ДНЕПР

А Гасан лежал у днепровского берега (может, у самой днепровской воды?), и красное солнце, садившееся над камышами, печально освещало его лицо, его кровь.

Воды Днепра текли мимо него к морю, не вытекая, плыла вода, плыла земля, и Гасан тоже плыл медленно и неустанно, и казалось, что сидит рядом с дьяком Матвеем Ивановичем на лавке, покрытой красным московским сукном, а их тяжара выплывает на вольные воды и весла играют в солнечных лучах, и молодые лодочники, поснимав свои стеганые ватные кафтаны, оставшись в одних сорочках, дружно напевают:

Пойду, пойду,

Под Царь-город подойду,

Вышибу, вышибу,

Копьем стенку вышибу!

Выкачу, выкачу,

С казной бочку выкачу!

Вынесу, вынесу,

Лисью шубу вынесу!

Земля родная! Вижу тебя, щедрую и цветущую, вижу степи твои широкие и реки, полные покоя и грусти, вижу твои лебединые рассветы после ночи, и леса, трепещущие, словно крылья птиц, и небо высокое, будто улыбка моей матери, которой я не знаю.

Потерял счет дням и месяцам: то у короля польского, то у московского царя, среди снегов и морозов. Вспоминает ли еще о нем та несчастная вельможная женщина, которая послала его в этот далекий путь?

У короля он так ничего и не высидел. Может, ему и верили, но все его просьбы, уговоры оставляли без внимания, отделываясь лишь почтительными улыбками. Уже три года султан воюет с шахом и изнурен до предела? Скоро все народы вздохнут с облегчением. Не хочет ли пан посол принять участие в охоте на зубра? Это же такое редкостное развлечение! Империя ослаблена? Стамбул без войска, окраинные санджаки растеряны и напуганы? Это было бы весьма полезно для христианского мира. А не хочет ли пан посол осуществить небольшое путешествие в имение их первого архибискупа? После этого путешествия ему было бы о чем рассказать в Стамбуле.

Так с ним обращались. Могли держать хотя бы и до скончания века, а он терзался душой и со страхом думал: что же привезет той, которая его послала? Счел бы за благо не возвращаться никогда, чем снова предстать пред нею с пустыми руками и с пустыми словами.

Отчаявшись, метнулся к московскому царю. Примкнул к их посольству, которое привезло королю уже не первое послание своего загадочного властелина, добивавшегося признать за ним царский титул, не знал, как себя назвать, махнул рукой: как-нибудь да обойдется. Послом называться в Москве не мог, потому что не было при нем писем к Ивану Васильевичу, ни грамот, ни полномочий. Он помнил полные отчаяния слова Роксоланы о том, чтобы подготовить короля или царя нанести удары по султанским вассалам и санджакам на Днепре и на Днестре. Но что слова? Кто их станет слушать, кто поверит? Посоветовавшись со своими Гасанами и с московскими послами, решил сказать все, как было на самом деле. Он султанский посол к королю, хотя происхождения христианского, то есть пленный. Теперь убегает от султана, чтобы возвратиться к своему народу, и имеет для московского царя важные вести о самом султане и его вассале - хане крымском.

Послы в те времена меняли своих властелинов, как приблудные псы хозяев. Бегали от одного к другому, выбирали, какой больше платит, иногда служили двоим, а то и нескольким властелинам, как это делал Иероним Ласский, никто и не удивлялся этому, а если кто страдал от этого, то прежде всего сами же послы, рисковавшие собственной жизнью, в особенности когда отправлялись к какому-нибудь деспоту. Селим Явуз, отец Сулеймана, казнил нескольких иноземных послов, а когда великий муфтий обратил его внимание на то, что шариат не велит убивать посла не в его земле, султан ответил: "Тогда пускай повесят его на веревке, сплетенной в его же земле, и мы соблюдем шариат!"

