В детстве я был ужасно молчаливым ребенком. До того молчаливым, что родители встревожились и отвели меня к знакомому психиатру.

Доктор жил на холме, в доме с видом на море. Я сел на диван в залитой солнцем приемной. Средних лет хозяйка, демонстрируя изысканные манеры, принесла мне холодный апельсиновый сок и два пончика. Стараясь не просыпать песок на колени, я съел полпончика и выпил весь сок.

"Еще будешь пить?" – спросил доктор. Я помотал головой. В приемной мы с ним были одни. С портрета на стене на меня укоризненно глядел Моцарт, похожий на боязливого кота.

– Давным-давно, – начал доктор, – жил-был добрый козел…

Какое вступление! Я закрыл глаза и попытался представить доброго козла.

– У козла на шее висели тяжелые металлические часы. Он так с ними везде и ходил.

Ходил и пыхтел. Причем мало того, что они были такие тяжелые – они еще и не работали. Пришел как-то к козлу знакомый заяц и говорит: "Слушай, козел! И чего ты все таскаешь эти ломаные часы? Они ж тяжелые, да и толку с них никакого." "Тяжелые-то тяжелые, – отвечает козел, – да ведь я к ним привык. Хоть они и вправду тяжелые, да к тому же не работают."

Доктор хлебнул своего апельсинового сока и с улыбкой посмотрел на меня. Я молча ждал продолжения.

– И вот однажды заяц преподнес козлу на день рожденья небольшую коробочку, перевязанную лентой. А в коробочке были новенькие, блестящие, необыкновенно легкие и отлично работающие часы. Козел ужасно обрадовался, повесил их на шею и побежал всем показывать.

Здесь сказка неожиданно кончилась.

– Ты козел. Я заяц. Часы – твоя душа.

Я почувствовал себя обманутым и покорно кивнул.

Раз в неделю, во второй половине воскресенья, пересаживаясь с поезда на автобус, я добирался до докторского дома, где в ходе лечения потреблял кофейные рулеты, яблочные пироги, сладкие плюшки и медовые рогалики. Через год такой терапии я был вынужден обратиться к дантисту.

– Цивилизация есть передача информации, – говорил мой доктор. – Если ты чего-то не можешь выразить, то этого "чего-то" как бы не существует. Вроде и есть, а на самом деле нет. Вот, скажем, ты проголодался. Стоит тебе сказать: "Есть хочу!", как я сразу дам тебе плюшку. Бери. (Я взял.) А если ничего не скажешь, то не будет тебе плюшек. (С видом злодея он спрятал тарелку с плюшками под стол.) Ноль! Понял? Говорить ты не желаешь. Но кушать-то хочется! И вот ты пытаешься выразить это без слов. На языке жестов.

Попробуй.

Я схватился за живот и изобразил на лице страдание. "Это у тебя несварение желудка!"

– засмеялся доктор.

Несварение желудка…

Потом мы с ним вели Непринужденный Разговор.

– Ну-ка, расскажи мне что-нибудь про кошек. Что угодно.

Я вертел головой, изображая раздумье.

– Ну, что тебе первое в голову приходит?

– Четвероногое животное…

– Так это слон!

– Гораздо меньше…

– Ладно, что еще?

– Живет у людей в домах. Когда есть настроение, мышей ловит.

– А что ест?

– Рыбу.

– А колбасу?

– Колбасу тоже…

В таком вот духе.

Доктор говорил правильно. Цивилизация есть передача информации. Когда станет нечего выражать и передавать, цивилизация закончится. Щелк! – и выключилась.

Весной, когда мне исполнилось 14 лет, случилась удивительная вещь. Я вдруг начал говорить – да так, будто плотину прорвало. Что именно я говорил, теперь не вспомнить, но три месяца я трещал без умолку, словно восполняя четырнадцать лет молчания. А когда в середине июля закончил, то температура у меня поднялась до сорока градусов, и я три дня не ходил в школу. Потом температура спала, и я наконец стал ни молчуном, ни болтуном – просто нормальным парнем.