Я забыла задернуть занавеску, как делала обычно, и спустить жалюзи. Поэтому, когда луна, яркая и полная (стояла ясная ночь), оказалась против моего окна и заглянула в него, ее светлый взор пробудил меня. Была глубокая ночь, и, открыв глаза, я сразу увидела серебристо-белый и кристально-ясный диск. Луна была великолепна, но как-то слишком торжественна. Я приподнялась и протянула руку, чтобы задернуть занавеску.

Боже, какой вопль!

Ночь, ее тишина, ее покой словно были разорваны неистовым, пронзительным, диким криком, пронесшимся из одного конца дома в другой.

Сердце у меня замерло, пульс, казалось, перестал биться; моя вытянутая рука оцепенела, словно парализованная. Вопль замер и больше не повторялся. Какое бы существо ни издало этот чудовищный крик, повторить его было невозможно; самый огромный кондор в Андах не мог дважды издать такой крик в своем заоблачном гнезде. Существо, испустившее такой вопль, непременно должно было передохнуть, чтобы повторить его.

Этот вопль раздался на третьем этаже, у меня над головой. В комнате над моею я услышала шум борьбы, и, судя по этому шуму, то была борьба не на жизнь, а на смерть. Кто-то полупридушенным голосом крикнул:

– Помогите! Помогите! Помогите! – три раза, с судорожной торопливостью.

– Неужели никто не слышит? – снова раздался голос, и затем, среди яростного топота и возни, которые продолжались наверху, до меня сквозь доски и штукатурку донеслось:

– Рочестер! Рочестер! Ради бога! Сюда!

Где-то распахнулась дверь. Кто-то пробежал, вернее – пронесся по коридору. Над моей головой послышались еще чьи-то шаги, что-то упало – и наступила тишина.

Я набросила на себя одежду и, дрожа от ужаса, выбежала из комнаты. Гости уже все проснулись. Из каждой комнаты доносились восклицания, испуганный шепот; дверь за дверью открывалась, выглядывал один, выглядывал другой; постепенно коридор наполнился людьми. Мужчины и женщины повскакивали с постелей. «Что же это?», «Кто убит? Что случилось?», «Принесите свечу!», «Где пожар?», «Где разбойники?», «Куда бежать?» – доносилось отовсюду. Если бы не лунный свет, гости оказались бы в непроглядной тьме. Все бегали взад и вперед, собирались кучками, некоторые рыдали, другие едва держались на ногах. Смятение было неописуемое.

– Куда, к черту, провалился Рочестер? – кричал полковник Дэнт. – Его нигде нет.

– Здесь! Здесь я! – отвечал ему из темноты знакомый голос. – Успокойтесь, пожалуйста, все. Я иду.

Дверь в конце коридора открылась, и появился мистер Рочестер со свечой в руке. Он только что спустился с верхнего этажа. Одна из дам торопливо подбежала к нему и схватила его за руку. Это была мисс Ингрэм.

– Произошло ужасное событие? – спросила она. – Говорите скорее, лучше узнать сразу!

– Да не тормошите вы меня, еще задушите, – отвечал он, так как барышни Эштон от страха прижимались к нему, а обе вдовствующие леди в необъятных белых капотах неслись на него, как два корабля под всеми парусами.

– Все в порядке, все в порядке! – закричал он. – Это просто репетиция пьесы «Много шума из ничего». Дамы, не теснитесь вокруг меня, а то я могу рассвирепеть.

И действительно, вид у него был свирепый. Его черные глаза метали молнии. Сделав над собой усилие, он добавил спокойно:

– Просто одной из служанок приснился страшный сон – вот и все. Эта особа нервная и неуравновешенная. Она приняла свой сон за привидение или что-то в этом роде и до смерти перепугалась. А теперь я должен проводить вас в ваши комнаты: пока в доме не воцарится покой, ее не удастся привести в себя. Джентльмены, будьте добры, покажите дамам пример. Мисс Ингрэм, я уверен, что вы не поддадитесь вздорному страху. Эми и Луиза, возвращайтесь в ваши гнездышки, как пара голубок. А вы, сударыни, – обратился он к вдовам, – наверняка смертельно простудитесь, если задержитесь в этом холодном коридоре.

И так, то шуткой, то твердостью, он заставил их всех разойтись по спальням. Я не стала ждать его приказания и вернулась к себе так же незаметно, как поднялась.

