Часть 3

Наступил май 1864 года — жаркий, сухой, с пожухшими от зноя, не успев раскрыться, бутонами цветов, и янки под предводительством генерала Шермана снова были в Джорджии, под Далтоном, в ста милях к северо-западу от Атланты. Там, на границе Джорджии и Теннесси, ожидались тяжелые бои. Янки стягивали свои силы для удара на Западно-атлантскую железную дорогу, соединявшую Атланту с Теннесси и Западом, — на ту самую дорогу, по которой осенью были переброшены войска южан, одержавшие победу при Чикамауге.

Однако предстоящее сражение при Далтоне не особенно тревожило Атланту. Место, где янки сосредоточивали свои войска, находилось всего несколькими милями юго-восточнее полей сражений при Чикамауге. Один раз янки уже пытались пробиться оттуда по горным тропам дальше и были отброшены. Прогонят их и теперь.

В Атланте — да и во всей Джорджии — понимали, что этот штат имеет слишком важное стратегическое значение для Конфедерации, чтобы генерал Джо Джонстон позволил янки долго оставаться в его пределах. Старина Джо и его солдаты не дадут ни одному янки продвинуться дальше к югу от Далтона — слишком многое зависело теперь от того, чтобы жизнь в Джорджии шла без перебоев. Этот не разоренный еще штат был для Конфедерации и огромной житницей, и механической мастерской, и вещевым складом. Он поставлял почти все вооружение и порох для армии и почти весь хлопок и шерстяные изделия. Между Атлантой и Далтоном находился город Ром с его литейными и другими промышленными предприятиями, а также Итова и Аллатуна с самыми большими чугунолитейными заводами к югу от Ричмонда. Да и в Атланте изготовлялось не только оружие, снаряды, седла и походные палатки — здесь были расположены и самые крупные прокатные станы Юга, все основные железнодорожные депо и огромное число госпиталей. И та же Атланта была главным железнодорожным узлом, где пересекались линии четырех железных дорог, от которых зависела жизнь всей Конфедерации.

Словом, особой тревоги никто не испытывал. В конце концов, Далтон был далеко — почти у самой границы Теннесси. А в Теннесси уже на протяжении трех лет шли бои, и все давно привыкли представлять себе этот штат как отдаленный театр военных действий — почти столь же далекий от них, как Виргиния или район реки Миссисипи. К тому же между янки и Атлантой находился старина Джо со своими солдатами, а всем и каждому было известно, что теперь, после смерти Несокрушимого Джексона, у Конфедерации не было лучшего военачальника, чем Джонстон, если не считать, конечно, самого генерала Ли.

Теплым майским вечером на веранде дома тетушки Питтипэт доктор Мид кратко изложил точку зрения горожан, заявив, что Атланте совершенно нечего опасаться, поскольку генерал Джонстон со своей армией стоит в горах как неприступный бастион. Каждый из тех, кто тихонько покачивался в креслах-качалках, глядя, как первые жуки-светляки, словно по волшебству, возникают в сгущающихся сумерках, воспринял его слова по-своему, ибо у всех было далеко не безоблачно на душе. Миссис Мид, сидевшая положив руку на плечо Фила, надеялась, что, бог даст, доктор окажется прав. Она понимала: если военные действия приблизятся к Атланте, Фил должен будет уйти на фронт. Ему уже исполнилось шестнадцать, и он был зачислен в войска внутреннего охранения. Фэнни Элсинг, бледная, с ввалившимися глазами, все еще не оправившаяся после геттисбергской трагедии, старалась отогнать от себя страшную картину, неотвязно стоявшую перед ее мысленным взором все эти месяцы: лейтенант Даллас Маклюр умирает в тряской повозке, влекомой волами по размытым дождями дорогам, в дни ужасного бесконечного отступления к Мэриленду.

Капитана Кэйри Эшберна мучила недействующая рука, и к тому же он был подавлен тем, что его ухаживание за Скарлетт зашло в тупик. Оно не продвинулось ни на йоту с того дня, как стало известно, что Эшли Уилкс попал в плен, хотя сам капитан Эшберн не улавливал никакой связи между этими двумя обстоятельствами. Скарлетт и Мелани думали об Эшли, что они делали всегда, если их не отвлекали повседневные заботы или необходимость поддерживать разговор. Мысли Скарлетт были полны горечи и печали: «Верно, его уже нет в живых, иначе мы бы что-нибудь о нем услышали». А Мелани снова и снова, в бессчетный раз, отгоняла от себя приступы страха и мысленно твердила: «Он жив. Я знаю это — я бы почувствовала, если бы он умер». Смуглое лицо Ретта Батлера было непроницаемо. Он сидел в затененном углу веранды, небрежно скрестив длинные ноги в щегольских сапогах. На коленях у него безмятежно посапывал во сне малыш Уэйд, удовлетворенно зажав в кулачке тщательно обглоданную куриную косточку. Когда появлялся Ретт Батлер, Скарлетт обычно позволяла Уэйду позже ложиться спать, потому что робкий, застенчивый мальчик был прямо-таки околдован Реттом, да и тот, как ни удивительно, казалось, привязался к ребенку. Обычно присутствие Уэйда раздражало Скарлетт, но на коленях у Ретта он всегда вел себя примерно. Что до тетушки Питти, то она всеми силами старалась справиться с отрыжкой, ибо петух, которого они съели за ужином, оказался старой, жилистой птицей.

В то утро тетушкой Питти было принято тягостное решение зарезать этого патриарха, пока он не отдал богу душу по причине преклонного возраста и тоски по своему давно уже съеденному гарему. День за днем он чах в опустевшем курятнике, слишком удрученный, чтобы кукарекать. Когда дядюшка Питер свернул ему шею, деликатную душу тетушки Питтипэт внезапно одолели сомнения: допустимо ли насладиться этой птицей в кругу семьи, в то время как многие из друзей неделями не могут отведать куриного мяса, и она решила пригласить гостей. Мелани, которая была уже на пятом месяце и давно перестала принимать у себя и появляться в обществе, пришла от этой затеи в ужас. Но тетушка Питти на сей раз проявила твердость. Было бы крайне эгоистично самим съесть всего петуха, а если Мелани подтянет верхний обруч кринолина повыше, никто ничего и не заметит, тем более что она такая плоскогрудая.

— Ах, тетя Питти, не хочу я принимать никаких гостей, когда Эшли…

— Так ведь это, если бы Эшли… если бы его больше не было, — дрожащим голосом произнесла тетя Питти, ибо в душе была убеждена, что Эшли мертв. — Но он, поверь мне, не больше мертв, чем мы с тобой, а тебе полезно немножко побыть с людьми. И я приглашу еще Фэнни Элсинг. Миссис Элсинг просила повлиять на нее, чтобы она перестала чураться общества.

— Нет, тетя Питти, мне кажется, это жестоко — принуждать Фэнни появляться на людях, когда бедняжка Даллас так недавно…

— Ну вот, Мелани, сейчас ты доведешь меня до слез, если будешь спорить. Насколько я понимаю, я твоя тетка и знаю что к чему. Я хочу позвать гостей.

