Когда она вышла из здания штаба, лил дождь и небо было унылое, желтовато-серое. Солдаты на площади залезли в свои палатки, улицы опустели. Поблизости не видно было ни коляски, ни повозки, и Скарлетт поняла, что ей придется проделать весь долгий путь до дома пешком.

Хотя она шла не останавливаясь, выпитый коньяк постепенно перестал ее согревать. Холодный ветер до дрожи пробирал ее, дождь иголками впивался в лицо. Тонкая накидка тети Питти быстро намокла и тяжелыми складками свисала с плеч, прилипая к телу. Скарлетт понимала, что бархатное платье окончательно испорчено, а петушиные перья, украшавшие ее шляпку, повисли и выглядят, наверно, не менее жалко, чем и на бывшем своем обладателе, когда он бродил по мокрому двору в Таре. Кирпичная кладка на тротуарах местами была разбита, а местами отсутствовала совсем. Здесь грязь достигала до щиколотки, и туфли Скарлетт увязали в ней, словно приклеиваясь, а то и вовсе соскакивали с ног. Всякий раз, когда она наклонялась, чтобы вытащить их, подол ее платья попадал в грязь. Она даже не старалась обойти лужи, а шагала прямо по ним, таща за собой тяжелые юбки. Лодыжкам ее было холодно от намокшей нижней юбки и панталон, но ей уже безразлично было то, что наряд, на который делалась такая ставка, испорчен. Она вся застыла, утратила последние крохи бодрости, отчаялась.

Как она вернется в Тару, как посмотрит им всем в лицо после своего бахвальства? Как скажет им, что надо убираться куда глаза глядят? Как расстанется со всем, что ей дорого, — с красными полями, высокими соснами, темными болотами в низинах, с тихим кладбищем, где под густой тенью кедров лежит Эллин?

Ненависть к Ретту жгла ей сердце, пока она с трудом продвигалась по скользкой дороге. Какой он мерзавец! Скарлетт очень надеялась, что его повесят и она никогда больше не встретится с этим свидетелем своего позора и унижения. Конечно же, он мог достать для нее денег, если бы захотел. Нет, его мало повесить! Слава богу, он не видит ее сейчас — мокрую, грязную, продрогшую, с распустившимися волосами. До чего же она, наверное, омерзительно выглядит и как бы он над ней посмеялся!

Негры, попадавшиеся ей по дороге, нахально скалили зубы и подтрунивали над ней, а она спешила мимо, спотыкаясь и скользя по грязи, временами останавливаясь, чтобы перевести дух и надеть соскочившие туфли. Да как они смеют подтрунивать над ней, Скарлетт О'Хара, владелицей Тары! Как они смеют скалить зубы, черные обезьяны! Она бы велела их всех пороть — пороть, пока кровь не выступит! Черт бы подрал этих янки — зачем они освободили черномазых, зачем дали им возможность насмехаться над белыми!

Она шла по улице Вашингтона, и все вокруг, казалось, было погружено в такое же уныние, как ее душа. Тут не было ни суеты, ни оживления, царивших на Персиковой улице. Когда-то здесь тоже стояло немало красивых домов, но лишь немногие из них были восстановлены. Куда чаще встречались обугленные фундаменты да одиноко торчали почерневшие трубы, которые называли теперь «часовыми Шермана». Дорожки, что вели когда-то к домам, заросли; лужайки затянуло бурьяном, тумбы с выбитыми на них такими знакомыми ей фамилиями, столбы, к которым никто уж никогда не привяжет лошадей! Холодный ветер и дождь, грязь и голые деревья, тишина и запустение. До чего же промокли у нее ноги и как далеко ей еще идти!

Она услышала за спиной хлюпанье копыт по грязи и отступила подальше от края узкого тротуара, чтобы еще больше не забрызгать и так уже перепачканную накидку тетушки Питтипэт. По дороге медленно двигался кабриолет, и Скарлетт повернулась посмотреть, кто едет, и попросить подвезти ее, если возница белый. Из-за дождя все расплывалось у нее перед глазами, тем не менее она увидела, что возница выглянул из-под брезента, спускавшегося со щитка почти до самого его подбородка. Что-то в этом лице показалось ей знакомым, и она сошла на дорогу, чтобы получше его рассмотреть; человек смущенно кашлянул, и хорошо знакомый голос радостно и удивленно воскликнул:

— Да неужели это мисс Скарлетт!

— Ох, мистер Кеннеди! — вырвалось у нее, и, шлепая по грязи, она бросилась к кабриолету и прислонилась к грязному колесу, уже не заботясь о том, что может испачкать накидку. — Вот уж никому в жизни я так не радовалась!

Он вспыхнул от удовольствия, почувствовав, что она говорит вполне искренне, и, поспешно сплюнув табачную жвачку в сторону, легко спрыгнул на землю. Он восторженно потряс руку Скарлетт и, приподняв брезент, помог ей залезть в кабриолет.

— Мисс Скарлетт, да что вы тут делаете в этой части города и одна? Разве вы не знаете, что нынче ходить одной опасно? И промокли же вы! Возьмите-ка полость и накройте себе ноги.

Он суетился, квохча как курица, и она с наслаждением отдала себя в его заботливые руки. Так приятно, когда возле тебя кто-то хлопочет, заботится, опекает, даже если это всего лишь старая дева в брюках вроде Фрэнка Кеннеди.

Это так грело душу после безжалостного Ретта. И до чего приятно увидеть человека из родных краев, когда ты так далеко от дома! Она заметила, что Фрэнк хорошо одет и кабриолет у него новый. Лошадь была явно молодая и упитанная, сам же Фрэнк выглядел старше своих лет, гораздо старше, чем тогда, в сочельник, когда он появился в Таре со своими людьми. Он похудел, лицо у него вытянулось, желтые глаза слезились и глубоко запали, а кожа сморщилась и обвисла. Его рыжеватая бородка стала еще реже; она была вся в табачном соке и такая всклокоченная, точно он непрерывно ее дергал. Но его оживленное и веселое лицо являло собой резкий контраст с печальными, озабоченными, усталыми лицами, которые Скарлетт видела вокруг.

— Как приятно видеть вас, — тепло сказал Фрэнк. — Я не знал, что вы в городе. Я видел мисс Питтипэт всего на прошлой неделе, и она не сказала мне, что вы собираетесь приехать. А… м-м… кто-нибудь еще приехал с вами из Тары?

Он думает о Сьюлин, старый дурак.

— Нет, — сказала Скарлетт, закутываясь в полость и стараясь натянуть ее по самую шею. — Я приехала одна. И я не предупреждала тетю Питти.

Он почмокал, понукая лошадь, и та осторожно зашагала дальше по скользкой дороге.

— Все в Таре живы-здоровы?

— О да, более или менее.

Надо придумать что-то, о чем говорить, но ей так трудно было сейчас вести беседу. Мозг у нее словно налился свинцом после понесенного поражения, и ей хотелось одного — лечь, накрыться теплым одеялом и сказать себе: «Сейчас не стану думать о Таре! Подумаю об этом потом, когда не будет так больно». Хорошо бы, он принялся ей что-нибудь рассказывать — что-нибудь такое длинное, чтобы хватило до самого дома, и тогда она могла бы ничего не говорить, а лишь время от времени вставлять: «ах, как мило» или «какой же вы умный».

— Мистер Кеннеди, я просто в себя не могу прийти — как это мы с вами встретились. Да, я, конечно, скверно веду себя, не поддерживая знакомства со старыми друзьями, но я, право же, не знала, что вы в Атланте. Кажется, кто-то говорил мне, что вы в Мариетте.

— Да, у меня дела в Мариетте, много дел, — сказал он. — Разве мисс Сьюлин не говорила вам, что я обосновался в Атланте? И не говорила про мою лавку?

Скарлетт смутно вспомнила, что Сьюлин действительно что-то чирикала насчет Фрэнка и его лавки, но она никогда не обращала внимания на то, что говорит Сьюлин. Ей достаточно было знать, что Фрэнк жив и рано или поздно ей удастся сбыть ему Сьюлин с рук.

