Больше году боярин Шеин, молодой, но неутомимый и даровитый воевода, выдерживал осаду Сигизмунда, который со своей литовско-польской ратью тесным кольцом обложил древний Смоленск.

50000 человек, вместе с войсками, с посадскими и пригородными жителями, село в осаду, спасаясь за высокими, несокрушимыми стенами от набега ляхов.

А теперь – и пятой части не насчитывается среди осажденных. Не столько умерло от ран, в бою, сколько погибло от голода, от повальных болезней, особенно беспощадных в жаркую летнюю пору. Женщины, дети, старики, все, кто послабее, – валились тысячами каждый месяц. Выжили только самые сильные, закаленные от природы. И, шатаясь от слабости, от голода, с распухшими от цинги деснами, с отекшим лицом подымались воины на стены, отражали приступы врага, который тоже, очевидно, утомился от долгой, тяжелой осады, от больших потерь и очень осторожно приступал каждый раз к твердыням города.

– Что кровь свою даром проливать! Изморим, голодом возьмем упорных москалей! – решил Сигизмунд. И его ожидания наконец сбылись.

Видя, что помощи ждать неоткуда, получив от «языков» вести, что Великое посольство увезено в плен, что Гонсевский прочно сидит в Кремле и не сегодня-завтра Русь признает круля Жигимонта и сына его, Владислава, своими господами, Шеин решил сберечь остатки рати, которая так стойко, с беззаветным мужеством боролась против врага, вынося тяжкие лишения.

После недолгих переговоров Сигизмунд разрешил русским войскам выйти из Смоленска, но знамена московские должны были склониться перед крулем-победителем, вся артиллерия оставалась в его распоряжении, смольняне – присягу дать должны были на верность Сигизмунду и Владиславу и Смоленск – становился польским городом.

17 июля 1611 года, без литавров и труб, молча, выступили истомленные остатки русской рати из крепости, где каждый уголок был полит их кровью… Склонив знамена перед сияющим Сигизмундом, горделиво сидящим на боевом коне в кругу своих гетманов и вельмож, прошли мимо победителей побежденные герои и двинулись дальше, в печальный путь свой на разоренную родину…

Воеводу Шеина не отпустил на свободу король и приказал ему явиться в свой шатер, где пришлось еще проживать Сигизмунду, пока очищали город, заваленный трупами, чтобы придать ему приличный вид для торжественного вступления туда круля и победоносных войск.

Громко гремела музыка в польском лагере, отслужено было торжественное молебствие всеми полковыми ксендзами с примасом Гнезненским во главе, проживающим также в военном стане у короля.

Не поскупился на слова благодарности начальникам и целому войску старый, умный король. Обещал и отдых, и награды богатые, когда кончен будет поход. Затем, окруженный ближайшими вельможами, Сапегой, Жолкевским, Хотькевичем, Лисовским и другими, вернулся в свой шатер.

Сюда велел он привести и воеводу Шеина.

Бледный, истощенный явился и стал перед Сигизмундом побежденный храбрец. Смело, в упор глядел он в нахмуренное лицо короля, который не сразу заговорил с «упорным москалем».

Король ждал, что сломленный воевода выразит ему покорность, станет просить о милости, о свободе. И молчаливое, вызывающее молчание юного боярина сначала взорвало Сигизмунда… Но в то же время новое ощущение, невольное почтение к отважному врагу, который, даже потеряв свободу, не утратил своего достоинства и гордости, овладело душою Сигизмунда Вазы.

– Ну… что теперь нам скажешь, отважный воевода московский… когда не за стенами крепостными, а перед нашим лицом стоишь?.. Как посмел ты, раб ничтожный, не слушать наших слов и приказаний и не сдавать Смоленска до сих пор?.. Ваши же правители, бояре из Москвы, тебе писали, что мы владеть должны этой твердынею… Их как ты смел не слушать, когда уж нашей власти королевской не признавал? Тебя судить велим мы без пощады… Но раньше сами знать хотим, что твоему упорству причиной? Почему ты не признал сына нашего, Владислава, царем своим, когда ему присягнули чины духовные с боярами московскими, народ, войска и на Москве и по другим вашим городам?.. Что приведешь ты в свое оправданье?