Однако я не легла. Наоборот, я поспешила одеться. Шум борьбы после вопля и сказанные затем слова слышала, вероятно, только я одна, ибо все это происходило как раз в комнате надо мной, а следовательно, я была уверена, что вовсе не сон, приснившийся одной из служанок, поверг весь дом в ужас и что объяснение, данное мистером Рочестером, просто выдумано им для успокоения гостей. Поэтому я решила одеться и быть готовой ко всему. Я села у окна и долго просидела так, глядя на безмолвный парк и посеребренные луной поля и ожидая неведомо чего. Но мне казалось, что за этим странным воплем, борьбой и зовом о помощи должно последовать еще какое-то событие.

Однако все успокоилось. В доме воцарилась полная тишина. Постепенно смолкли все шорохи и шепоты, и примерно через час в Торнфильд-холле было безмолвно, как в пустыне. Казалось, сон и ночь снова вступили в свои права. Луна уже заходила. Мне стало неприятно в холоде и темноте, и я решила лечь, как была, одетой. Я отошла от окна и едва слышно прошла по ковру. Когда я наклонилась, чтобы снять башмаки, кто-то осторожно постучал ко мне в дверь.

– Меня зовут? – спросила я.

– Вы не спите? – откликнулся голос, которого я ждала, то есть голос моего хозяина.

– Не сплю, сэр.

– Одеты?

– Да.

– Тогда выходите, только тихонько.

Я вышла. В коридоре стоял мистер Рочестер, держа свечу.

– Вы мне нужны, – сказал он, – идите за мной. Не спешите и не шумите.

На мне были легкие туфли, я ступала по ковру бесшумно, как кошка. Мистер Рочестер поднялся по лестнице и остановился в темном и низком коридоре все того же рокового третьего этажа; я остановилась рядом с ним.

– У вас есть губка в вашей комнате? – спросил он шепотом.

– Да, сэр.

– А есть у вас соли, нюхательные соли?

– Да.

– Пойдите и принесите.

Я вернулась, нашла на умывальнике губку и в комоде соли и опять поднялась наверх. Он ждал меня, в руке у него был ключ. Подойдя к одной из низеньких черных дверей, он вложил ключ в замок, помедлил и снова обратился ко мне:

– Вы не упадете в обморок при виде крови?

– Думаю, что нет, хотя мне трудно за себя поручиться.

Я почувствовала тайный трепет, отвечая ему. Но ни страха, ни слабости.

– Дайте мне вашу руку, – сказал он. – Не стоит рисковать обмороком.

Я вложила свои пальцы в его руку.

– Она теплая и крепкая и ничуть не дрожит, – заметил он и, повернув ключ в замке, открыл дверь.

Я вошла в комнату, которую мне уже однажды показывала миссис Фэйрфакс, – в тот первый день, когда мы осматривали дом. Стены были затянуты гобеленами, но теперь они в одном месте были приподняты, и я увидела потайную дверь. Эта дверь была открыта. В соседней комнате горел свет, и оттуда доносилось странное хриплое рычание, словно там находилась злая собака. Мистер Рочестер поставил свечу на пол и, сказав мне: «Подождите минутку», прошел в смежную комнату. Он был встречен взрывом смеха, сначала оглушительным, затем перешедшим в характерное для смеха Грэйс Пул жуткое и раздельное «ха-ха». Значит, она была там. Видимо, он дал какие-то указания молча, хотя кто-то к нему и обратился вполголоса. Потом вышел и запер за собою дверь.

– Сюда, Джейн, – сказал он.

Мы обогнули широкую, с задернутым пологом кровать, которая занимала значительную часть комнаты. Возле изголовья стояло кресло. В нем сидел мужчина, полуодетый; он молчал, голова была откинута назад, глаза закрыты. Мистер Рочестер поднес ближе свечу, и я узнала в этом не подававшем никаких признаков жизни бледном человеке сегодняшнего приезжего, Мэзона. Я заметила также у него под мышкой и на плече пятна крови.

– Держите свечу, – сказал мистер Рочестер; и я взяла у него свечу. Он взял с умывальника таз с водой. – Держите, – сказал он. Я повиновалась. Окунув губку в воду, он провел ею по мертвенно-бледному лицу Мэзона. Спросил мой флакон с солями и поднес его к ноздрям гостя. Мистер Мэзон вскоре приоткрыл глаза. Он застонал. Мистер Рочестер распахнул рубашку раненого, плечо и рука которого были перевязаны, смыл губкой кровь, стекавшую крупными каплями.