— Нет, ни слова, — солгала она. — А у вас есть лавка? Какой же вы, оказывается, шустрый!

Его явно огорчило, что Сьюлин не обнародовала такую весть, но он тотчас просиял от похвалы Скарлетт.

— Да, у меня есть лавка и, по-моему, совсем неплохая. Люди говорят, что я прирожденный коммерсант. — И он с довольным видом рассмеялся своим квохчущим смехом: Скарлетт всегда раздражал этот смех.

«Самовлюбленный старый болван», — подумала она.

— О, мистер Кеннеди, к чему бы вы ни приложили руку, всюду вас ждет успех. Но как, скажите на милость, вам вообще удалось открыть лавку? Ведь когда мы с вами виделись на позапрошлое рождество, вы говорили, что у вас нет ни цента.

Он крякнул, прочищая горло, провел всей пятерней по бакенбардам и улыбнулся своей нервной застенчивой улыбкой.

— Это долгая история, мисс Скарлетт.

«Слава богу! — подумала она. — Хоть бы хватило ее до дома». Вслух же произнесла:

— Расскажите, пожалуйста!

— Вы помните, как мы в последний раз явились в Тару за провиантом? Так вот, вскоре после этого я отбыл на фронт. Я хочу сказать: принял боевое крещение. Я больше не занимался интендантством. Да интенданты уже и не были нужны, мисс Скарлетт, потому как для армии почти ничего не удавалось раздобыть, и я решил, что место здорового мужчины — в рядах сражающихся. Ну, вот я и повоевал в кавалерии, пока не получил пулю в плечо.

Вид у него был такой гордый, что Скарлетт сказала:

— Какой ужас!

— Да нет, ничего страшного — кость не была задета, — с явным огорчением сказал он. — Меня отослали на юг в госпиталь, а когда я уже почти совсем поправился, нагрянули янки. Ох, и жарко же было! Произошло это так неожиданно, и все, кто мог ходить, кинулись перетаскивать продукты из армейских складов и госпитальное оборудование к железнодорожным путям, чтобы эвакуировать. Только мы нагрузили один поезд, как янки ворвались в город. Они ворвались с одного конца, а мы улепетываем с другого. Ох, и печальное же это было зрелище: сидим на крышах вагонов и смотрим, как янки жгут продукты, которые мы не успели со склада забрать. Товара всякого, мисс Скарлетт, было навалено вдоль железнодорожных путей на добрых полмили — они все сожгли. Мы и сами-то едва унесли ноги.

— Какой ужас!

— Вот именно ужас. Потом наши солдаты снова вошли в Атланту, и наш поезд тоже вернулся сюда. Ну, и война, мисс Скарлетт, скоро кончилась… Повсюду было столько посуды, и кроватей, и матрасов, и одеял, и все это — ничье. Думается мне, по праву все это принадлежало янки, потому что таковы условия капитуляции, верно?

— Угу, — рассеянно пробормотала Скарлетт. Она стала согреваться, и от тепла ее начало клонить в сон.

— Я до сих пор сам не знаю, правильно ли я поступил, — продолжал он не очень уверенно. — Но мне тогда казалось, что все эти вещи янки вовсе ни к чему. Скорее всего они бы их сожгли. А ведь наши заплатили за них полновесной монетой, и я решил, что все это должно принадлежать Конфедерации и конфедератам. Понимаете, как я мыслил?

— Угу.

— Я рад, что вы соглашаетесь со мной, мисс Скарлетт. А то это лежит у меня на совести. Многие говорили мне: «Да забудь ты об этом, Фрэнк», но я не могу. Я не мог бы смотреть людям в глаза, если б думал, что поступил не так. А по-вашему, я правильно поступил?

— Конечно, — сказала она, не очень понимая, о чем болтает этот старый болван. Что-то насчет своей совести. Когда человеку столько лет, как Фрэнку Кеннеди, пора бы уж научиться не задумываться над тем, что не имеет значения. Но он всегда был какой-то нервный, вечно трепыхался из-за чего-нибудь, точно старая дева.

— Я рад, что вы так говорите. После поражения у меня было около десяти долларов серебром и больше ничего. А вам известно, что янки сделали в Джонсборо с моим домом и магазином. Я просто не знал, как быть. И вот на эти десять долларов я настелил крышу над старой лавкой у Пяти Углов, перетащил туда госпитальное оборудование и стал его продавать. Всем нужны были кровати, и посуда, и матрасы, а продавал я дешево, потому как считал, что это не моя собственность. Но все же кое-какие деньги я на этом выручил и тогда привез еще товаров, и лавка моя теперь процветает. Думаю, сумею выжать из нее немало денег, если дело и дальше так пойдет.

При слове «деньги» у Скарлетт сразу прояснилось в голове и все ее внимание сосредоточилось на собеседнике.

— Вы говорите, нажили денег?

Он так и расцвел, увидев ее интерес. Если не считать Сьюлин, женщины обращали на него ровно столько внимания, сколько требует вежливость, и ему льстило то, что такая красавица, как Скарлетт, с интересом слушает его. Он попридержал лошадь, чтобы успеть до дома побольше рассказать о себе.

— Я не миллионер, мисс Скарлетт, и по сравнению с теми деньгами, какие у меня были раньше, то, чем я владею сейчас, — сущий пустяк. Но в этом году я все-таки заработал тысячу долларов. Пятьсот долларов, само собой, пошли на оплату товаров, на ремонт лавки и в счет аренды. Но пятьсот у меня осталось чистыми, а поскольку оборот увеличивается, в будущем году я должен заработать тысячи две. Я, конечно, найду им применение, потому как, видите ли, у меня на примете есть еще одно дельце.

Разговор о деньгах вызвал у Скарлетт живейший интерес. Она прикрыла глаза густыми, прямыми как стрелы ресницами и придвинулась поближе к нему.

— А что это за дельце, мистер Кеннеди?

Он рассмеялся и хлестнул лошадь вожжами по спине.

— Боюсь, я утомлю вас своими разговорами про дела, мисс Скарлетт. К чему такой хорошенькой женщине, как вы, интересоваться делами!

Старый дурак!

— О, я знаю, в делах я полная невежда, но это так интересно! Пожалуйста, расскажите мне все поподробнее, а чего я не пойму, вы объясните.

— Ну так вот, второе дельце, которое у меня на примете, — это лесопилка.

— Что?

— Лесопилка, где пилят лес и делают доски. Я ее еще не купил, но подумываю. Тут, за городом, на Персиковой дороге, есть человек по имени Джонсон — он владеет такой лесопилкой и хочет ее продать. Ему нужны деньги — и немедленно, поэтому он готов продать ее мне и поработать на меня за еженедельную плату. В этих краях осталось всего несколько лесопилок, мисс Скарлетт. Янки почти все уничтожили. А владеть лесопилкой — все равно что найти золотую жилу, потому что за доски можно запросить любые деньги. Ведь янки сожгли здесь столько домов, людям просто жить сейчас негде, поэтому все как сумасшедшие и кинулись строить. А леса не хватает, и быстро получить его неоткуда. Народ же в Атланту так и стекается со всех сторон: и из сельских мест — кто не в силах обработать землю без черномазых, и янки, и «саквояжники» — эти ринулись сюда как стервятники, чтобы побольше пообглодать наши косточки. Попомните мои слова: Атланта скоро станет большим городом и для домов потребуется строительный материал. Поэтому я и хочу купить эту лесопилку, как только… как только выколочу деньги из своих должников. На будущий год в это время мне уже, наверное, легче будет дышаться: я не буду так стеснен в деньгах. Я… я думаю, вы понимаете, почему я хочу побыстрее нажить побольше денег, да?

Он покраснел и снова крякнул. «Он думает о Сьюлин», — в сердцах сказала себе Скарлетт.