В Москве Гасану был выделен за плату дом с приставом, который оберегал турецких людей от всех охочих. Дан был еще и писарь, заботившийся о еде и всем необходимом, а также помогавший сноситься с великими людьми, как называли царских вельмож и дьяков по приказам. К царю Гасан пробиться не мог, ему сказано об этом твердо и недвусмысленно. Ибо кто он такой? Беглец и предатель? Бежал от турецкого султана, вот и все. Хочет что-то сказать важное? Пусть скажет. Должен просить милости у царя, но упаси боже надоедать ему своим домогательством. Заявил ли о своих товарах, которые вез в Москву, и уплатил ли пошлину? Нет у него товаров, а только золото для пропитания? Золото тоже товар. С рубля следует заплатить по семь денег пошлины.

Люди Гасана мерзли среди снегов и умирали от тоски и постоянного ожидания. Он писал и писал царю, зная, что дальше дьяков его писания не идут, но другого выхода у него не было. Угрожал, что султан вскоре возвратится в Стамбул и тогда хан, тихо сидевший в Крыму, пока высокий его покровитель воевал с шахом, снова начнет налеты на окраины Московского государства и попытается ударить и на Москву. В своих письмах Гасан ссылался на свой собственный опыт служения при султанском дворе и знания обычаев всех окраинных санджаков Османской империи. На султаншу ссылаться не решался, брал все на себя, давно смирившись с мыслью, что принесен в жертву делу намного более высокому, чем его жизнь.

Наконец царю было сказано о Гасане и о тревожных вестях, которые он принес, к счастью, лазутчики, посланнные вниз по Дону, тоже принесли вести о злых намерениях крымчаков, - и наконец свершилось: Иван Васильевич послал дьяка Ржевского с людьми далеко за московские заставы на Оке и на Дону, вплоть до Путивля, чтобы изготовил там за зиму струги и спустился по реке Псел, а потом по Днепру на низ, поближе к улусам крымским для разведки и добычи "языков", то есть пленных. Так далеко на юг московское войско еще никогда не ходило, люди Ржевского подвергались огромной опасности. Поэтому в качестве проводника и назначен был Гасан, но все его люди были оставлены в Москве как заложники, да и за самим велено было всячески присматривать в течение всего похода, чтобы не допустить измены, не дать ему втянуть войско в подготовленную западню.

Кто он был? Без роду, без племени, без воспоминания, без истории, даже имя носил чужое. В летописи остается упоминание: "Выбежал из Крыма пленный и сказал..." Нет имени, и не вся правда сказана - так перепутаны пути людские.

Целую зиму изнывал в избушке возле дьяка Матвея Ивановича, пробовал помогать его людям сколачивать струги, но не умел, только мешал. Единственное, чему он мог научить, - рубиться на саблях да стрелять из ружей, которые называются здесь пищалями. В этом деле он был непревзойденным мастером, а поскольку огненного припаса у дьяка было больше, чем харчей для войска, то Гасан имел возможность передать свое удивительное янычарское умение и завоевал немалое уважение даже у самого Матвея Ивановича.

Тот по-своему жалел этого безродного усатого человека, по ночам, сидя в темноте возле затухающего огня, разомлев от подогретых медов травяных, хвалился дьяк своей родословной, которая корнями уходила в давние времена, чуть ли не к истокам государства Киевского. Родом из князей Смоленских. Его предок Федор Федорович был удельным князем города Ржева. До сих пор еще часть Ржева на правом берегу Волги так и называется Князь-Федоровская. Самый счастливый из князей Ржевских, Родион Федорович, погиб в битве Куликовской. Стоял, защищая плечо Дмитрия Донского, пал, не отступив, ибо это было поле чести всей земли Русской. И после битвы Куликовской татары откатились далеко за Перекоп.

- Чтобы совершать набеги на Украину, - заметил Гасан.

- А вот мы им покажем! - хлопнул его по плечу дьяк.