– Что со мной? Я тяжело ранен? – пробормотал мистер Мэзон.

– Пустяки! Небольшая царапина! Только не раскисай, будь мужчиной! Я сейчас сам отправлюсь за врачом. К утру мы, надеюсь, увезем тебя отсюда. Джейн! – продолжал он, обращаясь ко мне.

– Да, сэр?

– Мне придется оставить вас здесь с этим джентльменом на час или два; вы будете вытирать губкой кровь, как я вытирал сейчас, если она появится. А если ему сделается дурно, вы дадите ему выпить воды из этого вот стакана и понюхать соли из вашего флакона. Вы не должны разговаривать с ним ни под каким предлогом. Помни, Ричард, я запрещаю тебе под страхом смерти разговаривать с ней. Достаточно тебе открыть рот и пошевельнуться, и я не отвечаю за последствия.

Бедный Мэзон снова застонал; он сидел неподвижно – боязнь смерти, а может быть и чего-то другого, точно парализовала его. Мистер Рочестер вложил мне в руку окровавленную губку, и я начала стирать кровь, как делал он. Несколько секунд он наблюдал за мной, затем сказал: «Не забудьте – никаких разговоров», – и вышел из комнаты. Странное я испытала чувство, когда ключ повернулся в замке и звук удаляющихся шагов мистера Рочестера замер вдали.

И вот я сидела на третьем этаже, запертая в одной из его таинственных камер; вокруг меня была ночь. Перед моими глазами – доверенный моим заботам бледный, окровавленный человек; от убийцы меня отделяла тонкая дверь. Да, это было ужасно; я все готова была перенести, но содрогалась при мысли о том, что Грэйс Пул может кинуться на меня.

И все же я должна оставаться на своем посту. Я должна следить за этим мертвенным лицом, смотреть на эти посиневшие, недвижные уста, которым запрещено открываться, на эти глаза, то закрытые, то блуждающие по комнате, а по временам останавливающиеся на мне и словно остекленевшие от ужаса. Я все вновь и вновь должна опускать руку в таз с водой и стирать выступающие капли крови; следить за тем, как постепенно догорает свеча, как тени сгущаются на старинных потертых гобеленах вокруг меня, становятся черными за тяжелым пологом массивной кровати и странно трепещут над старинным шкафом против меня: его створки состоят из двенадцати делений, в каждом из которых – изображение сумрачного лика одного из апостолов, сделанное искусной рукой, причем каждый лик заключен как бы в деревянную раму, а над ними высится распятие из черного дерева.

В зависимости от игры тени и света выступал то бородатый врач Лука со склоненным челом, то голова святого Иоанна с прядями длинных волос, то дьявольское лицо Иуды, – оно словно вдруг оживало, и в нем проступали угрожающие черты архипредателя-сатаны, принявшего образ своего слуги.

И в этой мрачной комнате я вынуждена была бодрствовать и сторожить: прислушиваться к движениям дикого зверя или дьявола по ту сторону двери. Однако мистер Рочестер, уходя, как будто заколдовал страшное создание. В течение всей ночи из-за таинственной двери до меня только трижды, и притом с большими промежутками, донеслись приглушенные звуки: то был скрип половицы под чьими-то осторожными шагами, уже знакомое хриплое рычание и затем тоскливый человеческий стон.

К тому же меня мучили собственные мысли. Что за преступление таилось в этом уединенном доме, владелец которого не мог ни покончить с ним, ни пресечь его? Какая тайна прорывалась здесь то вспышкой пожара, то кровопролитием в самые глухие часы ночи? Что это за существо, которое, приняв облик обыкновеннейшей женщины, так непостижимо меняло голос? То это был насмешливый демон, то дикий коршун, терзающий падаль.

И незнакомец, над которым я склонялась, этот банальный и кроткий человек, – каким образом он угодил в эту паутину ужаса? Отчего фурия накинулась на него? И как он очутился в этой отдаленной части дома в столь неподходящий час, когда ему давно следовало мирно спать в своей постели? Я сама слышала, как мистер Рочестер указал ему комнату внизу, – так что же привело его сюда? И почему он так беззлобно относится к совершенному над ним насилию, а возможно, и предательству? Почему так покорно подчинился этому заточению, на которое его обрек мистер Рочестер? И зачем это понадобилось мистеру Рочестеру? На его гостя было совершено нападение; его собственной жизни еще недавно угрожало какое-то гнусное злодейство; и оба эти покушения он предпочитал держать в тайне и предать забвению? Я только что была свидетельницей полной покорности мистера Мэзона мистеру Рочестеру, я видела, как настойчивая воля последнего безоговорочно подчинила себе инертность его гостя: те несколько слов, которыми они обменялись, подтверждали это. Очевидно, и в их прежних отношениях энергия моего хозяина, как правило, брала верх над пассивностью его приятеля. Чем же тогда объяснить испуг мистера Рочестера, когда он узнал о приезде мистера Мэзона? Отчего одно имя этого незначительного человека, который подчинялся теперь каждому его слову, как ребенок, сразило его несколько часов тому назад, словно удар молнии, обрушившийся на мощный дуб?

