не войдет. Скарлетт помнила живого, полного сил, хоть уже и немолодого человека с густой копной седых волос, шумного, веселого, гостеприимного, громко топавшего по дому, любившего дурацкие шутки. Она вспомнила, как в детстве он казался ей самым чудесным человеком на свете: как этот неугомонный человек сажал ее с собой в седло и перепрыгивал вместе с нею через изгороди, как он мог задрать ей юбчонку и отшлепать, когда она капризничала, а потом плакал с нею, если она плакала, и давал ей четвертаки, чтобы она успокоилась. Она вспомнила, как он возвращался домой из Чарльстона и Атланты, нагруженный подарками, которые были всегда не к месту, — вспомнила, улыбаясь сквозь слезы, и то, как он возвращался из Джонсборо домой на заре после заседаний в суде, пьяный в стельку, и перемахивал через изгородь, распевая во все горло «Увенчав себя зеленым клевером». И как потом наутро ему стыдно было смотреть Эллин в лицо. Ну вот теперь он и соединился с Эллин.

— Почему ты не написал мне, что он болен? Я бы тут же примчалась…

— А он ни секунды и не болел. Вот, моя хорошая, возьмите-ка мой платок, — и я сейчас все вам расскажу.

Она высморкалась в его шейный платок, ибо выехала из Атланты, даже не прихватив с собой носового платка, и снова прижалась к плечу Уилла. Какой же он славный, этот Уилл. Всегда такой ровный, спокойный.

— Ну, так вот, как оно было, Скарлетт. Вы все время слали нам деньги, и мы с Эшли… ну, словом, мы уплатили налоги, купили мула, и семян, и всяких разностей, и несколько свиней и кур. У мисс Мелли очень хорошо пошло дело с курами, да, сэр. Славная она женщина, мисс Мелли, очень. Словом, после того как мы накупили всего для Тары, не так уж много у нас осталось на наряды, но никто на это не сетовал. Кроме Сьюлин.

Мисс Мелани и мисс Кэррин — они сидят дома и носят старье с таким видом, будто гордятся своими платьями, но вы ведь знаете Сьюлин, Скарлетт. Она все никак не примирится с тем, что у нее ничего нет. Едем мы с ней, к примеру, в Джонсборо или в Фейетвилл, — только и разговору, что опять она в старом платье. Особенно как увидит этих дам-«саквояжниц», то есть баб, я хочу сказать, которые разгуливают во всяких там лентах и кружевах. А уж до чего ж они рядятся, жены этих чертовых янки, которые заправляют в Бюро вольных людей! Так вот, дамы в нашей округе решили, что для них это вопрос чести — надевать в город самые дрянные платья: пусть, мол, думают, будто одежда для них не имеет значения, они даже гордятся такой одеждой. Все — кроме Сьюлин. Ей хотелось иметь не только красивые платья, но и лошадь с коляской. Она говорила, что у вас-то ведь выезд есть.

— Какой там выезд — старая двуколка, — возмутилась Скарлетт.

— Не в том дело. Лучше, пожалуй, сразу вам сказать, что Сьюлин до сих пор переживает, что вы женили на себе Фрэнка Кеннеди, и я ее за это не виню. Сволочную штуку, знаете ли, вы сыграли с собственной сестрицей.

Скарлетт резко подняла с его плеча голову — словно гремучая змея, готовая ужалить.

— Сволочную, значит, штуку?! Я бы попросила тебя, Уилл Бентин, выражаться попристойнее! Я что же, виновата, что он предпочел меня — ей?

— Вы — женщина ловкая, Скарлетт, и я считаю: да, вы помогли ему переметнуться. Женщины всегда такое могут сделать. Но вы-то, я думаю, еще и улестили его. Ведь вы, когда захотите, Скарлетт, можете быть такой чаровницей, а он как-никак был ухажером Сьюлин. Она же получила от него письмо всего за неделю до того, как вы отправились в Атланту, и он писал ей так ласково и говорил, что они скоро поженятся — вот только он подкопит немного деньжат. Я все это знаю, потому что она показывала мне письмо.

Скарлетт молчала: она знала, что он говорит правду, и ничего не могла придумать в свое оправдание. Вот уж никак она не ожидала, что Уилл станет ее судьей. А кроме того, ложь, которую она сказала Фрэнку, никогда не отягощала ее совести. Если девчонка не в состоянии удержать ухажера, значит, она не заслуживает его.

— Ну, вот что, Уилл, перестань говорить гадости, — сказала она. — Если бы Сьюлин вышла за него замуж, ты думаешь, она потратила бы хоть пенни на Тару или на кого-нибудь из нас?

