БАЯЗИД
Один ехал по земле, другой плыл над землей в океане холодного янтарного света, и дни стлались перед ними, будто безбрежная, шаткая пустыня, то сморщенная мертвыми холмами, то прегражденная каменными хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная зелеными оазисами городов, окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод. Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том, что праведные будут введены "...в сады, где внизу текут реки, вечно пребывающими там. Для них там - чистые супруги. И введем мы их в тень...", "...И благоволение от аллаха".
И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они опускали на землю тяжелые белые носилки, покрытые белым ковром и драгоценными жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для живых и для мертвого.
Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.
Султан велел отвезти. Баязид решил нести на руках. Больше уважения покойнику и медленнее продвижение к месту вечного упокоения брата. В столице их мать, она ждет своих сыновей живыми, потому к матери с мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти туда никогда, Баязид охотно согласился бы и на это. Несли белые носилки с телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей, призывая их из поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков, зовя на помощь даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.
Дни, недели, месяцы. Медленное продвижение, продолжительные остановки, отдых для людей и коней, охота в горах, опасные вылазки на медведей и пантер, зверские погони за оленями и газелями. В такие дни Баязид забывал о теле Джихангира, оставленном где-то в хане или в караван-сарае, углублялся с сопровождающими его людьми в дикие горы или в раздольные равнины дальше и дальше, только конская грива мелькала перед глазами, настороженные конские уши да стук копыт - топ-топ-топ - дальше, дальше, пыль дорог, холод и зной, ветер и дождь, конский пот и пот людской, крепкий запах молодых немытых тел, истома от свежей крови убитых зверей, наслаждение от убийства, смакование смерти животных, ибо ты сам оставался бессмертным, пока владел жизнью и смертью этих дорог.
Погружался в клокочущее море анатолийских племен кочевников - юрюков, удивляясь их многочисленности и многоликости, от которых рябило в глазах. Калач, канглы, кайи, баят, алкаевли, языр, дудурга, афшар, кызык, бейдили, каргын, байиндыр, печенег, чавундур, бюгдюз, канык, еще дальше - тава, чапни, салор, караевли - безземельные, бездомные люди, которым воспрещалось останавливаться дольше, чем на три дня, занимать ущелья и горные проходы, ездить верхом, опоясываться мечом, иметь огнестрельное оружие. Их преследовали, заставляли работать в рудниках, на сооружении святынь Стамбула и Эдирне, на строительстве и ремонте укреплений. Юрюк всегда считался даровой рабочей силой, его даже не кормили, потому что он должен был брать собственные харчи на полгода, лишь иногда выделяли им по две лепешки на день. Непокорных убивали, великий муфтий давал фетвы, которые разрешали убивать юрюков так же, как и неверных, это считалось богоугодным делом на этом и на том свете. Вождей взбунтовавшихся племен ссылали на острова, где они умирали от тоски по свободным степям, верблюдам, лошадям, овцам.
Вечно голодные, юрюки охотно шли с султаном на покорение мира, ибо перед смертью хоть вдоволь наедались. Потом снова возвращались в свои каменные пустыни, иногда неся в кожаных хурджинах награбленное золото, чаще всего с пустыми руками, и снова перемеривали бесконечные дороги, глотали белую пыль, стоявшую над ними уже целое тысячелетие. Они вышли из белых пустынь, которых никогда не могли забыть, и смерть для них навсегда оставалась белой, как далекие пустыни их прошлого. Белая смерть на белых дорогах, словно эти печальные носилки с останками шах-заде Джихангира, которые с молчаливым почтением передавал один юрюкский оджак другому, одно племя иному.
Старинные овчарни, остатки каменных загонов, колючие заросли, корни испепеленных солнцем трав, растрескавшиеся камни - и над всем этим ветры, не затихающие здесь, наверное, с момента сотворения мира.
Для Баязида разбивали шатер, но шах-заде желал посмотреть на жилище юрюка и оседлого крестьянина.