На секунду у нее мелькнула мысль попросить у него в долг триста долларов, но она устало отбросила ее. Он смутится, начнет заикаться, будет придумывать разные отговорки, но ничего не даст. Он своим горбом заработал их, чтобы весной жениться на Сьюлин, и если сейчас с ними расстанется, то свадьбу придется отложить на неопределенное время. Даже если бы ей удалось пробудить в нем сочувствие, воззвать к его долгу по отношению к будущей родне и добиться обещания дать ей взаймы, она знала, что Сьюлин никогда этого не допустит. Сьюлин так боится остаться старой девой, что перевернет небо и землю, лишь бы выйти замуж.

Интересно, что этот старый болван нашел в ее вечно хнычущей, вечно недовольной сестрице, чтобы загореться таким желанием свить ей теплое гнездышко? Сьюлин не заслуживает любящего мужа и доходов с лавки и лесопилки. Стоит денежкам завестись у нее, как она примет неприступный вид и не единого цента не даст на Тару. Нет, кто угодно, но не Сьюлин! Ей бы только выбраться оттуда, а пойдет ли Тара с молотка за неуплату налогов или сгорит дотла — ей все равно, лишь бы у нее были красивые платья да перед именем стояло «миссис».

Раздумывая о том, какое обеспеченное будущее ждет Сьюлин и какое зыбкое будущее ждет ее и Тару, Скарлетт почувствовала жгучую злость на несправедливость жизни. Она поспешно отвернулась и стала смотреть на грязную улицу, чтобы Фрэнк не заметил выражения ее лица. Она все теряет, все, в то время как Сью… И Скарлетт вдруг приняла решение.

Не получит Сьюлин Фрэнка — ни его лавку, ни лесопилку!

Сьюлин этого не заслуживает. Все это будет у нее, у Скарлетт. Она подумала о Таре и вспомнила, как Джонас Уилкерсон, точно гремучая змея, возник у парадного крыльца, и решила ухватиться за последнюю соломинку, появившуюся над затонувшим кораблем ее жизни. Ретт обманул ее ожидания, но господь послал ей вместо него Фрэнка.

«Вот только сумею ли я его заполучить? — Она сжала руки, невидящими глазами уставясь на завесу дождя. — Сумею ли заставить его забыть Сью и достаточно быстро сделать мне предложение? Но раз уж я Ретта почти заставила сделать мне предложение, значит, можно не сомневаться: я заполучу Фрэнка!» И она окинула его взглядом из-под приспущенных ресниц. «Он, конечно, не красавец, — хладнокровно рассуждала она про себя, — и у него очень плохие зубы, и изо рта скверно пахнет, и он такой старый, что годится мне в отцы. К тому же он нервный, застенчивый и добропорядочный, а уж паршивее качеств для мужчины не придумаешь. Но по крайней мере он джентльмен, и мне, пожалуй, было бы легче жить с ним, чем с Реттом. Конечно же, мне легче будет им управлять. Так или иначе, нищие не выбирают».

То, что Фрэнк — жених Сьюлин, не вызвало у Скарлетт ни малейшего укора совести. После того, как она, перешагнув через все моральные принципы, отправилась в Атланту и к Ретту, присвоение суженого сестры казалось сущей ерундой — над этим нечего было даже и раздумывать.

Сейчас в ней снова загорелась надежда, и она вся напряглась, забыв даже про свои мокрые и холодные ноги. Прищурясь, она так пристально посмотрела на Фрэнка, что ему стало не по себе. Она заметила это и быстро опустила взгляд — ей вспомнились слова Ретта: «Такие глаза, как у вас, я видел на дуэли, у своего противника… Они не зажигают восторга в сердце мужчины».

— Что с вами, мисс Скарлетт? Вы продрогли?

— Да, — с беспомощным видом призналась она. — Вы не станете возражать… — сказала она робко и замялась. — Вы не станете возражать, если я суну руку в карман вашего пальто? Так холодно, а муфта у меня насквозь промокла.

— Что вы, что вы, конечно, нет! Да у вас же нет перчаток! Ох, ну какая же я скотина — болтаю тут без умолку, а вы ведь, наверное, замерзли и только и думаете, как бы поскорее добраться до огня. Пошевеливайся, Салли! Кстати, мисс Скарлетт, я так разболтался о себе, что даже не спросил, что вы-то делаете в этой части города в такую погоду?

— Я была в штабе у янки, — ответила она, не подумав.

Брови его полезли вверх от возмущения.

— Но, мисс Скарлетт! Ведь солдаты… Зачем же вы…

«О матерь божья, помоги мне поудачнее соврать», — взмолилась она про себя. Нельзя, чтобы Фрэнк заподозрил, что она ездила на свидание к Ретту. Фрэнк считал Ретта мерзавцем из мерзавцев, человеком, с которым порядочной женщине даже говорить опасно.

— Я пошла туда… пошла туда, чтобы выяснить… не купит ли кто-нибудь из офицеров мое рукоделие для подарка домой — своей жене. Я ведь очень неплохо вышиваю.

Не веря ушам своим, пораженный и возмущенный, он выпрямился на сиденье.

— Вы ходили к янки… Но, мисс Скарлетт! Вы не должны были этого делать. Зачем… зачем… Уж конечно, ваш батюшка понятия об этом не имеет. И уж конечно, мисс Питтипэт…

— Ох, я умру, если вы расскажете об этом тете Питтипэт! — воскликнула она, охваченная подлинной тревогой, и разрыдалась. Ей ничего не стоило заплакать, потому что она продрогла и чувствовала себя такой несчастной, но это произвело на Фрэнка поистине ошеломляющее впечатление. Если бы она вдруг принялась при нем раздеваться, он едва ли был бы более смущен и растерян. Он несколько раз причмокнул языком, пробормотал: «Ох, надо же!» — и беспомощно замахал на нее рукой. Ему пришла было в голову безумная мысль, что надо обнять ее, привлечь к своей груди, приласкать. Но он никогда еще не вел себя так ни с одной женщиной и понятия не имел, как к этому подступиться. Надо же, Скарлетт О'Хара, такая всегда веселая и прелестная, — и вдруг плачет у него в кабриолете! Скарлетт О'Хара, гордячка из гордячек, пришла к янки торговать своим рукоделием! Все внутри у него клокотало от возмущения.

А она продолжала рыдать, время от времени бормоча что-то, и наконец он понял, что в Таре не все благополучно. Мистер О'Хара по-прежнему «не в себе», и еды у них не хватает на такую ораву. Вот она и приехала в Атланту, чтобы попытаться раздобыть немного денег для себя и своего мальчика. Фрэнк снова пощелкал языком и вдруг обнаружил, что голова Скарлетт лежит на его плече. Он не мог понять, как это случилось. Ведь не он же положил ее голову к себе на плечо, однако голова ее так или иначе лежала на его плече, и Скарлетт беспомощно всхлипывала, уткнувшись лицом в его тощую грудь, вызывая у него дотоле неведомые и весьма волнующие чувства. Он робко погладил ее по плечу — сначала осторожно, потом, убедившись, что она не отстраняется, осмелел и уже начал гладить более уверенно. До чего же она беспомощна, эта милая маленькая женщина! И какой надо быть мужественной и наивной, чтобы пытаться заработать деньги иглой. Но вести дела с янки — это уже слишком.

— Я ничего не скажу мисс Питтипэт, но вы должны обещать мне, мисс Скарлетт, что никогда больше не станете ничего такого делать. Да одна мысль, что дочь вашего отца…

Ее влажные зеленые глаза беспомощно смотрели на него.

— Но, мистер Кеннеди, я должна же что-то предпринять. Я должна думать о моем мальчике — ведь теперь некому о нас заботиться.

— Вы мужественная маленькая женщина, — заявил он, — но я не позволю вам заниматься такими вещами. Да ваша семья умрет со стыда.

— Но что же мне делать? — Полные слез глаза посмотрели на него с таким выражением, точно Скарлетт была уверена, что он все может, а она только ждет его слова.

— Ну, я пока не знаю. Но что-нибудь придумаю.

— О, я уверена, что придумаете! Вы ведь такой умный… Фрэнк.

