ГЛАВА 40
Я очутился в Мехико 1945 года. В Риме 1950-го.
Катакомбы.
С темнотой проблема та, что впереди, а может, сзади в ней чудятся заполонившие помещение мумии, которых вышвырнули из могил, так как они не оплатили похороны.
Или мерещатся кучи из тысяч и тысяч костей, черепов: собьешь — и покатятся шары во все стороны.
Темнота.
И я в ловушке: одни пути ведут к вечному полумраку в Мехико, другие — к вечности под Ватиканом.
Темнота.
Я обратил взгляд к лестнице, которая вела в безопасное место — к слепому Генри и злому Фрицу. Но они давно ушли туда, где светло, к обшарпанному фасаду Граумана.
Было слышно, как в десяти милях вниз по течению, в Венисе, стучит, как огромное сердце, прибой. Там, небось, безопасно. Но между мною и соленым ночным ветром торчит смутное бетонное перекрытие, двадцать тысяч ярдов.
Я судорожно втянул в себя воздух, потому что…
Из тьмы, волоча ноги, выступил бледный мужчина.
Не назову его походку шаткой, но сквозило что-то такое в очертаниях его фигуры, коленях и локтях, в том, как хлопали руки, словно подстреленные птицы. От его взгляда я застыл.
— Я тебя знаю! — крикнул он.
Я уронил фонарик.
Схватив фонарик, он воскликнул:
— Что ты делаешь здесь внизу? — Звук отражался от бетонных стен. — Разве ты не был… — Он назвал мое имя. — Ну да! Иисусе, ты прячешься? Спустился, чтобы остаться? Тогда, наверное, добро пожаловать. — Бледная призрачная рука размахивала моим фонарем. — Ну и местечко, а? Я здесь целую вечность. Спустился посмотреть. Назад не вышел. Друзей целый ворох. Хочешь познакомиться?
Я помотал головой. Он фыркнул.
— Черт! Ну да, что тебе за прок от затерявшихся под землей!
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил я. — Мы вместе ходили в школу?
— Не помнишь? Разрази меня гром!
— Гарольд? Росс?
Где-то вдали капала вода из крана.
Я назвал еще имена. К глазам подступили слезы. Ральф, Сэмми, Арнольд, школьные приятели. Гэри, Филип, ушли на войну, бога ради.
— Кто ты? Когда мы познакомились?
— Никто никого не узнаёт. — Он отступил.
— Ты был моим близким другом?
— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь. И что меня не ждет ничего хорошего — тоже. — Голос доносился издалека.
— Война.
— Я умер передвойной. Умер посленее. Я никогда не рождался на свет, так что? — Все тише.
— Эдди! Эд. Эдвард. Эдуарде, не иначе! — Сердце у меня колотилось, голос окреп.
— Когда ты был у меня в последний раз? А на моих похоронах ты был? Ты хотя бы знал?
— Я не знал. — Я двинулся к нему.
— Приходи снова. Стучаться не надо. Я всегда буду на месте. Погоди! Ты кого-то ищешь? Как она выглядит? Слышишь? Как онавыглядит? Я прав? Да, нет?
— Да! — выпалил я.
— Она пошла туда. — Он махнул моим фонариком.
— Когда?
— Только что. Что она делает здесь, в Дантовом аду?
— Как она выглядела? — рявкнул я.
— «Шанель» номер пять!
— Что?
— «Шанель»! От этого крысы забегают. Ей повезет, если доберется до берега. «Держись подальше от Маскл-Бич!» — крикнул я.
— Что?
— «Держись подальше!» — крикнул я. Она где-то тут. «Шанель» номер пять!
Я выхватил у него из рук свой фонарик и направил луч обратно, на его призрачное лицо.
— Где?
— Что такое? — Он громко фыркнул.
— Боже, я не понимаю.
— Да туда же, туда.
Отзвуки его смеха неслись со всех сторон.
— Погоди! Я ничего не вижу!
— Видеть не требуется. «Шанель»!
Снова хохот.
Я крутанул фонарик.
Под бормотание собеседника до моего слуха донеслись вроде бы отзвуки погодных явлений, смены времен года; отдаленный шум дождя. Сухая очистка, подумал я, но не сухая, стремительный поток; воды по щиколотку, будет по колено — затопит всю проклятую дыру, отсюда и до моря!
Я шатнул луч вверх, кругом, обратно. Ничего. Звук нарастал. Шепоты множились, да, но дело было не в перемене погоды с сухой на влажную — шептали голоса; не капли ударяли в цементный пол, а шлепали босые ноги; в глухом ропоте мешались спокойное удивление, споры, любопытство.
Люди, подумал я, бог мой, еще тени вроде этой, еще голоса, весь проклятый клан, тени и тени теней, подобные немым призракам на потолке у Раттиган, привидения, что поднимаются в потолок, кружатся, иссякают, как дождь.
А что, если ее киношных призраков сдуло ветром с ее проектора, с бледных экранов наверху, у Граумана, если они, одевшиеся в паутину и налитые светом, обрели голос — боже правый, что, если?
Глупость! Я выключил фонарь, потому что рядом продолжал заунывно нашептывать безумец дождя и туннелей. Чувствуя щекой его горячее дыхание, я отшатнулся назад: я боялся осветить его лицо, боялся вторично направить луч в туннель и тем овеществить прилив призрачных голосов, которые звучали уже громче, ближе. Тьма плыла, невидимая толпа собиралась, свихнутый чудак вырастал и приближался, пальцы, державшие меня за рукав, казалось, готовы были вцепиться, связать, ливень голосов стучал уже не в отдалении, пора было сорваться с места, бежать сломя голову, в надежде, что у этих тварей нет ног!
