Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
И. Кобзону
За окном заря красно-желтая.
Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
Себе самому.
Самому себе.
Больше – никому…
Вновь душа стонет,
душа не лжет.
Положу бинты,
где сильнее жжет.
Поперек души
положу бинты.
Хлеба попрошу,
попрошу воды.
Вздрогну.
Посмеюсь над самим собой:
может, боль уйдет,
может, стихнет боль!
А душа дрожит —
обожженная…
Ах, какая жизнь протяженная!
Хочу я перво-наперво
жизнь
перевспомнить набело.
И я ее —
рутинную —
сижу и редактирую.
Припоминаю фактики
красивые, как фантики.
И с хитростью дешевою
детали
затушевываю.
Уничтожаю криминал:
«Не помню… Не был… Знать не знал…»
Хочу беду развеять:
«Исправленному
верить!..»
…А жизнь, которая текла,
была такой,
какой была.
А жизнь, она противится.
Не хочет редактироваться.
Не хочет редактироваться…
Не хочет.
Я верующим был.
Почти с рожденья
я верил с удивленным наслажденьем
в счастливый свет
домов многооконных…
Весь город был в портретах,
как в иконах.
И крестные ходы —
порайонно —
несли
свои хоругви и знамена…
А я писал, от радости шалея,
о том, как мудро смотрят с Мавзолея
на нас вожди «особого закала»
(Я мало знал.
И это помогало.)
Я усомниться в вере
не пытался.
Стихи прошли.
А стыд за них
остался.
Колыхался меж дверей
страх от крика воющего:
«Няня!..
Нянечка, скорей!..
Дайте обезболивающего!..
Дайте!!»
И больной замолк…
Вечером сердешного
провезли тихонько в морг —
странного,
нездешнего…
Делают ученый вид
депутаты спорящие…
А вокруг
страна вопит:
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте обезболивающего!..»
«Дайте…»
А. Ковалеву
Как живешь ты, великая Родина Страха?
Сколько раз ты на страхе
возрождалась из праха!..
Мы учились бояться еще до рожденья.
Страх державный
выращивался, как растенье.
И крутые овчарки от ветра шалели,
охраняя
Колымские оранжереи…
И лежала Сибирь, как вселенская плаха,
и дрожала земля от всеобщего страха.
Мы о нем даже в собственных мыслях молчали,
и таскали его, будто горб, за плечами.
Был он в наших мечтах и надеждах далеких.
В доме вместо тепла.
Вместо воздуха – в легких!
Он хозяином был.
Он жирел, сатанея…
Страшно то, что без страха
мне
гораздо страшнее.
«В Нечерноземье, – согласно прогнозу, —
резко уменьшится снежный покров…
Днем над столицей —
местами – грозы.
А на асфальте —
местами —
кровь…»
«…Вы даже не представляете, какое у вас теперь интересное время!..»Фраза одного проезжего
Над моею душой,
над моею страной
«интересное время»,
пройди стороной!
«Интересное время»,
уйди, уходи!
Над Россией метелями не гуди.
Мы завязли в тебе,
мы объелись тобой!
Ты – наш стыд
и теперь уже вечная боль.
Не греми по железу железом.
Стань обычным и не-ин-те-рес-ным!
…Хоть ненадолго.
Вошь ползет по России.
Вошь.
Вождь встает над Россией.
Вождь.
Буревестник последней войны,
привлекательный, будто смерть…
Россияне,
снимайте штаны!
Вождь
желает вас
поиметь!
Горделиво и ползуче, —
черная, будто рояль,
в небо не вмещалась
туча,
свешивалась по краям!
И была она бездонна,
и несла разгул беды.
Было в ней на два потопа
молний,
злобы
и воды!
Обещала стать несчастьем,
рухнуть на людей
с высот!..
С этим самым обещаньем
и ушла
за горизонт.
Иосифу Кобзону
То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
сам не знаю я…
Песни главные
есть в судьбе любой:
колыбельная
и поминальная…
Колыбельную
я забыть успел,
только помню то, что она была!
Пела мама мне,
словно ангел пел,
и хотелось жить от ее тепла…
Снова быть зиме, а потом весне,
и восходит вновь солнце рыжее…
Поминальная,
не спеши ко мне!
Все равно тебя
не услышу я…
То нахлынет боль, то отпустит боль, —
отчего болит,
сам не знаю я…
Песни главные есть в судьбе любой.
