Покуда сэр Уолтер и Элизабет со всевозможным усердием делали карьеру на Лаура-плейс, Энн возобновила знакомство совсем иного рода.

Навестив старую свою учительницу, от нее она узнала, что в Бате сейчас живет однокашница Энн, которая имеет двойное право на ее участие — по прежней своей доброте и нынешним своим бедам. Мисс Хамильтон (а теперь миссис Смит) выказывала Энн доброту тогда, когда она всего более в ней нуждалась. Энн поступила в школу несчастная, горюя о нежно любимой матери, скучая по дому, и страдала, как только может страдать четырнадцатилетняя девочка с чувствительной душою; и мисс Хамильтон, тремя годами ее старше, задержавшаяся в школе оттого, что у нее не было близких родственников и своего крова, старалась облегчить ее участь, утешала как умела, и Энн не могла ей этого забыть.

Скоро мисс Хамильтон покинула школу, вышла замуж, говорили, вышла за богатого, и дальше Энн потеряла ее из виду, покуда из рассказа учительницы нынешняя ее судьба не открылась гораздо подробнее и в совсем ином свете.

Она была вдова, и вдова бедная. Муж был расточителен; и скончавшись два года тому назад, оставил дела свои совершенно расстроенными. Миссис Смит пришлось столкнуться с трудностями всякого рода, и в довершение несчастий ее поразил злой ревматизм, у нее отнялись ноги и теперь она была калека. Потому-то она и приехала в Бат, сняла жилье подле горячих источников, жила как нельзя более скромно, обходилась без прислуги и, разумеется, почти без всякого общества.

Общая знакомая уверяла, что миссис Смит будет счастлива видеть мисс Эллиот, и Энн без промедления к ней отправилась. Дома она не упомянула о своих намерениях. Там бы ее не поняли. Она поделилась только с леди Рассел, и та сердечно посочувствовала ей и с готовностью доставила к жилью миссис Смит на Уэстгейт Билдингс.

Визит был нанесен, знакомство восстановлено, в обеих с новой силой возродился былой интерес. В первые минут десять не обошлось без неловкости. Прошедшие двенадцать лет изменили обеих. За двенадцать лет Энн из цветущей пятнадцатилетней девчушки, молчаливой и угловатой, стала женщиной двадцати семи лет, прелестной, хоть никак не цветущей, умеющей властвовать собой, тихой и ровной в обращении; и за те же двенадцать лет хорошенькая мисс Хамильтон, пышущая здоровьем и спокойно снисходившая к младшей подруге, стала бедной увечной вдовой и принимала визит бывшей своей подопечной как благодеяние; вся неловкость, однако, быстро прошла и сменилась живыми воспоминаниями о добрых прежних днях и былых пристрастиях.

Энн встретила в миссис Смит здравый смысл и приветливость, на какие ей и хотелось надеяться, и разговорчивость и веселость, каких она вовсе не ожидала. Ни рассеяния прежней беззаботной жизни — а она очень много вращалась в свете, — ни нынешние лишения, ни горе, ни болезнь не замутили ума ее и не иссушили сердца.

Уже во время второй их встречи она совсем разоткровенничалась, и Энн только диву давалась. Энн и вообразить не могла положения более безотрадного, чем у миссис Смит. Она горячо любила мужа — она его похоронила. Она привыкла к достатку — она его лишилась. У нее не было ни ребенка, который бы ее связывал с жизнью и счастьем, ни родственников, которые помогли бы уладить расстроенные дела, ни здоровья, которое давало бы силы сносить остальное. Все помещение ее состояло из одной шумной и одной темной комнатенки, и она не могла даже перейти из одной в другую без посторонней помощи, которую оказывала ей единственная на весь дом служанка, а на улицу выбиралась она лишь тогда, когда ее возили к горячим источникам. И вот, вопреки всему, редкие минуты унылой тоски чередовались у нее с часами деятельной радости. Как могло это быть? Энн присматривалась к ней, наблюдала, размышляла и пришла к заключению, что одного только мужества и покорности судьбе здесь бы недостало. Смиренный дух мог придавать терпения, сильная воля придала бы стойкости, но было и что-то другое; помогала та гибкость, та готовность утешиться, та способность забывать о печальном ради веселого и находить занятия, отвлекаясь от себя, которая была в самой ее природе. Бесценный дар небес; и в друге своем Энн видела пример тому, как всякая скудость восполняется милосердным попечением.