Ни звука не слетело с бледных, крепко сжатых губ воеводы. Он только по-прежнему глядел прямо в глаза королю.

– Ты смеешь так глядеть на нас? Строптивый раб, презренный! Берегись! Еще ответ ты должен дать, как смел разорить и обезлюдить наш прекрасный город Смоленск! Ты обратил его в гробницу… Сколько жизней унесено в боях из нашей славной рати!.. И общее мнение, что ты не силами людскими, а с помощью чар и духов ада мог так долго только с горстью людей отражать наше сильное, отважное воинство. За это больше всего достоин ты казни. Как чернокнижника – властям духовным нашим велю тебя предать… Пытать тебя велю, чтоб правду ты сказал. Ты слышишь ли? На дыбу, на огонь пойдешь!.. Ты слышишь, раб? Безумный пес!

– Я слышу! – медленно, хрипло, словно выжимая с трудом из горла слова, заговорил наконец воевода. – А ты, великий круль, меня ты видишь ли?.. Я побежден, в плену… Но не слыхал, чтобы по рыцарскому обычаю можно было глумиться так над побежденным неприятелем… Не я сейчас стою перед тобою, круль Жигимонт. Вся Русь стоит перед тобою… Ты мне грозишь огнем и дыбой?.. Я на все готов. Но ты родную землю, ты Русь пожег огнем, ее ты кровью залил без права и вины… Бог не простит того… Я вижу, ты мне в глаза глядеть не можешь, как я гляжу, твой пленник, разбитый твоею силой воевода… Ты словно бледнеешь передо мною… перед пленным врагом. И не напрасно это, державный круль. Ты чувствуешь, что пред тобою сейчас вся Русь стоит. Она пока – побеждена, разбита… Но – берегись, перемениться могут дни… Не стерпит долго насилия вся земля. Русь зашевелилась… она восстанет!.. И тогда, гляди, как бы не пришлось подавиться кусками наших тел всем, кто терзал нас, беззащитных!.. Захлебнутся недруги наши тою кровью, которую пролили так жестоко, так несправедливо! Бог слышит мои слова! Аминь – говорит на них вся земля наша Русская…

– Убрать, увести его! К профосу! Он с тобою, дерзкий, пусть потолкует!..

Драбанты схватили и увели Шеина, а Сигизмунд, багровый от гнева и стыда, обратился к Сапеге:

– От страха и голода, видно, рассудок потерял этот грубый москаль…

– Конечно, так и есть, яснейший круль! – поспешно отозвался Сапега.

Но Сигизмунд уже словно и не слышал ответа. Мрачный, он погрузился в тяжелое раздумье.

И многие кругом стояли невеселые, задумчивые, словно их и не радовала большая удача, какая выпала с захватом Смоленска.

Примас, сменивший после торжественной мессы парадное облачение на свою обычную фиолетовую сутану, появился в шатре и приветствовал снова короля и его свиту.

– Во имя Отца и Сына и Духа Святого, мир с вами!

– Аминь! – отозвались присутствующие.

– Аминь! – будто просыпаясь ото сна, проговорил Сигизмунд, осеняя себя крестом. Затем огляделся вокруг.

– Все в сборе, если не ошибаюсь… И гетманы, и канцлер, и паны сенаторы… С молитвою можем мы и приступить к совету, на который я вас сегодня созывал.

Архиепископ прочел краткую молитву, прося у Святого Духа содействия и просветления ума и души на предстоящем совете. Все уселись по знаку короля, и он, сидя у стола в своем мягком, широком кресле, облокотясь на поручни, первый заговорил.