Не спеши ко мне, поминальная!
Пока мы не выкричимся,
не выговоримся,
пока мы из этой ямы не выберемся,
из этой ямы
(а может, кучи),
из этой когдатошной
«райской кущи»,
из жажды
жизнь отдать по приказу
за светлое завтра,
за левую фразу,
пока мы не выговоримся,
не выкричимся,
пока мы от этой холеры не вылечимся,
пока не докатимся до предела,
и крики
не превратятся в дело,
нам снова придется,
глотая обиду,
догонять
то Гренландию, то Антарктиду!
Над толпой откуда-то сбоку
бабий визг взлетел и пропал.
Образ
многострадального Бога
тащит
непротрезвевший амбал.
Я не слышал, о чем говорили…
…Только плыл над сопеньем рядов
лик
еврейки Девы Марии
рядом с лозунгом:
«Бей жидов!»
В государстве, где честные наперечет,
все куда-то уходит,
куда-то течет:
силы,
деньги,
двадцатый троллейбус,
искореженных судеб нелепость…
Все куда-то уходит,
течет не спеша:
воспаленное лето,
за летом – душа.
Облака в оглушительной сини.
Кран на кухне.
Умы из России.
Е. Евтушенко
Такая жизненная полоса,
а может быть, предначертанье свыше:
других
я различаю голоса,
а собственного голоса
не слышу.
И все же он, как близкая родня,
единственный,
кто согревает в стужу.
До смерти будет он
внутри меня.
Да и потом
не вырвется наружу.
Мы были.
Принимали.
Участвовали.
Мусолили цитаты начальственные.
Скулили.
Но хвостами невидимыми
не то, чтобы виляли,
а – подвиливали…
Живучие.
Счастливые.
Несчастные. —
Мы были.
Принимали.
Участвовали.
Рабочие.
Колхозницы.
Ваятели…
Бессмертные анкетозаполнятели.
Уважаемый доктор!
Вы еще не знаете,
что будете делать мне операцию.
А мне уже сообщили,
что в мозгу у меня находится опухоль
размером с куриное яйцо, —
(интересно,
кто ж это вывел курицу,
несущую такие яйца?!..)
В школе по анатомии у меня были плохие отметки.
Но сегодня мягкое слово «опухоль»
корябает меня и пугает, —
(тем более, что она почему-то растет,
вопреки моему желанию)…
Нет, я верю, конечно, рассказам врачей,
что «операция пройдет как надо»,
верю, что она «не слишком сложна»
и «почти совсем не опасна»,
но все-таки, все-таки, доктор,
я надеюсь, что в школе у Вас
с анатомией было нормально,
и что руки у Вас не дрожат,
а сердце бьется размеренно…
Ваша профессия очень наглядна, доктор,
слишком наглядна.
Но ведь и мы – сочиняющие стихи —
тоже пытаемся оперировать опухоли,
вечные опухоли бесчестья и злобы,
зависти и бездумья!
Мы оперируем словами.
А слова – (Вы ж понимаете, доктор!) —
не чета Вашим сверлам, фрезам и пилам
(или что там еще у Вас есть?!).
Слова отскакивают от людских черепов,
будто градины от железных крыш…
Ну, а если операция закончится неудачей
(конечно, так у Вас не бывает, но вдруг…)
Так вот: если операция окончится неудачей,
Вам будет наверняка обидно.
А я про все мгновенно забуду.
Мне будет никак.
Навсегда никак…
…Однако не слишком печальтесь, доктор.
Не надо.
Вы ведь не виноваты.
Давайте вместе с Вами считать,
что во всем виновата странная курица,
которую кто-то когда-то вывел
лишь для того,
чтоб она в человечий мозг
несла
эти яйца-опухоли.
Когда в крематории
мое мертвое тело начнет гореть,
вздрогну я напоследок в гробу нелюдимом.
А потом успокоюсь.
И молча буду смотреть,
как моя неуверенность
становится уверенным дымом.
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой.
Дым от сгоревшей памяти.
Дым от сгоревшей лени.
Дым от всего, что когда-то
называлось моей судьбой
и выражалось буковками
лирических отступлений…
Усталые кости мои,
треща, превратятся в прах.
И нервы, напрягшись, лопнут.