За зиму приготовили около сотни стругов. Дерево было сырое, Гасан не верил, что эти посудины будут держаться на воде, но его опасения были напрасными, в струги садилось по двадцать и по тридцать воинов, и они плыли. Войско не вызывало особенного восторга у бывшего янычара. Оружие луки, копья, топоры да басалыки, пищаль одна на десятерых, правда, огненного припаса было достаточно. Сабли только у дьяка да у боярских детей, у них же стальные латы и кольчуги, а все прочие одеты были в стеганые ватные кафтаны, которые вряд ли могли защитить от татарских стрел. Поражала Гасана нищенская еда этих людей. Хотя и сам, сколько помнил себя, жил впроголодь, потому что янычары наедались только во время ограбления захваченных городов, но все же привык иметь каждый день горсть риса в котелке. Эти же люди могли не есть день и два и терпели, не жаловались, еще и напевали свои веселые песни:

Ах, вы девки, девушки,

Голубины гнездышки!

Много вас посеяно,

Да не много выросло...

Удили рыбу, убивали зверя, добывали, где что могли раздобыть, иногда воровали, иногда находили припасы на пасеках, разбросанных по берегам Псла; на тот случай, когда уже нигде ничего не могли захватить, каждый имел сумочку пшена и щепотку соли, чтобы сварить себе какое-нибудь "хлёбово" и перебыть тяжелые дни. У боярских детей были с собой запасы солонины. У дьяка к мясу нашлась даже приправа - лук и перец.

Гасана часто расспрашивали о Стамбуле, о султане, о дворцах и богатствах, он рассказывал, порой осторожно упоминая и о своих встречах с султаншей, его слушали с восторгом, и никто не верил тому, о чем он рассказывал. Слишком уж несовместимой была их жизнь с тем далеким и недостижимым миром заморским.

Воинам платили по полторы деньги ежедневно, но ни купить нигде ничего не могли, ни даже показать кому-нибудь это свое мизерное серебро, разве что друг другу. Земля лежала притихшая, напуганная ордой, люди разбежались, прятались где-то в крепостях - в Киеве, в Каневе, в Черкассах, сюда спускались разве лишь на лето, а потом снова убегали на зиму в свои укрытия.

Так и видел Гасан, как убегали даже самые отчаянные, услышав страшный топот орды, впереди которой летят тучи птиц, вороны зловеще вьются в той стороне, откуда она надвигается, по ночам тревожные вскрики дрожат в воздухе, и земля содрогается от страха.

Но теперь сила шла на орду, и хотя небольшая, но крепко собранная в кулак, твердая, неожиданная; шла плывным ходом, чего здесь еще никогда не слыхивали.

Сотня военных лодок растянулась на такое расстояние, что не охватишь и взором. Дьяк Матвей Иванович, прикладывая ладони ко рту, покрикивал на соседний струг, чтобы не отставали, перекличка катилась дальше и дальше, гремела весело и мощно: "Гей-гей-ого-го-го!"

Так выплывали в Днепр, миновали Келебердянскую забору, река разливалась мощная и безбрежная, как небо, чем дальше плыли, тем шире становились воды, крутой правый берег снова и снова надвигался на реку каменными замшелыми скалами, а левый простирался полого чуть ли не до самого горизонта, зеленел молодыми лозами и вербами, чернел могучими дубами, которые еще не оделись листвой, плескался в водах огромной реки раздольно, свободно, первозданно.

Вода в Днепре была холодная и сладкая. Может, именно эту воду пил Гасан в забытом детстве? Кто же это знает?

Забрасывали сети, ловили крупную рыбу - осетров, сомов, пудовых сазанов. Трепыхалась между ними стерлядь и белорыбица. Уток падало на воду столько, что их ловили руками. Настороженные гуси не подпускали к себе людей, их доставали стрелами.

Плыли медленно, часто останавливались, выбирая не затопленные весенними водами острова, иногда приставали и к берегу. Выставив дозоры, отъедались и отсыпались, чтобы набраться сил, потому что дорога была далекой, опасной и тяжелой.

