Великий Мердл, краса и гордость нации, продолжал свой триумфальный путь. Уже для всех стало ясно, что человек, облагодетельствовавший общество, выкачав из него столько денег, не может долее оставаться в рядах среднего сословия. Утверждали, что ему сулят баронетство, поговаривали даже о звании пэра. Упорно держался слух, будто он не пожелал украсить свое золотое чело бароиетской короной, будто откровенно дал понять лорду Децимусу, что баронета ему мало, будто так прямо и сказал: «Нет; либо пэр, либо просто Мердл». Если верить тому же слуху, последнее обстоятельство заставило лорда Децимуса погрузиться в трясину сомнений чуть не до самого своего аристократического подбородка. Ибо Полипы, образуя в мироздании замкнутую систему, были твердо убеждены, что такая честь подобает только им, и если какой-нибудь полководец, моряк или законоблюститель удостаивался титула, они смотрели на него как на непрошеного гостя, которого скрепя сердце пришлось впустить в семейную резиденцию, но за которым тотчас же снова захлопывалась дверь. Лорд Децимус и сам разделял этот наследственный предрассудок, но его затруднения (твердила неугомонная молва) усугублялись еще тем, что указанной чести давно уже домогалось несколько Полипов, и великий муж являлся для них нежелательным и грозным конкурентом. Словом, слухов, справедливых или ложных, ходило множество; и лорд Децимус, занятый или якобы занятый поисками достойного разрешения задачи, сам давал им пищу, когда у всех на глазах со слоновьей грацией подхватывал мистера Мердла хоботом и пускался в джунгли трескучих фраз о Колоссальной предприимчивости, Благосостоянии нации, Кредите, Капитале, Процветании и прочее и прочее.

Время тихо размахивало своей древней косой, и вот уже три месяца пролетело с того дня, когда на Иностранном кладбище в Риме опустили в одну могилу двух братьев-англичан. Мистер и миссис Спарклер успели переселиться в собственное гнездышко – небольшой особняк в полипьем духе, весь пропахший конюшней и позавчерашним супом, образец всех возможных неудобств, который, однако же, стоил неслыханных денег по причине своего местонахождения в центре обитаемого мира. Обретя, наконец, это завидное пристанище (для многих и в самом деле служившее предметом зависти), миссис Спарклер собралась было немедленно приступить к сокрушению Бюста, но начало военных действий пришлось отложить в связи с прибытием из Италии курьера, привезшего скорбную весть. Миссис Спарклер, отнюдь не бесчувственная от природы, встретила эту весть бурным приступом горя, продолжавшимся целых двенадцать часов, после чего оправилась и занялась своим трауром, который требовал неукоснительного внимания, чтобы, упаси боже, не оказаться менее элегантным, чем у миссис Мердл. Курьер же, согласно светской хронике повергнув в печаль не одно благородное семейство, уехал обратно в Рим.

Мистер и миссис Спарклер только что отобедали под сенью своей печали, и миссис Спарклер полулежала в гостиной на диване. Был жаркий летний воскресный вечер. Пристанищу в центре обитаемого мира всегда недоставало воздуху, словно оно страдало хроническим насморком, но в этот вечер там просто нечем было дышать. Колокола ближних церквей уже перестали врезываться в нестройный уличный шум, и церковные окна в серой сумеречной мгле из желтых сделались черными; свет в них погас, и жизнь замерла. Миссис Спарклер, лежа на диване, могла смотреть в раскрытое окно, где над ящиками с резедой и другими цветами виднелась стена противоположного дома, но это зрелище надоело ей. Миссис Спарклер могла смотреть в другое окно, за которым был виден ее муж, стоявший на балконе, но и это зрелище надоело ей. Миссис Спарклер могла созерцать собственную фигуру в изящном траурном наряде, но даже и это зрелище надоело ей – хотя, разумеется, меньше, чем другие два.

– Точно в колодце лежишь, – сказала миссис Спарклер, раздраженно меняя позу. – Господи, Эдмунд, скажи хоть что-нибудь, если тебе есть что сказать!

Мистер Спарклер мог бы ответить, не погрешив против истины: «Жизнь моя, мне нечего сказать». Но, не додумавшись до такого ответа, он удовольствовался тем, что вернулся с балкона в комнату и стал перед диваном жены.