И кровь испарится.
Сгорят мои мелкие прежние страхи
и огромный нынешний страх.
И стихи,
которые долго снились,
а потом перестали сниться.
Дым из высокой трубы
будет плыть и плыть.
Вроде бы мой,
а по сути – вовсе ничей…
Считайте, что я
так и не бросил курить,
вопреки запретам жены.
И советам врачей…
Сгорит потаенная радость.
Уйдет ежедневная боль.
Останутся те, кто заплакал.
Останутся те, кто рядом…
Дым над трубой крематория.
Дым над трубой…
…Представляю, какая труба над адом!
Будем горевать
в стол.
Душу открывать
в стол.
Будем рисовать
в стол.
Даже танцевать —
в стол.
Будем голосить
в стол!
Злиться и грозить —
в стол!
Будем сочинять
в стол…
И слышать из стола
стон.
Дружище, поспеши.
Пока округа спит,
сними
нагар с души,
нагар пустых обид.
Страшась никчемных фраз,
на мотылек свечи,
как будто в первый раз,
взгляни
и промолчи…
Придет заря, шепча.
Но —
что ни говори —
бывает, что свеча
горит
светлей зари.
Сначала в груди возникает надежда,
неведомый гул посреди тишины.
Хоть строки
еще существуют отдельно,
они еще только наитьем слышны.
Есть эхо.
Предчувствие притяженья.
Почти что смертельное баловство…
И – точка.
И не было стихотворенья.
Была лишь попытка.
Желанье его.
Л. и Ю. Паничам
Уезжали из моей страны таланты,
увозя с собой достоинство свое.
Кое-кто
откушав лагерной баланды,
а другие —
за неделю до нее.
Уезжали не какие-то герои —
(впрочем, как понять: герой иль не герой?..).
Просто люди не умели думать
строем, —
даже если это самый лучший
строй…
Уезжали.
Снисхожденья не просили.
Ведь была у них у всех одна беда:
«шибко умными» считались.
А в России
«шибко умных»
не любили никогда!..
Уезжали сквозь «нельзя» и сквозь «не можно»
не на год, а на остаток дней и лет.
Их шмонала
знаменитая таможня,
пограничники, скривясь, глядели вслед…
Не по зову сердца, —
ох, как не по зову! —
уезжали, —
а иначе не могли.
Покидали это небо.
Эту зону.
Незабвенную шестую часть земли…
Час усталости.
Неправедной расплаты.
Шереметьево.
Поземка.
Жесткий снег…
…Уезжали из моей страны таланты.
Уезжали,
чтоб остаться в ней навек.
Василию Аксенову
А они идут к самолету слепыми шагами.
А они это небо и землю от себя отрешают.
И обернувшись,
растерянно машут руками.
А они уезжают.
Они уезжают.
Навсегда уезжают…
Я с ними прощаюсь,
не веря нагрянувшей правде.
Плачу тихонько,
как будто молю о пощаде.
Не уезжайте! – шепчу я.
А слышится: «Не умирайте!..»
Будто бы я сам себе говорю:
«Не уезжайте!..»
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
жил я впервые
на этой Земле.
Я ее только теперь ощущаю.
К ней припадаю.
И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
если вернусь…
Но ведь я
не вернусь.
Засыпаю долго, неуютно,
темнотой протяжной занесен.
Мы несовместимы обоюдно,
несопоставимы —
я и сон.
Будто бы со дна тысячелетий,
сон всплывает явно не к добру.
Чувствую, что этот сон —
последний:
ежели засну сейчас —
умру.
Сон мой то огромен,
то ничтожен.
Тащит он меня из тьмы во тьму.
Я не должен спать!
Проснуться должен!
Должен! —
сам не знаю, почему.
Вот она – последняя граница.
Сон бурлит —
я падаю в него!..
…Было утро.
Щебетали птицы.
Ночью мне не снилось ничего.
Твердо зная: его не посмеют прервать,
он сперва
живописцев учил рисовать.
Музыкантов пугал.
Режиссеров стращал.
И чего-то припомнить нам всем обещал…
Надо было назвать
дурака дураком!
По роскошной трибуне
рубануть кулаком!..
Ты – мой бедненький —
не рубанул, не назвал…
А потом бутерброды в буфете жевал.
И награды носил.
