Несколько дней прошло с тех пор, как Жак Ферран взял к себе в услужение Сесили. Мы поведем читателя в уже знакомое ему место — в контору нотариуса; был тот час, когда письмоводители завтракают. В тот день произошло нечто неслыханное, из ряда вон выходящее, чудесное! Вместо скудного и малоаппетитного рагу, которое каждое утро приносила служащим — а то были люди молодые — покойная г-жа Серафен, посреди стоявшего в центре комнаты стола в старой картонной коробке красовалась огромная холодная индейка, а вокруг нее лежали два свежих мягких хлеба, головка голландского сыра и стояли три запечатанные бутылки вина; старая свинцовая чернильница, наполненная солью и молотым перцем, служила солонкой; таково было меню трапезы.

Каждый из письмоводителей, вооружившись ножом и волчьим аппетитом, ждал часа, когда можно будет приступить к этому пиру, с жадным нетерпением; некоторые из молодых людей даже усердно работали челюстями, хотя жевать пока еще было нечего; при этом они проклинали запаздывавшего старшего письмоводителя, без которого, соблюдая иерархию, нельзя было приступить к завтраку.

Прогресс, а вернее, столь радикальная перемена в обычном рационе служащих конторы Жака Феррана говорила о том, что в доме царит полное смятение.

Нижеследующая беседа, в высшей степени беотийская (если нам будет позволено употребить это слово, которое приобрело популярность по милости весьма остроумного писателя), позволит несколько прояснить столь важные обстоятельства.

— Перед вами индюшка, которая при своем появлении на свет никак не ожидала, что ей когда-либо придется украсить собой завтрак письмоводителей нашей нотариальной конторы.

— Точно так же патрон этой конторы при своем появлении на свет... в качестве нотариуса никак не ожидал, что ему придется отвалить на завтрак своим письмоводителям целую индейку.

— Потому как что ни говори, а индейка эта принадлежит нам, — завопил мальчишка-рассыльный с вожделением записного гурмана.

— Милый мой рассыльный, ты забываешься, дружок: эта птица останется для тебя незнакомой, вернее сказать, чужестранкой!

— А как истинный француз, ты должен ненавидеть чужестранцев.

— Все, что можно для тебя сделать, — это дать тебе поглодать ее лапы.

— Ведь они — прекрасная эмблема той скорости, с какой ты разносишь бумаги нашей конторы.

— А я — то надеялся, что мне хоть ее скелет достанется, — пробормотал рассыльный.

— Конечно, его можно было бы пожаловать тебе... но у тебя нет на это права: получится то же самое, что получилось с хартией тысяча восемьсот четырнадцатого года, которая так и осталась всего лишь скелетом свободы, которую обкорнали! — заявил писец, игравший в нотариальной конторе роль Мирабо.

— Ну уж коли речь зашла о скелете, — вмешался кто-то из молодых людей с грубой бесчувственностью, — то к месту вспомнить о скелете мамаши Серафен, упокой господи ее душу! Ведь с тех пор, как она утонула во время загородной прогулки, мы больше не обречены хлебать ее варево, что равносильно бессрочным каторжным работам.

— И вот уже почти неделю патрон вместо того, чтобы пичкать нас скудным завтраком...

— Щедро выдает каждому по сорок су в день.

— Именно потому я и говорю: упокой господи душу мамаши Серафен!

— И то верно: при ней патрон бы в жизни не отвалил нам по сорок су в день.

— Это огромная сумма!

— Сумма просто баснословная!

— Во всем Париже не сыщешь другую такую контору...

— Не сыщешь во всей Европе!

— Во всей вселенной нет другой такой конторы, где простому писцу выдают по сорок су на завтрак!

— Кстати, о госпоже Серафен... Кто из вас видел служанку, которую взяли на ее место?

— Эту эльзаску, которую привела сюда однажды вечером привратница того дома, где жила бедная Луиза? Об этом мне сказал наш привратник.