Итак, тетя Питти настояла на своем, и в последнюю минуту к ней прибыл гость, которого она не ждала и отнюдь не жаждала видеть. Когда запах жареного петуха распространился по дому, Ретт Батлер, только что возвратившийся из одной из своих таинственных поездок, появился в дверях с большой нарядной коробкой конфет под мышкой и кучей двусмысленных комплиментов по адресу тетушки Питти на устах, после чего уже нельзя было не пригласить его к столу, хотя тетушке Питти было хорошо известно, какого мнения о нем доктор Мид и его супруга и как Фэнни Элсинг настроена против всех мужчин, не надевших военной формы. Ни чета Мидов, ни Фэнни не поздоровались бы с ним при встрече на улице, но в доме друзей они вынуждены будут соблюдать приличия. Притом кроткая Мелани решительнее чем когда-либо оказывала ему теперь покровительство. После того как благодаря его стараниям Мелани получила известие об Эшли, она публично заявила, что, пока она жива, двери ее дома всегда будут открыты для мистера Батлера, что бы люди про него ни говорили.

Опасения тетушки Питти немного ослабли, когда она увидела, что Ретт на этот раз расположен быть паинькой. Он с таким почтительным сочувствием уделял внимание Фэнни, что она даже улыбнулась ему, и ужин прошел отлично. Это было королевское пиршество. Кэйри Эшберн принес немного чаю, который он обнаружил в кисете одного из пленных янки, отправляемых в Андерсонвилл, и всем досталось по чашечке чаю, слегка отдававшего табаком. Все получили также по крошечному кусочку жесткого старого петуха с соответствующим количеством соуса из кукурузной муки с луком, по мисочке гороха и по хорошей порции риса с подливкой, правда, несколько водянистой из-за нехватки муки. На десерт был подан пирог со сладким картофелем, за которым последовала принесенная Реттом Батлером коробка конфет, и после того как за стаканом ежевичного вина он угостил джентльменов еще и гаванскими сигарами, все единодушно признали, что это был Лукуллов пир.

Когда джентльмены присоединились к дамам на веранде, разговор обратился к войне. Разговор всегда обращался теперь к войне; о чем бы кто ни заговорил — о печальных ли событиях, о веселых ли — все начиналось с войны и сводилось к войне: военные увлечения, военные свадьбы, чья-то смерть на поле боя или в госпитале, лагерные происшествия, бои, походы, храбрость, трусость, горе, веселье, утраты и надежды. Всегда, всегда надежды. Твердые, неколебимые, несмотря на все понесенные летом потери.

Когда капитан Эшберн сообщил, что он попросился на фронт и ему разрешили отбыть из Атланты в армию под Далтоном, дамы готовы были расцеловать его искалеченную руку и, пряча переполнявшую их гордость, наперебой принялись утверждать, что он не должен уезжать — кто же тогда будет ухаживать за ними?

Услышав подобное заявление из уст таких добродетельных матрон, как миссис Мид и Мелани, и незамужних дам, как тетушка Питти и Фэнни, молодой капитан был сконфужен, но чрезвычайно доволен: ему хотелось верить, что и Скарлетт такого же мнения.

— Да будет вам, не успеете вы оглянуться, как он воротится домой, — сказал доктор, обнимая Кэйри за плечи. — Еще одна короткая схватка, и янки покатятся обратно в Теннесси. А там уж за них возьмется генерал Форрест. Вас, дорогие дамы, близость янки отнюдь не должна тревожить: генерал Джонстон со своими солдатами стоит в горах как неприступный бастион. Да, да, как неприступный бастион, — повторил он с особым смаком. — Шерману там никогда не пройти. Ему нипочем не пробиться сквозь заслон старины Джо.

Дамы одобрительно улыбались: любое высказывание доктора Мида воспринималось как непреложная истина. В конце концов, мужчины разбираются в таких делах лучше женщин, и если доктор сказал, что генерал Джонстон — неприступный бастион, значит, так оно и есть. Тут Ретт Батлер заговорил. После ужина он до этой минуты не промолвил ни слова, сидя в полумраке веранды и держа на коленях спящего ребенка, прислонившегося головкой к его плечу, и только чуть заметная усмешка трогала уголки его губ.

— Сдается мне, если, конечно, верить слухам, что в распоряжении Шермана сейчас, после того как он получил подкрепление, свыше ста тысяч солдат, так?

Ответ доктора на этот неожиданный вопрос прозвучал резко. Доктор чувствовал себя не в своей тарелке с первой же минуты, как только обнаружил среди гостей этого человека, который был ему глубоко антипатичен, и лишь уважение к мисс Питтипэт и сознание, что он находится под ее кровом, заставляли его не проявлять слишком открыто своих чувств.

— Ну и что же, сэр? — буркнул он в ответ.

— А капитан Эшберн, по-моему, только что сообщил нам, что в распоряжении генерала Джонстона всего сорок тысяч солдат, считая и тех дезертиров, которых убедили возвратиться под наши знамена после одержанной нами последней победы.

— Сэр! — негодующе воскликнула миссис Мид. — В армии конфедератов нет дезертиров.

— Прошу прощения, — с притворным смирением поправился Ретт. — Я имел в виду те несколько тысяч воинов, которые позабыли вернуться в свою часть из отпуска, а также тех, кто после шестимесячного залечивания ран продолжает оставаться дома, занимаясь своими обычными делами или весенней пахотой.

Глаза его насмешливо блеснули, и миссис Мид оскорблено поджала губы. А Скарлетт, заметив ее замешательство, едва не хихикнула: Ретт попал не в бровь, а в глаз. Сотни солдат скрывались в горах и на болотах, отказываясь повиноваться военной полиции, пытавшейся погнать их обратно на фронт. Они открыто заявляли, что эту «войну ведут богачи, а кровь проливают бедняки» и они сыты войной по горло. Но гораздо больше было таких, которые не имели намерения совсем дезертировать из армии, хотя и числились в списках дезертиров. К ним принадлежали те, кто на протяжении трех лет тщетно дожидался отпуска и все это время получал из дома полуграмотные каракули, извещавшие: «Мы голодаем…». «В этом году не снимем урожая — пахать некому. Мы голодаем…», «Уполномоченный забрал поросят, а мы уж который месяц не получаем от тебя денег. Едим один сушеный горох».

И этот хор голосов непрерывно множился: «Мы все голодаем — и жена твоя, и твои ребятишки, и твои родители. Когда же это кончится-то? Скоро ль ты приедешь домой? Мы голодаем, голодаем…» И когда в поредевшей армии были отменены отпуска, солдаты самовольно ушли домой, чтобы вспахать землю, посеять хлеб, починить дома и поправить изгороди. Полковые командиры, зная, что предстоят жаркие бои, посылали этим солдатам письма, прося вернуться в часть, и, понимая положение вещей, обещали, что с нарушителей ничего не спросится. Чаще всего солдаты возвращались, если видели, что в ближайшие месяцы их близким голод не грозит. Эти «пахотные отлучки» не ставились на одну доску с дезертирством перед лицом неприятеля, но они не могли не ослаблять армии.

Доктор Мид поспешил нарушить неловкое молчание. Голос его звучал холодно:

— Численное превосходство сил противника над нашими вооруженными силами никогда не имело существенного значения. Один конфедерат стоит дюжины янки.

Дамы закивали. Эта истина была всем известна.

— Так было в первые месяцы войны, — сказал Ретт Батлер. — Возможно, так было бы и сейчас, будь у конфедератов пули для винтовок, сапоги на ногах и не пустой желудок. А вы что скажете, капитан Эшберн?

Он говорил вкрадчиво и все с тем же показным смирением. Кэйри Эшберн был в большом затруднении, так как он — по всему было видно — тоже крепко недолюбливал капитана Батлера и охотно принял бы сторону доктора, но лгать Кэйри не умел. Потому он и попросился на фронт, невзирая на свою искалеченную руку, что понимал то, чего не понимало гражданское население города, — серьезность положения. И таких, как он, было немало — немало одноногих калек, ковылявших на деревяшках, одноруких, или с оторванными пальцами, или слепых на один глаз, которые, безропотно оставив работу в интендантских службах, в госпитале, в железнодорожном депо или на почте, возвращались в свои прежние войсковые части. Они знали, что старине Джо нужен сейчас каждый солдат.