Гасан сказал дьяку Ржевскому, что, кажется, он должен знать черкасского старосту князя Вишневецкого, так не послать ли к нему людей, чтобы дал он проводников по Днепру и перевозчиков на порогах. Но тут у дьяка ожили подозрения, он начал выпытывать у Гасана, откуда да и как он знает этого князя, и что это за человек, и почему это необходимо им сноситься с этим человеком именно теперь. Гасан только рукой махнул.

- Эх, Матвей Иванович, ты ведь не в царском приказе, где надобно морду надувать да напускать на себя неприступность! Ты человек с поля да с боя, должен бы больше верить людям, которые хотят добра этой земле. Откуда я знаю этого князя Вишневецкого? Живешь на свете, вот и знаешь то да сё. Прибегал князь в Стамбул, хотел служить султану. Но султана не застал, а султанша встретила его не очень приветливо. Подержали мы его в самом паскудном караван-сарае, покормил он блох и не вытерпел, побежал назад к своему королю. Слыхал я, что выцыганил он себе Черкасское староство.

- Если это такой ненадежный человек, что бегает туда и сюда, то как же можем полагаться на него?

- Да не на него, а на казаков. Попросить, чтоб дал казаков для сопровождения. А сам князь доброго слова не стоит. Бегал и еще будет бегать. И даже не от слабого к сильному, а к тому, где увидит выгоду для себя. Вот услышит, что царское войско прошло уже и по Днепру, еще и к царю прибежит.

Но дьяк уперся на своем:

- Царское повеление было взять для сопровождения тебя, а больше нам никого не нужно. Зачем тебе эти казаки? У меня есть свои, путивльские. Тоже казаки, умеют стрелять, воюют и пешими, и на конях. Чего же еще?

- Я провожу тебя, Матвей Иванович, на басурмана, если мы его увидим. Покажу, где и как и кому стать, чтобы нанести удар посильнее, потому что разбираюсь в их военных обычаях и хитростях. Но пути туда знать не могу.

- Днепр и приведет.

- Днепр великий. Его надобно знать. А я, считай, впервые здесь, как и ты, дьяк.

- Сказал же - из Стамбула бежал. Разве не знал там дорог?

- Стамбул не Крым. Ты, если бы сидел только в Москве, знал бы все дороги на Сиверщине или на Дону?

Но разговоры эти не привели ни к чему. Ржевский твердо придерживался царского повеления: идти без огласки, ни с кем не сноситься, за перебежчиком турецким присматривать зорко, от себя не отпускать, излишней доверчивости не проявлять.

Плыли все дальше и дальше, река становилась все шире, все могущественнее, наливалась весенними водами, ночью соловьи пели свои песни в зарослях лозы так звонко, что их голоса отдавались эхом. Солнце светило все ярче и ярче, пригревало сильнее и сильнее, гребцы расстегивали свои толстые кафтаны, потом и вовсе их снимали, оставаясь в одних сорочках, молодые, светловолосые - не воины, а добрые путешественники в этом зеленом тихом крае.

Уже перед порогами, не зная, как будут продвигаться дальше, остановились возле двух островов посреди реки. Дьяк с Гасаном и боярскими детьми расположились на меньшем островке, струги пристали к большому продолговатому острову, который был чуть выше по течению.

Еще и не расположились как следует, и не осмотрелись по сторонам, как вдруг к меньшему острову неизвестно и откуда подплыло несколько утлых на вид лодчонок, из них повыскакивали на песок высокие, плечистые мужчины с саблями и ружьями, в грубых белых сорочках и киреях внакидку, в высоких шапках, усатые, как Гасан, какие-то словно бы слишком суровые, но в то же время и добродушные.

Люди дьяка схватились и за свои пищали, но пришельцев это не испугало, они шли спокойно, подходили все ближе, один из них предостерегающе поднял руку.