— Вот именно.

— Нет, я ее еще не видал.

— И я не видел.

— Черт побери! Да ее и невозможно увидеть, ведь патрон просто взбесился, он делает все, чтоб помешать нам даже приблизиться к флигельку во дворе!

— Теперь ведь порядок в конторе поддерживает привратник, он сам же тут и убирает... Как же ты увидишь эту красотку?!

— Ну так вот! Я ее видел!

— Ты?

— Каким образом?

— А какая она из себя?

— Высокая? Маленькая?

— Молодая? Или старая?

— Заранее готов побиться об заклад, что мордашка у нее не такая миловидная, как у бедной Луизы... Славная была девочка!

— Слушай-ка! Коли ты ее видел, новую служанку, скажи хоть, какова она на вид?

— Я не то чтоб ее хорошо разглядел... я видел, вернее сказать, только ее чепчик, надо признать, прехорошенький!

— Ах, вот оно что! Ну и что у нее за чепчик?

— Чепчик у нее бархатный, вишневого цвета; такие чепчики носят продавщицы метелочек...

— Эти эльзаски? Ну понятно, раз она эльзаска.

— Стоп, стоп, стоп...

— Шут вас побери! Чему вы удивляетесь? «Обжегшись на молоке, дуют на воду...»

— Ах, вот и Шаламель заговорил! Ну, ответь: какое отношение имеет эта твоя поговорка к чепчику эльзаски?

— Ровно никакого.

— Зачем же ты ее изрекаешь?

— Потому что «за добро добром платят», а еще потому, что «всякий бездельник — друг человека».

— Ну вот: коли Шаламель начал сыпать своими глупыми поговорками, в которых ни складу ни ладу, это займет не меньше часа. Слушай, расскажи-ка нам лучше все, что ты знаешь об этой новой служанке?

— Позавчера я проходил по дорожке возле флигеля; она стояла, облокотившись на подоконник, перед одним из окон первого этажа.

— Кто «она»? Дорожка?

— Перестань чепуху молоть! Служанка стояла. Снизу стекла в окне были очень грязные, и рассмотреть эльзаску я не мог; но посредине стекла были почище, так что, я увидел ее вишневого цвета чепчик и густые черные кудри, черные как смоль, мне показалось, что она причесана на манер римского императора Тита.

— Готов биться об заклад, что наш патрон вряд ли разглядел сквозь свои зеленые очки столько, сколько ты умудрился разглядеть! Он ведь из тех людей, о которых говорят: останься он вдовоем с женщиной на Земле — и род людской прекратится!

— Ничего удивительного: «Хорошо смеется тот, кто смеется последний», тем более что «точность — вежливость королей».

— Боже правый! До чего утомителен этот Шаламель, когда он сыплет своими поговорками!

— Черт побери! «Скажи мне, с кем ты водишься, и я скажу тебе, кто ты!»

— Уф! До чего красиво!

— А я вот что думаю: по-моему, наш патрон из-за своего суеверия все больше тупеет.

— Может, им овладело раскаяние, и потому он выдает каждому из нас по сорок су на завтрак...

— Скорее он просто свихнулся.

— Или заболел.

— Мне уже несколько дней кажется, что у него какой-то потерянный вид.

— Да, его что-то почти совсем не видно... Раньше он, нам на горе, появлялся у себя в кабинете ни свет ни заря и все время чего-то от нас требовал, а теперь по два дня в контору носа не кажет.

— Оттого-то старший письмоводитель просто завален работой.

— И мы нынче утром, того и гляди, околеем с голоду, дожидаясь его!

— Да, в нашей конторе большие перемены!