— Я ведь уже сказал, что, может, вы и правы, когда берете то, чего вам хочется, — сказал Уилл, поворачиваясь к ней со спокойной улыбкой на лице. — Нет, не думаю, чтобы мы увидели хоть пенни из денег старины Фрэнка. И все же никуда не денешься: это был сволочной поступок, и если вы считаете, что любые средства хороши, лишь бы достичь цели, — не мое дело вмешиваться, да и вообще, кто я такой, чтобы судить? Так или иначе, а Сьюлин с тех пор стала злая, как оса. Не думаю, чтобы она так уж страдала по старине Фрэнку, но очень это задело ее самолюбие, и она все говорила: почему это вы должны носить красивые платья, иметь коляску и жить в Атланте, а она должна схоронить себя здесь, в Таре. Она, вы же знаете, любит разъезжать по гостям и по вечеринкам, любит носить красивые платья. И я не осуждаю ее. Все женщины такие.

Так вот, месяц тому назад отвез я ее в Джонсборо и оставил — она пошла в гости, а я отправился по делам, а когда мы поехали домой, вижу: она тихонькая, как мышка, но очень взволнованная — еле сдерживается. Я решил: наверно, узнала, что кто-то ждет млад… — ну, словом, услышала какую-то интересную сплетню — я не стал ломать над этим голову. А потом она целую неделю ходила по дому такая взволнованная — казалось, вот сейчас все выложит, — но нет, молчала. Наконец поехала она навестить мисс Кэтлин Калверт… Скарлетт, вы бы все глаза выплакали, поглядевши на мисс Кэтлин. Бедняжечка, лучше бы ей умереть, чем быть замужем за этим трусливым янки — Хилтоном. Вы слыхали, что он заложил поместье и не смог его выкупить, и теперь им придется оттуда уехать?

— Нет, я этого не знала, да и не желаю знать. Я хочу знать про папу.

— Сейчас и до этого дойдем, — примирительно сказал Уилл. — Когда Сьюлин вернулась от них, она сказала: все мы ошибаемся насчет Хилтона. Она назвала его «мистером Хилтоном» и сказала, что очень он ловкий, а мы только посмеялись над ней. Потом принялась она гулять днем с вашим папенькой, и я, когда возвращался домой с полей, не раз видел, как она сидела с ним на кладбищенской стене и что-то ему втолковывала и размахивала руками. А хозяин наш эдак удивленно смотрел на нее и только качал головой. Вы ведь знаете, какой он был, Скарлетт. Становился все рассеяннее и рассеяннее, так что вроде даже перестал понимать, где он находится и кто мы будем. Раз видел я, что Сьюлин указала ему на могилу вашей матушки, а хозяин наш как расплачется. После этого вошла она в дом такая радостная, взволнованная; ну, я крепко ее отчитал, не пожалел слов. «Мисс Сьюлин, — сказал я ей, — какого черта вы пристаете к своему бедному папеньке и напоминаете ему про вашу матушку? Он ведь не очень-то и понимает, что она покойница, а вы все бубните ему об этом, бубните». А она так вскинула голову, рассмеялась и сказала: «Не лезь куда не просят. Когда-нибудь вы все будете благодарны мне за то, что я делаю». Вчера вечером мисс Мелани сказала мне, что Сьюлин делилась с ней своими планами, но, сказала мисс Мелли, она думала, что у Сьюлин это так, несерьезно. Мисс Мелли сказала, что ничего не стала нам говорить, потому что уж больно вся эта затея ей не понравилась.

— Какая затея? Когда же ты, наконец, дойдешь до дела? Мы ведь уже полдороги проехали. Я хочу знать про папу.

— Я как раз к тому и веду, — сказал Уилл, — а мы и вправду почти подъехали к дому, так что, пожалуй, постоим здесь, пока я не доскажу.

Уилл натянул вожжи, лошадь остановилась и зафыркала. Они стояли у давно не стриженной изгороди из диких апельсиновых деревьев, окружавшей владения Макинтошей. В просветах между темными стволами Скарлетт различала высокие призрачные очертания труб, все еще торчавших над молчаливыми развалинами. Лучше бы Уилл выбрал другое место для остановки.

— Ну так вот, долго ли коротко ли, Сьюлин задумала получить с янки за хлопок, который они сожгли, и за стадо, которое угнали, и за изгороди и за сараи, которые порушили.

— С янки?

— А вы не знаете? Правительство янки платит сторонникам Союза на Юге за всю разрушенную и уничтоженную собственность.

— Конечно, знаю, — сказала Скарлетт. — Но к нам-то это какое имеет отношение?