- Кто такие? - крикнул дьяк.

- Да казаки же, - сказал тот, что поднимал руку.

- Откуда? - допытывался Ржевский.

- Да отсюда, откуда же еще? Я атаман Мина, или Млинский, а это атаман Михайло, или Еськович. Люди наши там, на берегу, а мы проскочили к вам, чтобы сказать о себе.

Пищали пришлось опустить, потому что казаки подошли вплотную и люди были, судя по всему, мирные.

- Как же вы не боялись плыть сюда? - никак не мог взять в толк дьяк. - Видели, какая у меня сила?

- Да видели, - сказал Мина. - Если бы басурманская сила, мы бы ее давно уже пощипали. А так смотрим - богу молятся, говорят по-нашему, стало быть, люди добрые, надобно им помочь. Привели вам с Михайлом немного своих казаков. У меня сто да у Михайлы двести, а только у меня такие, что каждый за сотню справится, ибо это казаки-перевозчики, не знаю, слыхали ли вы о таких.

- Я слыхал, - сказал Гасан, - но ты на меня не обращай внимания.

- Да ты ведь лысый, кто же будет на тебя обращать внимание? засмеялся Мина. - Басурман или отуречившийся? Поймали тебя или сам прибежал? Да только все равно, раз ты здесь. Ну, так вот. Казаки наши воюют с басурманами не только на суше, но и на море. На море не все идут, а только отважные и способные переносить его запах. На лодках выходят в море, идут вдоль берега вправо аж до турецких околиц, добираются и до Царьграда. Если вдруг постречаются турецкие галеры, они считают лучше погибнуть, чем бесстыдно бежать или сдаться, потому-то часто и побеждают, попав даже в трудное положение. Лодки у нас хоть и небольшие, на двадцать или на тридцать человек, но чтобы их сделать, необходимо какое-то время, так вот, пока долбят, бывало, казаки на Томаковском острове или на Чертомлыкском, крымчаки уже пронюхают и возле Кызы-Кермена выставят стражу и на берегах, и на воде, ибо Днепр там перегорожен железными цепями, привезенными из Стамбула, и держатся эти цепи на поплавках; когда ждут казаков, тогда на поплавках еще и стража усаживается. Ну, так мы как? Строгаем свои тяжары где-нибудь вот здесь, а потом собираемся на том осторове, где ваши люди остановились, и назовем его Становым, а уже этот ваш, где стоите, можем теперь назвать и Московским, почему бы не назвать? От Станового и начинаем плыть. И мои хлопцы-перевозчики проводят, как уже сказано, через пороги. Никто этого не умеет, кроме них, и каждый раз ждут здесь от казака либо жизни, либо смерти. Можно было бы двинуться и по суше, особенно тем, кто страх имеет перед водой, так трудно и довольно долго, но тогда крымчаки могут увидеть, и тогда вряд ли проберешься к морю тайком. Кроме того, хочется казаку с судьбой поиграть еще до встречи с турком.

- И сколько же здесь порогов? - спросил дьяк.

- Самих порогов девять да еще заборы, гряды да камни, водовороты, бучки и просто шипы, есть еще щетки и поды, есть упады, отмети, пропасти, ну да это не при всякой воде. Ныне вода большая на порогах обретается, и еще она будет прибывать понемногу до святого иерарха Христова Николая, а после праздника святого Николая через неделю начнет уже спадать скорее, чем прибывала. У нас как молвится: хочешь жить - не напейся.

- А как же вы переправляете? - поинтересовался дьяк. - С людьми или порожняком?

- Люди идут по берегу, а уже со стругами только мы. Кто и на судне, другие удерживают его на косяках - на тонких длинных канатах, другие спускаются в воду, поднимают судно над острыми камнями и осторожно спускают его на чистое. Да уж сами увидите. Как вот у нас поется: "Та гиля, гиля, сiрi гуси, до води, та дожилися нашi хлопцi до бiди. Та гиля, гиля сiрi гуси, не лiтать, доживуться козаченьки ще й не так". Мы-то своих лодок переправляем сколько? Ну, десять от силы. А чтобы целую сотню да еще таких тяжелых, такого не бывало. А попробовать надо. Страху нагоним на самого султана, если управимся. Вот посмотрите на пороги, сами увидите.