Она никогда прежде не называла его по имени, и сейчас это приятно удивило и поразило его. Бедняжка, должно быть, до того расстроена, что даже не заметила, как у нее это сорвалось с языка. Ему хотелось проявить к ней доброту, защитить, уберечь от всего. Если он способен чем-то помочь сестре Сьюлин, он это, конечно, сделает. Он вытащил из кармана ситцевый платок в красный горошек и протянул Скарлетт. Она вытерла глаза и трепетно улыбнулась.

— Я такая глупая гусыня, — смиренно сказала она. — Простите меня, пожалуйста.

— Вовсе вы не глупая гусыня. Вы очень мужественная маленькая женщина, которая пытается взвалить на себя чересчур тяжелую ношу. Боюсь, мисс Питтипэт не будет вам хорошей подмогой. Да и мистер Генри Гамильтон тоже в весьма плачевном состоянии. Жаль, что у меня нет дома и я не могу предложить вам кров. Но, мисс Скарлетт, запомните одно: когда мы с мисс Сьюлин поженимся, для вас всегда найдется место под нашей крышей — и для вас и для Уэйда Хэмптона.

Вот он, нужный момент! Уж конечно же, святые и ангелы наблюдали за ней с небес, чтобы послать ей такую возможность. Она изобразила крайний испуг и смущение, открыла было рот, намереваясь что-то сказать, и снова закрыла.

— Не хотите же вы сказать, что не знали о моем намерении стать вашим шурином будущей весной, — заметил он с нервным смешком и, увидев, что глаза ее снова наполняются слезами, в панике спросил: — В чем дело? Мисс Сью, надеюсь, не больна?

— Ох, нет! Нет!

— Но что-то не в порядке. Вы должны сказать мне.

— Ох, не могу! Я не знала! Я была уверена, что она написала вам… Ох, как это нехорошо!

— Мисс Скарлетт, в чем все-таки дело?

— Ох, Фрэнк, я вовсе не собиралась говорить об этом, я думала, что вы, конечно же, знаете… что она написала вам.

— Написала — о чем? — Он задрожал.

— Ах, как же можно так поступать с хорошим человеком!

— Да что она натворила?

— И она ничего не написала вам? Ах, наверное, ей было слишком стыдно. Не может не быть стыдно! Ах, надо же иметь такую гадкую сестру!

Теперь уже Фрэнк был не в состоянии выдавить из себя ни слова. Он сидел и только смотрел на нее, весь посерев, безвольно опустив вожжи.

— В будущем месяце она выходит замуж за Тони Фонтейна. Ах, мне так неприятно, Фрэнк. Так неприятно сообщать вам об этом. Должно быть, она устала ждать и боялась, что останется старой девой.

Мамушка стояла на крыльце, когда Скарлетт подъехала и Фрэнк помог ей выйти из кабриолета. Мамушка, как видно, уже давно стояла тут, ибо платок у нее на голове намок, а старая шаль, в которую она куталась, была вся в пятнах от дождя. Ее морщинистое черное лицо могло вполне сойти за маску гнева и дурного предчувствия, нижняя губа оттопырилась — такой Скарлетт еще ее не видела. Мамушка метнула взгляд на Фрэнка, и выражение ее лица, когда она увидела, кто это, сразу стало другим — удовольствие сменилось удивлением, затем появилось и что-то похожее на чувство вины. С радостными восклицаниями она вперевалку заспешила к Фрэнку, за улыбалась и присела в реверансе, когда он протянул ей руку.

— До чего же приятно видеть старых знакомцев-то, — сказала она. — И как же вы поживаете, мистер Фрэнк? Батюшки, до чего вы распрекрасно выглядите — настоящий аристократ! Да знай я, что мисс Скарлетт с вами, я бы в жизни не беспокоилась. Я бы уж знала, что она в надежных руках. А то вот пришла домой и вижу — нет ее, и заметалась, что твой цыпленок с отрубленной головой, — думаю, как же это она расхаживает по городу одна, а тут на улицах полно этих нахальных черномазых, которых на волю-то отпустили. И почему это вы, моя ласточка, не сказали мне, что собрались куда-то? Вы же совсем больная!

Скарлетт лукаво подмигнула Фрэнку, и он, хоть и был очень расстроен услышанной вестью, все же улыбнулся, понимая, что она призывает его к молчанию и тем самым как бы делает соучастником приятного заговора.

— Ты лучше. Мамушка, отправляйся наверх да приготовь мне сухое платье, — сказала она. — И горячего чаю.

— Господи Иисусе, платье-то новое совсем сгубили, — запричитала Мамушка. — Когда я теперь поспею высушить-то его да вычистить — ведь вам же вечером его на свадьбу надевать.

И с этими словами она ушла в дом, а Скарлетт шепнула Фрэнку на ухо:

— Приходите вечером ужинать. А то нам здесь так одиноко. Потом вместе поедем на свадьбу. Будете нас сопровождать! Ну, пожалуйста! Но только ничего не говорите тете Питти про… про Сьюлин. Она ужасно расстроится, а мне не хотелось бы, чтоб она знала, что моя родная сестра…

— Нет, нет, я не скажу! Не скажу! — поспешно произнес Фрэнк, содрогаясь при одной мысли о возможности подобного разговора.

— Вы были так милы со мной сегодня, столько сделали мне добра… Я прямо ожила. — Она сжала ему руку на прощанье и обратила на него весь огонь своих глаз.

Мамушка, ожидавшая Скарлетт за дверью, с непроницаемым видом посмотрела на нее и, пыхтя, стала подниматься следом по лестнице. В спальне она помогла Скарлетт снять намокшее платье, развесила вещи по стульям, уложила свою барышню в постель и за все это время не проронила ни звука. Лишь принеся чашку горячего чаю и горячий кирпич, завернутый во фланель, она поглядела на лежавшую Скарлетт и сказала извиняющимся тоном, какого та прежде никогда у нее не слыхала:

— Овечка моя, как же это вы не сказали родной вашей Мамушке, что вы затеяли? Тогда зачем было везти меня в эту Тланту, в такую-то даль? Слишком я старая и слишком толстая для таких поездок.

— Ничего не понимаю — о чем ты?

— Ласточка моя, меня ведь не проведешь. Я же вас знаю. Я сейчас видела лицо мистера Фрэнка и видела ваше личико, а по вашему-то личику я читаю, как пастор по Библии. Да и слышала я, что вы там шептали ему про мисс Сьюлин. Знай я, что вы решили гоняться за мистером Фрэнком, в жизни б сюда не поехала, а сидела б себе дома, где мне и место.

— А за кем же, по-твоему, я собиралась гоняться? — спросила напрямик Скарлетт, сворачиваясь калачиком под одеялом и понимая, что нечего и пытаться сбить Мамушку со следа.

— Не знаю я, деточка, да только не понравилось мне, какое у вас было личико вчерась. Потом я вспомнила, что мисс Питтипэт писала мисс Мелли, будто у этого жулика Батлера много денег, а уж чего я услышу, того не забываю. А вот мистер Фрэнк — он жентмун, хоть, конечно, и не красавец.

Скарлетт испытующе посмотрела на нее, и Мамушка ответила ей спокойным всезнающим взглядом.

— Ну и что ты теперь станешь делать? Разболтаешь все Сьюлин?

— Помогу вам понравиться мистеру Фрэнку — всем, чем сумею, помогу, — сказала Мамушка, подтыкая одеяло под плечи Скарлетт.

Некоторое время Скарлетт спокойно лежала, наблюдая за Мамушкой, хлопотавшей вокруг нее, и чувствуя несказанное облегчение: как хорошо, когда не нужно лишних слов. Никто не требует у тебя объяснений, никто не осыпает упреками. Мамушка все поняла и молчала. Скарлетт обнаружила, что Мамушка еще более трезво смотрит на вещи, чем она сама. Когда опасность грозила любимице, мудрые старые глаза с крапинками отчетливо видели все, проникая в самую суть вещей, как глаза дикаря или ребенка, не затуманенные слишком развитым сознанием. Скарлетт была Мамушкиным дитем, и раз дите чего-то хочет — даже если это что-то принадлежит другому, — Мамушка охотно поможет ей это добыть. А о том, что Сьюлин и Фрэнк Кеннеди вправе иметь свои желания, — это ей и в голову не приходило, разве что вызывало скрытую усмешку. Скарлетт попала в беду и сделала все возможное, чтобы из нее выбраться, да к тому же Скарлетт была любимицей мисс Эллин. И Мамушка без колебаний стала на ее сторону.