О, я не могла забыть ни его взгляда, ни его бледности, когда он прошептал: «Джейн, вы нанесли мне удар, вы нанесли мне удар, Джейн!» Я не могла забыть, как дрожала рука, опиравшаяся на мое плечо; а ведь нелегко было согнуть этот решительный характер и вызвать трепет в сильном теле Фэйрфакса Рочестера.

«Когда же он придет? Когда же он придет?» – восклицала я про себя, так как ночь тянулась бесконечно, а мой пациент стонал, слабел, угасал, и ни утро, ни помощь не приходили. Все вновь и вновь подносила я воду к губам Мэзона, все вновь и вновь предлагала понюхать освежающие соли, – мои усилия казались тщетными. Физические или душевные страдания, потеря крови, а может быть, все, вместе взятое, вызвало у него внезапный упадок сил. Он так стонал, казался таким слабым, растерянным и несчастным, что я боялась: вот-вот он умрет, а я не могу даже заговорить с ним!

Свеча наконец догорела; когда огонек потух, я заметила вдоль края занавесок бледно-серую кайму света. Значит, утро все-таки близко. Затем я услышала, как на дворе залаял в своей будке Пилот. Моя надежда воскресла. И не напрасно: через пять минут скрип ключа в замке известил меня о том, что мое дежурство кончено. Оно продолжалось не больше двух часов, но мне казалось, что протекла неделя.

Вошел мистер Рочестер в сопровождении врача, за которым он ездил.

– Ну, а теперь, Картер, поторопитесь, – обратился он к врачу. – Даю вам полчаса на то, чтобы промыть рану, наложить повязку, свести больного вниз и так далее.

– А можно ли ему двигаться, сэр?

– Безусловно, можно. Ничего серьезного нет; просто он разнервничался, и надо поднять у него настроение. Пойдемте, принимайтесь за дело.

Мистер Рочестер отдернул плотные занавеси на окнах, поднял полотняную штору и впустил в комнату как можно больше дневного света. И я с радостью отметила, как светло уже было на дворе! Какие яркие розовые полосы озаряли восток! Затем он подошел к Мэзону, которого осматривал врач.

– Ну, приятель, как дела? – спросил он.

– Боюсь, что она меня прикончила, – последовал едва слышный ответ.

– Глупости, мужайся. Через две недели ты будешь здоров, как прежде. Просто немного крови потерял – вот и все. Картер, скажите ему, что никакой опасности нет.

– Могу, и с полной уверенностью, – отозвался Картер, который уже снял со своего пациента повязку. – Жалею, что не оказался здесь раньше, тогда он не потерял бы столько крови. Но что это? Плечо не только порезано, оно изорвано. Эта рана не от ножа, тут поработали чьи-то зубы.

– Она кусала меня, – прошептал больной. – Она накинулась на меня, как тигрица, когда Рочестер отнял у нее нож.

– А зачем ты ей поддался? Надо было сопротивляться, – заметил мистер Рочестер.

– Но что можно было сделать при таких обстоятельствах? – возразил Мэзон. – О, это было ужасно, – добавил он содрогнувшись. – Я не ждал этого, она вначале была так спокойна.

– Я предупреждал тебя, – ответил его друг, – я говорил тебе: будь начеку, когда ты с ней. И потом, ты же мог подождать до завтра, и я пошел бы с тобой; это было просто безумием – попытаться устроить свидание сегодня же ночью и с глазу на глаз.

– Мне казалось, что это будет полезно.

– Тебе казалось! Тебе казалось! Я просто из себя выхожу, когда слушаю тебя. Ну, как бы там ни было, ты пострадал, и, кажется, пострадал достаточно за то, что не послушался моего совета; поэтому я умолкаю. Картер, скорей, скорей! Сейчас взойдет солнце, и мы должны его увезти отсюда.