Изнеженные почти до женственности, стамбульские сановники, сопровождавшие шахе-заде, предупредительно исполняя все его прихоти, брезгливо останавливались перед грязными ворохами из самана, не отваживались даже заглянуть в отверстие, откуда бил острый запах животных или смердящий дым кизяка. Брызгали бальзамами, отворачивали носы, недовольно перешептывались. А Баязид не боялся ничего, погружался во тьму этого первобытного жилья, слушал гостеприимное обращение хозяина, речь которого, казалось, не имела ничего общего со стамбульской, сохраняла еще первобытную свою нетронутость и грубость, когда слова наталкиваются одно на другое, будто камни в горном потоке, не утратила еще своей жестокой медлительности, которая была так к лицу этим крепким, костлявым людям, неуклюжим, но надежным, как и их примитивный быт. Здесь не было ничего лишнего. Халупа из самана. Внизу люди и козы, вверху каморка для припасов. Два отверстия. Одно служит дверью, другое - окном. Очаг посередине, дым может выходить в любое отверстие, может оставаться внутри - так теплее. На земляном полу соломенный мат, у стены на деревянном топчане шерстяные матрацы и ватные одеяла, неокрашенный деревянный сундук, несколько медных посудин, каменная кружка для воды - вот и все богатство. А что человеку нужно? Поддерживать огонь в очаге, иметь воду и ночлег, покой и убежище, о аллах!
Кладбища рядом, они видны от каждой халупы, словно напоминание о неизбежности. Камни, поставленные в изголовьях и у ног покойников, стерлись от непогоды - или это свидетельство суеты сует, или равнодушие перед судьбой, или великое спокойствие жизни, которое выверяет и измеряет свою силу единственной мерой - смертью?
Печаль здесь начинается с момента рождения. Может, потому так много черного в одежде, и лишь красное, будто удары крови, пробивается сквозь сплошную черноту и цветет вечным цветом жизни и непокорности. Ритм жизни определяется здесь сменами времен года, погодой, стихиями, отсчет времени ведется от одного события до другого: лавина, разлив реки, гибель скота, укус змеи, нападение грабителей и война, война, война.
На солнце здесь не смотрят, потому что оно ослепляет, печет, палит, зато любят луну и ее серебристое прохладное сияние, живут под нею, вздыхают, слагают песни, молятся. Как мало нужно человеку, чтобы жить, и как безгранично много надо для целой жизни! Живут тут под луной и ветром, среди овец, одиночества и нужды такой, перед которой бессильно человеческое воображение.
В своих беспорядочных странствиях и суете Баязид наталкивался и на стойбища юрюков. Навстречу ему выезжали старейшины племен - ихтияры, кланялись, подносили чаши с верблюжьим молоком. У каждого племени была своя одежда, свой язык, даже чаши неодинаковые - то деревянные, то из драгоценного металла, то глиняные, то выдолбленные из камня. Удивительно, как могли Османы объединить всех этих людей, все эти земли, обычаи и привычки? Баязид еще мог понять силу меча, которым завоевывают земли. Но что удерживает их, какая сила? Единство, о котором упорно говорит султан, а за ним повторяют имамы? Но разве можно единство смешивать с однообразием, на которое человеческая природа никогда не согласится? Если и было тут что-то в самом деле общее, так это убогость и нужда.
И жилища юрюков, кажется, схожи были именно их убогостью. Три столба, на них натянута редкая черная попона из козьей шерсти. Ткань касается пола только с двух сторон - с юга и с запада. С севера и востока вместо стен невысокая ограда из циновок, крыша поднята и оттянута длинными веревками, закрепленными поодаль за камни. Циновками устлан и пол, открытой осталась только полоска для очага. Глиняные кувшины для воды, медный таганок, у входа попоны, сбруя для ослов или верблюдов, за шатром кучка сухого верблюжьего кизяка для топлива.
И так всю жизнь, столетия, тысячи лет, всю историю! Можно ли такое хотя бы представить себе? А люди должны жить.