Скарлетт чувствовала эту молчаливую поддержку, и по мере того, как тепло от горячего кирпича согревало ее, в ней разгоралась надежда, затеплившаяся еще по дороге домой, когда она дрожала от холода. Сердце застучало сильнее, кровь быстрей побежала по жилам. Силы возвращались к ней, а вместе с ними и такое безудержное возбуждение, что ей захотелось громко, весело расхохотаться. «Нет, со мной еще не все кончено», — ликуя, подумала она. А вслух сказала:

— Дай-ка мне зеркальце. Мамушка.

— Не открывайте плечики-то — держите их под одеялом, — приказала Мамушка, передавая ей ручное зеркальце, и толстые губы ее расплылись в улыбке.

Скарлетт посмотрелась в зеркало.

— До чего же я белая — как мертвец, и волосы лохматые — точно хвост у лошади.

— Да уж, вид у вас не слишком хорош.

— М-м… Сильный идет дождь?

— А то нет? Льет как из ведра.

— Что ж, ничего не поделаешь: все равно придется тебе сходить для меня в город.

— Ну уж нет, в такой дождь не пойду.

— Нет, пойдешь, иначе я пойду сама.

— Да что это вам приспичило — подождать нельзя? Вы нынче прямо как ума решились.

— Мне нужен, — заявила Скарлетт, внимательно глядя на себя в зеркало, — флакон одеколона. Ты вымоешь мне голову и сполоснешь одеколоном. И еще купи мне банку желе из айвовых семян, чтоб волосы гладко лежали.

— И не подумаю я мыть вам голову в этакую погоду, и не разрешу одеколонить ее, точно вы какая гулящая. Не бывать тому, пока я дышу.

— А я вымою голову и волосы надушу. Возьми мой кошелек, достань оттуда пятидолларовый золотой и отправляйся в город. — М-м-м — кстати, Мамушка, раз уж ты идешь в город, купи там мне… баночку ружа.

— Чего, чего? — подозрительно спросила Мамушка.

Скарлетт сурово посмотрела на нее, хотя на самом деле ничего подобного не чувствовала. Никогда ведь не знаешь, насколько можно помыкать Мамушкой — вдруг взбунтуется?

— Не твое дело. Спроси — и все.

— Не стану я покупать такое, чего не знаю.

— Ну, раз уж ты такая любопытная — это краска! Краска для лица. Да не стой ты тут и не раздувайся как жаба. Иди, иди.

— Краска! — еле вымолвила Мамушка. — Краска для лица! Вот что: не такая уж вы взрослая, чтоб я не могла вас выпороть! В жизни не видала такого позора! Да вы и вправду ума решились! Мисс Эллин небось в гробу переворачивается! Чтоб красить себе лицо, точно какая-нибудь…

— Ты прекрасно знаешь, что бабушка Робийяр красилась, и…

— Да, мэм, и носила одну-единственную нижнюю юбку, и водой ее мочила, чтоб она к телу липла и все ноги видны были, только это еще не значит, что и вам можно так делать! Те времена, когда Старая Хозяйка молодой была, — срамные это были времена, а теперь времена другие, это уж точно, и…

— Ради всего святого, немедленно отправляйся назад в Тару! — прикрикнула на нее Скарлетт, теряя терпение и выскакивая из-под одеяла.

— Не можете вы отослать меня в Тару, и никуда я не поеду, пока сама не захочу. Я теперь свободная, — возбужденно заговорила Мамушка. — И буду здесь — с места меня не сдвинете. Залезайте-ка назад в постель. Вам что, воспаления легких захотелось? Извольте-ка положить на место корсет! Положите, моя ласточка. Мисс Скарлетт, нельзя вам никуда в такую погоду. Господи Иисусе! До чего же вы на батюшку-то своего похожи! Сейчас же залезайте назад в постель… А краску я покупать все равно не стану! Да я со стыда умру, как люди узнают, что это для моей деточки! Мисс Скарлетт, вы такая миленькая и такая хорошенькая, не нужна вам никакая краска. Ласточка моя, ведь это только дурные женщины употребляют такое.

— Ну, и получают, что им надо, так ведь?

— О господи, вы только послушайте ее! Овечка моя, да не говорите вы таких дурных вещей! И положите эти мокрые чулки назад, моя ласточка. Не могу я допустить, чтоб вы покупали этакую мерзость. Мисс Эллин мне покоя не даст. Залезайте назад в постельку. Так и быть, я уж схожу. Может, найду какую лавочку, где нас не знают.

Вечером у мисс Элсинг, после того как Фэнни обвенчали, Скарлетт стояла и в радостном возбуждении озиралась вокруг, прислушиваясь к тому, как старик Леви вместе с другими музыкантами настраивают инструменты. До чего же хорошо снова очутиться на балу! Приятно было и то, как тепло ее здесь приняли. Когда она вошла в дом вместе с Фрэнком, все кинулись к ней, восторженно ее приветствовали, целовали, пожимали руку, говорили, что им не хватало ее и они больше не отпустят ее в Тару. Молодые люди галантно забыли, как она в свое время изо всех сил старалась разбить им сердце, а девушки — как она из кожи лезла вон, чтобы отбить у них ухажеров. Даже миссис Мерриуэзер, миссис Уайтинг, миссис Мид и прочие матроны, которые были так холодны к ней в последние дни войны, забыли про ее взбалмошность и свое неодобрение и сейчас помнили лишь о том, что и она пострадала вместе со всеми, когда Юг потерпел поражение, а кроме того, что она племянница Питти и вдова Чарлза. Они тепло расцеловались с ней, со слезами на глазах помянули ее покойную матушку и долго расспрашивали об отце и сестрах. Все справлялись про Мелани и про Эшли — почему же они-то не приехали с ней в Атланту?

Несмотря на радость от такого приема, Скарлетт было немного не по себе, хоть она и старалась это скрыть; а не по себе ей было от того, в каком виде находилось ее бархатное платье. Оно было все еще влажным до колен и грязным у подола, несмотря на отчаянные усилия Мамушки и кухарки, которые и над паром-то его держали, и щеткой для волос чистили, и отчаянно махали им перед огнем. Скарлетт боялась, что кто-нибудь заметит, в каком оно жалком состоянии, и поймет, что это ее единственное приличное платье. Немного успокаивало ее то, что многие другие гостьи одеты были куда хуже. Платья на них были такие старые, хотя и тщательно залатанные и наглаженные. На ней же платье было новое, без заплат — ну, чуточку влажное, подумаешь, — собственно, единственное новое платье на балу, если не считать белого атласного подвенечного платья Фэнни.

Вспомнив, что говорила тетя Питти о финансовом положении Элсингов, Скарлетт подивилась, откуда они сумели взять денег на такое платье, на все эти напитки и украшения, да еще и музыкантов. Должно быть, влетело им это в немалую сумму. Наверно, заняли, а может, клан Элсингов сложился, чтобы устроить Фэнни свадьбу. Такая свадьба в тяжелые времена выглядела не меньшим расточительством, чем надгробия молодым Тарлтонам, и Скарлетт показалось это столь же странным и раздражающим, как и тогда, когда она стояла на кладбище у могил своих бывших ухажеров. Дни, когда можно было, не считая, швырять деньгами, отошли в прошлое. Почему же эти люди продолжают поступать как в былое время, хотя былые времена прошли?

Она постаралась выкинуть из головы эти раздражавшие ее мысли. В конце концов, не ее это деньги, и нечего портить себе удовольствие от вечера и кипятиться из-за человеческой глупости.