– Сию минуту, сэр. Плечо уже перевязано. Я сейчас осмотрю только еще эту рану на руке. Тут тоже, видимо, побывали зубы.

– Она сосала кровь; она сказала, что высосет всю кровь из моего сердца! – воскликнул Мэзон.

Я видела, как мистер Рочестер содрогнулся: странное выражение отвращения, ужаса и ненависти исказило его лицо до неузнаваемости, но он сказал только:

– Замолчи, Ричард, и не обращай внимания на ее глупую болтовню; не повторяй ее.

– Хотел бы я забыть… – последовал ответ.

– Ничего, и забудешь, как только уедешь из Англии; очутишься опять в Спаништауне и будешь вспоминать о ней так, как будто она давно умерла. Или лучше не вспоминай о ней вовсе.

– Эту ночь забыть невозможно!

– Нет, возможно. Возьми себя в руки! Два часа тому назад ты считал, что погиб, а вот же ты жив и болтаешь как ни в чем не бывало. Ну, Картер кончил или почти кончил свое дело; я живо приведу тебя в порядок. Джейн, – впервые после своего возвращения обратился он ко мне, – возьмите этот ключ, спуститесь в мою спальню и пройдите прямо в гардеробную; откройте верхний ящик гардероба, выньте чистую рубашку и шейный платок и принесите их сюда. И попроворней.

Я пошла, отперла шкаф, достала упомянутые предметы и вернулась с ними.

– А теперь, – сказал он, – зайдите за кровать. Я приведу его в порядок. Но не выходите из комнаты. Вы можете еще понадобиться.

Я последовала его указанию.

– Никто там не просыпался, когда вы ходили вниз, Джейн? – спросил меня мистер Рочестер.

– Нет, сэр. Всюду было очень тихо.

– Мы увезем тебя без шума, Дик. Так будет лучше и для тебя, и для этого несчастного создания, там за дверью. Я слишком долго избегал огласки и меньше всего желал бы ее теперь. Помогите ему, Картер, надеть пиджак… А где твой меховой плащ? Тебе ведь без него и мили не проехать в этом проклятом холодном климате. Я знаю. Он в твоей комнате. Джейн, бегите вниз в комнату мистера Мэзона – она рядом с моей – и принесите плащ, который вы там найдете.

Снова я побежала и снова вернулась, таща широчайший плащ, подбитый и опушенный мехом.

– А теперь у меня для вас еще одно поручение, – сказал мой неугомонный хозяин. – Вам придется опять спуститься в мою комнату. Какое счастье, что у вас бархатные лапки, Джейн. Если бы вы топали, как лошадь, это было бы ужасно. Откройте средний ящик моего туалетного стола, там вы найдете маленький пузырек и стаканчик. Живо!

Я поспешила вниз и принесла флакончик.

– Отлично! А теперь, доктор, я позволю себе сам определить ту дозу, которая ему необходима, на мою ответственность. Я приобрел это средство в Риме у итальянского шарлатана; вы такого субъекта, наверное, выгнали бы, Картер. Пользоваться этим средством без нужды незачем, но при случае оно хорошо подхлестывает; как теперь, например. Джейн, дайте немного воды.

Он протянул мне стаканчик, и я налила его до половины водой из графина, стоявшего на умывальнике.

– Довольно, а теперь смочите носик флакона.

Я исполнила его просьбу. Тогда он накапал в стаканчик двенадцать капель какой-то алой жидкости и предложил ее Мэзону.

– Пей, Ричард. Это даст тебе примерно на час те силы, которых тебе недостает.

– А оно мне не повредит? Оно возбуждает?

– Пей, пей, пей!

Мистер Мэзон подчинился, так как возражать, видимо, не приходилось. Он был совсем одет, в лице еще оставалась бледность, но он уже не производил впечатления ослабевшего и изнемогающего человека. Мистер Рочестер дал ему посидеть три минуты, затем взял его под руку.

– Теперь я уверен, что ты можешь подняться на ноги, – сказал он. – Попробуй.

Больной встал.

– Картер, возьмите его под другую руку. Приободрись, Ричард! Сделай шаг… вот так.

– Я действительно чувствую себя лучше, – заметил мистер Мэзон.

– Не сомневаюсь. А теперь, Джейн, бегите на черную лестницу, отоприте боковую дверь и скажите кучеру кареты, которую вы увидите во дворе или за воротами, – я не велел ему греметь колесами по камням, – чтобы он приготовился. Мы идем. И потом, Джейн, если кто-нибудь уже встал, подайте нам сигнал с нижней площадки лестницы.