— Представляете, как был бы удивлен этот бедняга Жермен, узнай он о том, что у нас происходит. «Вообрази, дружище, — сказал бы я ему, — патрон выдает каждому из нас по сорок су на завтрак». — «Ни за что не поверю, того быть не может», — услышал бы я в ответ. — «Еще как может! Патрон сказал об этом мне самому, Шаламелю». — «Ты что, смеешься?» — «Да совсем не смеюсь! Вот как все это было: первые два или три дня после смерти мамаши Серафен мы вообще без завтрака сидели; с одной стороны, это было неплохо — по крайней мере, не хлебали ее варево! Но, с другой стороны, нам приходилось тратить свои денежки на еду. Но сколькь-то мы терпели, говоря себе: «У патрона нет теперь ни домоправительницы, ни служанки, когда он опять прислугу заведет, мы опять начнем давиться по утрам отвратительной похлебкой». Ну так вот! Ничего подобного, мой милый Жер-мен: патрон опять завел служанку, а наш завтрак так и остался погребенным в реке забвения! И тогда меня, как говорится, послали парламентером к патрону изложить ему жалобы наших желудков. Когда я пришел к нотариусу, он о чем-то беседовал со старшим письмоводителем. «Не буду я вас больше кормить по утрам, — проворчал он угрюмо, думая о чем-то своем, — у моей новой служанки нет времени возиться с вашим завтраком». — «Но ведь было условлено, сударь, что вы обязаны давать нам еду по утрам». — «Ладно, покупайте себе что-нибудь на завтрак, а я вам буду давать на это деньги. Сколько вам понадобится? Сорок су на каждого хватит?» — прибавил он, все глубже и глубже погружаясь в свои мысли. Он сказал «сорок су», но мог с таким же успехом сказать и «сто су» либо «двадцать су»! «Да, — поспешил я ответить, — сорока су хватит!» — «Идет! — ответил он. — Старший письмоводитель будет выдавать вам деньги, а я с ним сочтусь». С этими словами патрон захлопнул дверь у меня перед носом. Согласитесь, господа, что Жермен будет просто поражен щедростью нашего патрона.

— Жермен скажет, что патрон, должно быть, употребил много спиртного.

— Вернее, злоупотребил спиртным!

— Шаламель, уж лучше сыпь поговорками, но не занимайся игрою слов!

— Нет, серьезно: я думаю, что патрон болен. За последнюю неделю он стал просто неузнаваем: щеки у него так ввалились, что в них твой кулак войдет!

— А уж до чего он стал рассеян! На это стоит поглядеть. Вчера он приподнял на лоб свои очки, чтобы пробежать глазами какой-то счет, так вот, глаза у него были красные и светились как горящие угли.

— Ну что ж, он был в своем праве, ведь «добрый счет дружбе не помеха»!

— Не мешай мне говорить. Поверьте, господа, все это весьма странно. Я подаю ему бумагу, а он сидит не поднимая головы.

— Кто? Патрон? Да, все это и впрямь куда как странно. Отчего это он сидел не поднимая головы? Верно, кипел от гнева, если только его привычки, как ты утверждаешь, круто не переменились.

— Ох, до чего ты несносен, Шаламель! Говорю тебе, что я подал ему бумагу вверх ногами.

— Вот он, должно быть, разворчался!

— Как бы не так! Да он этого просто не заметил; просидел, уставившись на бумагу, минут десять, так и сверлил ее своими глазищами, а потом вернул мне ее... пробормотав: «Все правильно!»

— И он все время держал ее вверх ногами?

— Все время...

— Стало быть, он ее не читал?

— Черт побери, конечно! Разве только он умеет читать снизу вверх...

— Вот диковина!

— У него был до того хмурый вид и вместе с тем такой жалкий, что я не решился ничего сказать и вышел из его кабинета с таким видом, как будто ничего не случилось.

— А со мной дня четыре тому назад вот что было: я сидел в рабочем кабинете старшего письмоводителя; и тут приходит какой-то клиент, за ним второй, потом третий, всех их пригласил к такому-то часу патрон. Они долго ждут, затем теряют терпение; по их просьбе я стучу в дверь, ведущую в кабинет нотариуса; никто не отвечает, тогда я толкаю дверь и вхожу...