Капитан Эшберн ничего не ответил, и доктор Мид, потеряв терпение, загремел:

— Наши солдаты и раньше сражались без сапог и с пустым желудком и одерживали победы. И они снова будут сражаться и победят! Говорю вам: генерала Джонстона не выбить с его позиций! Горные твердыни всегда, во все времена служили надежным оплотом против захватчиков. Вспомните, вспомните про Фермопилы!

Как ни старалась Скарлетт что-нибудь вспомнить, слово «фермопилы» ничего ей не говорило.

— Но они же погибли там все, при Фермопилах, все до единого солдата, разве не так, доктор? — спросил Ретт, и губы его дрогнули — он, казалось, с трудом сдерживал смех.

— Вы, должно быть, смеетесь надо мной, молодой человек!

— Что вы, доктор! Помилуйте! Вы меня не поняли. Я просто хотел получить у вас справку. Я плохо помню античную историю.

— Если потребуется, наши солдаты тоже полягут все до единого, но не допустят, чтобы янки продвинулись в глубь Джорджии, — решительно заявил доктор. — Только этого не будет. Они выбьют янки из пределов Джорджии после первой же схватки.

Тетушка Питтипэт торопливо поднялась с кресла и попросила Скарлетт сыграть для гостей что-нибудь на фортепьяно и спеть. Она видела, что разговор быстро принимает бурный и опасный оборот. Она с самого начала знала, что не обойдется без неприятностей, если оставить Ретта Батлера ужинать. С ним никогда не обходится без неприятностей. Она просто не понимала, как этот человек умудряется всегда всех бесить. О господи, господи! И что только Скарлетт находит в нем! И как дорогая Мелани решается его защищать!

Скарлетт поспешно направилась в гостиную, а на веранде воцарилась тишина, насыщенная неприязнью к Ретту Батлеру. Как может кто-то не верить всем сердцем и всей душой в непобедимость генерала Джонстона и его солдат? Верить — это священный долг каждого. А тот, чье вероломство лишило его этой веры, должен хотя бы из чувства приличия держать язык за зубами.

Скарлетт взяла несколько аккордов, и из гостиной донеслись печальные и неясные слова популярной песни:

«В поту золотистые кудри…» — грустило глуховатое сопрано Скарлетт. Тут Фэнни, приподнявшись с кресла, крикнула слабым, сдавленным голосом:

— Спойте что-нибудь другое!

Музыка оборвалась. Скарлетт растерянно умолкла. Затем поспешно заиграла вступление к «Серым мундирам», но, вспомнив, как трагичен конец и этой песни, совсем смешалась и взяла неверный аккорд. После этого фортепьяно некоторое время молчало, ибо Скарлетт окончательно стала в тупик: во всех песнях была печаль, смерть, разлука.

Ретт встал, положил Уэйда на колени Фэнни Элсинг и скрылся в гостиной.

— Сыграйте «Мой дом, мой Кентукки», — спокойно подсказал он, и Скарлетт обрадовано заиграла и запела. Сочный бас Ретта вторил ей, и когда они начали второй куплет, напряжение на веранде стало ослабевать, хотя, видит бог, и эту песню никак нельзя было назвать веселой. Еще день, еще два свою ношу нести. И не ждать ниоткуда подмоги. Еще день, еще два по дорогам брести. Здравствуй, дом мой, о мой Кентукки…

Пока что все предсказания доктора Мида сбывались. Генерал Джонстон и в самом деле стоял как неприступный, несокрушимый бастион в горах под Далтоном в ста милях от Атланты. Так незыблемо он стоял и так ожесточенно противился стремлению Шермана проникнуть в долину и двинуться к Атланте, что янки отошли назад и созвали совещание. Поскольку им не удавалось прорвать серые линии ударом в лоб, они под покровом ночи пошли горными тропами в обход, рассчитывая напасть на Джонстона с тыла и перерезать железнодорожные пути у Резаки, в пятнадцати милях от Далтона.

Как только эти две драгоценные полоски стали оказались под угрозой, конфедераты покинули с такой отчаянной решимостью защищаемые ими стрелковые гнезда и форсированным маршем при блеске звезд двинулись к Резаке наиболее коротким, прямым путем, и янки, спустившись с предгорий, вышли прямо на них, но войска южан были уже готовы к встрече: брустверы возведены, батареи расставлены, солдаты лежали в окопах, ощетинившись штыками, — все было как под Далтоном.

Когда от раненых, прибывавших из Далтона, начали поступать отрывочные сведения об отступлении старины Джо к Резаке, Атланта была удивлена и слегка встревожена. Маленькое темное облачко появилось на северо-западе — первый вестник надвигающейся летней грозы. О чем думает генерал, позволяя янки продвинуться на восемнадцать миль в глубь Джорджии? Горы — это природная, естественная крепость, вот и доктор Мид так говорил. Почему же старина Джо не задержал противника там?

Войска Джонстона оказали отчаянное сопротивление у Резаки и снова отразили атаку янки, но Шерман повторил свой фланкирующий маневр, обошел противника, взяв его в полукольцо, переправился через реку Оостанаула и создал угрозу железнодорожной линии в тылу у конфедератов. И снова серые мундиры спешно покинули свои красные глиняные окопы, чтобы отстоять железнодорожное полотно, и, усталые, измотанные боями, переходами, недосыпанием и как всегда голодные, совершили еще один быстрый бросок в глубь долины. Опередив янки, они вышли к маленькому селению Калхоун, в шести милях от Резаки, окопались и к приходу янки готовы были к обороне. Атака повторилась, завязалась жестокая схватка, и нападение было отбито. Измученные конфедераты повалились на землю, побросав винтовки, моля бога о передышке, об отдыхе. Но отдыха для них не было. Шерман неумолимо, шаг за шагом приближался, обходя их с флангов, вынуждая снова и снова отступать, дабы удерживать железнодорожные пути у себя за спиной.

Конфедераты спали на ходу, слишком измученные, чтобы о чем-нибудь думать. Но когда их сознание в какой-то миг прояснялось, они верили в старину Джо. Они понимали, что отступают, но знали также, что ни разу не были побиты. Просто их было слишком мало, чтобы одновременно и удерживать позиции, и препятствовать обходным маневрам Шермана. Они могли побить янки и били их всякий раз, когда те останавливались и вступали в схватку. Каков будет конец этого отступления, они не знали. Но старина Джо знал, что делает, и этого им было довольно. Он искусно проводил отступление, ибо убитых с их стороны было немного, а янки они поубивали и забрали в плен великое множество. Сами они не потеряли ни одного фургона и только четыре орудия. Не потеряли они и железнодорожных путей у себя в тылу. Шерману не удалось их захватить — не помогли ни фронтальные атаки, ни кавалерийские налеты, ни обходные маневры.

Железная дорога. Она по-прежнему была в их руках — эти узкие полоски металла, убегавшие, виясь по залитым солнцем полям, вдаль к Атланте. Люди устраивались на ночлег так, чтобы видеть поблескивавшие при свете звезд рельсы. Люди падали, сраженные пулей, и последнее, что видел их угасающий взор, были сверкающие под беспощадным солнцем рельсы и струящееся над ними знойное марево.

