Несмотря на шум, донесшийся до Сесили из-за двери, она продолжала спокойно заниматься своим ночным туалетом; достала из-под корсажа, куда он был засунут наподобие корсетной пластинки, кинжал длиною в пять или шесть дюймов, в ножнах из черной шагреневой кожи; рукоятка кинжала была из черного дерева, украшенного серебряной нитью, то была довольно непритязательная рукоятка, но зато, как говорится, подогнанная «по руке».

Это было отнюдь не игрушечное оружие, не роскошная безделушка.

Сесили вытащила кинжал из ножен и с величайшей осторожностью положила его на мраморную крышку камина; лезвие у этого кинжала из дамасской стали великолепной закалки было треугольное, все его грани — искусно заточены; острым, как игла, кончиком лезвия можно было легко проткнуть монету, и он бы при этом даже не затупился...

Кинжал был пропитан сильным и стойким ядом, так что малейший укол лезвия был смертельным.

Когда Жак Ферран однажды усомнился в том, что оружие это и в самом деле столь опасно, креолка в его присутствии проделала опыт in anima vili, иными словами, на злосчастной собачонке, жившей в доме: молодая женщина слегка уколола ее в нос, и бедное животное растянулось на полу, погибло в ужасных конвульсиях.

Положив кинжал на камин, Сесили сбросила свой спенсер из коричневого сукна, обнажив при этом плечи, грудь и руки словно женщина в бальном наряде.

По обычаю многих темнокожих женщин, Сесили не носила корсета, его заменял ей второй корсаж из плотного полотна, тесно облегавший стан; ее оранжевая юбка была прикреплена к этому своего рода белому лифу с короткими рукавами и очень открытому, все это вместе взятое создавало некий костюм, гораздо менее строгий, чем спенсер, и чудесно сочетавшийся с ярко-красными чулками и шелковым платком, кокетливо завязанным вокруг красивой головы креолки. Ее руки и плечи были удивительно совершенной формы, две маленькие ямочки и черная бархатистая родинка придавали им еще большее очарование.

Чей-то долгий вздох привлек к себе внимание Сесили.

Она улыбнулась, обвивая один из своих точеных пальцев прядью вьющихся волос, выбившейся из-под ее шелкового платка.

— Сесили!.. Сесили!.. — произнес чей-то грубый, но одновременно жалобный голос.

И тут же в узком окошечке показалось курносое и мертвенно-бледное лицо Жака Феррана; в темноте зрачки его сверкали.

Сесили, до тех пор молчавшая, начала тихонько напевать какую-то креольскую песенку.

Слова этой песни были нежны и выразительны. Хотя молодая женщина пела негромко, звуки ее низкого контральто покрывали шум сильного дождя и резкие порывы ветра, от которых старый дом, казалось, вздрагивал до основания.

— Сесили!.. Сесили!.. — повторил нотариус умоляющим тоном.

Креолка разом перестала петь, быстро повернула голову с таким видом, будто она только теперь услышала голос Жака Феррана, и небрежной походкой подошла к двери.

— Как, любезный хозяин! — Она смеха ради называла так нотариуса. — Оказывается, вы здесь!

Легкий акцент придавал еще большее очарование ее звонкому и чуть резкому голосу...

— О, как вы хороши в таком наряде! — пробормотал сладострастник.

— Вы находите? — кокетливо спросила креолка. — Правда ведь, что этот шелковый платок очень подходит к моим волосам?

— С каждым днем вы мне кажетесь все краше и краше!

— А как вам нравится моя рука? Вы часто видели такую белизну?

— Изыди!.. Изыди, исчадие ада!.. — в ярости крикнул Жак Ферран.

Сесили звонко расхохоталась.

— Нет, нет, я больше не в силах так страдать... О, если бы я не страшился смерти, — глухим голосом проговорил нотариус, — но умереть — значит больше вас не видеть, а ведь вы так хороши!.. Уж лучше я буду страдать, но зато любоваться вами.

— Любуйтесь сколько вашей душе угодно... окошечко для того и служит... и также для того, чтобы мы могли с вами беседовать, как два добрых друга... и этим скрашивать наше одиночество... хотя, по правде говоря, я от него не слишком страдаю... Ведь вы такой славный господин!.. Вот какие опасные признания я могу вам делать из-за запертой двери...

— Окаянная дверь!.. А вы не хотите ее отпереть? Вы ведь убедились в том, как я послушен! Сегодня вечером я мог попытаться войти к вам в комнату, но я того не сделал.

— Послушны-то вы послушны, но этому есть две причины... Во-первых, вы прекрасно знаете, что треволнения бродячей жизни заставили меня обзавестить кинжалом... я с ним никогда не расстаюсь, рука у меня крепкая, и я хорошо владею этой ядовитой драгоценностью, ее лезвие острее, чем зуб гадюки... Во-вторых, вам хорошо известно, что в тот день, когда у меня появятся основания жаловаться на вас, я навсегда покину этот дом, а вы останетесь тут столь же или даже сильнее влюбленным в меня... потому что вы оказали мне честь, мне, вашей недостойной служанке, — и полюбили меня.