– Ах, боже мой, Эдмунд! – воскликнула миссис Спарклер, раздражаясь еще сильней. – Ты сейчас втянешь эту резеду в нос. Перестань!

Мистер Спарклер, мысли которого находились далеко – от его головы во всяком случае, – держал в руке веточку резеды и так энергично нюхал ее, что указанная опасность, пожалуй, не была преувеличена. Смущенно улыбнувшись, он сказал: «Виноват, душа моя!» – и выбросил резеду в окно.

– Не стой тут, ради бога, у меня от этого голова болит, – снова начала миссис Спарклер через минуту. В этой полутьме ты возвышаешься, точно башня какая-то. Сядь, сделай милость.

– Сейчас, душа моя, – сказал мистер Спарклер и покорно придвинул себе стул.

– Если бы я не знала, что самый долгий день в году уже миновал, – сказала Фанни, отчаянно зевая, – я подумала бы, что это именно сегодня. За всю жизнь не запомню такого бесконечного дня.

– Это твой веер, любовь моя? – спросил мистер Спарклер, поднимая с полу упомянутый предмет.

– Эдмунд, – в изнеможении отозвалась его супруга, – умоляю тебя, не задавай глупых вопросов. Чей же здесь еще может быть веер?

– Да я так и думал, что он твой, – сказал мистер Спарклер.

– Зачем же было спрашивать? – возразила Фаинн. Минуту спустя она повернулась на диване и воскликнула: – Господи боже мой, неужели этот день никогда не кончится! – Еще минуту спустя она встала, прошлась по комнате и вернулась на прежнее место.

– Душа моя, – сказал мистер Спарклер, осененный неожиданной догадкой, – ты, кажется, немножко не в духе.

– Немножко не в духе! – повторила его супруга. – Молчи уж лучше!

– Мое сокровище, – заметил мистер Спарклер, – не понюхать ли тебе туалетного уксусу? Родительница в таких случаях всегда нюхает туалетный уксус, и ей очень помогает. А она, ты сама знаешь, замечательная женщина, без всяких там…

– Милосердный боже! – вскричала Фанни, снова срываясь с дивана. – Это свыше моих сил! Нет, решительно такого невыносимого дня еще никогда не бывало!

Мистер Спарклер не без опаски поглядывал, как она мечется по комнате, швыряя что ни подвернется под руку. Выглянув поочередно во все три окна и ничего не увидев на темной уже улице, она вернулась к дивану и бросилась на подушки.

– Поди сюда, Эдмунд! Поближе: я буду ударять тебя веером, чтобы ты лучше усвоил то, что я собираюсь сказать. Так, достаточно. Ближе не нужно. Фу, до чего же ты огромный!

Мистер Спарклер покорно признал это обстоятельство, но отважился заметить, что не виноват, и добавил, что «наши» (кто такие «наши», осталось невыясненным) всегда звали его Квинбус-Флестрин-младший или Человечек-Гора.

– Ты мне этого раньше не говорил. – пожаловалась Фанни.

– Душа моя, – отвечал мистер Спарклер, не на шутку польщенный, – я бы непременно сказал, если б догадался, что тебе это интересно.

– Ну хорошо, хорошо, а теперь замолчи, ради бога, – сказала Фанни. – Говорить буду я, а ты слушай. Эдмунд, мы слишком много времени проводим одни. Так дальше продолжаться не может. Необходимо принять меры, чтобы впредь у меня не повторялись такие приступы тоски, как сегодня.

– Душа моя, – отвечал мистер Спарклер, – всем известно, что ты – замечательная женщина, и без всяких там…

– Милосердный боже!!! – закричала Фанни, вскочив с дивана и тотчас же снова кидаясь на диван.

Мистер Спарклер был так потрясен этим бурным проявлением чувств, что прошло несколько минут, прежде чем он обрел способность пояснить свою мысль.

– Я только хотел сказать, душа моя: всем известно, что ты создана, чтобы блистать в обществе.