Уже первый порог, к которому подошли назавтра, перегораживал все течение Днепра каменным выщербленным гребнем, черные мрачные зубцы торчали над водой, потемневшая вода с диким бешенством бросалась на эти зубцы, клокотала и ревела, образовывала водовороты, в неистовых скачках мчалась вниз, так, будто хотела пробить каменное дно, провалиться на тот свет.

Дьяк молча перекрестился. Гасан только свистнул. Даже в его богатой приключениями янычарской жизни не случалось такого.

- Это еще и не порог, - утешил их Мина, - тут ширь, есть куда броситься, обойти. А есть и пострашнее, Вовниг, скажем, - так там с водой порог такое творит, что вода становится похожей на взъерошенную шерсть. Над всеми же Дед стоит, или Ненасытец, вот это уж всем порогам порог. И когда его перейдешь, то и перекрестишься. Мы там и кашу последнюю варим на острове. Сколько бы ни осталось припаса, все бросаем в котел. Так и остров называем Кашеварница. А плыть вот отсюда начинаем. До Каменки-реки прошел, балка Трояны остается слева, ниже опять камень Горбатый, потому что у нас все имеет название. Кто погиб, того и камень. Разбился казак на камне вот уже и называется он Родич. Потайной так и называется Потайной. С горбом - Горбатый. Жеребец - как поймает, то ожеребишься на нем, хотя ты и не кобыла. Вот хотя бы и Каменецкий порог. Тут и речка Каменка, и остров Каменистый. Оно словно бы оттого, что много камней. А почему? Вокруг песок, а здесь камень. А было, говорят, так. Поймали татары казака-переправщика, да и заставили переправить их через порог ночью, чтобы казаки не видели. Казак повел лодку прямо на порог, врагов потопил и сам утонул. А Днепр повернул течение и вынес шапку казака к ногам его дивчины, которая его ждала. Дивчина от горя окаменела. Вот потому и назвали одинаково и речку и остров. А сестра казака, залившись слезами, стала речкой Самарой. И так бывает. Ну, а после Горбатого попадем на Кучерову яму, а после направляем лодки, чтобы по ходу шли. Дальше вдоль степи, привал перед Сурским порогом. Потом Сурский порог. При малой воде нужно идти в заход - это небольшой порог, такой, как забора. Ну, теперь вода большая, пойдем прямо. После Сурского Лоханский порог. Когда от степи отплываешь, накрываешь Бабаёшный водоворот, там на бабайках, по-вашему весла, поработать придется. Дальше - упад от Буцева камня. А сбоку, из-под Лоханского порога, ход на Кулики. Под Богатырем привал снова. Есть легенда такая. Наш силач бросил камень, а татарский недобросил. Вот и Богатырь этот камень. В Звонецкий идем в порог, в канаву не ходим. Как доплывем до Кизлева острова, привалим. Если вода спокойная, пускаем какой-нибудь предмет - кошелку или кусок дерева. Куда поплывет, туда в пороги идти, потому что так показывает течение воды.

До ровной воды шли так трудно и долго, что Гасану казалось - никогда не дойдут, навеки зацепятся на этих каменных щетках, преграждавших Днепр, будто наваждение нечистой силы.

Но человек забывает опасность, как только оставляет ее позади. Дьяк Ржевский, увидев неприступные скалы Хортицы, пожелал остановиться там и начать закладку крепости для царя московскокого, потому как лучшего места не найдешь во всей земле. Гасан несколько раз напоминал дьяку, что они должны идти дальше, ибо о крепости речи не было, недвусмысленно напоминали о дальнейшем походе и казацкие атаманы Млинский и Еськович, которые повели своих казаков самовольно, подбодренные и силой Ржевского, и главное же его смелыми намерениями.