– Святой отец, и вы, паны сенаторы и гетманы, и все вожди мои! Еще раз, вознося хвалу Творцу, благодарю вас за те труды, лишенья и заботы, которые мне помогли достигнуть славной цели. Смоленск, древнее достояние нашей короны, отнятое хитрыми, злыми соседями-москалями, снова в наших руках! Этот город с его твердынями – словно камень драгоценный, потерянный надолго, опять теперь сияет на державе великой Речи Посполитой. Нелегко досталось это завоеванье наше. Эллины, осаждая Трою, меньше бед перенесли, чем наши доблестные воины. И все заслужили почетный, славный отдых. Между тем и на родине за эти долгие месяцы войны накопилось не мало самых важных и неотложных дел. Уж даже ропот к нам дошел, что сейм очередной давно пора открыть, а мы здесь медлим, хотя и не по нашей то было вине… Так вот, одно с другим соединить нам надо. Домой поведем на отдых доблестное войско наше, награды раздадим ему… И – сейм откроем, как надо по статуту Речи Посполитой, чтоб нареканий лишних не было на наше имя королевское. А после – опять за мечи и за мушкеты возьмемся, снова на коней и по старой дороге, мимо нашего Смоленска-города, – на врагов пойдем. Нас еще ожидает древняя Москва. Ее возьмем, как тут Смоленск взяли… И уж тогда милости и богатства польются щедро на всех, кто послужит делу и после, как до сих пор служил. Что скажете на это, панове – Рада?.. Со мною вы согласны или нет?..

– Согласны, да… На отдых не мешает…

– Согласны мы… да не совсем, яснейший круль…

Нерешительно, недружно звучат голоса. И, вопреки смыслу слов, – скрытое неудовольствие слышится в тоне даже у тех, кто изъявляет свое согласие на словах.

Нахмурился еще сильнее прежнего Сигизмунд. Давно отвык он от противоречий со стороны своего совета.

– Что значит: «согласны не совсем»? – невольно вырвался у него гневный вопрос. – Когда я говорю, что так будет хорошо… Какие же еще могут быть речи?..

– Тогда бы нас, яснейший круль, и звать, и спрашивать не надо! – осторожно, но решительно заговорил Жолкевский, давно уже недовольный всем поведением и политикой Сигизмунда. Не обращая внимания на гневный взгляд, который метнул король, гетман спокойно докончил:

– А если уж позвал нас на совет… Ежели спросил наше мнение… Сдается, надо и выслушать своих советников, яснейший пан круль!

– Да… просим выслушать и нас! – поддержали гетмана еще голоса.

– Ах, вот уже как! Если спросил о чем-нибудь слуг своих государь, так уж и слушать их волю должен, по-ихнему поступать… Вашим умом, не своим мне надо жить теперь! Извольте! – с притворным смирением заговорил Сигизмунд, скользя взглядом от одного к другому. – Да, заодно, быть может, и корону вам мою передать, и трон, и власть, дарованную мне Богом и всем народом польским и литовским!.. Что же, извольте, говорите! Прекословить я не стану!.. Ваш слуга!..

Он умолк в злобном, чутком ожидании, и наступило короткое общее неловкое молчание.

– Помилуй, яснейший круль!.. Мы вовсе не думали!..

– Мы даже не желали ничего подобного… Это – совсем не так!.. – раздались отрывочные, смущенные голоса сенаторов и начальников, с которых не сводил своего сверлящего, пытливого взора старый, опытный в управлении людьми круль Сигизмунд.

– Вот как!.. Да знаете ли вы сами, чего вам надо желать, о чем следует думать? Интересно послушать!..

– Чего бы нам надо? Будто мы не знаем! – смущаясь взглядами и язвительными речами государя, по-прежнему спокойно и смело заговорил Жолкевский. – Бог Единый видит и знает, что людям надо и чего не надо… А вот что на уме у нас?.. О том прошу послушать, державный круль.

– Послушаем, послушаем, пан гетман. Прошу сказать!

– Повинуюсь, яснейший! Тут нет посторонних глаз и ушей. Мы собрались, первые сановники короны, ближние слуги и помощники круля нашего… И потому я без риторических фигур и восклицаний, без того, что нужно для народа и для чужих государей, попросту буду говорить, всю правду.