— Вы говорите «моей служанке»! Да это я ваш слуга, ваш раб... осмеянный и презираемый...

— В общем-то это, пожалуй, правда...

— И вас это нисколько не трогает?

— Меня это немного развлекает... Ведь дни... а особенно ночи... тянутся так долго!..

— О, будь ты проклята!

— Нет, говоря серьезно, у вас такой потерянный вид, лицо у вас так искажено, что мне это даже льстит... Правда, это довольно жалкая победа, но ведь здесь никого другого, кроме вас, нет...

— Выслушивать такое!.. И не иметь возможности ничего изменить... и только исходить бессильной яростью!

— Господи, куда девался ваш хваленый ум!!! Быть может, никогда еще я не говорила вам ничего более нежного...

— Насмехайтесь, насмехайтесь...

— Да я вовсе не насмехаюсь... Никогда еще я не встречала человека ваших лет... который был бы так сильно влюблен... и, надо признаться, что человек молодой и красивый не был бы способен на столь бешеную страсть. Ведь юный Адонис, восторгаясь вами, на самом деле восторгается самим собой... он любит, я бы сказала, лишь кончиками губ... а потом, осчастливить его... что может быть проще! Он воспримет это как должное... даже благодарности настоящей не почувствует... Совсем другое дело осчастливить такого человека, как вы, любезный мой господин... О, для него это было бы равносильно обладанию небом и землей, он бы считал, что исполнились его самые безумные мечты, самые невероятные надежды! Ведь если бы кто-нибудь вам сказал: «Сударь, вы страстно любите Сесили; если я захочу, она через мгновение будет вашей», – разве не сочтете вы, что человек этот обладает сверхъестественной силой, легендарным могуществом?.. Разве не так, мой дорогой господин?

— О, так, так...

— Вот видите! Так вот, если б вы сумели по-настоящему убедить меня в силе вашей страсти, мне, быть может, пришла бы в голову странная фантазия, сыграть перед самой собой роль этого всемогущего человека и выступить вашим ходатаем... Понимаете?

— Я понимаю только одно: вы опять насмехаетесь надо мною... насмехаетесь, как всегда, без всякой жалости!

— Все может быть... в одиночестве порой рождаются самые невероятные фантазии!..

До сих пор в голосе Сесили слышались сардонические нотки; но последние слова она произнесла задумчиво и серьезно, сопроводив их таким долгим и красноречивым взглядом, что нотариус затрепетал.

— Замолчите! И не смотрите на меня так! — взмолился он. — Вы сведете меня с ума... Уж лучше скажите прямо: «Никогда!» Тогда я смогу, по крайней мере, ненавидеть вас, прогнать вас из моего дома! — воскликнул Жак Ферран, невольно цепляясь за смутную надежду. — Да, тогда бы я ничего от вас не ждал. Но горе мне, горе!.. Теперь я уже достаточно знаю вас и потому, против собственной воли, продолжаю надеяться, что в один прекрасный день вы от нечего делать или из высокомерной прихоти, быть может, даруете мне то, на что я не могу рассчитывать, ибо вы не любите меня... Вы говорите, что я должен убедить вас в силе моей страсти... Господи, неужели вы не замечаете, до чего я несчастен?! Я ведь делаю все для того, чтобы вам угодить... Вы хотите жить скрытно, недоступно для любопытных взглядов — и я прячу вас от этих взглядов, даже с серьезным риском для моей репутации; потому что в конечном счете так и не знаю, кто вы такая; но я уважаю вашу тайну, я никогда с вами о ней даже не заговариваю... Когда я попробовал расспросить вас о прошлом... вы не захотели мне отвечать...

— Ну что ж! Признаю, что была неправа; и сейчас я хочу дать вам доказательство полного моего доверия к вам, мой любезный господин! Выслушайте мою исповедь.

— Еще одна горькая для меня насмешка, не так ли?

— Нет... я говорю совершенно серьезно... Нужно, чтобы вы, по крайней мере, знали о прошлой жизни той, кому вы так великодушно оказываете гостеприимство. — И Сесили прибавила с притворным раскаянием и самым жалобным тоном: — Я дочь бравого солдата, брата госпожи Пипле, которая доводится мне теткой; я получила воспитание гораздо лучшее, чем у людей моего круга; меня соблазнил, а затем оставил богатый молодой человек. И тогда, стремясь избежать гнева моего старика отца, весьма щепетильного в вопросах чести, я бежала из своей родной страны... — И тут, разразившись смехом, Сесили прибавила: — Вот, полагаю, весьма трогательная и, главное, весьма правдоподобная история моих заблуждений, о таких историях мы часто слышим. Удовлетворите ею свое любопытство в ожидании иных более пикантных признаний.