– Создана, чтобы блистать в обществе! – со злостью подхватила Фанни. – Вот именно! И что же происходит? Только что я собралась вновь начать выезжать после смерти бедного папы и бедного дяди – хотя не стану лукавить, для дяди это был счастливый выход; если уж ты непрезентабелен, так лучше умри…

– Ты это не обо мне, радость моя? – осторожно осведомился мистер Спарклер.

– Эдмунд, Эдмунд, ты святого выведешь из терпения! Разве не ясно, что я говорю о бедном дяде?

– Ты так выразительно поглядела на меня, моя кошечка, что мне стало немного не по себе, – сказал мистер Спарклер. – Мерси, мой ангел.

– Теперь я из-за тебя забыла, что хотела сказать, – заметила Фанни, безнадежно махнув веером. – Пойду лучше спать.

– Нет, нет, не уходи, любовь моя, – взмолился мистер Спарклер. – Ты подумай, может быть, вспомнишь.

Фанни думала довольно долго – откинувшись на спинку дивана, закрыв глаза и подняв брови с таким выражением, будто дела мирские ее более не волнуют. Потом вдруг открыла глаза и как ни в чем не бывало продолжала резким, отрывистым тоном:

– Что же происходит, я спрашиваю? Что происходит? В то время, когда я могла бы блистать в обществе, когда мне особенно хотелось бы, в силу некоторых важных причин, блистать в обществе, в это самое время я оказываюсь в положении, которое отнимает у меня возможность бывать в обществе! Право, это уж слишком!

– Душа моя, – сказал мистер Спарклер, – но разве в твоем положении обязательно сидеть дома?

– Эдмунд, ты просто нелепое существо! – с негодованием воскликнула Фанни. – Неужели ты думаешь, что женщина в расцвете лет и не лишенная привлекательности допустит, чтобы в такое время ее фигуру сравнивали с фигурой другой женщины, уступающей ей во всем прочем? Если ты так думаешь, Эдмунд, – твоя глупость поистине безгранична!

Мистер Спарклер заикнулся было, что ее положение «не очень заметно».

– Ах, не очень заметно! – повторила Фанни с неизмеримым презрением.

– Пока, – добавил мистер Спарклер.

Оставив без внимания эту жалкую поправку, миссис Спарклер с горечью объявила, что это, право, уж слишком и что тут поневоле захочешь умереть.

– Впрочем, – сказала она после паузы, несколько приглушив в себе чувство личной обиды, – хоть это и возмутительно и жестоко, а приходится, видно, смириться.

– Тем более что тут нет ничего неожиданного, – вставил мистер Спарклер.

– Эдмунд, – возразила его супруга, – если ты не можешь придумать себе другой забавы, кроме как оскорблять женщину, удостоившую тебя чести быть ее мужем – оскорблять в тяжелую для нее минуту, – пожалуй, лучше тебе идти спать.

Мистер Спарклер крайне огорчился брошенным ему упреком и от всей души стал вымаливать прощения. Прощение было дано; но за ним последовал приказ пересесть на другой конец дивана, поближе к окну, и не раскрывать больше рта.

– Так вот, Эдмунд, – миссис Спарклер вытянула руку на всю длину и коснулась супруга веером. – Вот что я собиралась сказать, когда ты по своей привычке перебил меня какими-то дурацкими рассуждениями: мы должны поменьше оставаться вдвоем, и потому, когда обстоятельства запретят мне выезжать в свет, нужно, чтобы у нас постоянно кто-то бывал, так как еще одного такого дня я не выдержу.

Мистер Спарклер коротко, но решительно одобрил этот план: главное, хорошо, что без всяких там фиглей-миглей.

– Кроме того, – добавил он, – ведь скоро приезжает твоя сестра.

– Да, моя дорогая, милая Эми! – воскликнула миссис Спарклер с радостным вздохом. – Бесценная моя сестренка! Но, Эдмунд, это еще не разрешение вопроса.

Мистер Спарклер хотел произнести «Нет?» с вопросительной интонацией. Но вовремя учуял опасность и произнес с утвердительной:

– Нет! Разумеется, это не разрешение вопроса.

– Ни в какой степени, Эдмунд. Прежде всего наша милая девочка такая тихая и скромная, что оценить ее можно только по контрасту; нужно, чтобы вокруг была жизнь, было движение – вот тогда ее несравненные достоинства заиграют во всем блеске. А кроме того, ей ведь тоже не мешает встряхнуться.