– Отлично… только поскорее нельзя ли? – нетерпеливо отозвался Сигизмунд.

– Я говорю, как мечом рублю: медленно, но верно, каждое слово должно в цель попадать… Придворной и женской болтовни не изучил, больше по чужим краям, на полях войны шатаюсь, а не обтираю стены виленского и варшавского замка и краковских палат его крулевской мосци, – угрюмо отрезал гетман, передохнул и снова веско, медлительно продолжал: – Так вот, говорю я: за много-много лет впервые Бог большую удачу даровал нам над Москвою… И это вышло неспроста! Земля их зашаталась, внутренние раздоры ослабили опасного нашего соседа… Мы это заметили, взвесили… и это дало нам возможность быстро стать господами в ихнем краю… Что дальше будет – кто знает!.. Быть может, судьба кичливую Москву и все ее необозримые владенья предаст на вечное наследье крулевичу Владиславу…

– А почему бы и не мне, Жигимонту?..

– Пусть так. Я не Господь Бог, раздающий владения и царства на земле… Но… все мы знаем, что Владислава хочет народ московский, а не его отца… Да это все впереди! Если же мы хотим добиться какой-либо удачи, если дело завершить желаем, так не пировать, не отдыхать, не сеймовать надо, а воевать! Сейм с его пустыми речами, со сварою, со всяким шумом вздорным подождет! Куй железо, пока не остыло, старая мудрость говорит. А кусок железа огромный, тяжелый лежит перед нами, да и не совсем еще раскаленный. На юге Московии, правда, казаки и вольница теребят родной край, как псы разъяренные. Мы тут, с запада пашем глубоко нашими саблями и арматами Московскую землю… С северо-запада враги наши, шведы, нам на руку играют, тоже врубаются топорами в российские дремучие леса. Новгород, Псков вот-вот оторвутся от Московии я попадут в руки шведам со всеми богатыми областями своими. От моря Балтийского, куда давно добираются наши хитрые соседи-москали, – далеко теперь откинем мы опасных соперников… Но все это надо скорее вершить! Пока не опомнились россияне, не слились в один поток их силы, сейчас разбитые на узкие ручьи!.. Упустим час, оправиться успеют москали… и тогда… Да, то самое тогда нам будет, что уже не раз бывало под Москвою… Позор, урон и пораженье!

Жолкевский остановился, словно желая видеть, какое впечатление произвели его слова.

Король сидел хмурый, но уже без прежних признаков раздражения и гнева.

Одобрительный ропот остальных слушателей показал, что они разделяют мнение гетмана.

– Кончил, пан гетман? – гораздо мягче и любезнее прежнего спросил Сигизмунд.

– Еще два слова, если позволит его крулевская мосць!.. Стоячего врага надо повалить, на этом я настаиваю… Но лежачего добивать не стоит. Если Бог пошлет завершенье нашим замыслам и польская, литовская наша вера и сила возьмут верх на Москве… Надо приготовлять себе там друзей и слуг не пытками, а ласками и милостью… Юному крулевичу Владиславу и так не легко будет править мятежными, упорными московитами. Зачем же еще обозлять их излишней строгостью… А не удастся нам вконец одолеть надменных москалей… Они как-нибудь извернутся, как и прежде то с ними бывало… Живучий, неподатливый народ!.. И свои порядки, свои цари останутся у них… Так нужно тут, на окраине, поскорее и попрочнее отхватить, что успеем… И в то же время не очень досаждать врагу. Говорят, обозленная пчела сильно жалит, даже умирая. Соседями все-таки навечно нам останутся москали… И если не теперь, так на детях наших выместят чрезмерные обиды… О, я знаю их, живал в Московии: злопамятный народ! Во всем следует соблюдать меру и справедливость… Если только в делах войны можно говорить о справедливости… Нет, точнее скажу: благоразумная осторожность дает больше, чем безумная отвага, хотя бы и несла она удачу… Вот все теперь, что мне казалось необходимым изложить яснейшему крулю и вельможным панам Рады его.