Было около половины пятого, и солнце уже всходило, но в кухне еще царили сумрак и тишина. Боковая дверь оказалась запертой, и я постаралась открыть ее как можно бесшумнее. Двор был пуст, но ворота были открыты настежь, и за ними я увидела запряженную парой лошадей карету и кучера, сидевшего на козлах. Я подошла к нему и сказала, что джентльмены сейчас будут. Он кивнул. Затем я внимательно огляделась кругом и прислушалась. Всюду еще дремала тишина раннего утра, в окнах третьего этажа, где спала прислуга, занавески были задернуты. Птицы щебетали в густой листве плодовых деревьев, цветущие ветви которых свисали, подобно белым гирляндам, через стену, тянувшуюся в глубине двора, да в конюшнях лошади изредка переступали с ноги на ногу, и это были единственные звуки, нарушавшие тишину.

Наконец джентльмены появились. Мэзон, поддерживаемый мистером Рочестером и врачом, шел без особых усилий. Они помогли ему сесть в карету, затем сел и мистер Картер.

– Присматривайте за ним, – сказал мистер Рочестер последнему, – и держите его у себя, пока он не поправится окончательно. Я приеду через день-два его навестить. Ну, как ты сейчас, Ричард?

– Свежий воздух оживил меня, Фэйрфакс.

– Оставьте окно с этой стороны открытым, Картер, ветра нет. До свиданья, Дик!

– Фэйрфакс…

– Ну что такое?

– Пусть ее берегут; пусть обращаются с ней как можно мягче, пусть ее… – Он смолк и залился слезами.

– Я и так стараюсь; и буду делать, что возможно, – последовал ответ.

Мистер Рочестер захлопнул дверцу кареты, экипаж тронулся.

– Но как бы я благодарил Бога, если бы все это кончилось, – добавил он, закрывая и запирая на засов ворота.

Затем он медленно и рассеянно направился к калитке в стене, окружавшей плодовый сад. Я решила, что больше ему не нужна, и уже собиралась повернуть к дому, когда он снова окликнул меня:

– Джейн! – Он уже открыл калитку и стоял возле нее, ожидая меня. – Пойдите сюда, подышите несколько минут свежим воздухом. Этот дом – настоящая тюрьма, вам не кажется?

– Он мне кажется роскошным замком, сэр.

– В вас говорит невинная восторженность, – отвечал он. – Вы смотрите на все сквозь розовые очки. Вы не видите, что это золото – мишура, а шелковые драпировки – пыльная паутина, что мрамор – грязные камни, а полированное дерево – гнилушки. А вот здесь, – он указал рукой на густую листву, под которую мы вступали, – все настоящее, сладостное и чистое.

Он медленно шел по дорожке, вдоль которой с одной стороны тянулись яблони, груши и вишни, а с другой пестрел бордюр из самых разнообразных незатейливых цветов: левкоев, гвоздик, анютиных глазок, вперемежку с шиповником, жимолостью и душистыми травами. Они были свежи, как только могут быть свежи растения после апрельских дождей и туманов в пленительное весеннее утро. Солнце только что показалось на румяном востоке, и его лучи уже озаряли цветущие, покрытые росой плодовые деревья и тихие дорожки сада.

– Джейн, хотите цветок?

Он сорвал полураспустившуюся розу, первую из расцветших в этом году, и протянул мне.

– Благодарю вас, сэр.

– Нравится вам этот восход, Джейн? Это небо с высокими и легкими облаками, которые, конечно, растают, когда воздух согреется? Этот покой и благоухание?

– Да, очень.

– Вы ведь провели странную ночь, Джейн.

– Да, сэр.

– Какая вы бледная. Вам, вероятно, было страшно, когда я оставил вас с Мэзоном.

– Я боялась, что кто-то придет из другой комнаты.

– Но я же запер дверь, ключ лежал у меня в кармане. Я был бы нерадивым пастухом, если бы мою овечку, мою любимую овечку, оставил без защиты возле волчьего логова. Вы были в безопасности.

– А что, Грэйс Пул и дальше будет жить тут, сэр?

– О да! Не ломайте себе голову над этим, просто забудьте о ней.

– Но мне кажется, ваша жизнь не может быть в безопасности, пока она здесь.

– Не тревожьтесь обо мне, я буду осторожен.

– А эта опасность, о которой вы упоминали вчера, больше не угрожает вам, сэр?