— Ну и что же?

— Господин Ферран скрестил руки на письменном столе и положил на них свою плешивую голову, зрелище, надо сказать, было малопривлекательное... и в такой позе он сидел не двигаясь.

— Спал, что ли?

— Я тоже так подумал. Подошел к нему поближе и сказал: «Сударь, там собрались клиенты, которым вы велели прийти...» Он даже не пошевелился. «Сударь!..» — говорю я опять. Никакого ответа. Тогда я легонько тронул его за плечо, а он как выпрямится, словно его бес укусил! При этом его большие зеленые очки съехали на самый кончик носа, и я увидел... Вы мне ни за что не поверите...

— Так что ты все-таки увидел?

— Слезы у него на глазах...

— Шутишь?!

— Ну, тут ты, брат, перехватил!

— Это наш патрон плакал? Ни в жизнь не поверю!

— Если он когда и заплачет... то лишь тогда, когда рак свистнет!

— Или когда куры вместо обычных яиц начнут золотые нести!

— Та-та-та! Можете и дальше чепуху болтать, а только я все своими глазами видел.

— Патрон плакал?

— Говорят вам, плакал! А потом он пришел в ярость оттого, что я его в таком состоянии застукал; он торопливо поправил свои очки и как завопит: «Ступайте!.. Ступайте!..» — «Однако, сударь...» — «Ступайте вон!..» — «Сударь, там собрались клиенты, вы их сами на этот час пригласили и...» — «Нет у меня времени, пусть они убираются ко всем чертям, да и вы вместе с ними!» И тут он вскочил с таким угрожающим видом, будто собирался вытолкать меня за дверь: я дольше ждать не стал, выскользнул из кабинета и отправил всех клиентов восвояси, вид у них при этом был весьма недовольный, ну это понятно... но, желая спасти честь нашей конторы, я сказал им, что патрон заболел, что у него... коклюш.

Эту занимательную беседу служащих нотариальной конторы прервало появление старшего письмоводителя; он вошел запыхавшись, его встретили приветственными возгласами, и все взгляды мигом обратились на холодную индюшку; в этих взглядах явно читались нетерпение и алчность.

— Не в обиду будь вам сказано, ваша милость, но вы заставляете чертовски долго вас ждать, — заявил Шаламель.

— Берегитесь! — поддержал его еще кто-то. — В следующий раз... наш аппетит не будет столь послушным!

— Ах, господа, моей вины тут нет... Я волновался и злился не меньше вашего... Но даю вам честное слово: наш патрон свихнулся!

— Ну, а я вам что говорил!

— Но позавтракать-то нам это не помешает?!

— Скорее, напротив!

— Мы и с полным ртом поговорить сумеем.

— Даже еще сподручнее будет говорить! — закричал рассыльный.

А Шаламель, старательно разрезавший индюшку, сказал старшему письмоводителю:

— С чего вы взяли, что наш патрон тронулся?

— Мы и сами подумали, что он малость не в себе, когда он положил нам по сорок су на завтрак... ежедневно.

— Признаюсь, что это меня удивило так же, как и вас, господа. Но то была мелочь, сущая мелочь по сравнению с тем, что только сейчас произошло.

— А что такое стряслось?

— Неужели наш злосчастный патрон дойдет до такого сумасбродства, что будет отправлять нас обедать в ресторан «Синий циферблат»?

— А потом мы за его счет станем ходить в театр?

— А после театра в кофейню, чтобы скоротать вечерок за кружкой пунша?

— А потом...

— Господа, можете потешаться сколько вам угодно, но сцена, при которой я только что присутствовал, вовсе не располагает к шуткам, она скорее вселяет страх.

— Понятно. Расскажите нам поподробнее об этой сцене.

— Да, вот именно, — вмешался Шаламель, — не приступайте покамест к завтраку, потому что мы все обратились в слух.