— Я и не сомневался, что речь пойдет об очередной жестокой шутке, — сказал нотариус, сдерживая ярость. — Вас ничто не может растрогать... ничто... Что же поделать? По крайней мере, рассказывайте хоть что-нибудь. Я служу вам как последний лакей, ради вас я пренебрегаю самыми важны-. ми для меня делами, я уже толком не понимаю, что делаю..., я стал предметом удивления и насмешек для моих служащих... мои постоянные клиенты опасаются поручать мне вести их дела... Я порвал отношения с несколькими благочестивыми особами, с которыми прежде часто виделся... я даже, подумать не решаюсь о том, что обо мне говорят, чем объясняют полную перемену в моих привычках... И вы, не знаете, нет, вы не знаете, к каким ужасным последствиям для меня может привести моя безумная страсть к вам... Разве все это не говорит о моей преданности, о тех жертвах, какие я приношу?.. Вам угодно иметь еще другие доказательства?.. Скажите какие! Может быть, вам нужно золото? Меня считают более богатым, чем на самом деле... но я готов...

— А что прикажете делать мне сейчас с вашим золотом? — спросила Сесили, прерывая нотариуса и пожимая плечами. — Для того чтобы жить в этой комнате, золото не нужно... Не больно-то вы изобретательны!

— Но разве моя в том вина, что вам нравится сидеть здесь как в тюрьме... Или вам не подходит сама эта комната? Вы хотели бы жить в более роскошном покое? Говорите... Приказывайте...

— А зачем? Я еще раз спрашиваю вас: зачем? О, вот если бы я поджидала тут дорогого мне человека... пылающего любовью, которую он внушает и которую разделяет сам, тогда бы я жаждала золота, шелков, цветов, изысканных духов с необыкновенным ароматом; все дивные предметы роскоши, все самое пышное, самое чудесное понадобилось бы мне для того, чтобы служить рамкой для моей пламенной любви, — сказала Сесили с такой страстью в голосе, что нотариус вздрогнул всем телом.

— Ну так что ж! Все эти предметы роскоши... достаточно вам сказать лишь слово и...

— Зачем они мне? Для чего они мне? К чему рама, если нет картины?.. А обожаемый мною человек... где его найти, где... дорогой мой господин?

— Да, это-правда!.. — с горечью воскликнул Жак Ферран. — Ведь я стар... я уродлив... я могу вызвать у вас только брезгливое отвращение... Эта женщина обливает меня презрением... она жестоко играет мною... а у меня нет сил прогнать ее... У меня достанет сил только на то, чтобы страдать.

— Ох, до чего несносный плакса! Ох, глупец, способный только на слезливые жалобы! — воскликнула Сесили сардоническим и презрительным тоном. — Он умеет только одно: стенать и приходить в отчаяние... а между тем он уже десять дней сидит взаперти рядом с молодой женщиной... находится наедине с нею в уединенном доме...

— Но ведь эта женщина пренебрегает мною... но ведь эта женщина вооружена кинжалом... но ведь эта женщина запирается у себя в комнате на ключ!.. — в бешенстве завопил нотариус.

— Ну и что? Победи пренебрежение этой женщины; заставь ее выронить кинжал из рук; убеди ее отпереть дверь, которая вас разделяет... добейся этого не грубой силой... и тогда она окажется бессильна перед тобой...

— Как же мне этого добиться?

— Силой твоей страсти!..

— Силой страсти... Но как мне зажечь в ней ответную страсть, господи?

— Я вижу, что ты всего лишь заурядный нотариус и святоша в придачу!.. Ты просто жалок... Неужели я должна учить тебя, как действовать?! Ты уродлив — стань грозным, и тогда о твоем уродстве забудут. Ты стар — будь сильным и энергичным, и тогда о твоем возрасте забудут... Ты внушаешь отвращение — научись внушать страх. Да, тебе не дано быть гордым скакуном, который победоносно ржет в табуне кобылиц, с нетерпением ждущих его, не будь же, по крайней мере, глупым верблюдом, который опускается на колени и ждет, пока его навьючат... Стань тигром... старым тигром, который ревет над окровавленной добычей и тем хорош... и потому тигрица из глубины пустыни отвечает на его зов...

Слушая эти речи, не лишенные дерзости и природного красноречия, Жак Ферран не мог сдержать дрожь: он был потрясен свирепым, почти что диким выражением лица Сесили; грудь молодой женщины бурно вздымалась, ноздри ее раздувались, рот был хищно оскален, и она не сводила с нотариуса пламенного взгляда своих огромных черных глаз.

Никогда еще Сесили не казалась ему такой красивой...

— Говорите, говорите еще, — воскликнул он в экстазе, — на сей раз вы не насмехаетесь, вы говорите серьезно... О, если б я только мог!..

— Хотеть — значит мочь, — отрывисто сказала креолка.

— Но...