Оказалось, что она хорошо знает жениха — Томми Уэлберна из Спарты, которого она выхаживала в 1863 году, когда его ранило в плечо. В то время это был красивый молодой человек шести футов росту, променявший медицинский колледж на кавалерию. Сейчас же он казался маленьким старичком — так согнула его полученная в бедро рана. Передвигался он с большим трудом и «враскорячку», что, по мнению тети Питти, выглядело непристойно. Но внешний вид, казалось, не волновал его, или, вернее, он над этим не задумывался и держался как человек, который ни у кого не просит снисхождения. Он окончательно забросил медицину и стал подрядчиком — нанял ирландцев и строил новый отель. Скарлетт подивилась про себя, как это он в его состоянии управляется со столь тяжелыми обязанностями, но расспрашивать не стала — лишь криво усмехнулась и подумала, что нужда и не такое заставит делать.

Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на мартышку Рене Пикар болтали с ней, пока столы и стулья отодвигали к стенам, освобождая место для танцев. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт в последний раз видела его в 1862 году. Он был все такой же худющий и нервный, клок светло-каштановых волос все так же свисал на лоб, и все такие же тонкие, никчемные были у него руки. А вот Рене со времени своей скоропалительной женитьбы на Мейбелл Мерриуэзер заметно изменился. Хотя в его черных, глазах по-прежнему поблескивали огоньки галльского юмора и по-прежнему била в нем чисто креольская любовь к жизни, и он все так же заливисто смеялся, в его лице появилось что-то жесткое, чего не было в первые дни войны. Исчезла и надменная элегантность, отличавшая его в ту пору, когда он расхаживал в своей сногсшибательной форме зуава.

— Щечки — как роза, глазки — как изумруд! — произнес он, целуя руку Скарлетт и воздавая должное наложенным ею румянам. — Все такой же прелесть, как тогда, на благотворительный базар. Помните? В жизни не забуду, как вы бросил обручальный кольцо в мою корзинку. Очень, очень мужественно! Никак бы не подумал, что вы так долго будет без новый кольцо!

Глаза его сверкнули ехидством, и он ткнул Хью локтем под ребро.

— А я никак бы не подумала, что вы будете разъезжать в фургоне с пирогами, — сказала она.

Но вместо того, чтобы устыдиться столь унизительного занятия, о котором было сказано во всеуслышание, Рене расхохотался с довольным видом и хлопнул Хью по спине.

— Туше! — воскликнул он. — Это мой теща, мадам Мерриуэзер, заставлять меня делать мой первый работа в жизни. Я, Рене Пикар, только растить скаковых лошадей да на скрипочка играть, а вот теперь править фургон с пироги, и очень мне это нравится! Мадам теща — она что угодно делать заставит. Надо ей генерал быть, и мы бы выиграл война, а, Томми?

«Ну и ну, — подумала Скарлетт, — он с удовольствием разъезжает в фургоне с пирогами, хотя у его родных было поместье — добрых десять миль земли вдоль Миссисипи — и еще большущий дом в Новом Орлеане».

— Если бы наши тещи пошли с нами на войну, мы бы за неделю расправились с янки, — в тон Рене сказал Томми и посмотрел на стройную прямую фигуру своей новообретенной тещи. — Мы и продержались-то так долго только потому, что за нами стояли наши женщины и не хотели сдаваться.

— И никогда не сдадутся, — добавил Хью, и на губах его появилась гордая, хотя и чуть ироническая улыбка. — Вы здесь не найдете ни одной леди, которая бы сдалась, хотя мужская половина рода и повела себя иначе у Аппоматтокса. Они все это пережили куда острее, чем любой из нас. Мы-то ведь познали поражение, сражаясь.

— А они — ненавидя, — докончил за него Томми. — Верно, Скарлетт? Если мужчины оказались не на высоте, это куда больше волнует дам, чем нас. Хью собирался быть судьей, Рене собирался играть на скрипке перед коронованными особами, а… — и он пригнулся, спасаясь от удара Рене, — а я собирался стать врачом, теперь же…

— Дайте срок, — воскликнул Рене. — Вот увидите — я становится король пирожков на Юг! А славный мой Хью — король плиты, а ты, мой Томми, ты будешь иметь ирландский рабы вместо твои черный рабы. Вот какой перемена — весело! А что вы поделывайт, мисс Скарлетт? А мисс Мелли? Корова доите, хлопок собирайте?

— Вот уж нет, — холодно отрезала Скарлетт, решительно не понимая, как это Рене может столь беспечно относиться к тяготам жизни. — Этим занимаются у нас негры.

— Мисс Мелли назвал свой мальчик Борегар. Скажит ей, я, Рене, одобряйт, и скажит: только Иисус — имя лучше. — Он улыбался, но глаза его сверкнули гордостью, когда он произнес имя смельчака — героя Луизианы.

— Но есть еще Роберт Эдвард Ли, — заметил Томми. — Хотя я вовсе не собираюсь принижать репутацию старины Борегара, я своего первого сына назову Боб Ли Уилберн.

Рене расхохотался и пожал плечами.

— Я расскажу тебе одна история. Только это чистая правда. И ты сейчас, увидит, что креолы думать о наш храбрый Борегар и ваш генерал Ли. В поезде под Новый Орлеан едет человек из Виргиния — солдат генерал Ли, и он встречайт креол из войск Борегар. И этот человек из Виргиния — он говорит, говорит, говорит, как генерал Ли делать то и генерал Ли сказать это. А креол — он вежливый, он слушать и морщить лоб, точно хочет вспоминать, а потом улыбаться и говорит: «Генерал Ли?! А, я вспомнил! Генерал Ли! Это тот человек, про который генерал Борегар очень хорошо говорит!»

Скарлетт из вежливости посмеялась, хотя ничего в этой истории не поняла — разве лишь то, что креолы, оказывается, такие же воображалы, как обитатели Чарльстона и Саванны. А кроме того, она всегда считала, что сына Эшли следовало назвать по отцу.

Музыканты, попиликав, чтобы настроить инструменты, заиграли «Старик Дэн Таккер», и Томми повернулся к ней.

— Будете танцевать, Скарлетт? Я в партнеры вам, конечно, не гожусь, но Хью или Рене…

— Нет, спасибо, я все еще в трауре по маме, — поспешно сказала Скарлетт. — Я посижу.

Она отыскала глазами Фрэнка Кеннеди, разговаривавшего с миссис Элсинг, и поманила его.

— Я посижу в нише вон там, а вы принесите мне чего-нибудь освежительного, и мы поболтаем, — сказала она Фрэнку, когда три ее собеседника отошли.

Он тотчас помчался выполнять ее просьбу и вскоре вернулся с бокалом вина и тоненьким, как бумага, ломтиком кекса, и Скарлетт, старательно уложив юбки, чтобы скрыть наиболее заметные пятна, уселась в нише в дальнем конце залы. Память об унизительных минутах, пережитых утром у Ретта, отодвинулась на задний план — ее возбуждал вид всех этих людей и звуки музыки, которой она так давно не слыхала. Завтра она снова будет думать о поведении Ретта, о своем унижении и снова будет кипеть от гнева. Завтра она будет прикидывать, удалось ли ей оставить след в раненой, потрясенной душе Фрэнка. Но не сегодня. Сегодня в ней до самых кончиков ногтей бурлила жизнь, все чувства были обострены надеждой, и глаза сверкали.

Она смотрела в большую залу на танцующих из своей ниши и вспоминала, какой красивой казалась ей эта комната, когда она впервые приехала в Атланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал как стекло, а огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила и отражала сияние десятков свечей и, словно бриллиант, посылала во все концы комнаты огненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на стенах благородные предки милостиво взирали на гостей, излучая радушие. Мягкие подушки на диванчиках розового дерева так и манили к себе, а на почетном месте, в нише, стояла самая большая софа. Она любила сидеть здесь во время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и расположенная за ней столовая, где стоял овальный стол красного дерева, за которым могло поместиться человек двадцать, а вдоль стен — двадцать стульев на изящных ножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым серебром, семисвечными канделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами и сверкающими рюмками. Она так сидела здесь, на софе, в первые годы войны, всегда с каким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками скрипки и контрабаса, аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по навощенному, до блеска натертому паркету.