— Кажется, не только в слух, но позволительно сказать — и в челюсти, дети мои! Я понимаю, куда вы клоните: пока я стану рассказывать, вы будете работать челюстями... и покончите с индюшкой раньше, чем я с моей историей. Терпение, оставим мою историю на десерт.

Голод ли пришпоривал молодых писцов или любопытство, сказать не беремся; но они с такой быстротой занялись гастрономической операцией, что старший письмоводитель смог приступить к своему повествованию почти тотчас же.

Боясь, как бы нотариус не застал их врасплох, в соседней комнате поставили на часах рассыльного, на долю которого щедро выделили скелет и лапы индюшки.

Вот что рассказал старший письмоводитель своим сотоварищам:

— Прежде всего... вам следует знать, что привратника уже несколько дней сильно тревожило состояние здоровья нашего патрона: привратник, как известно, ложится спать поздно, и вот он несколько раз замечал, что господин Ферран среди ночи выходит в сад, невзирая на холод и дождь, и прохаживается там большими шагами. Однажды привратник осмелел, вышел из швейцарской и спросил у нотариуса, не нужно ли ему чего. Патрон велел ему отправляться спать таким тоном, что с тех пор привратник сидел смирно, что он и делает всякий раз, когда Жак Ферран выходит ночью в сад, а происходит это чуть ли не каждый день, причем поступает он так в любую погоду.

— А может быть, наш патрон просто лунатик?

— Это маловероятно... Но такого рода ночные прогулки говорят о его сильном волнении... Теперь перехожу к моей истории... Перед тем как идти к вам, я на минуту заглянул в кабинет патрона, чтобы дать ему на подпись несколько бумаг... Взявшись за дверную ручку, я смутно услышал какой-то разговор. Я остановился перед дверью... и различил два или три глухих возгласа... они походили скорее на приглушенные стоны. С минуту я поколебался, а потом вошел в кабинет... Дело в том, что я боялся, не произошло ли какое-нибудь несчастье... Итак, я открыл дверь...

— И что?

— Что я увидел? Патрон стоял на коленях... прямо на полу...

— На коленях?

— Прямо на полу?

— Вот именно... Он стоял на коленях прямо на полу... Голову он закрыл руками... а локтями уперся в сиденье стоявшего в углу старого кресла...

— Так все же проще простого... Какие мы дураки! Он ведь известный ханжа, вот и решил лишний раз помолиться.

— Ну, коли так, то это была весьма странная молитва! Были слышны только сдерживаемые стоны, да еще время от времени он бормотал сквозь зубы: «Боже мой... боже мой... боже мой!..», словно был в полном отчаянии. А потом... вот что самое странное... Судорожным движением н поднес руки к груди, как будто хотел расцарапать ее ногтями, при этом рубашка его распахнулась, и я отчетливо увидел на его волосатой груди небольшой красный бумажник, он висел у него на шее... на стальной цепочке...

— Вот так штука... вот так штука... Ну и что из того?

— А то, что, увидя все это, я никак не мог решить: оставаться мне в кабинете или уйти.

— Надо признаться, и я на вашем месте был бы в нерешительности, не знал бы, какой политики придерживаться.

— Я застыл на месте... в полном замешательстве, и вдруг наш патрон поднимается и разом поворачивается в мою сторону; в зубах у него был старый носовой платок в клеточку... очки его остались лежать в кресле... Нет... нет, господа, я в жизни не видел у человека такого выражения лица: он походил на помешанного. Я в страхе попятился... Клянусь, я был не на шутку испуган! И тогда он...

— Схватил вас за горло?

— Не угадали. Сперва он уставился на меня с потерянным видом; потом выронил носовой платок, который, без сомнения, разорвал в клочья, когда скрипел зубами, и с воплем кинулся ко мне в объятия, отчаянно крича: «Господи, до чего я несчастен!»

— Что за выходка?!