Было время, рассказывала миссис Смит, когда она едва не отчаялась. Теперь-то она себя уж не считает немощной. А что было, когда она впервые явилась в Бат! Вот когда она в самом деле хлебнула горя; дорогой простудилась и, не успела приехать, оказалась прикованной к постели, страдая от жестокой и неотступной боли; и притом среди чужих людей, когда ей позарез нужна была сиделка, а средства не позволяли ни единой лишней траты. Однако вот ведь она выжила, и, должна сказать, эти перипетии пошли ей на пользу. Какое утешение знать, что ты в надежных руках! Она многого понавидалась на свете и не ждала, чтобы ее всюду принимали с распростертыми объятиями, но болезнь ее показала, что хозяйка дорожит своей репутацией и не обидит ее; а уж как посчастливилось ей с сиделкой! Это сестра хозяйки, сиделка по ремеслу, и она жила у сестры, когда была свободна, и как она ей помогла! «Мало того, — сказала миссис Смит, — что она меня выходила, она оказалась вдобавок незаменимой знакомой. Едва я снова стала шевелить руками, она выучила меня вязать, а это так развлекает; и она же меня надоумила делать подушечки для иголок, салфеточки и мешочки, которыми вечно я занята и которые доставляют мне средства помогать нескольким очень бедным семьям по соседству. Знакомство у нее самое широкое, и все люди с деньгами, и она распространяет среди своих подопечных мои изделия. О, она умеет выбрать минутку. Сердце у тебя открыто, если ты только что избавился от непереносимой боли или вновь наслаждаешься здоровьем, и уж няня Рук знает, как тут подступиться. Умница, на редкость сметливая женщина. Вот кто понимает природу человеческую, здравого смысла и зоркости у нее столько, что многие из тех, кто похваляются отменной образованностью, могли бы ей только позавидовать. Назовите это сплетнями, если угодно, но, когда няне Рук выпадает часок досуга и она может мне его посвятить, у нее всегда найдется что порассказать забавного и назидательного про род людской. Приятно ведь послушать о том, что происходит на свете, узнать о разных глупостях и пустяках, которыми заняты ближние. Когда живешь одна-одинешенька, знаете ли, научаешься ценить и такой разговор».

Энн вовсе не хотелось портить ей удовольствие, и она сказала:

— Разумеется. У женщин такого рода большой жизненный опыт, и, если они умны, их интересно послушать. В каком только свете не раскрывается им природа человеческая! И не одни лишь слабости ее знают они наизусть; ибо нередко они ее наблюдают в обстоятельствах самых трогательных и поучительных. Примеры пылкой, бескорыстной, самоотреченной любви, героизма, стойкости и терпения проходят перед их глазами; они свидетели борений и жертв, какие более всего нас облагораживают. Комната больного может заменить собою целые томы.

— Да, — согласилась миссис Смит, впрочем, не очень уверенно, — вы, пожалуй, правы, хотя уроки эти, боюсь, не столь возвышенны, как вы себе представляете. Случается, что природа человеческая делается прекрасной от страданий; но, вообще говоря, в комнате больного скорее увидишь слабость, а не величие. Себялюбие и нетерпенье встретишь там куда чаще, чем великодушие и стойкость. Как мало на свете дружбы истинной! И к несчастью (тут голос ее дрогнул), многие забывают о самом важном, пока не сделается слишком поздно!

Энн понимала, какой ценою куплены эти мысли. Муж вел себя не так, как должно, заставя жену свою вращаться среди людей, которые и побудили ее думать о человечестве хуже, надеялась Энн, чем оно того заслуживало. Миссис Смит, однако, недолго предавалась унынию; почти тотчас она его отогнала и прибавила уже совсем другим тоном:

— Боюсь, что в ближайшее время миссис Рук мало сумеет мне сообщить забавного. Она сейчас ухаживает за миссис Уоллис на Мальборо Билдингс; надо думать, хорошенькой, пустой, избалованной светской дамой; и сможет порассказать, верно, только о нарядах да о кружевах. Однако из миссис Уоллис я тоже надеюсь извлечь прок. Денег у нее куры не клюют, и я рассчитываю сбыть ей кой-какие дорогие вещицы.

Энн несколько раз успела навестить приятельницу, пока самое существование ее сделалось известно на Кэмден-плейс. Наконец явилась, однако, необходимость заговорить о ней. Сэр Уолтер, Элизабет и миссис Клэй воротились однажды утром с Лаура-плейс, с нежданным приглашением от леди Дэлримпл на тот же вечер, тогда как Энн уже обещала провести вечер на Уэстгейт Билдингс. Ей ничуть не жаль было отклонять приглашение. Их звали потому только, она не сомневалась, что леди Дэлримпл, принужденная сидеть дома по случаю своего насморка, рада была воспользоваться родством, которое ей навязывали; и с большой живостью Энн сказала:

— Я сегодня обещала быть у старой школьной подруги.