Войска отходили вглубь страны по долине, а впереди них оказывалась армия беженцев. Плантаторы и безземельные, богатые и бедные, белые и черные, женщины и дети, старики и калеки, раненые и умирающие, и даже женщины на сносях запрудили дороги к Атланте: они шли пешком, они ехали на поездах, верхом, в экипажах, на повозках, доверху загруженных сундуками и всякой домашней утварью… На пять миль впереди отступающей армии катилась волна беженцев, застревая в Резаке, в Калхоуне, Кингстоне — каждый раз в надежде услышать, что янки отброшены назад и путь домой свободен. Но не было для них пути обратно по этой солнечной долине. Серые ряды солдат проходили мимо покинутых поместий, брошенных ферм, опустевших хижин с распахнутыми настежь дверями. Кое-где можно было увидеть одинокую фигуру женщины, не покинувшей родного гнезда, и возле нее кучку перепуганных рабов. Женщины выходили на дорогу, чтобы приветствовать солдат, напоить жаждущих свежей водой, принесенной в ведерке из колодца, перевязать раненых или похоронить мертвых на своем семейном кладбище. Но чаще солнечная долина казалась совсем безлюдной и заброшенной — лишь палимые солнцем посевы одиноко стояли в полях.

Снова обойденный с флангов под Калхоуном, Джонстон отступил к Адаирсвиллу, где завязалась жаркая перестрелка, оттуда — к Кассвиллу и затем дальше на юг, к Картерсвиллу. Теперь уже неприятель продвинулся на пятьдесят пять миль от Далтона. Проделав еще пятнадцать миль по дороге отступлений и боев, серые цепочки заняли твердый оборонительный рубеж под Нью-Хоуп-Черч и окопались. Синие цепочки неотвратимо наползали, извиваясь, как невиданные змеи, ожесточенно нападали, жалили, оттягивали свои поредевшие ряды назад и бросались в атаку снова и снова. Жестокие бои под Нью-Хоуп-Черч длились безостановочно одиннадцать суток, и все атаки противника были отбиты в кровавом бою. После чего Джонстон, снова обойденный с флангов, отступил со своей обескровленной армией еще на несколько миль.

Потери армии конфедератов при Нью-Хоуп-Черч убитыми и ранеными были огромны. Поезда с ранеными прибывали в Атланту один за другим, и город пришел в смятение. Такого количества пострадавших здесь не видели ни разу, даже после битвы при Чикамауге. Госпитали были переполнены, раненые лежали прямо на полу в опустевших складах и на кипах хлопка — в хранилищах. Все гостиницы, все пансионы и все частные владения были забиты жертвами войны. Не избег этой участи и дом тетушки Питтипэт, хотя она и пробовала протестовать, заявляя, что это верх неприличия — держать в доме незнакомых мужчин, особенно когда Мелани в интересном положении и может выкинуть от страшного зрелища крови и ран. Но Мелани подтянула повыше верхний обруч своего кринолина, дабы скрыть выступающий живот, и раненые наводнили кирпичный дом. Один за другим потекли дни беспрерывной стряпни, стирки, скатывания бинтов, щипания корпии, перекладываний, приподниманий, обмахиваний веерами, вперемежку с жаркими бессонными ночами под аккомпанемент бессвязных выкриков раненых, мечущихся в бреду в соседней комнате. Когда задыхающийся город больше уже никого не мог вместить, поток раненых был направлен в госпитали Мэйкона и Огасты.

Хлынувшая в Атланту волна раненых принесла с собой ворох разноречивых сообщений; приток беженцев рос, затопляя и без того забитый людьми город, и охваченная волнением Атланта гудела. Маленькое облачко, появившееся на небосклоне, стремительно росло, превращаясь в огромную зловещую грозовую тучу, и на город повеяло леденящим душу ветром.

Никто еще не утратил веры в непобедимость армии, но никто — никто из гражданского населения, во всяком случае, — не верил больше в генерала Джонстона. От Нью-Хоуп-Черч было всего тридцать пять миль до Атланты! За три недели генерал Джонстон позволил янки отбросить его войско на шестьдесят пять миль! Почему, вместо того чтобы остановить янки, он беспрерывно отступает? Он тупица и даже того хуже! Седобородые мужи из войск внутреннего охранения и милиции, благополучно пересидевшие все бои в Атланте, утверждали, что они провели бы эту кампанию куда лучше, и в доказательство чертили на скатертях карты военных действий. Генерал Джонстон, вынужденный отступать все дальше и дальше, когда его войско совсем поредело, в отчаянии воззвал к губернатору — Брауну, прося о подкреплении за счет именно этих гарнизонных служак, но те чувствовали себя в полной безопасности. Ведь губернатор уже однажды не внял такому же требованию со стороны Джефа Дэвиса. Чего ради станет он удовлетворять просьбу генерала Джонстона?

Бои и отступления! И снова бои, и снова отступления! Двадцать пять суток почти ежедневных боев и семьдесят пять миль отступлений выдержала армия конфедератов. Теперь уже и Нью-Хоуп-Черч остался позади, превратившись в еще одно воспоминание в ряду других таких же безумных воспоминаний, в которых, как в кровавом тумане, смешалось все: и жара, и пыль, и голод, и усталость… и шлеп, шлеп сапогами по красным колеям дорог, и шлеп, шлеп по красной слякоти… и в бой, и отходи, и окапывайся, и снова в бой, и снова отходи, и снова окапывайся, и снова в бой… Нью-Хоуп-Черч был кошмаром уже из какой-то другой жизни и таким же кошмаром был и Биг-Шэнти, где они внезапно повернули и ударили по янки, налетели на них как черти. Но, сколько бы они ни били янки, оставляя позади усеянные синими мундирами поля, вокруг снова были янки, снова свежие и свежие пополнения, снова с северо-востока наползало зловещее синее полукольцо, прорываясь в тыл конфедератам, к железной дороге, к Атланте!

От Биг-Шэнти измученные, не спавшие ночи и ночи подряд отряды отступили вдоль дороги до горы Кеннесоу, неподалеку от маленького городка Мариетты, и заняли там оборонительный рубеж, растянувшись дугой на десять миль. На крутых склонах горы они вырыли свои одиночные окопчики, а над ними, на вершине, расположили батареи. Обливаясь потом, чертыхаясь, солдаты на руках втаскивали тяжелые орудия на благословенные кручи, куда не могли взобраться мулы. Раненые и вестовые, прибывавшие в Атланту, успокаивали перепуганное население города. Кручи Кеннесоу неприступны. Так же как и гора Пай и гора Лост, расположенные рядом и тоже укрепленные. Янки не смогут выбить старину Джо с его позиций, и теперь им едва ли удастся обойти его с флангов, так как укрытые в горах батареи держат под огнем все дороги на много миль. Атланта вздохнула было свободно, но…

Но ведь гора Кеннесоу была всего в двадцати двух милях от города!

В день, когда первые раненые с горы Кеннесоу стали прибывать в город, экипаж миссис Мерриуэзер остановился перед домом тетушки Питти в совершенно не предусмотренный для визитов час — в семь утра, и черный слуга, дядюшка Леви, был послан наверх, к Скарлетт: пусть она немедленно оденется — надо ехать в госпиталь. Фэнни Элсинг и сестры Боннелл, поднятые ни свет ни заря с постелей, отчаянно зевали на заднем сиденье экипажа, а элсинговская кормилица с крайне недовольным видом сидела на козлах с корзиной свежевыстиранных бинтов на коленях. Скарлетт встала с постели раздосадованная, так как протанцевала всю ночь напролет на балу в гарнизоне, и у нее от усталости гудели ноги. Пока Присей застегивала на ней самое старое и поношенное ситцевое платье, надевавшееся только в госпиталь, она мысленно проклинала деятельную и неутомимую миссис Мерриуэзер и раненых, а заодно и всю Конфедерацию в целом. Наскоро хлебнув горького пойла из сушеного батата и поджаренной кукурузы, заменявшего кофе, она вышла из дому и забралась в коляску.