— Но, скажу я тебе, хотя ты и стар, хотя ты и отвратителен... я бы согласилась оказаться на твоем месте, потому что мне бы представилась тогда возможность соблазнить молодую, красивую и страстную женщину, ибо одиночество отдавало ее мне во власть, женщину, которая все знает и все умеет... женщину, которая на такое способна... И я бы уж соблазнила ее! А затем, когда моя цель была бы достигнута, все то, что прежде было против меня, с той поры обратилось бы мне на пользу... С какой гордостью, с каким торжеством я могла бы сказать себе: «Мне удалось заставить ее забыть и о моем возрасте, и о моем уродстве! Любовь, которую она мне выказывает, рождена не жалостью, не извращенной прихотью, она завоевана моим умом, моей отвагой, моей настойчивостью и энергией... ее вызвала, наконец, моя безмерная страсть к этой женщине... Да, пусть отныне сюда являются юные красавцы, полные прелести и очарования, эта прекрасная молодая женщина, которую мне удалось покорить многими доказательствами моей пылкой и безграничной страсти, даже не поглядит на них; нет, она и не посмотрит в их сторону, ибо она знает, что эти изнеженные щеголи не поступятся даже узлом на своем шейном платке, даже прядью своих волос ради того, чтобы послушно выполнить любое ее самое фантастическое желание... зато я, если она, к примеру, бросит свой носовой платок в пылающий огонь, по первому ее знаку брошусь в раскаленную печь и, как старый тигр, буду рычать от радости...»

— Да, я так и поступлю!.. Попробуйте, попробуйте! — вскричал Жак Ферран вне себя от волнения.

Сесили еще ближе подошла к окошечку в двери и, устремив на нотариуса пристальный и пронизывающий взгляд, продолжала:

— Ибо эта молодая женщина будет твердо знать, что если ей в голову придет самый необыкновенный каприз, то юные красавцы прежде всего станут думать о своих деньгах, коль скоро они у них есть, либо — за неимением денег — о своих низменных интересах... в то время как ее старый тигр...

— Ни на что не посмотрит... он... слышите, ни на что не посмотрит... Состояние... честь... он готов будет всем пожертвовать, всем!..

— Это правда? — спросила Сесили, прикоснувшись своими очаровательными пальцами к костлявым и поросшим волосами пальцам Жака Феррана; просунув свои руки между прутьями решетки, которой было забрано окошечко, он судорожно вцепился в них.

Он впервые почувствовал, впервые ощутил, до чего свежа гладкая кожа креолки...

Жак Ферран побледнел еще больше, из его груди вырвался хриплый стон.

— Разве может эта молодая женщина не воспылать страстью? — спросила Сесили. — Ведь если она взглядом укажет своему старому тигру на ее врага... и скажет: «Ударь его», — то он...

— То он тут же ударит! — завопил Жак Ферран, стараясь прижаться своими пересохшими губами к пальцам креолки. — Чтобы овладеть тобой, — закричал негодяй, — я готов совершить даже преступление...

— Подожди, господин... — внезапно сказала Сесили, отдергивая руку, — лучше уходи... я больше не узнаю тебя... до сих пор ты мне казался уродливым, но теперь... уходи, уходи.

С этими словами она резко повернулась и отошла от двери.

Коварная креолка сумела придать своему жесту и своим словам невероятное правдоподобие; взгляд ее казался одновременно изумленным, разгневанным и пылким, он как нельзя более естественно выражал ее досаду, вызванную тем, что она на минуту позабыла о безобразной внешности Жака Феррана, и злополучный сладострастник почувствовал себя во власти неистовой надежды; он еще сильнее вцепился в прутья решетки, которой было забрано окошечко, и закричал:

— Сесили, куда ты?.. Вернись... вернись... приказывай что хочешь, я стану твоим тигром!..

— Нет, нет, господин... — отвечала креолка, все дальше и дальше уходя от двери. — Лучше, для того чтобы отогнать беса, который искушает меня, я спою одну из песен, что поют в моих родных краях... Ты слышишь меня, господин?.. Ветер на дворе усилился, буря свирепствует... в такую ночь двум возлюбленным особенно приятно и радостно сидеть рядышком у очага, где весело потрескивают дрова!!

— Сесили... вернись!.. — жалобно молил Жак Ферран.

— Нет, нет, позднее... когда я смогу это сделать, не опасаясь самой себя... но свет этой лампы меня слепит... от сладостной неги мои веки смыкаются... Я и сама не понимаю, что за волнение владеет мной... уж лучше я побуду в полумраке... мне кажется, то будет сумрак наслаждения... сумрак истомы...

Произнеся эти слова, Сесили подошла к камину, погасила лампу, сняла со стены висевшую там гитару, поворошила кочергой головни. Отсветы огня, горевшего в камине, освещали просторную комнату.

Припав к узкому окошечку, Жак Ферран не шевелился; вот какая картина открывалась его взору.

Посреди освещенного круга, образованного дрожащими языками пламени, Сесили полулежала на широкой софе, обитой узорчатым гранатовым шелком, медленно перебирая струны гитары и извлекая из них мелодичные звуки; вся ее поза выражала негу и отрешенность.

Пламя, пылавшее в камине, отбрасывала красные блики на лицо и на фигуру креолки, довольно ярко освещая ее; в остальной части комнаты царил полумрак.

Пусть читатель, для того чтобы лучше представить себе эту картину, вспомнит о том, какой таинственный, почти фантастический вид приобретает комната, в которой пламя очага борется с огромными тенями, подрагивающими на стенах и на потолке...