А сейчас люстра была темная. Она висела, как-то странно скособочась, и большинство хрустальных подвесок отсутствовало, словно янки, избрав своей мишенью эту красавицу, швыряли в нее сапогами. Сейчас залу освещала керосиновая лампа и несколько свечей, а главным образом — огонь, гудевший в большом камине. При его неровном свете видно было, как непоправимо поцарапан, испорчен тусклый старый паркет. На выцветших обоях остались квадраты от висевших здесь прежде портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о том дне осады, когда в дом попал снаряд, обрушил крышу и часть второго этажа. Тяжелый старинный стол красного дерева, заставленный сладкими пирогами и графинами с вином, по-прежнему царил в опустевшей столовой, но он тоже был весь исцарапанный, а на сломанных ножках виднелись следы неумелой починки. Горка, серебро и стулья с тонкими ножками — все исчезло. Не было и тускло-золотых парчовых портьер, обрамлявших высокие французские окна в глубине комнаты, — сохранились лишь старые кружевные занавески, чистые, но штопаные-перештопаные.

На месте софы с изогнутой спинкой, которую Скарлетт так любила, стояла совсем неудобная, жесткая деревянная скамья. Скарлетт сидела на ней, стараясь придать своей позе возможно больше изящества и от души жалея, что мокрая юбка не позволяет ей танцевать. А танцевать так хотелось! Зато сидя в этой уединенной нише, она, конечно, куда быстрее сумеет вскружить голову Фрэнку, чем мелькая в бешеном вальсе: она станет с зачарованным видом слушать его болтовню, поощряя своим вниманием к еще большему полету глупости.

Но музыка так звала! Скарлетт постукивала туфелькой в такт ударам широкой разлапистой ступни старика Леви, а он вовсю наяривал на сладкозвучном банджо и объявлял фигуры танца. Ноги танцоров шаркали, скользили, постукивали по полу, две цепочки сходились, расходились, кружились, руки взлетали.

После унылых, изнуряющих месяцев в Таре так хорошо было снова слышать музыку и шарканье ног по паркету, так хорошо было видеть вокруг в слабом свете свечей знакомые, дружеские, смеющиеся лица, слышать старые шутки и прибаутки, подтруниванья, заигрыванья. Точно ты была мертва и снова вернулась к жизни. И вернулось то веселое время, что было пять лет назад. Если бы закрыть глаза и не видеть этих старых шитых-перешитых платьев, и залатанных башмаков, и чиненых туфель, если бы в памяти не вставали лица молодых людей, которые никогда уже не будут танцевать, — могло бы показаться, что и в самом деле ничего не изменилось. Но сейчас, глядя на пожилых людей, толпившихся вокруг графина с вином в столовой, на матрон, стоявших, беседуя, вдоль стен и не знавших, куда девать лишенные веера руки, и на покачивавшихся, подпрыгивавших молодых танцоров, Скарлетт вдруг холодно, с пугающим спокойствием осознала, что все изменилось — изменилось непоправимо, так изменилось, словно перед ней были не люди, а призраки.

Выглядели они как прежде, но были другими. Что же произошло? Лишь то, что они стали на пять лет старше? Нет, тут было что-то другое — не просто следы времени. Что-то ушло из них, ушло из их мира. Пять лет назад ощущение незыблемости окружающего жило в них столь прочно, было столь неизменно, что они даже не сознавали этого. И цвели, укрытые им от бурь, как цветы в оранжерее. Теперь же это исчезло, как исчезли и былая радость, и былое ожидание чего-то чудесного, волнующего, и былой блеск их жизни.

Скарлетт знала, что и она изменилась, но не в такой мере, как они, и это озадачивало ее. Она сидела и наблюдала за ними и чувствовала себя среди них чужой — совсем чужой и одинокой, словно явилась сюда с другой планеты, говорила на непонятном им языке и не понимала их языка. И тут у нее мелькнула мысль, что такое же чувство испытывала она, когда бывала с Эшли. С ним и с людьми его типа, — а ведь именно они заполняли ее мир, — Скарлетт чувствовала себя как бы вне пределов знакомого и понятного.

Их лица почти не изменились, их манеры не изменились совсем, и все же у нее было такое ощущение, что только это и осталось от ее старых друзей. Неподвластное возрасту достоинство, неподвластная времени галантность — все это по-прежнему было при них и будет с ними до конца дней, но, кроме того, они будут нести до могилы еще и вечную горечь — горечь слишком глубокую, чтобы описать ее словами. Это были вежливые, пылкие, усталые люди, которые потерпели поражение, но не желали этого признавать, — люди, которых подкосила жизнь, а они упрямо продолжали стоять. Они были раздавлены и беспомощны, эти обитатели покоренных провинций, они смотрели на свой край, который так любили, и видели, как топчет его враг, как всякие проходимцы превращают закон в посмешище, как бывшие рабы посягают на их благополучие, как мужчин лишают всех прав, а женщин оскорбляют. При этом они не забывали о могилах своих близких.

Все в их мире переменилось — все, кроме старого стиля жизни. Старые обычаи сохранились — должны сохраниться, ибо это все, что у них осталось. И они крепко держались того, что лучше всего умели и больше всего любили в былые дни, — эта неспешность манер, изысканная галантность, милая непринужденность в общении, а главное — забота мужчин о женщинах. Следуя традициям, в которых они воспитывались, мужчины вели себя галантно и мягко, им почти удавалось создать вокруг своих женщин такую атмосферу, которая отгораживала их от всего жестокого и непотребного для женских глаз. Вот уж это верх глупости, думала Скарлетт: ведь почти не осталось ничего такого, чего женщины, даже наиболее оберегаемые, не увидели бы и не узнали за последние пять лет. Они ухаживали за ранеными, закрывали глаза покойникам, пережили войну, пожары, разрушения, познали страх, бегство, голод.

Но чего бы ни видели их глаза и каким бы тяжким трудом ни были заняты их руки, они оставались леди и джентльменами, коронованными особами в изгнании, — исполненные горечи, холодно-безучастные, нелюбопытные, добрые друг к другу, твердые как алмаз и такие же блестящие и хрупкие, как хрустальные подвески разбитой люстры у них над головой. Былые времена безвозвратно ушли, а эти люди будут по-прежнему жить согласно своим обычаям — так, словно ничего не изменилось, — очаровательно медлительные, твердо уверенные, что не надо спешить и, подобно янки, устраивать свалку из-за лишнего гроша, твердо решившие не расставаться со старыми привычками.

Да, Скарлетт знала, что и она сильно изменилась. Иначе не могла бы она жить так, как жила после своего бегства из Атланты; иначе не обдумывала бы сейчас тот шаг, который так отчаянно надеялась совершить. Но и твердость была иной, чем у них, а в чем разница, она сказать не могла. Возможно, в том, что не было такого поступка, который она не могла бы совершить, тогда как у этих людей очень много было такого, чего они ни при каких условиях совершить не могли бы. Возможно, дело в том, что они уже утратили всякую надежду, но продолжали улыбаться жизни и скользили по ней, склонив голову в грациозном поклоне. А Скарлетт так не могла.

Она не могла повернуться к жизни спиной. Она должна жить, а жизнь оказалась такой жестокой, такой враждебной, что нечего было и пытаться сгладить все улыбкой. Скарлетт не замечала в своих друзьях ни их мягкости, ни мужества, ни несгибаемой гордости. Она видела только глупое чванство, которое позволяло им наблюдать явления жизни и с улыбкой отворачиваться, чтобы не смотреть правде в лицо.