Самым удивительным для Баязида было то, что люди эти не очерствели душой, не было у них злобы, отличались добродушием, до слез поражали своим гостеприимством, а наивностью превосходили, наверное, и детей. Сами же и смеялись над своей наивностью, рассказывая султанскому сыну о разных приключениях кочевников. Как шли два юрюка, а навстречу вельможа из самого Стамбула. Поклонился им и поехал дальше. А юрюки стали спорить. Один говорит: "Поклонился мне", а другой: "Мне". Догнали вельможу: "Кому поклонился, бей эфенди?" Тот говорит: "Забыл". Тогда бросились к кади. Судья выслушал их, подумал, сказал: "Кто из вас глупее, тому и поклонился".
Или шли однажды два юрюка и нашли арбуз. Стали думать, что это такое. Решили - птичье яйцо. Покатили его впереди себя, арбуз ударился о дерево, за которым сидел заяц, и разбился. Заяц со страху бросился наутек. Юрюки воскликнули: "Ах, если бы знали, что в этом яйце заяц, сами бы его разбили!"
Баязиду показали колодец, из которого Ходжа Насреддин вытягивал луну, и, не вытянув, завещал вычерпывать воду, пока в ведре у кого-нибудь все же окажется небесное светило. Так юрюки до сих пор черпают оттуда воду для своих овец и верблюдов.
Ничего не добывая, кроме простейших средств для поддержания жизни, юрюки в то же время не теряли ничего из того, что имели, жили крепкой памятью, передавали из поколения в поколение с огромным трудом добытый опыт, по крупице собирая мудрость, которой гордились не меньше, чем своей свободой.
Ихтияры племени караевли - чернодомных, наверное, самого бедного из всех увиденных Баязидом, поглаживая седые бороды, рассказывали шах-заде о юрюке, который превзошел умом всех вельмож Стамбула. Собрал, мол, их всех султан и загадал загадку: в двадцать - тигр, в тридцать - лев, в семьдесят - корова, в восемьдесят - курица, в девяносто - яйцо. Никто не мог отгадать. А юрюк из-под Коньи, прослышав о султанской загадке, приехал в Стамбул, явился во дворец к падишаху и объяснил, что его величество султан, изображая течение человеческой жизни, намекает на свою старость. Султан обнял юрюка и сделал его своим великим визирем.
Баязид не без тайной мысли пересказал ихтиярам хадис пророка. Спросил пророк правоверных вот так, как спросил бы он их: "Как вы будете вести себя тогда, когда эмир будет как лев, судья - как облезлый волк, купец как ворчливый пес, а правоверный между ними - как напуганная овца в отаре, нигде не нашедшая себе пристанища?! Что должна делать овца, находясь рядом со львом, волком и псом?"
Ихтияры молчали. Потом позвали бедного чабана, сказали ему о Баязиде и спросили, что бы он мог поведать султанскому сыну. У чабана не было с собой никакого имущества, кроме герлыги - пастушьего посоха. Он прижал герлыгу к груди и запел: "Ох, герлыга, гердыга, горе нам с тобой! Сорок трав и цветов сорвал я в горах, я искал медоносные цветы, на которые садятся пчелы, я искал травы, из которых Лукман-хеким изготовляет целебные лекарства. Я хотел тебя, овечка, накормить, как невесту, я так трудился, а что заработал? Не овец, а вшей!"
Затем ихтияры спросили шах-заде, известно ли ему, кого османцы считают самыми плохими среди людей, плодов и животных. Юрюк, ярик и каз, то есть кочевника, сливу и гуся.
Баязид посмеялся и сказал, что именно об этом он и ведет речь. Разве правда на этом свете неминуемо должна быть в нищете? Прозябать? Даже верблюд смердит и ревет, когда его долго не кормят и не поят.