— Вот тебе и выходка! Ну ладно!.. Но, признаюсь, когда он поднял голову, напоминавшую обтянутый кожей череп, и произнес эти слова... таким душераздирающим голосом... я бы даже сказал, почти певучим и нежным голосом...

— Нежным голосом... ну, знаете... нет на свете такой трещотки, нет такой осипшей совы, чье уханье не покажется нежной музыкой по сравнению со скрипучим голосом нашего патрона!

— Все это, возможно, и так, но тем не менее в ту минуту голос его звучал так жалобно, что я был растроган, тем более что господин Ферран обычно не склонен давать волю своим чувствам. «Сударь, — начал я, — поверьте...» — «Перестань! Перестань! — ответил он, не дав мне договорить. — Становится легче, когда можешь кому-нибудь признаться, как сильно ты страдаешь...» Он явно принимал меня за кого-то другого.

— Патрон обратился к вам на «ты»? В таком разе вы должны поставить нам две бутылки бордоского вина:

Так гласит поговорка, а это — дело святое! Ведь поговорки выражают народную мудрость.

— Послушайте, Шаламель, да оставьте наконец свои ребусы! Понимаете, господа, когда я услышал, что патрон говорит мне «ты», я тут же понял, что он либо обознался, либо в лихорадочном жару. Я высвободился из его объятий и сказал ему: «Успокойтесь, сударь!.. Успокойтесь!.. Это я, старший письмоводитель». Тут он тупо уставился на меня.

— В добрый час! Наконец-то вы говорите правду.

— Глаза у него блуждали. «Что?! Как вы сказали?.. — воскликнул он. — Это вы тут?.. А чего вы хотите?..» И при каждом новом вопросе он проводил ладонью по лбу, как будто стремился разогнать туман, обволакивавший его мозг.

— Туман, обволакивавший его мозг... Вы говорите как по писаному... Браво! Послушайте, наш глубокоуважаемый старший письмоводитель, этак мы с вами скоро сочиним целую мелодраму:

— Да помолчи наконец, Шаламель!

— Что же все-таки творится с нашим патроном?

— Ей-богу, ничего понять не могу! Но одно могу сказать совершенно твердо: когда к нему вернулось самообладание, он запел совсем по-иному. Господин Ферран грозно нахмурил брови и быстро заговорил, не давая мне даже времени ответить: «Что вы тут делаете? Давно ли вы здесь находитесь?.. Выходит, я не могу спокойно побыть в своем кабинете? Меня и тут окружают лазутчики! Что я говорил? Что вы услышали? Отвечайте... Отвечайте же!» При этом у него был такой злобный вид, что я поторопился сказать: «Я ничего не слышал, сударь, я только что вошел». — «Вы меня не обманываете? Вы не лжете?» — «Нет, сударь». — «Ну ладно! А что вам угодно?» — «Вы должны подписать несколько бумаг, сударь». — «Давайте их сюда». И он принимается подписывать, подписывать одну бумагу' за другой... даже не читая. Так он подмахнул с полдюжины нотариальных актов, он, который обычно своего росчерка не поставит, не прочитав бумагу, можно сказать, по складам, по буковкам, да еще не раз, а два — с первой строки и до последней. Время от времени рука его останавливалась, казалось, им владеет навязчивая идея, а потом он опять принимался быстро-быстро, почти судорожно выводить свою подпись. Когда все было подписано, он предложил мне убираться к себе; выйдя из его кабинета, я услышал, как он стал спускаться по лесенке, ведущей во двор.

— Я снова возвращаюсь к своему вопросу... Что с ним все-таки творится?

— Господа, а может, он так горюет по госпоже Серафен?

— Как бы не так! Станет он о ком-нибудь горевать? Он-то!

— Я еще вот о чем подумал: привратник мне говорил, что священник из церкви Благовещения и его викарий несколько раз приходили сюда, чтобы повидать патрона, однако он их не принял. Это просто поразительно! Не принял их, а ведь они раньше отсюда просто не вылезали!