— Я… — начал я дрожащим голосом.
— Что такое? — крикнул мой приятель.
— Я…
— Чего ты испугался? Смотри. Смотри! Смотри сюда!
Невидимые руки подтолкнули меня сквозь темноту к сгустку тьмы, который затем распался на тени, а те, в свою очередь, оказались людьми. Толпа теснилась вокруг одной фигуры; в темноте тонули ее рыдания и жалобы, голос был женский.
Женщина ненадолго замолкла и снова принялась плакать, вскрикивать и стонать, а я тем временем приблизился.
Тут кто-то додумался поднести зажигалку, щелкнул ею, и голубой огонек изогнулся в сторону этого закутанного в шаль, нечесаного создания, этой мятущейся души.
По примеру первой из тьмы с шипением выплыла еще одна зажигалка, вспыхнул и застыл огонек. Пошли вспыхивать другие, как рой светлячков, выстраиваться в круг, световой круг замкнулся. Внутри его, являя наблюдателям это горе, это волнение, этот шепот, эти всхлипывания, этот внезапно возвышавшийся голос, плавало полдюжины — дюжина — два десятка голубых огоньков помельче; их протягивали и держали, чтобы воспламенить голос, придать ему очертания, осиять тайну. Светлячки умножались — голос звенел пронзительней, испрашивая какого-то незримого дара, желая одобрения; ему требовалось внимание, ему нужно было жить, он взывал к тому, чтобы этот облик, это лицо, эта суть были разгаданы.
— Если б не мои голоса, я бы совсем отчаялась, — горестно повторяла она.
Что, подумал я. Что это? Что-то знакомое! Я почти догадывался. Почти понимал. Что?
— Колокола зазвенели в небесной выси, и эхо их медлит в полях. Сквозь сельское затишье, мои голоса! — восклицала она.
Что это? Почти, думал я. Почти знакомо. О господи, что?
Дикий порыв штормового ветра примчался от далекого океана, пахнуло солью, прокатился гром.
— Ты? — крикнул я. — Ты!
Все огни погасли, оставив после себя полную тьму и испуганные голоса.
Я выкликнул ее имя, но вместо ответа последовала лавина панического топота и крика.
Под грохот и суету мне в руку, лицо, колено ткнулась мягкая плоть, я раз, потом другой крикнул: «Ты!» — и остался один.
Вокруг творилась полная кутерьма, тьма раздробилась на тысячи бешеных потоков, среди которых, прямо у моих губ, засветился единственный огонек, и одно из этих странных созданий при виде меня выругалось: «Ты, это ты ее спугнул! Ты!»
Ко мне потянулось множество рук, и я упал навзничь.
— Нет! — Я перевернулся и вскочил на ноги, надеясь, что бегу к океану, а не к призракам.
Потом я споткнулся и упал. Фонарик покатился. Господи, подумал я, если он потеряется…
Я встал на четвереньки. «Ну, пожалуйста, пожалуйста!»
Пальцы сомкнулись на фонарике, я ожил, вскочил и, ощущая за спиной темный поток, на шатких ногах пустился в бегство. Держись, думал я, только не падать, луч фонаря, как веревка, тянет, только не падать и не оглядываться! Где они: близко, далеко, а может, впереди ждут другие? Боже милостивый!
И тут туннель огласился самым прекрасным в мире звуком. Впереди, подобием солнечного восхода у райских врат, вспыхнуло освещение, громко запел автомобильный гудок, раскатился грохот. Машина.
Люди вроде меня мыслят кинокадрами, живыми мимолетными картинами без слов, вспышками молнии. Джон Форд, подумалось мне, Долина монументов! Индейцы! Наконец-то чертова кавалерия!
Впереди, вынырнув со дна морского… Мое спасение, древняя развалина. И привставший за рулем… Крамли. Изрыгает ругательства, каких от него прежде никто не слышал, клянет меня на чем свет стоит, но радуется оттого, что меня нашел, и вновь поносит чертова дурня.
— Смотри не зашиби! — вскрикнул я. Автомобиль затормозил у самых моих ног.
— Зашибу, когда выберемся! — пообещал Крамли.
Фары заставили тьму отступить. Крамли жал на гудок, размахивал руками, брызгал слюной, бесновался — от всего этого я ошалел.
— Твое счастье, драндулет пролез! Что там?
Я бросил взгляд обратно, во тьму.
— Ничего.
— Тогда и подвозить тебя незачем! — Крамли газанул.
Я прыгнул внутрь и так тяжело плюхнулся на сиденье, что колымага содрогнулась. Крамли ухватил меня за подбородок.
— Ты как?
— Теперь все нормально!
— Нам надо выбираться!
— Выбираться? — В глубине вырастали тени. — Со скоростью пятьдесят миль в час?
— Шестьдесят!
Крамли всмотрелся в ночь.
— Сэчел Пейдж говорил, никогда не оглядывайся. Как бы этим кто-нибудь не воспользовался.
На свет нетвердо выступила дюжина фигур.
— Давай! — заорал я.
Мы умчались…
В обратном направлении, со скоростью семьдесят миль.
Крамли громко произнес:
— Мне позвонил Генри, рассказал, куда занесло чертова дурня Марсианина!
— Генри, — со вздохом повторил я.
— Фриц тоже! Сказал, «дурень» — это для тебя слишком мягко!
— Он прав! Быстрей!
Мы прибавили газу. Слышался шум прибоя.