Осточертела ей эта работа в госпитале. Сегодня же она скажет миссис Мерриуэзер, что Эллин прислала письмо: просит ее приехать домой погостить.

Однако толку от этого вышло мало. Достойная матрона в платье с засученными выше локтя рукавами и в широченном переднике, облегавшем ее дородную фигуру, искоса метнула на нее острый взгляд и сказала:

— Чтобы я больше не слышала от вас этого вздора, Скарлетт Гамильтон! Сегодня же напишу вашей матушке и объясню, как мы нуждаемся в вашей помощи. Не сомневаюсь, что она поймет и разрешит вам остаться. А теперь надевайте передник и живей — к доктору Миду. Ему нужна помощница делать перевязки.

«О боже! — угрюмо подумала Скарлетт. — Да в том-то и беда. Мама, конечно же, велит мне остаться здесь, а я просто погибаю от этой вони, не могу я больше! Вот будь я старухой — тогда сама командовала бы девчонками, а мной никто бы не командовал… И послала бы я всех этих старых ведьм во главе с миссис Мерриуэзер ко всем чертям!»

Да просто с души воротит от этого госпиталя, от этого зловония, вшей, немытых, искалеченных тел. Если поначалу в работе для нее была новизна, какая-то романтика, то еще год назад ей все приелось. К тому же эти раненые, испытавшие горечь отступления, были совсем не так привлекательны, как те, из первых эшелонов. Они не проявляли к ней никакого интереса. От них только одно и можно было услышать: «Как там наши бьются?» «А что предпринял сейчас старина Джо?» «Страх какой мозговитый командир старина Джо». А Скарлетт старина Джо совсем не казался таким уж мозговитым. Все, что он сумел сделать, — это позволил янки проникнуть на восемьдесят восемь миль в глубь Джорджии. Нет, эти раненые были ей совсем не симпатичны. К тому же очень уж многие из них умирали — умирали быстро, молча, слишком истощенные, чтобы бороться с гангреной, заражением крови, тифом и пневмонией, начавшимися прежде, чем они смогли добраться до Атланты и попасть в руки врача.

Дни стояли жаркие, и в отворенные окна тучами залетали мухи — жирные, ленивые мухи, истощавшие терпение раненых хуже, чем боли от ран. Волны страданий и смрада обступали Скарлетт со всех сторон, вздымались все выше и выше. Ее свеженакрахмаленное платье взмокло от пота, пока она, с тазом в руках, следовала за доктором Мидом, переходя от раненого к раненому.

Боже, как ей было гадко, какие усилия она прилагала, чтобы ее не стошнило у всех на глазах, когда блестящий нож доктора Мида вонзался в истерзанное тело! А как ужасно было слышать доносившиеся из операционной вопли, когда там производилась ампутация! Как мучительно испытывать чувство жалости и бессилия, глядя на бледные лица искалеченных людей, слышавших эти вопли и напряженно ожидавших, что доктор сейчас подойдет и скажет: «Что поделаешь, мой мальчик, руку тебе придется отнять. Да, да, я понимаю, но ты же видишь эти багровые пятна? Придется тебе с ней расстаться».

Хлороформа не хватало, и к нему приходилось прибегать лишь при самых тяжелых ампутациях; опиум тоже был на вес золота, и его давали только умирающим, чтобы облегчить им переход на тот свет, а оставшимся на этом свете облегчить страдания было нечем. И ни хинина, ни йода не было совсем. Да, Скарлетт все это осточертело, и в то утро она позавидовала Мелани, которую беременность спасала от работы в госпитале. Это была почти единственная причина, считавшаяся уважительной в глазах общества и избавлявшая от ухода за ранеными.

В полдень Скарлетт сняла передник и потихоньку улизнула из госпиталя, пока миссис Мид писала письмо под диктовку какого-то долговязого неграмотного горца. Скарлетт чувствовала, что силы ее иссякли. Достаточно уж ею помыкали. К тому же она знала, что сейчас прибудет еще состав с ранеными, и тогда ей придется работать до ночи и даже поесть, возможно, будет некогда.

Она быстро миновала два коротких квартала до Персиковой улицы, жадно и глубоко, насколько позволял туго затянутый корсет, вдыхая чистый, не отравленный смрадом воздух. На углу она остановилась, раздумывая, куда бы направиться; ей стыдно было возвратиться к тете Питти, но она твердо решила, что в госпиталь назад не пойдет, и тут вдруг увидела проезжавшего в кабриолете Ретта Батлера.

— Вы похожи сейчас на дочку старьевщика, — заметил он, одним взглядом охватив заштопанное лиловатое ситцевое платье в пятнах от пота и расплескавшейся из таза воды. Скарлетт не знала, куда деваться от смущения, и страшно обозлилась. Почему он всегда обращает внимание на дамские туалеты, да еще позволяет себе делать грубые замечания по поводу ее неряшливого вида!

— Ваше мнение меня не интересует, спуститесь-ка, помогите мне сесть и отвезите куда-нибудь, где бы меня никто не мог увидеть. Я не вернусь в госпиталь — пусть меня повесят! Не я выдумала эту войну и не вижу причины, почему я должна работать до потери сознания…

— Но это же отступничество от Нашего Священного Дела!

— Вам ли это говорить! Помогите мне сесть в кабриолет. Куда бы вы ни направлялись, вы сначала повезете меня прокатиться.

Он спрыгнул на землю, и Скарлетт внезапно подумала: как приятно видеть нормального мужчину — не безрукого, не безногого, не окривевшего, не желтого от малярии, не белого как мел от боли — крепкого, здорового мужчину. И хорошо одетого к тому же. И брюки и сюртук Ретта были из одного и того же материала и сидели на нем отлично, а не болтались как на вешалке и не были узки так, что не пошевелиться. При этом они были новые, а не какое-нибудь старье, где из прорех выглядывает грязное, волосатое голое тело. Словом, вид у Ретта был такой, точно ему неведомы никакие заботы на свете, и это само по себе казалось просто невероятным, ибо теперь все мужчины были какие-то озабоченные, встревоженные, мрачные. А смуглое лицо Ретта хранило безмятежное выражение, и когда он подсаживал Скарлетт в кабриолет, яркий, чувственный рот его с почти женственно-красивым изгибом губ тронула беззаботная улыбка.

Следом за ней он вскочил в экипаж и опустился на сиденье рядом, и она заметила, как играют мускулы под его щегольским костюмом, и снова, как всегда, ее внезапно взволновало исходившее от него ощущение недюжинной силы. Со смутным, тревожным чувством, похожим на страх, она, словно зачарованная, не могла отвести глаз от его сильных рук и плеч. Крепкое, мускулистое тело Ретта, казалось, таило в себе такую же беспощадность, как его резкий, холодный ум. И вместе с тем его отличала мягкая грация пантеры — ленивая грация хищника, нежащегося на солнце, но в любую минуту готового к смертоносному прыжку.

— Ах, вы, маленькая мошенница, — сказал Ретт и прищелкнул языком, погоняя лошадь. — Вы же, конечно, всю ночь до утра протанцевали с солдатами, дарили им розы и ленты и уверяли всех, что готовы умереть за наше Дело, а когда понадобилось перевязать двух-трех раненых и поймать двух-трех вшей, поспешили удрать.