Снова сочувственный гул покрыл речь гетмана.

И Сигизмунд в свою очередь несколько раз утвердительно медленно кивнул своей красивой, седеющей головой.

– Почти все верно… Кроме одного… Я немало удивляюсь перемене, какая произошла с нашим отважным гетманом. Он говорил об осторожности, о благоразумии… Невольно думается, что его подменили… И подбросили Речи Посполитой ласкового теленочка вместо отважного льва, каким мы знали пана рыцаря…

– Если немедленно звать на дальнейший бой – значит быть ласковым теленком?.. Тогда одно остается сказать: настоящие львы торопятся с поля битвы спрятаться под платье придворным красавицам Варшавы! – ответил колкостью на колкость несдержанный гетман.

Сделав вид, что не понял намека, Сигизмунд продолжал, чуть повысив голос:

– Мы слушали пана гетмана. Теперь договорить свое желаем. Скажу сначала об одном, об опасеньях гетмана. Жолкевский ли боится москалей?.. И можно ли поминать о пораженьях в эту минуту, когда громкой славой покрылось наше оружие и войско и корона!.. Не думает ли гетман, испытанный стратег и полководец, что приспела пора… И если мы с таким трудом и мукою, ценою тяжелых лишений взяли Смоленск, стоящий на окраине царства, который больше наш, чем московский… Не думает ли гетман, что и Москва запросилась уже к нам в руки? Нет, хотя и сидят в Кремле наши воеводы с полками нашими… Плохой расчет у пана гетмана. Еще не скоро можем мы двинуть на Москву свои измученные, ослабленные долгою осадой рати. Да и московские дела еще не дошли до надлежащего развала. Пусть их земля еще поопьянеет… Пусть братскую рукою они наносят раны друг другу… чаще, глубже да больнее… Пусть горячею кровью поистечет хорошенько земля врагов… Тогда и мы вернемся из Варшавы, явимся в самую пору, чтобы кончить затеянную нами великую игру! И схватим тогда кусок, который повкуснее…

…А может быть… кто знает… может быть, и взаправду доверят нам свое царство россияне!.. Может быть, не для оттяжки времени ведут они переговоры, как мы до этих пор полагали… На милость, говорят, нет закона, а на глупость – не бывает образца!.. Это – их присловье, московское… Посмотрим! И свет истинной, единой католической веры просияет в этой варварской доныне стране… Но… это все дело десятков лет… А не одной осени, как полагает, видно, пан Жолкевский. Что скажет нам теперь отец святой, пан примас, и паны сенаторы и воеводы?.. Понятен ли наш уход к Варшаве?..

Конечно, на заданный вопрос не могло быть другого ответа, как единодушное согласие, которое и послышалось со всех сторон.

Молчал один Жолкевский.

– А пан гетман отчего молчит? Или еще не согласен с нами? Не ясно здесь было доказано: что надо делать? Воевать или переждать? Еще непонятно?

– Мне все понятно, яснейший круль!.. Но… – пожимая плечами, ответил неохотно Жолкевский. – Еще раз и я повторю свое: кто может знать, что его ожидает!.. Порою безумье храбрых вырывает из рук у судьбы такой великий дар, какого не мог своими расчетами добиться самый мудрый на земле!.. Как угадать!..

– Ну вот вы и гадайте сами, панове, на костях или на звездах! – с досадой снова забрюзжал Сигизмунд. – А я – ваш король! И должен не гадать, а рассуждать и думать. Так и будет. Вопрос решен. Пана гетмана Хотькевича пошлем мы к Москве, на помощь Гонсевскому, а сами будем собираться домой!

Решив еще несколько очередных дел, Сигизмунд распустил совет.

Когда Жолкевский с полковником легкой конницы, Лисовским, головорезом-литвином, шел к своей ставке, они увидели, что Сигизмунд верхом, с небольшой свитой, поскакал к Покровской горе, откуда открывался вид на весь Смоленск.