И заботы терпел…
Что ж ты хнычешь и губы кусаешь теперь?!
Что ж клянешься ты именем Бога:
мол, «во всем виновата
эпоха…»
Израсходовался.
Пуст.
Выдохся.
Почти смолк.
Кто-нибудь другой пусть
скажет то, что я не смог.
Кто-нибудь другой
вдруг
бросит пусть родной дом.
И шагнет в шальной круг.
И сойдет с ума в нем…
Воет пусть на свой
лад,
пусть ведет свою
грань.
Пусть узнает свой
ад
и отыщет свой
рай!
Пусть дотянется строкой
до глубин небытия…
Это – кто-нибудь другой.
Кто-нибудь другой.
Не я.
Ты меня в поход не зови, —
мы и так
по пояс в крови!
Над Россией сквозь годы-века
шли
кровавые облака.
Умывалися кровью мы,
причащалися кровью мы.
Воздвигали мы на крови
гнезда
ненависти и любви.
На крови посреди земли
тюрьмы строили
и кремли.
Рекам крови потерян счет…
А она все течет и течет.
Бренный мир,
будто лодка, раскачивается.
Непонятно, – где низ, где верх…
Он заканчивается,
заканчивается —
долгий,
совесть продавший —
век.
Это в нем,
по ранжиру построясь,
волей жребия своего,
мы, забыв про душу, боролись,
надрывая пупки, боролись,
выбиваясь из сил, боролись
то – за это,
то – против того!..
Как ребенок, из дома выгнанный,
мы в своей заплутались судьбе…
Жизнь заканчивается,
будто проигранный,
страшный
чемпионат по борьбе!
В. Панченко
Друзья мои, давайте захотим!
Давайте захотим и соберемся.
И стопками гранеными толкнемся,
и как бывало,
славно «загудим»!
Естественно, с поправками на возраст,
на чертову одышку,
на колит.
Поговорим о небе в синих звездах.
Чуть-чуть о том,
что у кого болит.
О том, что в этом мире многоликом
мы тишины
нигде не обретем…
Потом порассуждаем о великом.
О том, куда идем.
Зачем идем.
О нашей
интеллектуальной нише,
которая нелепа, как везде…
Поговорим о Пушкине.
О Ницше.
О пенсиях.
О ценах.
О еде.
Ветер.
И чайки летящей крыло.
Ложь во спасение.
Правда во зло.
Странно шуршащие камыши.
Бездна желаний
над бездной души.
Длинный откат шелестящей волны.
Звон
оглушительной тишины.
Цепкость корней
и движение глыб.
Ржанье коней.
И молчание рыб.
Парус,
который свистит, накренясь…
Господи,
сколько намешано в нас!
Надоело: «Долой!..»
Надоело: «Ура!..»
Дождь идет, как вчера.
И как позавчера.
Я поверил,
что эта дождливая слизь
нам дана в наказанье, что мы родились…
Но однажды —
пришельцем из сказочных книг —
яркий солнечный луч на мгновенье возник!
Он пронзил эту морось блестящей иглой…
Тонкий солнечный луч.
Без «ура» и «долой».
Непростыми стали дети, —
логикою давят…
Ледяными
стали деньги:
прямо в пальцах
тают!
И говорил мне тип в особой комнате:
«Прошу, при мне анкеточку заполните…»
И добавлял привычно, без иронии:
«Подробнее, пожалуйста!
Подробнее…»
Вновь на листах зеленых, белых, розовых
я сообщал о «всех ближайших родственниках».
Я вспоминал надсадно и растерянно
о тех,
кто жил до моего рождения!..
Шли рядышком,
как будто кольца в дереве,
прабабушки,
прадедушки
и девери.
Родные
и почти что посторонние…
«Подробнее, пожалуйста!
Подробнее…»
Анкетами дороги наши выстланы.
Ответы в тех анкетах нами выстраданы.
Они хранятся, как пружины сжатые.
Недремлющие.
Только с виду – ржавые!
Лежат пока без дела.
Без движения…
…И я не верю
в их самосожжение.
Разгорелся в старичке давешний азарт.
Получается, что он —
чуть ли не герой.
Он по-прежнему живет
много лет назад.
На его календаре – пятьдесят второй…
Вспоминает старичок, как он пил-гулял!
И какие сахар-девки
миловались с ним!..
А жалеет лишь про то,
что недострелял.