— Вы не можете поговорить о чем-нибудь другом и подстегнуть лошадь? Не хватает еще попасться на глаза дедуле Мерриуэзеру, когда он выйдет из своей лавки. Старик не преминет, конечно, все разболтать старухе… Я хочу сказать, миссис Мерриуэзер.

Ретт легонько стегнул лошадь кнутом, и она припустилась бодрой рысью через площадь Пяти Углов к железнодорожному переезду, рассекавшему город надвое. Состав с ранеными только что подошел к платформе, и санитары с носилками бегали под палящим солнцем, перетаскивая раненых в санитарные фуры и крытые интендантские фургоны. Наблюдая за этим, Скарлетт не испытывала угрызений совести — только чувство огромного облегчения оттого, что ей удалось сбежать.

— Я устала, и меня просто тошнит от этого старого госпиталя, — сказала она, оправляя свои пышные юбки и туже завязывая под подбородком ленты шляпки. — Каждый день прибывают новые и новые раненые. И во всем виноват этот генерал Джонстон. Если бы он стоял себе и стоял под Далтоном, янки бы уже…

— Но он и стоял, глупое вы дитя. А если бы он еще продолжал стоять там, Шерман обошел бы его с флангов, поймал в мешок и уничтожил. И мы потеряли бы железную дорогу, а Джонстон за железную дорогу-то и бьется.

— Ну и что, — сказала Скарлетт, ибо военная стратегия была выше ее понимания. — Все равно это его вина. Он должен был что-нибудь сделать, и по-моему, его надо сместить. Почему он не стоит на месте и не сражается, а все отступает и отступает?

— Вы рассуждаете совсем как те, кто теперь кричит: «Голову ему с плеч долой!», потому что он не в силах совершить невозможное. Он был нашим Христом Спасителем, когда сражался под Далтоном, а к горе Кеннесоу уже стал Иудой Предателем — и это все за каких-нибудь шесть недель. А стоит ему отогнать янки назад миль на двадцать, и он опять станет Иисусом Христом. Дитя мое, у Шермана вдвое больше солдат, чем у Джонстона, и он может себе позволить потерять двух своих молодцов за каждого нашего доблестного воина. Джонстону же нельзя терять ни одного солдата. Ему позарез нужно подкрепление. А что ему дадут? «Любимчиков Джо Брауна»? Много от них будет толку!

— Да неужели милицию и вправду пошлют на фронт? И войска внутреннего охранения тоже? Я про это не слыхала. А откуда вы знаете?

— Ходят такие слухи. Они распространились после того, как сегодня утром прибыл поезд из Милледжвилла. Поговаривают, что милиция и войска внутреннего охранения будут отправлены к генералу Джонстону для подкрепления. Да, любимчикам губернатора Брауна придется наконец понюхать пороху, и сдается мне — для многих из них это будет большой неожиданностью. Они, конечно, никак не думали, что им придется участвовать в боях. Губернатор, можно сказать, пообещал им, что этого не произойдет. Да, их хорошо обставили. Они чувствовали себя как за каменной стеной, поскольку губернатор стоял за них горой, даже против Джефа Дэвиса, и отказался послать их в Виргинию. Заявил, что они нужны для обороны штата. Ведь никто же не думал, что война докатится и до их двора и им в самом деле придется оборонять свой штат!

— О, как вы можете насмехаться, вы, бессердечное чудовище! Подумайте-ка, кто там, в этих войсках, — одни старые старики и совсем зеленые подростки. Что же, и этот мальчишка Фил Мид должен идти, и дедушка Мерриуэзер, и дядя Генри Гамильтон?

— Я имею в виду не подростков и не ветеранов Мексиканской войны. Я говорю о храбрецах вроде Уилли Гинена, которые так любят щеголять в военной форме и размахивать саблей…

— А вы-то сами?

— Мимо цели, моя дорогая. Я не ношу военной формы и не размахиваю саблей, и судьба Конфедерации совсем меня не тревожит. Более того, меня в войска внутреннего охранения, да и в любые другие войска калачом не заманишь. После Вест-Пойнта я буду сыт военной муштрой до конца дней моих… Но я желаю удачи старине Джо. Генерал Ли не может послать ему подкрепления, потому что янки не дают ему покоя в Виргинии. Поэтому войска Джорджии — единственное, на что он может рассчитывать. Конечно, он заслуживает большего — ведь это великий стратег. Он всегда ухитряется поспеть на место раньше янки. Но ему придется все время отступать, если он хочет сохранить железную дорогу. И помяните мое слово, когда янки вынудят его спуститься с гор сюда, в долину, ему придет конец.

— Сюда? — вскричала Скарлетт. — Вы же прекрасно знаете, что так далеко янки никогда не заберутся!

— Кеннесоу всего в двадцати двух милях отсюда, и я готов держать с вами пари…

— Ретт! Взгляните, что это за толпа там, в конце улицы? Это же не солдаты. Что там такое… Да ведь это негры!

Огромное облако красной пыли вздымалось над улицей, и оттуда доносился шум шагов и звуки доброй сотни негритянских голосов — низких, гортанных голосов, беззаботно распевавших гимн, Ретт остановил кабриолет у обочины, и Скарлетт с любопытством уставилась на толпу обливавшихся потом негров с лопатами и мотыгами на плечах, двигавшуюся по улице под водительством офицера и взвода солдат в форме инженерных войск.

— Что там такое? — снова повторила Скарлетт.

И тут она заметила высоченного негра-запевалу, шагавшего в первом ряду. Это был черный великан почти шести с половиной футов ростом, двигавшийся с упругой грацией сильного животного; его белые зубы сверкали, когда он выводил мелодию гимна «Спустись с горы к нам, Моисей», которую за ним подхватывал хор. Не может же быть второго такого здоровенного и такого голосистого негра в штате — конечно, это Большой Сэм — надсмотрщик из Тары. Но что он делает здесь, так далеко от дома, да тем более сейчас, когда на плантации нет управляющего и он — единственная опора Джералда, его правая рука?

Она приподнялась на сиденье, стараясь всмотреться получше, и тут взгляд высокого негра упал на нее, и его черное лицо расплылось в восторженной улыбке: он узнал ее. Лопата выпала у него из рук, он было остановился и двинулся прямо к ней, поворачиваясь на ходу к шагавшим рядом с ним неграм и громко восклицая:

— Господи! Да это же мисс Скарлетт! Эй, вы! Илайя! Апостол! Пророк! Это же мисс Скарлетт!

Ряды смешались. Толпа приостанавливалась, неуверенно топчась на месте, а Большой Сэм, за которым следовали еще трое здоровенных негров, бросился через улицу к кабриолету. Офицер устремился за ними вдогонку, крича:

— На место, на место! На место, говорю тебе, не то я буду… О, это вы, миссис Гамильтон. Доброе утро, мэм. Здравствуйте, сэр. Что вы тут натворили — неподчинение, мятеж! Видит бог, я и так уже хватил сегодня лиха с этими парнями.

— О, капитан Рэндл, не браните их! Это же наши негры. Это Большой Сэм, наш надсмотрщик, и те тоже из Тары — Илайя, и Пророк, и Апостол. Конечно, им захотелось поговорить со мной. Как поживаете, ребятки?

Она поздоровалась со всеми поочередно, ее маленькая белая ручка на мгновение исчезала в огромной черной лапище. Все четверо приплясывали на месте, радуясь встрече, гордясь перед остальными своей молодой красавицей хозяйкой.