На улице ураган бушевал все сильнее, свист и рев ветра был слышен в доме.

Беря аккорды на своей гитаре, Сесили не сводила гипнотического взгляда с Жака Феррана, а он как завороженный пожирал ее глазами.

— Вот что, мой господин, — сказала креолка, — послушайте песню, что поют в наших краях; там не умеют слагать рифмованные стихи, у нас в ходу речитатив, как его называют знатоки, и после каждой паузы возникает певучая мелодия, она сопровождает всякий куплет; песня получается непритязательная, даже порою наивная, но я уверена, что она вам понравится, господин... Та песня, что я спою, зовется «Влюбленная женщина», это она говорит, это она поет...

И Сесили начала свою песню: она скорее декламировала, чем пела, и слова играли большую роль, нежели мелодия.

Нежные и волнующие аккорды гитары служили ей аккомпанементом.

Вот эта песнь креолки:

Слова эти, произнесенные с таким нетерпеливым жаром, словно креолка обращала их к невидимому любовнику, сопровождались чарующей мелодией, она как бы усиливала их; прелестные пальцы Сесили извлекали из гитары, инструмента, как известно, не слишком громкого, вибрирующие звуки, удивительно нежные и гармоничные.

Взволнованное лицо Сесили, ее влажные, затуманенные негою глаза, которые она не сводила с нотариуса, казалось, выражали томление и жажду желанной встречи.

Слова любви, опьяняющая мелодия, пламенные взгляды, чувственная красота креолки, ночная тишина — все это вместе взятое до такой степени возбуждало Жака Феррана, что разум его помутился.

Теряя над собой власть, он воскликнул:

— Сжалься... Сжалься надо мной, Сесили!.. Голова у меня идет кругом!.. Остановись, не то я умру!.. О, хоть бы мне сойти с ума!..

— А теперь послушайте второй куплет, господин, — сказала креолка, вновь тронув струны.

И она продолжала с еще большей страстью свою песню:

Первую строфу своей песни Сесили исполнила со сладострастной негой, во вторую строфу, особенно в ее последние слова, она вложила все неистовство дикой страсти.

Казалось, музыка бессильна была передать овладевшее креолкой бурное и пылкое желание; она вдруг отшвырнула в сторону гитару... и, приподнявшись на софе, протянула руки к двери, за которой стоял Жак Ферран, и безумным, почти умирающим голосом прошептала:

— О, приди же... приди... приди...

Эти полные страсти слова Сесили сопроводила таким огненным взглядом, что описать его мы не в силах... Из груди Жака Феррана вырвался дикий вопль:

— Смерть!.. Смерть тому, кого ты станешь так любить... к кому ты станешь обращаться с какими пылкими речами! — закричал он, колотясь о дверь в приступе ревности и — бешеной страсти. — Возьми все мое состояние... возьми саму жизнь... но прежде даруй мне хотя бы минуту всепоглощающего сладострастия... которое ты рисуешь огненными словами.

Гибкая, как пантера, Сесили одним прыжком оказалась у двери; наклонившись к окошечку, она с непостижимым притворством сделала вид, будто из последних сил борется с охватившей ее страстью и заговорила едва слышным голосом, трепеща и словно сдерживая волнение:

— Ничего не поделаешь!.. Я вынуждена тебе признаться... я сама вся горю… пламенные слова этой песни воспламенили меня. Я ни за что не хотела подходить к этой двери... и вот я здесь, возле нее... помимо собственной воли... потому что в моем мозгу звучат слова, которые ты недавно произнес: «Если ты скажешь «ударь»... я ударю...» Стало быть, ты и впрямь так любишь меня?

— Чего ты хочешь?.. Золота?.. Всего моего золота?..

— Нет... мне и своего хватит...

— Есть ли у тебя враг? Я убью его,

— У меня нет врагов...

— Хочешь стать моей женой? Я тотчас женюсь на тебе...

— Я замужем!..

— Так чего же ты хочешь? Господи боже!.. Чего же ты все-таки хочешь?..

— Докажи мне, что тобою владеет слепая, неистовая страсть ко мне, что ты готов для нее всем пожертвовать!..

— Я готов! Я пожертвую всем... всем!.. Но что мне надо сделать?

— Я сама не знаю... Но в какой-то миг блеск твоих глаз ослепил меня... Если ты сейчас, немедленно, дашь мне доказательство неистовой любви, которая способна взволновать женщину до глубины души, наполнить ее исступленным восторгом, я не знаю, на что я готова пойти!.. Поторопись же! Ведь я капризна, и завтра настроение, владеющее мной сейчас, возможно, пройдет бесследно.

— Но какое доказательство я могу тебе дать немедленно, здесь? — завопил негодяй, ломая руки. — Какая жестокая мука! Доказательство! Скажи, какое доказательство тебе нужно?

— Да ты просто глупец! – ответила Сесили, отходя от окошечка и изображая на лице досаду, презрение и гнев. — Видно, я ошиблась! Я-то думала, что ты способен дать мне непреложное доказательство своей любви! Доброй ночи!.. Жаль, конечно...