- Пока басурманы не пронюхали ничего, надобно на них ударить! настаивал Мина-Млинский.

Еськович молча крутил ус, но стоял всегда за спиной Млинского, так, будто подпирал его слова силой и молчанием. Наконец дьяк велел плыть дальше.

Что это был за поход!

К Ислам-Кермену подплыли внезапно, татары насилу успели убежать из крепости на левый берег и ускакали к своему хану с отчаянной вестью о невиданной силе на Днепре.

Казаки захватили татарских коней и скот, часть людей дьяка теперь шла верхом вместе с казаками, тем временем струги почти не приставали к берегу, быстро плыли на низ. А казаки с берега напевали:

Як нас турки за Дунай загнали,

Бiльш потопали, як виринали;

А ти, мiй, пан, i чобiтка не вмочив,

Нi чобiтка, нi стременочка,

Нi стрем'яночка, нi сiделечка,

Нi поли жупана, нi чобiтка сап'яна.

Под Очаков, где должен был сидеть турецкий санджакбег, подплыли так же неожиданно, как и под Ислам-Кермен. Турецкий ага успел бежать, защитники заперлись в остроге, но Гасан так расставил казаков и московитов, что крепость была взята одним приступом. Взяв много "языков" и "доскочив" изрядное количество имущества, поплыли в обратный путь. Не бежали, плыли как победители, потому что овладели всей рекой до самых ее истоков, и вот здесь их догнали с большим, свыше десяти тысяч войском санджаки из Очакова и Бендер.

Казаки посоветовали не бежать, а устроить засаду в камышах, которых было здесь будто море, и когда враги подошли, дружно ударили по ним из ружей и пищалей. Стрельба была страшная. Горели камыши, шум, крики, молитвы и проклятья - все это продолжалось целый день, полегло трупом чуть ли не половина турок, остальные начали отступать. И вот тогда Гасана ударило в грудь. Он и не понял, что в него попали, еще смог выстрелить сам и был в силах откликнуться на призыв дьяка Ржевского: "Догоняй, Гасан!" И только после этого опустился на землю и теперь лежал боком у самой днепровской воды, глядя на красное солнце над камышами.

Камыши ломались, трещали все дальше и дальше от него. Две силы расходились в разные стороны, одна с победой, другая разбитая, а он остался посредине, на ничейной земле, сам ничей, не пристав ни к какому берегу. Кровь сочилась из него широкой струей, жизнь отлетала, оставались грусть и сожаление обо всем, чего не сделал или не сумел сделать; особенно жаль было ему ту далекую женщину, которая отчаянно бьется в каменных стенах султанского дворца, стремясь что-то сделать для родной земли, и заламывает руки от бессилия. Никто никогда не узнает ни о ее намерениях, ни о ее душе. Должен был бы он рассказать этим людям о Роксолане, да не успел, не подвернулся случай, все ждал подходящего времени, а это время и не наступило - пришла смерть.

Гасан закрыл глаза и лежал долго-долго. Солнце уже висело над самыми верхушками камышей, тишина окутывала умирающего, будто на том свете, и из этой тишины внезапно родились для Гасана запахи и краски Турции, ее многоголосье, гомон базаров, крики муэдзинов, стройные черноволосые девушки, красная черепица крыш, сады, такие зеленые, что невозможно передать словами, солнечная четкость пейзажей, запах лавра и водянистый дух клевера, табуны коней и заря над ними, золоторогий месяц в высоком небе и белая пыль на дорогах, белая пыль, будто высеялись на землю все небесные звезды.

И он понял, что уже никогда не сможет жить без этой вражеской и вместе с тем родной земли, но знал также, что и возвратиться туда не сможет никогда, потому что умирает.

Кто определяет, где тебе умереть, - бог или люди?