Ихтияры мудро поглаживали бороды. Этот шах-заде в самом деле не похож на всех тех, кто когда-либо забредал в эти забытые аллахом земли из пышного Стамбула. Он не стремится, чтобы его боялись и ненавидели. Он хочет, чтобы его любили. Но он сын властелина и сам когда-нибудь может стать властелином, значит, хорошо знает, что верблюда, когда он ревет или не слушает, бьют всегда по шее, потому что это место самое уязвимое. А бедняков, когда они бунтуют, бьют по голове. Разве не приходили к бедным юрюкам святые люди, каждый из которых объявлял, что он пророк Махди, царь, который скрывался и теперь возвращается? Их имена сохранены в памяти простого люда навсегда. Нур Али, шейх Джеляль, Баба Зюннун, Донуз-оглан, Вели-Халифе, Календер-шах, Шюглюноглу Коджа. Много их было. А где они? Повешены в Сивасе, в Токате, в Конье и Кайсери. Посему юрюки говорят: "Лучше нападать на караван, чем бунтовать против султана". Он султанский сын, их почетный гость, они ничего не имеют, чтобы почтить его, как должно, потому хотели бы преподнести ему подарок, чтобы заверить в своей преданности великому падишаху, да продлит аллах его дни на земле.
Баязид поинтересовался, что они хотят ему преподнести.
Ихтияры сказали, что у них есть гарам-заде, то есть проходимец, жулик, которого они купили всего лишь несколько дней назад у племени тава, потому что тава на звон золота поворачиваются так, будто там Мекка. Этот гарам-заде хотел взбаламутить племена против всемогущего султана, он пытался это делать даже здесь, будучи купленным за кошелек старого серебра, наверное, это очень опасный преступник.
Баязида повели в овечью загородку, и там в углу, среди овечьих катышей, в липкой жиже, он увидел связанного грязными ремнями человека, будто две капли воды похожего на убитого шах-заде Мустафу. Даже поверженный в грязь, связанный сыромятью, в изорванной, но еще с остатками богатства одежде, он был величествен, по-своему великолепен, и непонятно, как поднялась рука у этих убогих людей на это явное могущество.
- Почему же вы его так, к овцам? - спросил Баязид.
- А где же беречь? - ответили ихтияры. - Племя всегда в пути. Зинданов у нас нет.
- В Токате тюрьма для государственных преступников. Можно было бы послать его туда.
- До Токата далеко. Да и не отдадим его никому, потому что он наш. Сказано ведь, что купили у тава.
Баязид обошел загон, приблизился к связанному.
- Кто ты? - спросил Баязид.
- Мустафа, - ответил тот.
- Мустафа мертв.
- А кто видел его мертвым?
В самом деле, кроме султана, дильсизов и Зала Махмуд-паши, никто не видел. Никто даже не знает, где похоронены останки шах-заде, иначе янычары выкопали бы тело и сделали своим султаном мертвого.
- Не знаю, кто ты и откуда, но затеял это ты напрасно, - спокойно промолвил Баязид. - Недоброе это дело...
- А я знаю, что ты шах-заде Баязид, и поражен, как ты можешь допустить, чтобы я лежал пред тобой в этой грязи, да еще и связанным.
- Если бы я сюда не заехал, ты лежал бы, наверное, еще дольше.
- Но ты заехал и стоишь надо мной.
Баязид обернулся к ихтиярам и сказал, чтобы развязали гарам-заде. Те ответили, что развязать, конечно, можно, почему бы и не развязать, если велит сам шах-заде, да благословит аллах его доброе сердце и пусть глаза его никогда не видят людской неволи и людских страданий: разве же не к каждому придут после смерти черные ангелы Мункир и Накир и не каждого станут истязать, допытываясь о грехах? Да и для них самих один вид человека, лишенного возможности и способности свободно передвигаться, человека, так тяжко угнетенного и обездоленного, разве не тягчайшее наказание? Для их глаз это такая же мука, как увидеть тот день, когда небо расколется и станет желтым, как кожа, и когда горы сдвинутся и станут как шерсть, а потом развеются и станут миражем. Но ведь они хорошо знают, какие поступки следует считать дозволенными человеку, то есть халал, а какие запрещенными - харам - или и вовсе негодными - макрух. Этот человек хотел поднять племена против его величества султана, пусть аллах дарует ему многолетие и благополучие. И когда же? Когда могучий падишах со своим непобедимым войском стоит рядом и его карающая рука нависает над всеми сыновьями дорог и странствий, пусть никогда не укорачивается эта рука и пусть защитит нас от страха. Вот почему этот человек пребывает в состоянии законном, развязать же его будет беззаконием.