— Что вы делаете здесь, ребята? Как вы забрались в такую даль? Может, вы сбежали, а? Тогда патруль заберет вас в два счета!

Негры так и покатились со смеху, очень довольные ее шуткой.

— Мы сбежали? — удивился Большой Сэм. — Нет, мэм, мы не беглые. Они приехали и забрали нас, потому как мы самые большие и сильные в Таре. — Сэм горделиво улыбнулся, сверкнув белыми зубами. — А за мной посылали особо, потому как я хорошо пою. Да, мэм, мистер Фрэнк Кеннеди приехал и забрал нас.

— Но почему он вас забрал, Большой Сэм?

— Как почему, мисс Скарлетт? Будто вы не слыхали? Нам велено рыть тут канавы для белых жентмунов. Они будут в них прятаться, когда придут янки.

Капитан Рэндл и сидевшие в кабриолете с трудом сдержали улыбку, услыхав такое истолкование назначения окопов.

— Правду сказать, когда меня забрали, мистера Джералда чуть удар не хватил. Он сказал, что без меня ему никак не управиться с хозяйством. Но мисс Эллин сказала: «Берите, берите его, мистер Кеннеди. Большой Сэм нужней Конфедерации, чем нам». И дала мне доллар и приказала делать все, что белые господа мне велят. Ну, вот мы и здесь.

— Что все это значит, капитан Рэндл?

— Да очень просто. Мы должны лучше укрепить подступы к Атланте, вырыть окопы еще на несколько миль, а генерал не может посылать на эти работы солдат с передовой. Так что мы вынуждены были согнать сюда самых сильных негров со всех плантаций.

— Но зачем же…

Холодок страха ознобом пробежал у нее по телу. Мили новых окопов! Зачем им еще окопы? Ведь прошлый год земляные редуты с установленными на них батареями возводились вокруг Атланты — в миле от центра города. Эти земляные укрепления были связаны траншеями с окопами, которые тянулись миля за милей, окружая город со всех сторон. И еще окопы!

— Но зачем нам еще укрепления, разве мало их уже возведено? Нам же не понадобятся и те, что есть. Ведь генерал, конечно же, не допустит…

— Наши теперешние укрепления расположены всего в одной миле от города, — сухо сказал капитан Рэндл. — А это слишком близко для спокойствия… и для безопасности. Новые окопы будут выдвинуты дальше. Вы понимаете, что при новом отступлении наши войска могут приблизиться вплотную к Атланте.

Он тут же пожалел о своих словах, заметив, как ее глаза расширились от страха.

— Но, конечно, нового отступления не последует, — поспешил он добавить. — Наши батареи размещены на склонах горы и держат под огнем все дороги. Янки не могут пройти.

Но Скарлетт видела, как капитан опустил глаза под бесстрастным проницательным взглядом Ретта, и ее охватил страх. Ей вспомнились последние слова Ретта: «Когда янки вынудят его спуститься в долину, ему придет конец».

— О, капитан, неужели вы полагаете…

— Нет, разумеется, нет! Не забивайте себе голову такими мыслями. Просто старина Джо любит принимать меры предосторожности. Поэтому мы и роем новые окопы — только и всего… Но я должен отправляться дальше… Очень рад был неожиданной встрече… Прощайтесь с вашей хозяйкой, ребята, и живо в строй.

— До свидания, ребята. Если что-нибудь с вами случится, заболеет кто-нибудь или еще что, вы дайте мне знать. Я живу на Персиковой улице, почти в самом конце, на выезде из города. Обождите минутку… — Она порылась в ридикюле. — Ах, боже мой, нет с собой ни цента. Ретт, дайте мне несколько мелких монет. На вот, Большой Сэм, купи себе и ребятам табака. И будь умницей, исполняй все, что тебе прикажет капитан Рэндл.

Строй был восстановлен, колонна двинулась дальше, над улицей снова поднялось облако красной пыли, и Большой Сэм запел:

— Ретт, капитан Рэндл лгал мне? Как лгут все мужчины — все стараются скрыть правду от женщин, боятся, что мы упадем в обморок. Или он не лгал? Но если опасность нам не грозит, зачем они возводят новые укрепления? О Ретт, неужели в армии так мало солдат, что им понадобились негры?

Ретт причмокнул, погоняя кобылу.

— Конечно, в армии чертовски не хватает солдат. Для чего бы иначе понадобилось призывать внутреннее охранение? Ну, а что до рытья окопов, то, по-видимому, они должны сослужить службу в случае осады. Генерал готовится занять свои последние рубежи здесь.

— В случае осады? О, поворачивайте обратно! Я возвращаюсь домой, домой, в Тару, немедленно.

— Какая муха вас укусила?

— Осада! Боже милостивый, осада! Я знаю, что такое осада! Папа был в осаде… Или, может быть, это был папин папа, но папа рассказывал мне…

— О какой осаде вы говорите?

— Об осаде Дрохеды Кромвелем, когда ирландцам там совсем нечего было есть, и папа говорил, что они умирали с голоду прямо на улицах и под конец съели всех кошек и крыс и разных насекомых, вроде тараканов. Он говорил, что они даже ели друг друга, пока не сдались, только я никогда не знала, можно ли этому верить. А когда Кромвель взял город, то всех женщин… Осада! Матерь божья!

— Вы просто дикарка — такой невежественной женщины я, право, еще не встречал. Осада Дрохеды — ведь это было в семнадцатом столетии, и мистер О'Хара едва ли мог быть свидетелем ее. К тому же Шерман не Кромвель…

— Нет, он еще хуже. — Говорят…

— Что же касается экзотических блюд, которыми питались ирландцы во время осады, то я, пожалуй, предпочту хорошую сочную крысу тому вареву, какое мне на днях подали здесь в гостинице. Нет, надо возвращаться в Ричмонд. Там можно хорошо поесть, были бы деньги. — Он с насмешкой глядел на ее испуганное лицо.

Раздосадованная тем, что он стал свидетелем ее растерянности, она воскликнула:

— А я вообще не понимаю, почему вы все еще здесь! Вам же на все наплевать, лишь бы самому жилось с удобствами и можно было хорошо поесть и… ну, и всякое такое.

— По-моему, вкусно поесть «и всякое такое» — это одно из самых приятных времяпрепровождений на свете, — сказал Ретт. — А почему я торчу здесь? Так, видите ли, я немало читал про осажденные города, но собственными глазами еще ни разу этого не видел. Вот и решил остаться здесь и понаблюдать. Мне ничто не угрожает, так как я не военнообязанный, и набраться впечатлений интересно. Никогда не упускайте случая испытать нечто новое, Скарлетт. Это расширяет кругозор.

— У меня достаточно широкий кругозор.

— Вероятно, вам лучше знать, но я бы сказал… Впрочем, это не совсем галантно. А, может быть, я остаюсь здесь, чтобы спасти вас, если город действительно будет осажден. Мне еще никогда не приходилось спасать прекрасных дам от гибели. Это тоже будет совсем новое впечатление.

Она знала, что он просто шутит, но в его голосе ей почудилась серьезная нотка. Она тряхнула головой.

— Я не нуждаюсь в том, чтобы вы меня спасали. Я сумею сама позаботиться о себе, мерси.

— Не говорите так, Скарлетт. Думайте так, если вам нравится, но никогда, никогда не говорите этого мужчине. Это беда всех женщин-северянок. Они были бы обольстительны, если бы постоянно не говорили, что умеют постоять за себя, мерси. И ведь в большинстве случаев они говорят правду, спаси их господи и помилуй. И конечно, мужчины оставляют их в покое.