– Точно, – подтвердил мистер Спарклер. – Встряхнуться.

– Опять, Эдмунд? Что за отвратительная манера перебивать другого, когда самому решительно нечего сказать! Надо тебя отучить от этого. Да, так я об Эми – бедная девочка до того была привязана к бедному папе, воображаю, как она горевала, как оплакивала эту потерю. Я это знаю по себе. Для меня это был жестокий удар. Но для Эми он, верно, был еще более жестоким – ведь она никогда не расставалась с папой и была при нем до последней минуты, не то что я, бедная.

Тут Фанни остановилась, чтобы немножко всплакнуть, приговаривая: – Милый, дорогой папа! Такой благородный, такой джентльмен! Полная противоположность бедному дяде.

– Конечно же, моей бедной маленькой мышке необходимо встряхнуться после всех этих тяжелых переживаний, – продолжала Фанни. – Ведь ей еще пришлось ухаживать за больным Эдвардом, который и сейчас нездоров, и неизвестно, сколько еще проболеет – что очень некстати, так как из-за его болезни задерживается приведение в порядок дел бедного папы. Счастье еще, что все его бумаги хранятся у его поверенных в том виде, как он их оставил в свой последний приезд в Англию; и все запечатано и заперто, так что можно ждать, когда Эдвард, который сейчас в Сицилии, окончательно выздоровеет и сможет приехать для утверждения в правах наследства, или ввода во владение, или что там еще полагается.

– С такой сиделкой он быстро поправится, – отважился намекнуть мистер Спарклер.

– Как ни странно, на этот раз я готова с тобой согласиться, – сказала супруга, искоса скользнув по нем томным взглядом (до сих пор ее речь была как бы обращена к мебели). – Готова даже повторить твои слова: с такой сиделкой он быстро поправится. Человеку с живым складом ума моя дорогая сестренка может подчас показаться скучноватой; но как сиделка она незаменима. Душенька Эми!

Мистер Спарклер, ободренный успехом, заметил, что Эдварда, видно, не на шутку скрутило.

– Если «скрутило» означает, что человек заболел, – возразила миссис Спарклер, – твое замечание справедливо, Эдмунд. Если же нет, могу только выразить свое удивление по поводу жаргона, на котором ты считаешь уместным со мной изъясняться. Что Эдвард простудился, то ли когда день и ночь без передышки мчался в Рим – и все равно не застал бедного папу в живых, – то ли при других неблагоприятных обстоятельствах, это бесспорно, если только ты это имел в виду. Равно как и то, что беспорядочная жизнь, которую он ведет, сделала его особенно восприимчивым к болезни.

Мистер Спарклер вспомнил, к случаю, что вот так же в Вест-Индии кое-кто из наших подцепил Желтого Джека. Но миссис Спарклер тотчас же закрыла глаза, явно не желая ничего знать о Вест-Индии, о наших и о Желтом Джеке.

– Итак, – продолжала она, снова открыв глаза после небольшой паузы, – Эми необходимо встряхнуться и отдохнуть после многодневных волнений и забот. Кроме того, полезно будет отвлечь ее от одной злосчастной склонности, которую она таит в своем сердце, но которая мне очень хорошо известна. Не допытывайся, что это за склонность, Эдмунд, я тебе все равно не скажу.

– А я и не допытываюсь, душа моя, – сказал мистер Спарклер.

– Словом, я должна буду заняться моей дорогой сестренкой, – продолжала миссис Спарклер. – Скорей бы уж она приезжала, радость моя ненаглядная! А что касается устройства папиных дел, то в этом вопросе у меня вполне бескорыстный интерес. Бедный папа был так щедр, когда я выходила замуж, что теперь я многого не ожидаю. Только бы не оказалось, что он по завещанию оставил что-то миссис Дженерал, больше мне ничего не нужно. Ах, милый папа, милый папа!

Она было снова расплакалась, но миссис Дженерал действовала на нее лучше успокоительных капель. Звука этого имени оказалось достаточно, чтобы ее слезы высохли сами собой.