— Очень даже большое, по мнению Сьюлин. В тот день, когда я отвез ее в Джонсборо, она встретила миссис Макинтош, и пока они болтали, Сьюлин, само собой, заметила, как миссис Макинтош разодета, и, понятно, спросила, откуда у той такие наряды. И тут миссис Макинтош приняла важный вид и сообщила, что муж ее подал федеральному правительству иск и потребовал возмещения ущерба за уничтоженную собственность — он был-де верным сторонником Союза и никогда ни в какой форме не оказывал помощи и не споспешествовал Конфедерации.

— Они и в самом деле никогда никому не помогали и не споспешествовали, — огрызнулась Скарлетт. — Ох уж эти полушотландцы-полуирландцы!

— Что ж, может, оно и так. Я их не знаю. Словом, правительство выдало им… я позабыл, сколько тысяч долларов. Так или иначе, кругленькую сумму. Вот тут-то Сьюлин и завелась. Она думала про это всю неделю, но нам ничего не говорила, потому что знала: мы только посмеемся. Однако ей необходимо было с кем-то поговорить, поэтому она поехала к мисс Кэтлин, и эта белая рвань Хилтон напичкал ее всякими идеями. Он ей растолковал, что ваш папенька ведь и родился-то не здесь, и сам в войне не участвовал, и сыновей на войну не посылал, и не имел постов при Конфедерации. Хилтон сказал, можно-де представить мистера О'Хара как преданного сторонника Союза. Заморочил он ей голову этой блажью, вернулась она домой и принялась обрабатывать мистера О'Хара. Ей-богу, Скарлетт, ваш папенька и половины не понимал из того, что она ему говорила. А она как раз на это и рассчитывала — что он даст Железную клятву, а сам ничего даже не поймет.

— Чтоб папа дал Железную клятву! — воскликнула Скарлетт.

— Так ведь он последние месяцы совсем стал на голову слаб, и, наверно, она на это рассчитывала. Мы-то ведь ничего не подозревали. Понимали только, что она чего-то колдует, но не знали, что Сьюлин тревожит память вашей покойной матушки: она-де с укором смотрит из могилы на вашего батюшку за то, что дочки по его вине ходят в лохмотьях, тогда как он мог бы-де получить с янки сто пятьдесят тысяч долларов.

— Сто пятьдесят тысяч долларов… — прошептала Скарлетт, и ее возмущение Железной клятвой стало таять.

Какие деньги! И их можно получить за одну подпись под присягой на верность правительству Соединенных Штатов — присягой, подтверждающей, что ты всегда поддерживал правительство и никогда не помогал и не сочувствовал его врагам. Сто пятьдесят тысяч долларов! Столько денег за совсем маленькую ложь! Нет, не может она в таком случае винить Сьюлин. Силы небесные! Так, значит, вот что имел в виду Алекс, когда говорил, что Сьюлин надо высечь?! Вот почему в округе хотели бы ее четвертовать?! Дураки они, все до единого! Что бы, к примеру, могла она, Скарлетт, сделать с такими деньгами! Что бы мог сделать с такими деньгами любой из ее соседей по округе! Ну, а какое значение имеет маленькая ложь? В конце концов, что бы ни вырвать у янки, — все благо, все справедливо, а уж как ты получил денежки, — не имеет значения.

— И вот вчера около полудня, когда мы с Эшли тесали колья для изгороди, Сьюлин взяла эту самую повозку, посадила в нее вашего батюшку и, не сказав никому ни слова, отправилась с ним в город. Мисс Мелли догадывалась, для чего они поехали, но она только молила бога, чтобы Сьюлин одумалась, а нам ничего не сказала. Она просто не представляла себе, что Сьюлин может отважиться на такое.

А сегодня я узнал, как все было. Этот трус Хилтон пользуется каким-то там влиянием среди других подлипал и республиканцев в городе, и Сьюлин согласилась отдать им часть денег — не знаю сколько, — если они, так сказать, подтвердят, что мистер О'Хара был преданным сторонником Союза, и скажут, что он-де ирландец, в армии не был и прочее, и дадут ему письменные рекомендации. А вашему батюшке надо было только принять присягу да поставить свою подпись на бумаге и отослать ее в Вашингтон.