— А меня совсем другое занимает; хотел бы я узнать, какой именно работой занимались во флигеле столяр и слесарь?

— А ведь они там провозились целых три дня.

— А потом, однажды вечером, туда отнесли какую-то мебель, ее привезли в большом крытом фургоне.

— Ей-богу, господа! Я не в силах разгадать сию тайну, как сказал Лебедь из Камбрэ!

— А может быть, его мучит совесть из-за того, что он упек Жермена в тюрьму...

— Кого мучит совесть? Это его-то?! Нет, нашего патрона так просто не проймешь, он крепкий орешек, как говаривал Орел из Мо!

— Ну и шутник же этот Шаламель!

— Кстати, о Жермене; бедняга хлебнет горя в тюрьме, там появилось такое пополнение...

— Ты о чем?

— Я прочел в «Судебной газете», что в одном из подземных кабаков на Елисейских полях захватили шайку воров и убийц...

— Да, такие кабаки — сущие вертепы...

— Так вот, эту шайку злодеев отправили в тюрьму Форс.

— Бедный Жермен! Он угодил в славную компанию!

— В тюрьму, где томится Луиза Морель, тоже прибудет пополнение; говорят, что в эту шайку входило целое семейство воров и убийц: от отца и до сына... от матери до дочери...

— Понятно: преступниц из этой шайки отправят в тюрьму Сен-Лазар, где отбывает заключение Луиза.

— Быть может, кто-нибудь из членов этой шайки и заре-. зал графиню, что живет возле Обсерватории, она одна из клиенток нашего патрона. Он постоянно отправляет меня осведомляться о здоровье этой графини! Сдается, оно его сильно занимает. Надо отдать ему справедливость, тут он сохранил ясность рассудка... Еще вчера он опять посылал справиться о самочувствии графини Мак-Грегор.

— Ну и что ты узнал?

— Там все по-прежнему: сегодня надеются, назавтра приходят в отчаяние, никогда толком неизвестно, доживет ли она до вечера или нет; позавчера совсем уже перестали надеяться, а вот вчера сказали, что смутная надежда все-таки есть; ее состояние осложняется тем, что у нее мозговая горячка.

— А тебя впустили в дом? Ты видел комнату, где было совершено покушение на убийство?

— Как бы не так!.. Меня дальше калитки не пустили, а привратник у них не из разговорчивых, от него ничего толком не узнаешь...

— Господа... внимание, будьте осторожны! Сюда идет патрон! — закричал рассыльный, вбегая в комнату со скелетом индюшки в руках.

И молодые люди тотчас же поспешили каждый к своему столу, склонились над бумагами и застрочили перьями, а мальчишка-рассыльный в мгновение ока сунул обгрызенный скелет индюшки в картонную коробку с папками для дел.

На пороге и в самом деле появился Жак Ферран.

Он был без своего обычного головного убора — старого колпака из черного шелка, и его рыжие волосы, кое-где перемежавшиеся седыми прядями, в беспорядке падали на обе щеки; жилы, выступавшие на плешивой голове, казалось, разбухли от крови, курносое лицо с запавшими щеками было мертвенно бледным. Различить выражение глаз, скрытых под большими зелеными очками, было невозможно, но все черты его физиономии были так искажены, что становилось понятно: этого человека пожирает какая-то страсть!

Он медленно пересек помещение нотариальной конторы, ничего не сказав своим служащим, даже не заметив, чем они заняты, затем вошел в комнату старшего письмоводителя, также пересек ее, вошел в свой кабинет, не задержался и там, почти тотчас же спустился по лесенке, ведущей во двор.

Проходя, Жак Ферран не прикрыл за собой ни одной двери, и писцы могли сколько угодно удивляться необъяснимым и весьма странным переменам в поведении своего патрона, который, поднявшись по одной лестнице, почти тотчас же спустился по другой, ни на минуту не остановившись ни в одной из комнат, которыми он машинально проходил.