— Сесили!.. О, не уходи, вернись!.. Но что должен я сделать? Подскажи... В голове у меня мутится... что мне делать? Что мне делать?

— Думай! Ищи!..

— Господи боже! Господи боже!..

— Я-то была готова уступить соблазну, если бы ты сам того захотел... Больше такой случай не повторится...

— Но скажи, наконец... Должен же человек сказать, чего он хочет! — вне себя от отчаяния крикнул нотариус.

— Угадай...

— Объясни хоть что-нибудь, намекни... прикажи!..

— Эх! Если б ты меня действительно хотел так страстно, как ты утверждаешь... ты б нашел средство убедить... Доброй ночи...

— Сесили!

— Я сейчас захлопну окошечко... вместо того, чтобы отворить дверь...

— Сжалься!.. Послушай...

— На миг мне показалось, что голова у меня закружилась от страсти... Но теперь этот порыв прошел... Все угасло, в моей душе опять воцарился мрак... В ту минуту я думала только о том, что ты мне безмерно предан... и готова была отодвинуть засов... но, нет, нет... ты сам не захотел... О, ты даже не понимаешь, как много ты потерял... Прощай, святой человек...

— Сесили... послушай... останься... я придумал, я нашел! — воскликнул Жак Ферран после недолгого молчания с таким взрывом радости, который невозможно передать.

У прохвоста голова шла кругом.

Туман, рожденный порочной страстью, помрачил его рассудок; охваченный слепой и бешеной похотью, он потерял всякую осторожность, перестал владеть собою, даже инстинкт самосохранения покинул его...

— Ну что же? Так в чем доказательство твоей любви? — спросила креолка.

Она подошла было к камину и взяла лежавший на нем кинжал, но при последних словах нотариуса медленно вернулась к окошечку; фигура ее была слабо освещена горевшим в камине огнем...

Незаметно от Жака Феррана она набросила на дверь железную цепочку, висевшую на двух крюках; один из них был прочно вделан в филенку двери, другой — в косяк.

— Послушай, — заговорил нотариус хриплым и прерывающимся голосом, — послушай... Если я отдам тебе во власть свою честь... все свое состояние... даже саму жизнь... прямо здесь... тотчас же... тогда ты поверишь в то, что я тебя страстно люблю? Достаточно ли тебе будет такого доказательства моей безумной страсти? Ответь!

— Ты предашь мне во власть свою честь... свое состояние... саму свою жизнь!.. Ничего не понимаю...

— Если я открою тебе ужасную тайну, такую, что может привести меня на эшафот, тогда ты станешь моей?

— Стало быть, ты... преступник? Да ты смеешься надо мной... А как же твоя хваленая, твоя строгая нравственность?

— Чепуха, ложь!..

— А твоя хваленая честность?

— Тоже ложь...

— А твоя всем известная святость?

— И это ложь...

— Выходит, ты слывешь святым, а на самом деле — ты демон?! Ты просто бахвалишься... Нет, не может человек так ловко лукавить, не может он обладать такой волей, таким холодным умом и такой энергией, не может он быть так дерзок и отважен, чтобы суметь снискать такое доверие и такое уважение окружающих..... Каким же адским презрением к людям должен обладать такой человек, если он осмелится бросить столь дерзкий вызов обществу!

— Я именно такой человек... Мне свойственно подобное презрение к людям, и я — бросил столь дерзкий вызов обществу! — воскликнул Жак Ферран, этот изверг, с пугающей гордостью.

— Жак!.. Жак!.. Не говори таких вещей! — пронзительным голосом закричала Сесили, чья грудь бурно вздымалась от притворного волнения. — Ты сведешь меня с ума...

— Возьми мою голову за свои ласки!.. Согласна?

— Ах! Наконец-то я слышу голос истинной страсти!.. — вырвалось у креолки. — Подожди... Вот мой кинжал... Ты обезоружил меня...

Жак Ферран просунул руку между прутьев решетки, которой было забрано окошко, осторожно взял из рук Сесили смертоносное оружие и швырнул его в глубь коридора.

— Сесили... Значит, ты мне веришь? — вскричал он не помня себя.

— Верю ли я тебе?! — воскликнула креолка, с силой сжимая своими прелестными ручками судорожно сведенные костлявые руки нотариуса. — Да, я верю тебе... потому что у тебя опять такой взгляд, какой был недавно, и этот взгляд завораживает меня... Твои глаза горят диким, свирепым огнем... Жак... я люблю такие твои глаза!

— Сесили!!

— Ты, должно быть, говоришь правду...

— Говорю ли я правду?! О, ты сама в этом убедишься!

— Твое чело так грозно... Твое лицо устрашает... Послушай, ты вселяешь страх и восторг, как разъяренный тигр... Но ты ведь говоришь правду, не так ли?

— Говорю тебе: я совершал преступления!

— Тем лучше... раз, признаваясь в них, ты доказываешь этим свою страсть ко мне...