– Одно обстоятельство служит мне утешением, – сказала она, – и убеждает меня, что Эдвард не утратил способности разумно мыслить и разумно действовать – во всяком случае до самой кончины дорогого папы. Он немедля учинил расчет миссис Дженерал и выпроводил ее вон. Молодец! Я многое готова ему простить за то, что он с такой распорядительностью поступил именно так, как поступила бы я сама.

Миссис Спарклер еще продолжала радоваться вслух, как вдруг снизу донесся стук дверного молотка – очень странный стук, такой тихий, словно стучавший хотел избежать шума и не привлекать внимания, и такой продолжительный, словно он увлекся своими мыслями и забыл остановиться.

– Это что еще? – сказал мистер Спарклер. – Кто там стучит?

– Не может быть, чтобы это были Эми и Эдвард, – сказала миссис Спарклер. – Без предупреждения, пешком? Выйди на балкон и посмотри.

На улице уже зажглись фонари, и теперь там было светлей, чем в комнате. Голова мистера Спарклера, свесившаяся над перилами балкона, выглядела такой большой и тяжелой, что казалось, вот-вот перетянет, и он свалится вниз, прямо на неизвестного посетителя.

– Какой-то тип, один, – сказал мистер Спарклер. – А кто, не пойму. Хотя – постой, постой!

Сообразив что-то задним числом, он снова перегнулся через перила. Как только дверь внизу хлопнула, он воротился в комнату и сообщил жене, что «вроде бы признал колпак старика». Он не ошибся: минутой позже было доложено о приходе гостя, и на пороге появился мистер Мердл собственной персоной, с упомянутым колпаком в руке.

– Свечей! – приказала миссис Спарклер, извинившись, что в гостиной темно.

– Мне это не мешает, – сказал мистер Мердл.

Когда принесли свечи, обнаружилось, что мистер Мердл стоит в углу у двери и задумчиво дергает себя за губу.

– Решил заглянуть к вам мимоходом, – сказал он. – У меня теперь особенно много дел; но я вышел пройтись и решил мимоходом заглянуть к вам.

Так как он был во фраке, Фанни спросила, где он обедал.

– Собственно говоря, – отвечал мистер Мердл, – я нигде не обедал.

– Как, совсем не обедали? – удивилась Фанни.

– Да – кажется, нет, – сказал мистер Мердл.

Прежде чем ответить, он провел рукой по своему желтоватому лбу, словно припоминая. Последовало приглашение закусить.

– Нет, благодарю вас, – сказал мистер Мердл, – мне не хочется есть. Я должен был обедать в гостях вместе с миссис Мердл. Но так как мне совершенно не хотелось есть, я в последнюю минуту передумал, и миссис Мердл уехала одна, а я решил лучше пройтись.

– Может быть, чаю или кофе? – Нет, благодарю вас, – сказал мистер Мердл. – Я заходил в клуб и выпил бутылку вина.

Только теперь мистер Мердл уселся на предложенный ему Эдмундом Спарклером стул – до сих пор он тихонечко подталкивал его перед собой, точно неопытный конькобежец, не решающийся остаться на льду без опоры. Цилиндр свой он поставил на другое кресло и, заглянув в него с таким видом, как будто он был по меньшей мере двадцати футов глубиной, повторил еще раз:

– Решил вот мимоходом заглянуть к вам.

– Очень лестно для нас, – отозвалась Фанни. – Тем более что вы, я знаю, не охотник до визитов.

– Н-нет, – сказал мистер Мердл, успевший надеть себе наручники под обшлагами. – Я не охотник до визитов.

– У вас для этого просто времени нет, – сказала Фанни. – Но знаете ли, мистер Мердл, когда человек, так много трудящийся, теряет аппетит, это очень плохо. Вы должны обратить на это серьезное внимание. Так и заболеть недолго.

– Но я здоров, – возразил мистер Мердл, немного подумав. – Я вполне здоров. Я совершенно здоров. Здоровей и быть нельзя.

И величайший человек нашего времени снова умолк, подтверждая распространенное мнение, что истинно великие люди не любят и не умеют говорить о себе. Миссис Спарклер уже задавалась вопросом, долго ли величайший человек нашего времени намерен у них просидеть.

– Как раз перед вашим приходом, сэр, мы говорили о бедном папе.

– Да? Любопытное совпадение, – сказал мистер Мердл.