– Я не могу сказать этого, пока Мэзон не выехал из Англии. И даже тогда. Жить для меня, Джейн, – значит стоять на тонкой коре вулкана, она каждую минуту может треснуть, и пламя вырвется наружу.

– Но, мне кажется, мистер Мэзон легко поддается влиянию, и вы, сэр, очевидно, можете в любую минуту на него воздействовать. Он никогда по своей воле не повредит вам и не предаст вас.

– О нет! Мэзон не предаст меня и никогда намеренно не причинит мне вреда. Но, сам того не ведая, он в любую минуту может несколькими неосторожными словами лишить меня навеки если не жизни, то возможности счастья.

– Скажите ему, чтобы он был осторожен, сэр. Объясните, чего вы опасаетесь, и укажите, как избегнуть опасности.

Мистер Рочестер язвительно рассмеялся, порывисто схватил мою руку и так же быстро оттолкнул от себя.

– Если бы я мог это сделать, дурочка, то в чем же была бы опасность. Она рассеялась бы в одно мгновение. С тех пор как я знаю Мэзона, мне достаточно было сказать ему: «Сделай то-то», и все было сделано. Но в данном случае я бессилен, я не могу сказать: «Смотри, не повреди мне, Ричард». Ведь он не должен и догадываться, что может в какой-то мере повредить мне. Вы озадачены? Придется вам с этим мириться и в дальнейшем. Ведь вы мой маленький друг, не правда ли?

– Я охотно готова служить вам и слушаться вас во всем, что хорошо.

– Вот именно, я вижу это. Я вижу, как вы веселы и довольны, как сияет ваш взгляд и лицо, когда вы трудитесь для меня и со мной, когда вы помогаете мне в том, что, как вы метко выразились, хорошо. А прикажи я вам сделать нехорошее, вы бы не бегали легкой поступью по моим поручениям, ваши руки проворно не исполняли бы их, ваш взгляд не был бы оживлен и лицо весело. Мой маленький друг повернулся бы тогда ко мне, спокойный и бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно. Я не могу, оттого что это нехорошо». И вы были бы непоколебимы, как неподвижная звезда. Вы тоже имеете власть надо мной и можете ранить меня, и я не смею показать вам, в каком месте я уязвим, иначе, несмотря на вашу преданность и дружбу, вы сейчас же отвернетесь от меня.

– Если вам от мистера Мэзона угрожает такая же опасность, как от меня, сэр, то вы в полной безопасности.

– Дай Бог, чтоб это было так. Вот, Джейн, скамейка, сядьте.

Перед нами была беседка, вернее ниша в стене, заросшая плющом. В ней стояла скамья. Мистер Рочестер опустился на нее, однако оставил место и для меня. Но я продолжала стоять перед ним.

– Сядьте же, – сказал он. – Места хватит нам обоим. Надеюсь, вы не боитесь сесть около меня? Нет? Надеюсь, вы не думаете, что это нехорошо, Джейн?

Я ответила ему тем, что села. Я чувствовала, что отказываться было бы неловко.

– А пока солнце пьет росу, мой маленький друг, пока цветы в старом саду просыпаются и охорашиваются, а птицы и неугомонные пчелки приступают к дневной работе, я расскажу вам одну историю, а вы поставьте себя на место ее главного героя. Но сначала посмотрите на меня и скажите, что вы чувствуете себя легко и вас нисколько не беспокоит, что я задерживаю вас здесь.

– Нет, сэр. Я вполне спокойна.