Они не очень входили в ее дела; но и нескольких вопросов достало, чтобы выяснить, кто эта старая подруга. Элизабет не скрывала презрения. Сэр Уолтер был неумолим.

— Уэстгейт Билдингс! — воскликнул он. — Пристало ль мисс Энн Эллиот посещать Уэстгейт Билдингс? И потом — кто такая миссис Смит? Вдова мистера Смита. Но кто был муж ее? Один из пяти тысяч Смитов, от которых нигде нет проходу. И чем сама она взяла? Тем, что стара и больна! Да, мисс Энн Эллиот, странный же у вас вкус! Все, что других отвращает — низкое общество, дурное помещение, затхлый воздух, неприятная компания, — для вас привлекательно. Однако отложи-ка ты старуху на завтра; она ведь не умирает еще, авось до завтра проскрипит. Сколько ей лет? Сорок?

— Нет, сэр, ей не исполнилось еще и тридцати одного. Но, боюсь, я не смогу отложить свой визит, потому что после нам с нею трудно будет сговориться. Завтра она принимает горячие ванны; а потом мы всю неделю заняты, вы сами знаете, сэр.

— А что думает леди Рассел об этом знакомстве? — спросила Элизабет.

— Она в нем не видит ничего предосудительного, — отвечала Энн. — Напротив, она его одобряет и всегда подвозит меня в своей карете, когда я навещаю миссис Смит.

— Изумляются же, верно, на Уэстгейт Билдингс, видя, как останавливается там карета, — заметил сэр Уолтер. — Вдова сэра Генри Рассела, конечно, не имеет славного герба, но экипаж у нее прекрасный, и многим, без сомнения, известно, что нередко в нем разъезжает мисс Эллиот. Вдова миссис Смит! На Уэстгейт Билдингс! Бедная вдова, без всяких средств и на четвертом десятке! Какую-то миссис Смит, никому не ведомую миссис Смит избирает мисс Энн Эллиот своей подругой и предпочитает своим родственницам, принадлежащим к одному из лучших семейств во всей Англии, во всей Ирландии! Миссис Смит! Фамилия-то какая!

Миссис Клэй, присутствовавшая при сей беседе, тут почла за благо удалиться, и Энн многое бы могла сказать и кое-что очень хотела сказать в защиту притязаний своего друга, не столь уж отличных от их собственных, и лишь дочернее почтение ее остановило. Она ничего не ответила. Она предоставила сэру Уолтеру самому вспомнить, что миссис Смит не единственная в Бате вдова без средств, на четвертом десятке и не осиянная блеском славного имени.

Энн пошла туда, где ее ждали, так же поступили и остальные, и наутро, разумеется, узнала она, что они провели незабываемый вечер. Только ее недоставало, ибо сэр Уолтер и Элизабет не просто сами были к услугам ее сиятельства, но с удовольствием сослужили ей службу, призвав к ней еще кой-кого; взяли на себя труд пригласить леди Рассел и мистера Эллиота; и мистер Эллиот почел своим долгом пораньше уйти от полковника Уоллиса, а леди Рассел переменила все свои планы, с тем чтобы явиться к ее сиятельству. К счастью, Энн могла узнать о том, что происходило у леди Дэлримпл, и от самой леди Рассел. Всего интересней ей было то, что леди Рассел и мистер Эллиот, оказывается, много о ней говорили; ее ждали, об ее отсутствии жалели, но ее и одобряли, узнав о причине отсутствия. Доброта и внимательность, побудившие ее навещать старую подругу, больную и бедную, кажется, привели в восхищение мистера Эллиота. Она казалась ему удивительной юной особой; характер, поведение и ум ее казались ему образцом всех женских достоинств. Даже и самой леди Рассел он умел угодить столь высокой аттестацией ее милого друга Энн; и Энн не довелось бы узнать так много от своего друга леди Рассел, не довелось бы узнать, как высоко какой-то умный человек ее ценит, если бы леди Рассел не хотелось при этом с ней поделиться кое-какими отрадными соображениями.

Леди Рассел наконец-то составила решительное суждение о мистере Эллиоте. Она так же твердо была убеждена, что он намерен со временем просить руки Энн, как и в том, что он ее достоин, и начала уже высчитывать, сколько недель должно пройти, покуда сможет он отбросить стеснительные условности нынешнего своего положения и предстанет во всем блеске. Она и наполовину не приоткрывала Энн своей уверенности, лишь туманно намекая на то, что может произойти в дальнейшем, на вероятность его склонности и желательность союза, который явится следствием сей склонности, буде она окажется взаимной. Энн слушала и не перечила; она лишь улыбалась, краснела и покачивала головой.