Круль хотел еще раз полюбоваться своей славной добычей до въезда в завоеванный город.

– Не пойму я нашего круля! – не то про себя, не то вслух проворчал Жолкевский, следя взором за группой, быстро скачущей вдаль под лучами июльского солнца, знойного, несмотря на ранний час дня.

– У него – свои расчеты! – усмехаясь, отозвался Лисовский. – Слышал, пане гетман, он надеется, что не упустит здесь ничего, наоборот… А сейм, правда, открывать давно пора… По дружбе, за великую тайну скажу пану гетману, как постоянному своему заступнику и покровителю… Еще в начале этого года, отпуская некоторых москалей из Великого посольства на родину, тех, которые оказались посговорчивее, выразили согласие на изменение договора, подписанного с тобою, вельможный гетман, в августе прошлого года… Вот, отпуская этих наших «друзей», пан круль вошел в тайное соглашение с самыми влиятельными из них… Не поскупился большие деньги отсыпать таким слонам, как…

– Келарь троицкий, Авраамий Палицын, как Вельяминов, Салтыков, слезливая баба… и дьяку Андронову довольно перепало, и помощнику его, Грамматину, лысому псу… Знаю, все знаю… Да половина из этих «друзей», как ты назвал, пан, только до границы лагеря нашего остались нам друзьями… Струсь мне пишет из Москвы и другие приятели наши, что тот же Палицын заодно с патриархом, с Гермогеном ихним против нас подымают ополчение… Плохо тут рассчитал скупой наш круль. Плакали его червонцы… Не хотят уж теперь и Владислава москали неверные… Прогадал старик наш.

– Не совсем… Не о Владиславе и хлопочет он, о себе скорее… И даже не скрывает этого… А на Руси все-таки он закупил себе тоже друзей, как там ни говорить… Особенно из партии Салтыкова… И теперь хочет дать время своим сторонникам, чтобы они подготовили побольше голосов за него для избрания на трон московский… А мне дал разрешение кинуться на ихние земли с моими головорезами, «лисовчиками»… Там – пограбить что можно, побольше страху нагнать, смуту усилить… Будто от Заруцкого наши набеги и налеты идут… А попутно просил сеять слухи, что Владислав еще слишком молод и не сумеет оборонить Московское царство от всех внешних и внутренних врагов… Что только мудрый и опытный, прославленный победами государь, как он, Жигимонт Ваза, может дать покой измученной стране и народу… Только он вернет прежнюю силу и блеск державе русской. И народ московский сам должен требовать от воевод своих и от бояр, чтобы скорее призвали они не Владислава, а его на царство…

– Просто и хорошо! – насмешливо улыбнулся Жолкевский. – Думает пан, что москали такие простецы, как с виду кажутся… Забывает, как предан этот народ своей вере… И не подумают там посадить католика на трон… Да еще такого друга ксендзов, каков наш старик… Плохую он игру затеял, не двойную, а тройную, нечистую, надо правду сказать!.. Добра из этого не выйдет ни ему, ни нам, ни Речи Посполитой, о которой я только и забочусь… Мне дела нет до выгод и барышей Сигизмунда Вазы, способного променять нашу корону на шапку царя-схизматика. Плохо он делает… Говорит – одно, глядит – в другое место…

– А вершит дело по-третьему!.. Ты прав, вельможный пан гетман. Но это же и есть настоящая королевская наука. И сам Макиавелли…

– Пускай сам черт или его бабушка говорят что хотят, а я по-старому одно признаю: лучшая ложь – это правда. «Иисус Распятый и мой меч!» С этим бы старинным кличем ринуться вперед, от Смоленска – на Москву! Пока москвичи сами не пришли отбирать то, что мы урвали у них нынче… Но… пока воля не моя… «Скачи, враже, як круль каже!..» Подождем, увидим!.. А вот мы и пришли. Прошу пана полковника в мой шатер, выпьем чарку-другую венгерского. Есть у меня еще тут с собою заветный бочоночек!..