– А тогда, Джейн, призовите на помощь всю свою фантазию и представьте себе, что вы не благовоспитанная и выдержанная девушка, а буйный юноша, избалованный с детства; представьте, что вы находитесь в далекой чужой стране; допустите, что вы совершили там роковую ошибку – неважно какую и по каким мотивам, но последствия которой преследуют вас всю жизнь и омрачают все ваше существование. Заметьте, я не сказал «преступление». Я имею в виду не пролитие крови или что-нибудь подобное, что карается законом. Я сказал – ошибка. И вот последствия вашей ошибки становятся со временем для вас совершенно невыносимыми; вы принимаете меры, чтобы освободиться от них: необычные меры, но в них нет ничего преступного или противозаконного. И все-таки вы несчастны, ибо вас навсегда покинула надежда. В самый полдень солнце для вас меркнет, и вы чувствуете, что затмение кончится лишь в час заката. Ваша память питается только горькими и унизительными воспоминаниями. Вы переезжаете с места на место, ища покоя в одиночестве, счастья в удовольствиях; я имею в виду грубые, низменные удовольствия, затемняющие разум и притупляющие чувства. И вот с тоской в сердце и опустошенной душой вы возвращаетесь из добровольного изгнания и встречаетесь с новым лицом, как и где – неважно. Вы находите в нем многие из тех светлых и добрых черт, которых тщетно ищете вот уже двадцать лет, но которых ни в ком еще не встречали. Перед вами воплощенная свежесть и здоровье, без пятнышка, без гнили. Общество такого человека живит и воскрешает. Вы чувствуете, что возвращаются ваши лучшие дни, что в вас просыпаются более высокие желания, более чистые помыслы. Вы жаждете начать жизнь сначала и провести остаток ваших дней более достойно, как подобает бессмертному существу. Так неужели человек, чтобы достичь этого, не имеет права переступить через препятствие, которое является чисто формальным, через преграду, совершенно условную, которая не освящена его совестью и не оправдана его рассудком?

Он смолк, ожидая ответа. Но что я могла сказать? О, если бы какой-нибудь добрый дух внушил мне справедливый и верный ответ. Тщетная надежда! Западный ветер шелестел хвоей вокруг меня, но нежный Ариель не воспользовался его дыханием, чтобы ответить вместо меня; птицы пели в кронах деревьев, но их песнь, хотя и сладостная, была бессловесна.

А мистер Рочестер настойчиво продолжал:

– Неужели этот человек, этот бродяга и грешник, теперь раскаивающийся и ищущий покоя, не имеет права презреть мнение света, чтобы привязать к себе нежное, благородное и чистое создание, чтобы обрести душевный мир и возродиться к новой жизни?

– Сэр, – отвечала я, – ни отдых странника, ни исправление грешника не зависят от окружающих людей. Мужчины и женщины смертны; философы изменяют мудрости, а христиане – добру; если кто-то, известный вам, страдал и заблуждался, пусть он ищет не среди равных себе, а выше – те силы, которые помогут ему искупить его грехи и даруют ему исцеление.

– Но орудие! Бог, чья воля здесь творится, избирает и орудие для своих целей. Это я сам, – говорю вам без всяких иносказаний, – вел суетную, беспутную и праздную жизнь, и, мне кажется, я нашел средство для своего исцеления, нашел в…

Он замолчал. Птицы продолжали распевать, листья тихонько шептались. Мне даже показалось странным, что и те и другие не прекратили своего пения и шепота, чтобы уловить эту непрозвучавшую тайну. Но им пришлось бы ждать немало времени, так продолжительно было молчание. Наконец я взглянула на своего собеседника; он тревожно смотрел на меня.

– Маленький друг, – сказал он внезапно изменившимся тоном, причем изменилось и его лицо, оно потеряло всю свою мягкость и серьезность, стало жестким и насмешливым, – вы, наверно, заметили мои нежные чувства к мисс Ингрэм? Как вы думаете, если я женюсь на ней, – не правда ли, она славно меня возродит?

Он тут же вскочил и ушел на другой конец дорожки, а когда возвратился, то напевал что-то.

– Джейн, Джейн, Джейн! – сказал он, остановившись передо мной. – Вы совсем побледнели от этих бессонных ночей. Вы не браните меня за то, что я нарушаю ваш покой?

– Браню вас? Нет, сэр.

– Тогда в доказательство этого пожмите мне руку. Какие холодные пальцы! Они были теплее этой ночью, когда я коснулся их у двери таинственной комнаты. Джейн, вы еще будете бодрствовать со мной?

– Всякий раз, когда смогу вам быть полезной, сэр.

– Например, в ночь перед моей свадьбой! Я уверен, что не засну. Вы обещаете провести эту ночь со мной? С вами я могу говорить о моей возлюбленной: вы ведь видели ее и узнали.

– Да, сэр.

– Она изумительна! Правда, Джейн?

– Да, сэр.

– Богиня, настоящая богиня, Джейн! Рослая, смуглая, сильная! А волосы такие, какие, наверно, были у женщин Карфагена. Вон Дэнт и Лин уже в конюшне. Ради бога, возвращайтесь через палисадник, той калиткой.

Когда я уходила в одну сторону, а он в другую, я услышала, как он уже весело говорил кому-то во дворе:

– А Мэзон опередил вас всех сегодня утром. Он уехал перед восходом. Я встал в четыре и проводил его.