Они быстро прочитали текст присяги, и ваш батюшка слова не сказал, и все шло хорошо, пока Сьюлин не предложила ему подписать. Тут наш хозяин вроде бы пришел в себя и замотал головой. Не думаю, чтобы он понимал в чем дело, только все это ему не нравилось, а Сьюлин никогда ведь не имела к нему подхода. Ну, ее чуть кондрашка не хватила — столько хлопот, и все зря. Она вывела вашего батюшку из конторы, усадила в повозку и принялась катать по дороге туда-сюда и все говорила, как ваша матушка плачет в гробу, что дети ее мучаются, тогда как он мог бы их обеспечить. Мне рассказывали, что батюшка ваш сидел в повозке и заливался слезами как ребенок — он всегда ведь плачет, когда слышит имя вашей матушки. Все в городе видели их, и Алекс Фонтейн подошел к ним, хотел узнать, в чем дело, но Сьюлин так его обрезала — сказала, чтоб не вмешивался, когда не просят; ну, он обозлился и ушел.

Не знаю уж, как она до этого додумалась, но только к вечеру раздобыла она бутылку коньяку и повезла мистера О'Хара назад в контору и принялась там его поить. А у нас в Таре, Скарлетт, спиртного не было вот уже год — только немного черносмородинной да виноградной настойки, которую Дилси делает, и мистер О'Хара от крепкого-то вина отвык. Сильно он набрался, и после того как Сьюлин уговаривала его и спорила часа два, он сдался и сказал, да, он подпишет все, что она хочет. Вытащили они снова бумагу с присягой, и когда перо уже было у вашего батюшки в руке, Сьюлин и сделала промашку. Она сказала: «Ну, теперь Слэттери и Макинтоши не смогут уже больше задаваться!» Дело в том, Скарлетт, что Слэттери подали иск на большую сумму за этот свой сарай, который янки у них сожгли, и муж Эмми выбил им эти деньги через Вашингтон.

Мне рассказывали, когда Сьюлин произнесла эти фамилии, ваш батюшка этак выпрямился, расправил плечи и зыркнул на нее глазами. Все соображение сразу вернулось к нему, и он сказал: «А что, Слэттери и Макинтоши тоже подписали такую бумагу?»; Сьюлин заюлила, сказала: «Да», потом: «Нет», что-то забормотала, а он как рявкнет на нее: «Отвечай мне, этот чертов оранжист и этот чертов голодранец тоже подписали такое?» А этот малый Хилтон медовым таким голосом и говорит: «Да, сэр, подписали и получили уйму денег, и вы тоже получите». Тут хозяин наш взревел как бык. Алекс Фонтейн говорит: он был в салуне на другом конце улицы — и то услышал. А мистер О'Хара, разделяя слова, будто масло ножом режа, сказал: «И вы что же, думаете, что О'Хара из Тары пойдет той же грязной дорогой, что какой-то чертов оранжист и какой-то чертов голодранец?» Разорвал он эту бумагу на две половинки и швырнул их Сьюлин прямо в лицо. «Ты мне не дочь!» — рявкнул он, и не успел никто и слова вымолвить, как он выскочил из конторы.

Алекс говорит, он видел, как мистер О'Хара летел по улице, точно бык. Он говорит: хозяин наш тогда будто снова стал прежний — каким был до смерти вашей матушки. Говорит, пьян был в дымину и чертыхался, как сапожник. Алекс говорит: в жизни не слыхал таких ругательств. На пути вашему батюшке попалась лошадь Алекса; он вскочил на нее, ни слова не говоря, и помчался прочь в клубах пыли, ругаясь на чем свет стоит.

Ну, а мы с Эшли сидели у нас на крыльце — солнце уже близилось к закату, — смотрели на дорогу и очень волновались. Мисс Мелли лежала у себя наверху и плакала, а нам ничего не хотела сказать. Вдруг слышим, цокот копыт по дороге и кто-то кричит, точно во время охоты на лисиц, и Эшли сказал: «Странное дело! Так обычно кричал мистер О'Хара, когда приезжал верхом навестить нас до войны!»

И тут мы увидели его в дальнем конце выгона. Должно быть, он перемахнул там через изгородь. И мчался вверх по холму, распевая во все горло, точно ему сам черт не брат. Я и не знал, что у вашего батюшки такой голос. Он пел «В коляске с верхом откидным», хлестал лошадь шляпой, и лошадь летела как шальная. Подскакал он к вершине холма, видим: поводья не натягивает, значит, будет прыгать через изгородь; мы вскочили — до того перепугались, просто жуть, — а он кричит: «Смотри, Эллин! Погляди, как я сейчас этот барьер возьму!» А лошадь у самой изгороди встала как вкопанная — батюшка ваш ей через голову-то и перелетел. Он совсем не страдал. Когда мы подбежали к нему, он был уже мертвый. Видно, шею себе сломал.

Уилл помолчал, дожидаясь, чтобы она что-то сказала, но так и не дождался. Тогда он тронул вожжи.

— Пошел, Шерман! — сказал он, и лошадь зашагала к дому.