Фанни не усмотрела никакого совпадения, но сочла себя обязанной поддержать разговор.

– Я только что сказала Эдмунду, что из-за болезни моего брата пришлось отложить приведение в порядок папиных дел.

– Да, – сказал мистер Мердл, – да. Пришлось отложить.

– Правда, от этого ничего не изменится, – сказала Фанни.

– Нет, – признал мистер Мердл, внимательно изучил ту часть лепного карниза, которая была доступна обозрению, – от этого ничего не изменится.

– Меня беспокоит только одно, – сказала Фанни, – как бы миссис Дженерал не получила что-нибудь.

– Она ничего не получит, – сказал мистер Мердл.

Фанни его слова как маслом по сердцу помазали. Мистер Мердл еще раз пристально вгляделся в глубину своего цилиндра, словно заприметив что-то на самом дне, потом погладил себя по макушке и с натугой вымолвил в подкрепление сказанного:

– Нет, нет. Ни в коем случае. И думать нечего.

Тема явно была исчерпана, и ораторские ресурсы мистера Мердла тоже; поддерживая разговор, Фанни высказала предположение, что он, вероятно, зайдет за миссис Мердл, чтобы вернуться домой в карете вместе с ней.

– Нет, – сказал мистер Мердл, – я выберу самый короткий путь, а миссис Мердл, – он внимательно разглядывал свои ладони, словно собираясь предсказывать собственную судьбу, – миссис Мердл пусть сама думает о себе. Полагаю, что она не растеряется.

– Я тоже так полагаю, – заметила Фанни.

Последовала длительная пауза, во время которой миссис Спарклер снова откинулась на спинку дивана, закрыла глаза и приподняла брови с выражением полной отрешенности от мирской суеты.

– Да, – сказал мистер Мердл. – Ну, не буду больше отнимать время у вас и у себя. Просто я, знаете ли, решил заглянуть мимоходом.

– Очень любезно с вашей стороны, – сказала Фанни.

– Так я пойду, – сказал мистер Мердл, вставая. – Кстати, не одолжите ли вы мне перочинный ножичек?

Забавно, с улыбкой заметила Фанни, что такой деловой человек, как мистер Мердл, обращается с этой просьбой к ней, для которой написать коротенькую записку и то наказание. – В самом деле забавно, – согласился мистер Мердл, – но мне нужен перочинный ножичек, а среди ваших свадебных подарков были, помнится, несколько ящичков со всякими ножницами и тому подобными вещами. Завтра вы получите свой ножик обратно.

– Эдмунд, – сказала миссис Спарклер, – подойди к моему столику (только, ради бога, ничего не разбей, я ведь знаю, какой ты неловкий), открой перламутровую шкатулку и достань для мистера Мердла перламутровый перочинный ножик.

– Весьма признателен, – сказал мистер Мердл, – но не найдется ли у вас с темным черенком, я бы предпочел с темным черенком.

– С черепаховым?

– Весьма признателен, – сказал мистер Мердл. – Да, я бы предпочел с черепаховым.

Эдмунд получил распоряжение открыть черепаховую шкатулку и достать для мистера Мердла черепаховый ножик. Когда он это исполнил, его супруга, мило улыбаясь, сказала величайшему человеку нашего времени:

– Если вы его замараете чернилами, я уж вас так и быть прощу.

– Постараюсь не замарать его чернилами, – сказал мистер Мердл.

Знатный гость протянул свой обшлаг, и рука миссис Спарклер на миг исчезла к нем вся, до браслета включительно. Куда девалась при этом его собственная рука, неизвестно; только миссис Спарклер не ощутила ее прикосновения, словно прощалась с каким-нибудь доблестным ветераном из инвалидного дома в Челси или Гринвиче..

Укрепившись в своем мнении, что истекший день был самым долгим и самым нестерпимым в ее жизни и что вряд ли есть на свете еще одна не лишенная привлекательности женщина, которую бы так донимали тупицы и дураки, Фанни после ухода гостя вышла на балкон подышать свежим воздухом. Слезы досады стояли у нее в глазах, и от этого знаменитый мистер Мердл, удаляясь от дома, плясал, извивался и дергался из стороны в сторону, словно в него вселился добрый десяток чертей.