А вздыхает лишь о том,
что недоказнил…
Никаких капиталов не нажито:
может, я не тот,
может, время не то.
Вот живу
и свой возраст донашиваю,
будто старенькое пальто.
Есть особый смысл в этом возрасте.
В нем —
начало какой-то иной судьбы…
Если б только не мучали хворости!
Ах, бы, если бы
да кабы!
Наше время пока что не знает
пути своего.
Это время безумно,
тревожно
и слишком подробно…
Захотелось уйти мне в себя,
а там – никого!
Переломано все,
будто после большого погрома…
Значит, надобно заново
связывать тонкую нить.
И любое дождливое утро встречать первозданно.
И потворствовать внукам.
И даже болезни ценить…
А заката
не ждать.
Все равно, он наступит нежданно.
Гром прогрохотал незрячий.
Ливень ринулся с небес…
Был я молодым,
горячим,
без оглядки в драку
лез!..
А сейчас прошло геройство, —
видимо, не те года…
А теперь я долго,
просто
жду мгновения, когда
так: ни с ходу и ни с маху, —
утешеньем за грехи, —
тихо
лягут на бумагу
беззащитные
стихи.
Фотограф пыхтел от старанья
и запечатлел на века
шкаф книжный
от края до края,
от пола до потолка.
Хозяин с усталой гримасой
стоит, как у входа в парник…
Мы все обожаем сниматься
на фоне
нечитанных книг.
Таланты и ворье.
По праву и без права.
Да здравствует
Ее
Величество —
халява!..
После показа мод
к столам ведет дорога.
Прекрасен наш бомонд,
когда его так много!..
Неся свой важный сан,
витая в мыслях где-то,
пришел к народу
Сам
Советник Президента!.
Протырились к столу
друзья (почти навеки), —
«Учтите,
в том углу
есть крабы и креветки!..»
Берут икру в кольцо,
метут,
под стать пожару…
Вот,
предъявив лицо,
актер идет по залу.
Идет он скорбно, ватно, —
мне страшно за него!
Он хочет есть.
Неважно,
по поводу чего.
В поисках счастья, работы, гражданства
странный обычай в России возник:
детям
уже надоело рождаться.
Верят,
что мы проживем
и без них.
Небо в грозовых раскатах.
Мир, лоснящийся снаружи.
Мальчики на баррикадах
яростны
и безоружны…
Час
нелепый и бредовый.
Зрители на всех балконах.
Кровь на вздыбленной Садовой.
Слезы Бога
на погонах…
Скрежет голоса цековского
и —
«для блага всех людей»
путч на музыку Чайковского.
Танец
мелких лебедей.
А что нынче носят?
Тельняшки.
Плакаты.
Фраки.
Надежду дожить до зарплаты.
Краску восторга.
Краску стыда.
Прозвище:
«Дамы и господа…»
Если послушать дошлых и мудрых,
модно теперь отдыхать
на Бермудах.
Или на Киевском.
На полу.
В неповторимо знакомом углу…
Что нынче модно?
При мокрой погоде
модно
в подземном играть переходе.
Будто во сне.
И совсем наяву.
Консерватория, помнишь?
Ау!..
Модно обедать в гостинице «Пента».
Можно прожить
вообще без обеда,
взглядом
по лицам прохожих скользя…
Можно, конечно…
Хотя и нельзя.
Ночью почти что до центра земли
площадь единственную
подмели.
Утром динамики грянули всласть,
и демонстрация
началась!..
Вытянув шеи, идет детвора, —
«Светлому будущему —
ура-а!»
Стайка затюканных женщин. И над —
крупно:
«Да здравствует мелькомбинат!..»
«Нашему Первому Маю – ура!
Интеллигенция наша да здра…»
Вот райбольница шагает.
А вот —
Ордена Ленина Конный завод…
…Следом какая-то бабушка шла.
С ярким флажком.
Как машина Посла.
Снег-то какой! Снег-то какой! Снег-то!..
Видно, сегодня он выпасть решил до конца.
Будто бы взялся за дело
неведомый Некто.
Взялся
и ты уже вряд ли шагнешь от крыльца.
Хлопья нечаянной вечности.
Счастья простого.
Ты на Земле остаешься со снегом вдвоем…
Медленно-медленно.
Тихо.