— Интересно, до чего вы еще договоритесь, — холодно произнесла Скарлетт, так как сравнение с женщинами-янки было худшим из оскорблений. — А насчет осады, я думаю, вы лжете. Сами знаете, что янки никогда не подойдут к Атланте.

— Предлагаю вам пари, что они будут здесь не позднее как через месяц. Ставлю коробку конфет, а с вас потребую… — Он скользнул взглядом по ее губам. — С вас потребую поцелуй.

На миг страх перед вторжением янки снова сжал ее сердце, но тут же растаял при слове «поцелуй». Теперь она снова почувствовала себя в своей стихии, и это было куда интересней, чем обсуждение всяких там военных операций. Она с трудом сдержала торжествующую улыбку. С того памятного дня, когда Ретт подарил ей зеленую шляпку, в его поведении больше не было ни малейшего намека на любовное ухаживание. Как бы она ни старалась, ей ни разу не удалось втянуть его в сколько-нибудь игривую беседу, и вот теперь, без всяких поощрений с ее стороны, он вдруг заговорил о поцелуях.

— Я не желаю разговаривать с вами о таких интимных вещах, — холодно сказала она и сурово нахмурилась. — И если на то пошло, я скорее поцелую хрюшку.

— О вкусах не спорят, и я действительно слышал не раз, что ирландцы и впрямь питают особое пристрастие к свиньям… даже держат их у себя под кроватью. Но, Скарлетт, вам же до смерти хочется целоваться. Вот ведь в чем ваша беда. Все ваши поклонники или относятся к вам с чрезмерным уважением — совершенно непонятно, кстати, почему — или же слишком робеют перед вами и потому не могут вести себя так, как вам бы хотелось. Это сделало вас невыносимо чванливой. Нужно, чтобы вас кто-то целовал. Ну и конечно, тот, кто умеет это делать.

Разговор принимал совсем не тот оборот, какого она ждала. С Реттом всегда получалось так. Всегда возникало нечто вроде словесного поединка, из которого он неизменно выходил победителем.

— И себя вы, по-видимому, считаете самой подходящей для этого персоной? — ядовито спросила она, с трудом обуздывая нараставшую в ней злость.

— Да, вполне, если, конечно, мне придет охота взять на себя труд, — небрежно отвечал он. — Говорят, я знаю в этом толк.

— О, вы… — начала она, глубоко уязвленная таким пренебрежением к ее чарам. — Да вы просто… — Неожиданно она смешалась и смущенно потупилась. Ретт улыбался, но в глубине его темных глаз вдруг жарко полыхнуло что-то.

— Вы, вероятно, удивлены, почему я, подарив вам шляпку и целомудренно чмокнув вас в щечку, никогда больше не возобновлял своей попытки…

— Я об этом даже и не…

— В таком, случае вы не настоящая светская дама, Скарлетт, и я очень огорчен. Настоящие светские дамы всегда бывают удивлены, если мужчины не стараются их поцеловать. Они знают, что не должны этого желать и должны делать вид, что оскорблены, если кто-то позволит себе такое, и тем не менее они хотят, чтобы попытка была сделана… Ну, ничего, дорогая, не унывайте. Когда-нибудь я поцелую вас, и вам это будет приятно. Но не сейчас, так что запаситесь терпением.

Она понимала, что он шутит, и, как всегда, это выводило ее из себя. В его шутках была слишком большая доля правды. Ладно, на этом их отношения кончаются. Если когда-нибудь, когда-нибудь он будет настолько невоспитан, что попробует позволить себе какие-то вольности, она ему покажет.

— Не будете ли вы так любезны повернуть обратно, капитан Батлер? Я хочу возвратиться в госпиталь.

— Вы в самом деле этого хотите, мой прелестный ангел? Значит, тазы с помоями и насекомые вам приятнее беседы со мной? Что ж, ни в коей мере не хотел бы я помешать двум прилежным ручкам трудиться во славу Нашего Доблестного Дела. — Ретт повернул кабриолет, и они покатили в сторону Пяти Углов.

— Что же до того, почему я не делал вам больше авансов, — как ни в чем не бывало продолжал Ретт, словно не заметив ее нежелания поддерживать разговор, — так это потому, что я жду, когда вы немного повзрослеете; не думаю, чтобы ваш поцелуй доставил мне сейчас ни с чем не сравнимое наслаждение, а я настолько эгоистичен, что ценю свои удовольствия превыше всего. Целоваться же с маленькими девочками мне как-то никогда не казалось увлекательным.

Он подавил усмешку, заметив краем глаза, как бурно вздымается ее грудь. Скарлетт явно была вне себя от бешенства.

— Ну и к тому же, — негромко добавил он, — я жду, когда воспоминание о достопочтенном Эшли Уилксе несколько померкнет.

При упоминании имени Эшли боль внезапно пронзила все ее существо и слезы обожгли веки. Померкнет? Воспоминание об Эшли никогда не может померкнуть. Даже если он умрет, она будет помнить его, проживи она хоть сто лет. Ей подумалось, что, быть может, Эшли умирает сейчас от ран где-то там, далеко, далеко, в плену у янки, и у него нет даже одеяла, чтобы укрыться, и нет возле него никого, кто бы его пожалел, кто подержал бы его руку в своей руке, и она почувствовала прилив острой ненависти к этому сытому, благополучному человеку, сидевшему рядом с ней и лениво цедившему фразы, в которых она как всегда улавливала насмешку.

Она не могла произнести ни слова от душившей ее злобы, и некоторое время они ехали молча.

— Мне теперь, в сущности, ясно все, что касается вас и Эшли, — снова заговорил Ретт. — После той не слишком пристойной сцены в Двенадцати Дубах я наблюдал за вами и сделал кой-какие выводы. Какие именно? А то, что вы все еще лелеете в своей душе детскую романтическую любовь к этому человеку и он отвечает вам взаимностью — в той мере, в какой ему позволяет это его благородная возвышенная натура. А миссис Уилкс находится в полном неведении о происходящем, и вы здорово водите ее за нос. Мне ясно все, за исключением одного, и это чрезвычайно бередит мое любопытство: отважился ли благородный Эшли поцеловать вас с риском погубить свою бессмертную душу?

Ответом послужило гробовое молчание и повернутая к нему затылком голова.

— Ага, прекрасно, значит, все-таки отважился. Вероятно, это произошло, когда он приезжал сюда в отпуск. И теперь, поскольку благородный Эшли, возможно, уже мертв, вы благоговейно храните этот поцелуй в своем сердце. Но я не сомневаюсь, что это у вас пройдет, и когда воспоминание о его поцелуе изгладится из вашей памяти, я…

Вне себя от ярости Скарлетт повернулась к нему.

— Подите вы к дьяволу! — прошипела она сквозь зубы, и ее зеленые, сощуренные от ненависти глаза сверкнули, как два узких лезвия, на перекошенном злобном лице. — Остановите кабриолет, иначе я спрыгну на ходу. Я знать вас больше не желаю.

Ретт осадил лошадь, но прежде чем он успел сойти и помочь Скарлетт, она спрыгнула на землю. Кринолин зацепился за колесо, и на мгновение глазам всех прохожих на площади Пяти Углов открылось зрелище нижних юбок и панталон. В ту же секунду Ретт наклонился и отцепил платье. Скарлетт, не проронив ни слова, даже не обернувшись, бросилась прочь. Ретт негромко рассмеялся и тронул вожжами лошадь.