— А что, если я тебе все расскажу?

— Я все приму как должное... Коль скоро ты так слепо,так отважно вверяешься мне, Жак, то уже не идеального возлюбленного из моей песни стану я призывать... Это тебе... тебе, мой тигр... тебе скажу я: «Приди... приди... приди...»

Произнеся эти слова с деланной страстью и жаром, Сеси-ли подошла близко, совсем близко к окошечку, и Жак Ферран ощутил на своем лице горячее дыхание креолки, а к его поросшим волосами пальцам неожиданно прикоснулись ее крепкие и свежие губы; старый сатир вздрогнул, как от электрического тока.

— О, ты будешь моей!.. Я стану твоим тигром! — завопил он. — А потом, если захочешь, можешь осрамить меня, можешь добиться, чтобы мне отрубили голову... Моя честь, моя жизнь отныне принадлежат тебе.

— Твоя честь?

— Да, именно честь! Слушай же... Десять лет тому назад мне доверили маленькую девочку и вручили двести тысяч франков, предназначенных для нее. Я бросил ребенка на произвол судьбы, затем мне удалось состряпать фальшивое свидетельство о ее смерти, так что для всех она слыла мертвой, а деньги я присвоил себе...

— Какой смелый и дерзкий поступок!.. Кто бы мог ожидать такого от тебя?

— Слушай дальше. Я ненавидел своего кассира... Однажды вечером он взял из моего стола немного золота, которое вернул на следующий день; но, для того чтобы погубить этого злосчастного простофилю, я обвинил его — в том, будто он украл у меня солидную сумму. Мне поверили, и его заключили в тюрьму... Теперь ты видишь, что моя честь в твоих руках?

— О!.. Ты и впрямь любишь меня, Жак, да, ты любишь меня... Раз ты доверяешь мне такие тайны!.. Значит, моя власть над тобой так велика?! Но я не останусь неблагодарной... Подставь мне свою голову, где зародились такие дьявольские планы... я хочу поцеловать твой лоб...

— О! — воскликнул нотариус вне себя от восторга. — Если даже здесь, рядом, воздвигнут эшафот... я не отступлю... Но слушай еще... Девочка, которую я в свое время бросил на произвол судьбы, недавно вновь встретилась на моем пути... Это встревожило меня... и я приказал убить ее...

— Ты?.. Но как?.. Каким образом?.. Где это произошло?..

— Это было несколько дней тому назад... возле Аньерского моста... есть такой остров... остров Черпальщика... там некий Марсиаль утопил ее в лодке с подъемным люком... Тебе достаточно этих подробностей? Теперь-то ты мне веришь?

— Ты просто дьявол!.. Исчадье ада!.. Ты меня пугаешь, и вместе с тем меня влечет к тебе... ты будишь во мне страсть... Какой же ты обладаешь властью!

— Слушай, слушай дальше... Некоторое время назад один человек доверил мне большие деньги — сто тысяч экю... Я заманил его в ловушку... и пустил пулю в лоб... А потом доказал, что то было самоубийство. Когда его сестра попросила меня вернуть ей его вклад, я заявил, что не получал никаких денег от него... Так что отныне я целиком в твоей власти... Отвори же дверь!

— Жак... Слышишь: я тебя обожаю!.. — воскликнула креолка с деланным восторгом.

— О, пусть меня ждет тысяча смертей, я их не боюсь! — завопил нотариус в упоении, какое невозможно описать. — Да, ты была права... Будь я молод и красив, я не мог бы испытать такой радости, такого торжества... Где ключ?! Дай мне ключ!.. И отодвинь засов...

Креолка вынула ключ из запертой изнутри двери и протянула его Жаку Феррану в окошечко, при этом она потерянно прошептала:

— Жак... я теряю рассудок!..

— Наконец-то ты моя! — закричал сладострастник, зарычав от страсти, и торопливо повернул ключ в замке.

Однако дверь не отворилась: ее держал засов.

— Иди же ко мне, мой тигр!.. Иди... — проговорила Сеси-ли умирающим голосом.

— Засов... отодвинь засов!.. — закричал Жак Ферран.

— А что, если ты меня обманываешь? — вдруг воскликнула креолка. — Что, если все твои тайны придуманы, и ты просто потешаешься надо мной?!

Нотариус оцепенел, он был ошеломлен. Ведь он уже считал, что его нечистые желания близки к осуществлению, и эта последняя задержка привела его в исступление.

Он стремительно поднес руку к груди, распахнул жилет, с яростью сорвал с шеи стальную цепочку, на которой висел небольшой бумажник красной кожи, схватил его и показал Сесили; при этом он проговорил хриплым, задыхающимся голосом:

— Этого бумажника достаточно для того, чтобы мне отрубили голову. Отодвинь засов, и я вручу тебе эту роковую улику...

— Давай сюда бумажник, мой старый тигр... — вскричала Сесили.

С грохотом отодвинув засов левой рукою, она правой выхватила у нотариуса бумажник...

Жак Ферран выпустил его из рук только тогда, когда почувствовал, что дверь под его нажимом поддалась...