- Хорошо, - сказал Баязид, терпеливо выслушав хитрых мудрецов, - я куплю его у вас. Вы заплатили за него кошелек серебра, я даю вам кошелек золота.
Старики оживились. Ведь сказано: "И что дает тебе знать, что такое крутизна? Отпустить раба или накормить в день голода сироту из родственников или бедняка оскудевшего".
Баязид взял у своего хазнедара кожаный кисет с золотом, бросил ихтиярам. Кисет исчез где-то в таинственных складках широких грязных халатов, но никто не кинулся развязывать гарам-заде.
Баязид уже не рад был этому приключению. Где-то далеко отсюда, в караван-сарае у дороги, лежит мертвый Джихангир, которого теперь ничто уже не интересует, а его, Баязида, любопытство загнало так далеко, что не знал теперь, как и выпутаться. Хитрые юрюки, словно бы нарочно подложили ему на пути этого искусного мошенника, выдающего себя за шах-заде Мустафу, они хорошо знают, что султанский сын не оставит этого гарам-заде здесь, а заберет его с собой или же велит немедленно убить. Вообще говоря, последнее было бы наилучшим выходом для всех, кроме самого гарам-заде. Но Баязид не чувствовал в себе такой жестокой решительности, к тому же стояли рядом две смерти его братьев - не достаточно ли? Оставить гарам-заде в руках юрюков тоже не мог. Счастье, что они показали этого Лжемустафу ему, а не отвезли тайком янычарам. Вот тогда была бы настоящая беда.
- Ну, - начал раздражаться Баязид, - почему же никто до сих пор не развязал этого человека?
Ихтияры караевли объяснили, что они передают его достойному шах-заде в таком виде и состоянии, в каком приобрели у племени тава, то есть связанным, а уж дело его высочества султанского сына велеть развязать гарам-заде или забрать так.
Баязид велел своим огланам освободить гарам-заде от пут и, когда тот встал пред ним, сказал:
- Тебе дадут другую одежду. Простого оглана. И поедешь со мной.
- В Стамбул? - спросил тот.
- Там будет видно. И забудь о том имени, которым имел наглость назваться.
- А если я в самом деле Мустафа? Сколько раз ты видел меня в Стамбуле и никогда не сомневался в моей подлинности, почему же теперь не веришь?
- Кто ты? - уже тревожась, тихо спросил его Баязид. - Я должен был убить тебя еще там, в овечьем загоне.
- Но ты развязал меня и сделал доброе дело. А если я и в самом деле шах-заде Мустафа...
- Кто ты? - снова переспросил Баязид. - Мустафа убит. Я сам видел его тело.
- А если убили не того Мустафу? Кто может знать, где настоящий, а где ненастоящий?
- К султану пришел настоящий. Должен был прийти.
Человек засмеялся. Голос, смех - все как у Мустафы.
- Ты говоришь "должен был прийти". А если на этот раз случилось иначе? Никто не знает, что даже в свой гарем Мустафа ходил не всегда сам, посылая часто своего двойника, может, потому и родился у него только один сын.
Баязид обрадовался. Наконец произнесено это слово: двойник!
- Так ты был двойником Мустафы?
- Кто это может знать? А может, убитый был моим двойником?
Но Баязид уже не отступался:
- Каково твое настоящее имя?
- Мустафа.
- А до этого?
- До этого - не знаю. Забыл.
- Вспомни. Если хочешь жить, вспомни.
- Димитр.
- Ты христианин?
- Такой же правоверный, как и ты.
- Родился христианином? Где родился?
- Это было давно.
- Не так уж и давно, чтоб забыть. Где?
- Под Серезом.
- Грек?
- Болгарин. Назван именем святого Димитра из Солуня.
- Кто тебя нашел?
- Взяли в девширме.
- А дальше?