Глядя невидящими глазами на танцоров, раскрасневшихся от кадрили, Скарлетт спрашивала себя: преследуют ли их, как ее, мысли о погибших возлюбленных, об изувеченных мужьях, о голодных детях, об уплывающих из рук акрах земли, о том, что под родными крышами живут чужие люди? Конечно, преследуют! Она знала обстоятельства их жизни, быть может, лишь чуть хуже, чем своей собственной. Их утраты были ее утратами, их тяготы — ее тяготами, их проблемы — те же, что и у нее. Только воспринимали они все иначе. Лица, которые она видела сейчас перед собой, не были лицами, — это были маски, отлично выполненные маски, которые не будут сняты никогда.

Но если они так же остро страдают от жестокостей жизни, как она, — а они страдают, — то как могут они сохранять этот веселый вид, эту бездумную легкость? И собственно, зачем им даже стараться ее сохранять? Скарлетт не понимала их, и это ее невольно раздражало. Нет, она никогда не сможет быть такой. Не сможет смотреть на то, как рушится мир, с таким видом, будто это ее совсем не касается. Она была словно лисица, за которой гонятся охотники, — мчалась во весь дух, так, что, казалось, вот-вот лопнет сердце, стремилась укрыться в норе, пока ее не настигли псы.

И внезапно она возненавидела их всех, потому что они — иные, чем она, потому что они несут свои потери с таким видом, какого ей никогда не удастся на себя напустить, да, впрочем, и не захочется. Она ненавидела их, этих улыбающихся, порхающих чужаков, этих горделивых идиотов, которые черпали свою гордость в том, что навсегда утратили, и словно бы даже гордились своими утратами. Женщины улыбались, как положено леди, да это и были леди — она-то ведь знает, — хотя каждый день занимались физическим трудом и ломали голову над тем, откуда взять новое платье. Леди! А вот она уже не чувствует себя леди, несмотря на бархатное платье и надушенные волосы, несмотря на гордость, рожденную благородством происхождения и богатством, которое она когда-то имела. Жестокая необходимость своими руками копаться в красной земле Тары сорвала с нее внешние признаки благородства, и она знала, что не почувствует себя леди до тех пор, пока стол ее не будет ломиться от серебра и хрусталя, пока на нем не будет дымиться обильная еда, пока у нее в конюшнях не будет собственных лошадей и колясок, пока черные — а не белые — руки не станут убирать хлопок в Таре.

«Вот! — со злостью подумала она, глубоко втянув в себя воздух. — Вот в чем разница! Они, хоть и бедные, но по-прежнему чувствуют себя леди, а я — нет. Эти идиотки, видно, не понимают, что нельзя оставаться леди, когда у тебя нет ни гроша!»

Но даже в эту минуту озарения Скарлетт смутно сознавала, что, несмотря на кажущуюся глупость, держатся они правильно. Эллин наверняка была бы такого мнения. И это беспокоило Скарлетт. Она понимала, что должна бы испытывать те же чувства, что и они, но не могла. Она понимала, что должна бы искренне верить, как верили они, что прирожденная леди остается леди, даже впав в бедность, но заставить себя верить этому она не могла.

Всю жизнь она слышала, как все вокруг издевались над янки за то, что они считают себя аристократами, будучи аристократами благодаря денежному мешку, а не по происхождению. Но сейчас, несмотря на всю кощунственность такой мысли, она невольно подумала, что тут янки-то, оказывается, правы, хоть и не правы во многом другом. Без денег нельзя быть леди. Скарлетт знала, что Эллин упала бы в обморок, услышав от дочери такие слова. Даже очутись Эллин на самом дне нищеты, она бы не увидела в этом ничего постыдного. А Скарлетт сгорала от стыда! Да, именно от стыда. Она стыдилась своей бедности, стыдилась, что вынуждена всячески изворачиваться, жить в нужде и работать, как негритянка.

Она раздраженно передернула плечами. Быть может, они правы, а она не права, но ведь эти гордые идиоты не смотрят вперед, а она смотрит, напрягая каждый нерв, рискуя даже честью и добрым своим именем, лишь бы вернуть то, что все они потеряли. Многие из них считали ниже своего достоинства участвовать в погоне за деньгами. Но времена настали жестокие и тяжкие. И они требовали жестокой, тяжкой борьбы, если ты хотел выйти победителем. Скарлетт знала, что семейные традиции удерживают многих из этих людей от борьбы, целью которой являются деньги. Ведь все они считают, что откровенная погоня за деньгами, даже разговор о деньгах — вульгарны до крайности. Хотя, конечно, есть среди ее знакомых исключения. Взять, к примеру, миссис Мерриуэзер с ее пекарней, и Рене, который развозит в фургоне пироги. Или Хью Элсинга, занявшегося рубкой леса и продажей дров. Или Томми, ставшего подрядчиком. Или Фрэнка, у которого хватило духу открыть лавку. Ну, а остальные — основная, так сказать, масса южан? Плантаторы попытаются удержать в руках несколько акров земли и так и будут прозябать в бедности. Юристы и врачи вернутся к своим профессиям и станут ждать клиентов, которые, возможно, так никогда и не появятся. А все прочие — те, кто безбедно жил на проценты с капитала? Что будет с ними?

Нет, не станет она прозябать всю жизнь в нищете. Не станет сидеть и терпеливо ждать чуда. Она бросится в самую гущу жизни и постарается вырвать у судьбы все, что сможет. Ее отец начинал как бедный эмигрант, а стал владельцем обширных угодий Тары. Чего достиг он, может достичь и его дочь. Она не из тех, кто все принес в жертву на алтарь Правого Дела, которого уже не существует, и теперь, после краха, гордится тем, что ничего для Дела не пожалел. Эти люди черпают мужество в прошлом. Она же черпает мужество, строя планы на будущее. И в данную минуту ее будущее — Фрэнк Кеннеди. Во всяком случае, у него есть лавка и есть деньги. И если только ей удастся выйти за него замуж и завладеть этими деньгами, она сумеет продержать Тару еще год. А тогда — тогда пусть Фрэнк покупает свою лесопилку. Она сама видела, как быстро строится город, и всякий, кто способен заняться продажей леса сейчас, пока почти нет конкуренции, напал бы на золотую жилу.

Откуда-то из глубин памяти всплыли слова Ретта про деньги, которые он нажил во время блокады, — он сказал ей об этом как-то в первые годы войны. Она не потрудилась тогда вникнуть в то, что он говорил, но сейчас все стало так ясно, и она подивилась, почему не оценила всей глубины его мысли тогда — по молодости, должно быть, или по глупости.

«Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на создании новой».

«Вот он и предвидел крушение нашей цивилизации, — подумала она, — и был прав. А деньги по-прежнему может нажить любой, кто не боится работать — или красть».

Она увидела Фрэнка — он пробирался к ней через залу с рюмкой ежевичной настойки в одной руке и блюдечком, на котором лежал кусочек пирога, в другой — и поспешно изобразила на лице улыбку. Ей даже в голову не пришло задаться вопросом, стоит ли Тара того, чтобы выходить замуж за Фрэнка. Она знала, что стоит, и не задумывалась над этим.

И вот она потягивала настойку и улыбалась ему, зная, что румянец играет у нее на щеках ярче, чем у любой из танцующих. Она подобрала юбки, усадила Фрэнка рядом и принялась небрежно обмахиваться платочком, чтобы легкий запах одеколона долетал до него. Она гордилась тем, что от нее пахнет одеколоном, ибо ни одна другая женщина в зале не была надушена, и Фрэнк это заметил. Внезапно осмелев, он шепнул ей, что она такая румяная, такая душистая — ну прямо роза.

Вот если бы только он не был таким застенчивым! Он напоминал ей робкого старого бурого зайца. Вот если бы он был так же галантен и пылок, как Тарлтоны, или даже так грубовато-напорист, как Ретт Батлер! Но обладай он этими качествами, у него, наверное, хватило бы смекалки учуять отчаяние, притаившееся за ее трепещущими ресницами. Он же слишком мало знал женщин и потому даже заподозрить не мог, что она замышляет. Тут ей повезло, но уважения в ее глазах это ему не прибавило.