Увы, дверь поддалась, но лишь приоткрылась, всего на полфута: ее удерживала в таком положений цепочка, укрепленная на крюках.

При этом неожиданном препятствии сластолюбец всем телом навалился на дверь; от его отчаянных усилий дверь заходила, но не распахнулась.

Сесили с быстротой молнии, зажав бумажник зубами, отворила окно, выбросила во двор свой плащ и с невероятной ловкостью и проворством спустилась вниз, с помощью веревки с узлами, которую она заблаговременно привязала к перилам балкона; она мгновенно достигла земли, точно выпущенная из лука легкая и стремительная стрела... Затем она торопливо закуталась в плащ и помчалась к швейцарской, где ночью никого не было; проникнув туда, она дернула за шнур от входной двери и очутилась на улице; здесь она прыгнула в ожидавший ее экипаж: с того самого дня, когда креолка поселилась в доме Жака Феррана, каждый вечер, по распоряжению барона фон Грауна, на всякий случай в двадцати шагах от жилища нотариуса стояла наготове карета...

Запряженные в нее две сильные лошади тотчас пустились вскачь.

Прежде чем Жак Ферран сумел обнаружить бегство Сесили, она уже достигла соседнего бульвара...

А теперь вернемся к этому извергу.

Сквозь полуоткрытую дверь ему не было видно окно, которым креолка воспользовалась для того, чтобы подготовить и осуществить свой побег...

С яростью нажав на дверь своим широким плечом, нотариус сорвал цепочку, еще державшую дверь...

Он стремительно ворвался в комнату...

И никого там не обнаружил...

Веревка с узлами еще покачивалась на перилах балкона, высунувшись из окна, он увидел ее...

А затем, при свете луны, выглянувшей из-за туч, разогнанных сильным ветром, он различил, что в дальнем углу двора, возле крытого прохода, распахнута калитка.

Жак Ферран сразу же обо всем догадался.

У него оставался последний проблеск надежды.

Полагаясь на свою силу, он решительно перешагнул через перила балкона и в свой черед спустился во двор при помощи все той же веревки и поспешно выбежал на улицу.

Улица была пуста...

На ней никого не было видно.

Только издали доносился стук колес экипажа, быстро увозившего креолку.

Сперва нотариус подумал, что то был какой-то задержавшийся до ночи экипаж, и не придал никакого значения услышанному им стуку колес.

Но почти тотчас же он понял, что это уезжала неизвестно куда Сесили, увозя с собою неоспоримую улику его преступлений!..

Понял он и то, что у него нет никаких шансов разыскать ее.

При этой ужасной мысли он без сил опустился на стоявшую у входа в дом каменную тумбу.

Жак Ферран долго просидел на ней в неподвижности — молча и словно окаменев.

Он сидел с блуждающим взором, вытаращив глаза, стиснув зубы, в углах его рта выступила пена: сам того не сознавая, он терзал ногтями свою грудь, из которой сочилась кровь...

Мысли его мешались, ему чудилось, что он летит в бездонную пропасть.

Когда нотариус стряхнул наконец свое оцепенение и встал, ноги у него подкашивались, он зашагал, тяжело ступая и пошатываясь; все кружилось у него перед глазами, как у пьяного, не успевшего протрезвиться человека...

С силой захлопнув калитку, что вела на улицу, он возвратился во двор...

Тем временем дождь прекратился.

Но ветер по-прежнему дул, и свистел, и гнал по небу тяжелые, серые облака, которые заволакивали луну, но не полностью гасили ее блеск, и тусклый свет падал на стены дома.

Холодный ночной воздух немного освежил и успокоил Жака Феррана; надеясь унять сжигавший его внутренний огонь, он углубился в мокрые аллеи сада и быстро зашагал, то и дело спотыкаясь; время от времени он подносил к своему лбу сжатые кулаки...

Шагая наудачу, он дошел до конца какой-то аллеи, она упиралась в полуразрушенную теплицу.

Внезапно он наткнулся на кучу свежевскопанной земли.

Он машинально посмотрел себе под ноги и увидел измазанное кровью белье.

Жак Ферран оказался возле той ямы, которую вырыла Луиза Морель, чтобы похоронить в ней своего мертвого ребенка...

Ее ребенка... который был также ребенком нотариуса...

Несмотря на всю свою черствость, несмотря на владевшую им ужасную тревогу, Жак Ферран задрожал от страха.

Было во всем этом что-то роковое...

Он подвергся жестокой каре за свое сладострастие... И вот случай привел его к могиле невинного младенца... младенца, который был несчастным плодом совершенного им насилия и его чудовищного любострастия!..

При других обстоятельствах Жак Ферран, не задумываясь, наступил бы на эту могилу и прошел дальше с присущим ему чудовищным равнодушием, но, исчерпав всю свою дикую энергию в только что описанной нами сцене, он вдруг почувствовал внезапную слабость и ужас...

На лбу его выступил холодный пот, колени задрожали, ноги подкосились, он рухнул на землю возле разверстой могилы и долго лежал без движения.