- В Бейоглу среди аджемов увидел меня кизляр-ага.
- Ибрагим?
- Нет, черный. Привел к валиде. Показал ей. Тогда ночью отвезли меня в Эски-серай, отдали Махидевран.
- Рос с Мустафой? Все последние тридцать лет?
- Да.
- Всему обучался вместе с ним?
- Было время. Часто шутили мы с ним. Вместо него появлялся я. Обманывали всех. Тебя, шах-заде, тоже несколько раз обманули. Мустафа не решался обманывать лишь султана.
- Смерть тоже не обманул.
- Никто этого не знает. Даже я не знаю, кого убили на самом деле меня или Мустафу? А кто еще может сказать на этом свете?
- Не серди меня, ибо я напомню, что давно должен был бы тебя убить.
- А я хочу тебя разозлить, чтобы узнать о твоих намерениях в отношении меня. Только во зле мы правдивы, а не в добре. Убедился еще раз в этом с юрюками. Хотел поднять их против султана - мне не поверили. Да и видно по всему, Мустафа им не нужен. Голодранцы верят только голодранцам.
- Должен бы знать, кому ты нужен, - осторожно намекнул Баязид.
- Янычарам? Боюсь их. Они одинаково легко любят и убивают. Но для юрюков я чужой. Показали мне это довольно искренне и откровенно.
- Для кого же мог бы стать своим?
- Разве что для людей, среди которых когда-то родился. Наверное, следовало бы бежать туда сразу.
- Теперь поздно, - сказал Баязид. - Если бы я на тебя не наткнулся, все могло бы быть иначе, а так - не могу тебя отпустить. Придется везти в Стамбул и сообщить султану.
- А ты не отпускай, просто дай мне возможность бежать. Знаю тебя: ты из сыновей Хасеки самый добрый.
- Доброта здесь ни к чему. Ты государственный преступник, я должен отвезти тебя в Эди-куле.
- Кажется, ты везешь в Стамбул своего мертвого брата? Как же можно везти мертвого и преступника одновременно? Разве не великий грех? Лучше всего дать мне возможность бежать. Будет спокойнее для всех, и для мертвых, и для живых.
- Сказал тебе - не могу.
- Я убегу без помощи, сам. Ты только не замечай этого. А когда заметишь, пошли погоню в обратном направлении, ибо никто ведь не поверит, что я побегу в Стамбул.
- Что ты будешь делать, добравшись до родных мест? - спросил Баязид.
- А что должен делать? Попытаюсь жить, хотя это и трудно. До сих пор был не самим собой, вроде бы и не живым человеком, а только чужой тенью. Не знаю, удастся ли мне жить, как живут все люди. Если же в самом деле удастся, может, когда-нибудь пригожусь и тебе, шах-заде.
- Ну, навряд ли.
Так они поехали дальше, и Димитр был среди огланов Баязида, двоим из которых шах-заде велел следить за ним, но во время охоты возле Исхаклу тот исчез вместе со своими охранниками. Гоняясь за джейранами, ловцы разбрелись на большие расстояния, долго собирались вместе, так что побег обнаружен был лишь на следующий день. То ли Димитр подговорил молодых огланов бежать вместе с ним, то ли уничтожил, то ли купил свою свободу за деньги, которые тайком дал ему Баязид, - никто об этом не знал. Баязид послал погоню, направив ее назад, но погоня возвратилась через неделю, нигде не напав на след. Тогда шах-заде отправил к султану Сулейману гонца с письмом, в котором описал приключение со Лжемустафой, умолчав о своих разговорах с ним и о его происхождении. Делал это неосознанно, как многое в своей жизни, ибо полностью унаследовал характер своей матери: был добродушным, немного легкомысленным, веселым, как его мать в молодости, наивность и беспечность всегда преобладали у него над чувством ответственности и предусмотрительности. Зачем ему беспокоиться об этом странном человеке? Забыл о нем сразу, как только написал султану, лишь потом, прибыв в Стамбул, случайно вспомнил и рассказал о двойнике Мустафы своей матери.