— Я никого не сватаю, ты знаешь, — сказала леди Рассел, — ибо слишком убедилась в том, как неверны все наши расчеты и чаяния. Я только полагаю, что, если бы мистер Эллиот стал за тобою ухаживать и победил твое сердце, я полагаю, вы могли бы быть счастливы. Всякий бы почел этот брак равным, но я полагаю, он был бы и счастливым.

— Мистер Эллиот человек редких качеств, и я очень высоко его ставлю, — сказала Энн. — Но мы не подходим друг другу.

Леди Рассел пропустила слова ее мимо ушей и в ответ только заметила:

— Признаюсь, думать о тебе как о будущей хозяйке Киллинч-холла, о будущей миссис Эллиот, думать, что ты займешь когда-нибудь место твоей матери и наследуешь все права ее, как наследовала ты ее добродетели, для меня несравненное утешение. Ты вылитая мать и лицом, и по уму и сердцу, и ежели мне доведется увидеть, что ты хозяйка в том же доме, носишь то же имя, первенствуешь в тех же краях и тем лишь от нее отличаешься, что тебя более ценят, мне в мои годы большей радости и не надобно.

Энн пришлось отвернуться, отойти к дальнему столу и склониться к нему под каким-то предлогом, чтобы унять чувства, нахлынувшие на нее при словах леди Рассел. На несколько мгновений воображение ее и сердце пленились этой картиной. Стать тем, кем была ее мать, носить вслед за нею имя «леди Эллиот», основаться в Киллинче, назвать его вновь своим домом, своим кровом навеки, — то были мечты, которые не так-то легко отогнать. Леди Рассел не прибавила более ни слова, полагаясь на естественный ход событий и веря, что остальное уж мистер Эллиот скажет сам за себя: короче говоря, она верила в то, во что не верила Энн. Ибо при одной мысли о том, как стал бы мистер Эллиот сам за себя говорить, она тотчас овладела собой. «Леди Эллиот», Киллинч тотчас утратили очарованье. Быть женою его она не могла. И не только оттого, что чувства ее еще противились всем, кроме одного-единственного; нет, хорошенько рассудив, она решила не в пользу мистера Эллиота.

Хотя знакомы они были уже месяц, она не могла бы сказать, что изучила его характер. Он был умен, мил, умел поддержать разговор, придерживался здравых понятий, суждения его были благородны и верны, — все это бесспорно. Ему, без сомненья, были известны нравственные правила, и она не замечала, чтобы хоть одним из них он пренебрег. И однако она не поручилась бы, что всегда и во всем он повел бы себя так, как должно. Она не доверяла если не настоящему его, то прошедшему. Имена прежних знакомцев, мелькавшие в речах его, намеки на прежние увлечения и занятия, вызывали в ней смутные подозрения. Она понимала, что некогда им владели дурные привычки, что случалось ему и повесничать, что был в его жизни период (и не краткий, быть может), когда он по меньшей мере беспечно смотрел на вещи существенные; и хоть сейчас он, быть может, переменился, кто же ответит за истинные чувства умного, осмотрительного человека, достаточно зрелого, чтобы понять, что такое благородный характер? Кто поручится, что душа его совершенно очистилась?

Мистер Эллиот был рассудителен, хладнокровен, благоразумен, но он не был открыт. Ни разу не видела она, чтобы он загорелся, пришел в негодование или в восторг от чужого дурного или доброго поступка. Это, на ее вкус, был важный недостаток. Она не могла отрешиться от давних своих впечатлений. Чистосердечие и прямоту ставила она выше всех прочих качеств. По-прежнему ее воображенье пленяли пылкость и жар души. По-прежнему куда более полагалась она на тех, кому иной раз случалось высказаться неосмотрительно или поспешно, чем на тех, кому никогда не изменяло присутствие духа и с чьих уст никогда не слетало опрометчивое слово.

Мистер Эллиот был мил со всеми, и мил чересчур. Как бы ни были несхожи характерами обитатели Кэмден-плейс, он всем равно угождал. Он чересчур был терпим, он чересчур умел нравиться. Он говорил о миссис Клэй, не скрывая своей неприязни; кажется, он вполне понимал, что у ней на уме, и ее презирал; и однако миссис Клэй находила его приятнейшим молодым человеком.

Леди Рассел видела в нем либо меньше, либо больше, чем юный друг ее, ибо она не видела ничего, возбуждавшего недоверие. Она и вообразить не могла в мужчине больших совершенств, чем в мистере Эллиоте; и ни о чем никогда она так сладко не мечтала, как о том, чтобы нынешней осенью он венчался с ее возлюбленной Энн в киллинчской церкви.