Просторно-просторно
падает снег, размышляя о чем-то своем.
Он заметает неслышно
все наши ошибки.
Он объявляет всеобщий бессмертный покой…
Вот на ладони твоей
закипают снежинки.
Ты улыбаешься:
Надо же! Снег-то какой!..
Позвольте, мадам, ангажировать Вас
на этот полночный загадочный вальс!
На это большое кружение,
движение,
изнеможение…
Давайте уйдем от привычных забот
и вкрутимся вальсом в неведомый год.
Пришествие Года Собаки
отметим в родном зоопарке…
На время забудем, как праздник велит,
о том, что тревожит,
о том, что болит,
и что в расписании века
отсутствует
Год Человека…
Собаки живут от еды до еды,
а люди живут
от беды до беды…
Но все-таки им еще хочется,
знать хочется,
чем оно кончится.
Булату Окуджаве
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
И разжег я костер на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивленно и тихо горел…
А потом зашагал я опять среди черных полей.
Нет креста за спиной…
Без него мне
еще тяжелей.
Может быть, все-таки мне повезло,
если я видел время запутанное,
время запуганное,
время беспутное,
которое то мчалось,
то шло.
А люди шагали за ним по пятам.
Поэтому я его хаять не буду…
Все мы —
гарнир к основному блюду,
которое жарится где-то
Там.
Ламца-дрица, гоп-цаца!
Это – сказка без конца…
Трали-вали, вали-трали.
Ах, как нам прекрасно врали!
Ах, как далеко вели
«ради счастья всей Земли!»
Трали-вали, трали-вали…
Ах, как гордо мы шагали!
Аж с утра до темноты
шли вперед,
раззявив рты.
Флаг пылал,
над нами рея…
Золотое было время!
Время
тостов и речей.
Век
дотошных стукачей…
Ведь еще почти намедни
ах, как смачно
нас имели!
(Десять пишем, два в уме), —
оказались мы
в дерьме.
В нем теперь сидим и воем,
как когда-то под конвоем.
Ламца-дрица, гоп-цаца…
Нам бы
выка —
рабка —
тца!
Этот витязь бедный
никого не спас.
А ведь жил он
в первый
и последний раз.
Был отцом и мужем
и —
судьбой храним —
больше всех был нужен
лишь своим родным…
От него осталась
жажда быть собой,
медленная старость,
замкнутая боль.
Неживая сила.
Блики на воде…
А еще —
могила.
(Он не знает,
где).
Возвратившись из небытия,
прозвучит фамилия моя.
Девушка в коротеньком пальто
спросит удивленно:
«Это кто?..»
А ее приятель-аспирант
показать ученость будет рад.
Скажет,
в сторону махнув рукой:
«Что-то помню…
Вроде, был такой…
С юности зачитанный до дыр,
он потом ушел в разряд:
«и др…»
Никому из нас не жить повторно.
Мысли о бессмертье —
суета.
Миг однажды грянет,
за которым —
ослепительная темнота…
Из того, что довелось мне сделать,
выдохнуть случайно довелось,
может, наберется строчек десять…
Хорошо бы,
если б набралось.
Волга-река. И совсем по-домашнему: Истра-река.
Только что было поле с ромашками…
Быстро-то как!..
Радуют не журавли в небесах, а синицы в руках…
Быстро-то как!
Да за что ж это, Господи?!
Быстро-то как…
Только что, вроде, с судьбой расплатился, —
снова в долгах!
Вечер
в озябшую ночь превратился.
Быстро-то как…
Я озираюсь. Кого-то упрашиваю,
как на торгах…
Молча подходит Это.
Нестрашное…
Быстро-то как…
Может быть, может быть, что-то успею я
в самых последних строках!..
Быстро-то как!
Быстро-то как…
Быстро…
Ах, как мы привыкли шагать от несчастья к несчастью…
Мои дорогие, мои бесконечно родные,
прощайте!
Родные мои, дорогие мои, золотые,
останьтесь, прошу вас,
побудьте опять молодыми!
Не каньте беззвучно в бездонной российской общаге.
Живите. Прощайте…
Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда невиден.
Простите меня, если я хоть кого-то обидел!
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие. Мои золотые.
Прощайте!..
Постичь я пытался безумных событий причинность.
В душе угадал…
Да не все на бумаге случилось.
Войти с помощью соц. сетей: