Примостившись в углу залитой уходящим солнцем комнаты, я содрала скорлупу с вареного яйца. Потом щедро посыпала его солью и свежемолотым черным перцем. Меня просто распирало от счастья. Спун дремал, раскинувшись. Под головой у него вместо подушки лежал журнал, который они читали вместе с Осборном. Я погладила его по заросшей щетиной щеке. Он только нахмурился, но глаза не открыл. Эта картина так тронула меня, что мне захотелось сказать: «Спун, умоляю, оттрахай меня!» Но я подавила желание и продолжала смотреть на его лицо. Душа моя преисполнилась какой-то печальной умиротворенности. Несколько месяцев я любила Спуна до беспамятства. Но ведь я ничего не знала о своем возлюбленном. Ничего конкретного, поскольку я могла любить только того Спуна, что существовал рядом со мной. Меня совершенно не трогали его юность, его прошлое. Меня неотступно терзало только одно. Документы, которые Спун стерег, как свое величайшее сокровище. Однажды, разозлившись на Спуна, я швырнула в него бумаги, и они разлетелись по комнате. На бумагах были какие-то схемы или диаграммы. Спун избил меня тогда, и мне стало ужасно обидно. Я решила, что когда-нибудь отомщу ему, изрисовав его драгоценные бумажки цветными карандашами. Маленькая дурочка. Я просто не выносила, когда Спуна интересовало хоть что-то, кроме меня. Если Спун покинет мой дом, что же я буду делать?… Что буду делать, если Спуна не будет рядом? Будь он даже жив и здоров, но не рядом, это же равносильно тому, что он умер! Ушел из этого мира. Да, я не похожа на женщин, у которых большое доброе сердце (возможно, все это просто вранье), и которые говорят: «Будь, что будет, лишь бы он был здоров!» Я хочу, чтобы мой мужчина был рядом со мной — в пределах моей досягаемости. Чтобы смеялся, сердился, спал со мной — тогда, когда я захочу. Если все это невозможно, какое имеет значение, жив он или умер? Я могу любить только то, что находится в поле зрения. А если этого нет здесь и сейчас, то, значит, оно и не нужно. Все, что уходит прочь от меня, — оно просто не существует…

Мою душу томило неясное предчувствие беды, но я попыталась отмахнуться от него. Возможно, я просто пыталась подготовить себя к опасности. Защититься. «Ну, прошу, помоги…» — выдохнула я. До сих пор я еще никого не просила всерьез о помощи. А если и просила, то начисто забыла об этом. Значит, просьба была не такая уж важная.

Я заварила чай и прикурила сигарету. Почуяв аромат свежего чая, Спун открыл глаза. Мое лицо отражалось в его глазах как-то расплывчато — наверное, из-за пара.

— Что я буду делать, если ты исчезнешь?

— С чего ты решила, что я исчезну?

— Я буду очень плакать.

Он погладил меня по голове.

— Бедняжка.

— А ты будешь плакать?

— Ни разу еще не плакал.

Наверное, придется его и этому научить. «Ничего сам не знает и не умеет!» — подумала я.

— Мне нужно позвонить.

— Куда?

Спун не ответил и принялся набирать какой-то номер. Мне стало не по себе. «Я так люблю тебя!» — прошептала я, но продолжала изображать безразличие. Пока что Спун рядом со мной. На глазах. Так близко, что я могу дотянуться до него, и, обхватив сзади руками, расстегнуть молнию на джинсах. Могу соблазнить его. Мне удалось взять себя в руки. Если я ослепну и оглохну, и из всех чувств у меня останется лишь обоняние, то любить его, наверное, будет еще приятнее, еще проще. В армии про дезертиров говорят: самовольно покинул расположение части. На дискотеках, где собираются американские матросы, такая фраза служит своего рода предупреждением для девчонок — держись от него подальше, если не хочешь нарваться на неприятности. Но если у тебя есть деньжата, можно взять такого парня домой — вроде домашней собачки. Таких, как я, кто живет с дезертирами по любви, очень немного.

Когда дезертиров вылавливают, то штрафуют на крупную сумму. Поскольку большинство из них записалось на флот, будучи безработными, то денег у них, естественно, не водится, так что их сажают на гауптвахту. Даже если дезертир не успел ничего натворить, у него отбирают удостоверение личности и лишают права выходить за территорию базы. Он превращается в птичку в клетке. Потом его вышвыривают из флота, и он опять становится тем, кем был раньше, — уличным хулиганом.

Меня обуял ужас. Спун сбывал наркотики, причем крупными партиями, названивал в какие-то посольства, да еще эти странные документы… Беспокоило меня, собственно, не то, что Спун совершил преступление, а то, что из-за этого он мог исчезнуть из моего поля зрения. Лично передо мной он был ни в чем не виноват — разве что в том, что забил мне голову воспоминаниями. Прежде у меня не было никаких воспоминаний. Я ненавидела все, что должна была помнить. Но теперь все стало иначе. И я не была уверена в том, что сумею стереть всякую память о нем, когда он исчезнет. С чего это вдруг подобные мысли? До сих пор, пока я воспринимала Спуна как никчемного лоботряса, я совершенно не дергалась. Он просто был частью окружающего пространства.

Однажды пополудни раздался телефонный звонок. Очень странный звонок.

— Э-э, извините, это офис? Как называется ваша фирма?

— А кто это?

— Главное полицейское управление.

— Хватит дурить! Сколько можно разыгрывать! Что вам нужно?

Действительно, мне иногда названивали какие-то кретины и морочили голову. Это ужасно меня бесило. А однажды позвонил дружок Спуна, из его хулиганской компании, и сделал вид, что он из военно-морской полиции. Меня тогда аж затрясло. А поняв, что это дурацкая шутка, я просто рассвирепела. Какую же грязь я вылила на того парня, Вилли… А у него и в мыслях не было ничего такого.

— Дайте мне номер вашего телефона. Если вы, конечно, можете его дать. Я вам сама перезвоню. Вот и посмотрим, из полиции вы или нет!

Мужчина продиктовал мне номер. Я перезвонила. В самом деле, это было Главное полицейское управление. У меня поинтересовались, как мое имя и где я работаю, после чего повесили трубку.

Я ничего не понимала. Но полиция была японская, так что за Спуна я не волновалась. Меня больше заботило другое: девушки из нашего заведения прирабатывали проституцией, так что, может, полицейские что-то разнюхали? Особенно усердствовали студентки с Тайваня и из Юго-Восточной Азии.

Я слонялась из угла в угол, взвинченная дальше некуда. Потом налила себе полстакана виски и залпом выпила. «Куда я пойду, если мою лавочку прикроют? Возьмет ли кто еще такую бездарную певичку? Может, на пару со Спуном начать приторговывать наркотиками? Но я же трусиха. Нет, у меня ничего не выйдет…» — бубнила я, сидя на кушетке.

Из радиоприемника лился голос Тины Тернер. Ее огромный рот просто обворожителен, подумалось мне. Я подошла к туалетному столику и достала из ящика красную помаду. Набрав на кисточку толстый слой, нарисовала контуры губ, значительно превосходившие по размерам мои собственные. Потом старательно закрасила всё внутри контуров. Несколько раз промокнула губы салфеткой, оставив на ней алый след поцелуя, а потом наложила второй слой помады, чтобы лучше держалось. Цвет получился очень ярко-красным — даже не вишня, а скорее спелый нектарин. Удовлетворенная результатом, я закурила сигарету.

Посмотрев на себя в зеркало, я решила, что футболка и джинсы «Левис» не соответствуют имиджу, выудила из-под кровати ночной халат из черного шелка и надела его на голое тело. На коже красовались многочисленные царапины от когтей Осборна, халат тоже был весь в зацепках, но я нашла себя чрезвычайно эффектной. Я картинно отставила руку с дымящейся сигаретой, воображая себя героиней какой-нибудь драмы. Тут вернулся Спун.

— Привет, зайка!

Увидев меня, он даже дышать перестал. Потом прыснул. Выражение на его физиономии было какое-то непонятное.

— Страх-то какой! — выдохнул он. — Что, разве сегодня Хэллоуин? Просто консервированный помидор!

У меня слегка испортилось настроение. Но потом мне и самой стало смешно. В самом деле, похоже на помидор!

— Можешь его съесть!

Спун поцеловал меня. От моей помады его губы окрасились ярко-красным. Он нагнулся и посмотрел так, словно хотел прямо вгрызться в меня. Затем прижался губами к бедру. От его поцелуев на ногах оставались алые отпечатки. Ощущая кожей красные метки, я погладила Спуна по курчавым волосам — и едва не расплакалась.

— Спун…

Спун открыл рот, собираясь что-то ответить, но теперь я уже никогда не узнаю, что именно. Потому что в этот момент раздался проклятый телефонный звонок. Звонили не из полиции, а из какого-то посольства (в голове у меня все смешалось, и я не разобрала, из какого именно, скорее всего, о такой стране я и слыхом не слыхивала). Мужской голос попросил Джозефа Джонсона. Я страшно удивилась. Оказывается, у Спуна есть вполне нормальное христианское имя!

Спун подлетел к телефону.

— Everything all right! — сказал он. Потом положил трубку и со счастливой улыбкой добавил: — Бэби, нам крупно повезло.

Но я даже не улыбнулась, охваченная каким-то недобрым предчувствием. Я, не мигая, смотрела на светящегося от счастья Спуна, как на неодушевленный предмет.

И тут раздался звонок в дверь. Сердце у меня оборвалось. Дрожа от страха, я взглянула на Спуна, ожидая его указаний. Он сделал знак глазами: пойди, открой! Мне было ужасно неприятно идти открывать дверь в таком виде. Как проститутка какая, у меня даже слезы на глазах выступили. Но я, поплотней запахнув халат на груди, нехотя отворила.

За дверью стояло человек пять полицейских в штатском. У женщины, явно иностранки, была очень смуглая кожа. Двое — пожилые японцы, еще двое — молодые американцы.

Первым начал японец.

— Ты знаешь этого человека? — Он не спеша достал фотографию Спуна и показал ее мне. Фотография была скверная. Спун вышел плохо, поэтому я не ответила.

— Я спрашиваю, ты его знаешь? Не ври! Он наверняка здесь. — Полицейский говорил негромко и спокойно, но со скрытой угрозой. Мне он не дал и рта открыть.

— Что вам нужно?

Полицейский помахал перед моим носом черной корочкой удостоверения. Оно было прикреплено шнурком к пиджаку. Когда он доставал свою книжечку, мелькнул пистолет. Меня затрясло.

От страха я онемела. Они молча оттолкнули меня и прошли в комнату прямо в уличной обуви.

Спун уже почуял неладное и затаился в задней комнате, но они бесцеремонно открыли дверь.

Из комнаты донеслись звуки потасовки. Потом раздался пронзительный вопль Спуна.

— Она не при чем! Закройте дверь!

Я застыла на пороге. Опомнившись, я взглянула в зеркало. В лице у меня не было ни кровинки, только пятна помады обманчиво алели на белой коже. На губах красовалась нарисованная улыбка.

Через некоторое время все пятеро вышли из задней комнаты.

— Он хочет поговорить с тобой, — сказал пожилой японец. — Мы будем ждать пятнадцать минут, не больше. Можешь войти.

Я вежливо поблагодарила. От чудовищного напряжения у меня дрожали коленки.

— Спун…

Он молча сидел на кровати. Все, что было за это время, происходило на этой самой кровати. Больше мне не придется ни плакать на ней, ни смеяться.

Уже смеркалось. А ведь сегодня я решила приготовить для Спуна ребрышки, даже разморозила мясо на нижней полке холодильника. Я посыпала его красным перцем и обложила помидорами.

Я запеку это пряное мясо в маленькой духовке… Так. Лаврушка, несколько листиков. Помолоть черный перец. Спун до сих пор не удосужился купить пресс для чеснока, так что придется мелко-мелко порубить его ножом. Теперь имбирь… паприка, мускатный орех… в общем, все приправы, какие только есть под рукой…

Липкое, подозрительного вида мясо начинает запекаться и источать восхитительный аромат, покрываясь румяной корочкой. Когда косточки приобретают красновато-черный оттенок, я гашу огонь, но оставляю мясо в духовке. Пусть доходит. Поставить на стол бутылку красного вина, достать бумажные салфетки — много салфеток — и позвать Спуна. На противне стоит лужица жира, стекшего с ребрышек, он будит во мне просто волчий аппетит. Я смазываю им поджаренные тосты и кладу их в корзиночку.

Спун обгладывает ребра, срывая с них мясо своими острыми зубами. С губ стекают капельки сока и падают в бокал с красным вином. Коснувшись вина, они превращаются в шарики и плавают на поверхности. Маленькие шарики, притягиваясь друг к другу, сливаются в большие шары. Вино американского производства, дешевое игристое вино, и кажется, что шарики жира, увлекаемые бурлящими пузырьками газа, исполняют какую-то пляску. Спун категорически не желает пользоваться салфетками, а потому ногти на его пальцах, которые держат ребрышки, блестят, как скорлупа неочищенных каштанов.

Я успеваю съесть только одно ребрышко, а Спун уже подчистил все остальное, так что я просто зверски голодна. Тогда я начинаю облизывать его пальцы, покрытые жиром и соком, один за одним, заглядывая ему в лицо. При этом Спуну жутко хочется оттрахать меня, это очевидно. Такое уж у него выражение на лице. Ну, что теперь, Спун?…

Такие вот ужины были самой большой роскошью, какую мы могли себе позволить.

— Так что мне теперь делать с мясом?… — спросила я со слезами на глазах. — Придется наверное, выбросить, да? Жалко…

Я села на пол и заплакала. Я рыдала в голос.

— Мне так хотелось мяса… — выдавила я.

Заходясь рыданиями, я стала припоминать все те блюда негритянской кухни, что мне довелось есть вместе со Спуном. Ужасно вредные, но такие восхитительно вкусные. Копченые свиные ножки, тушенные с белой фасолью… Мясо так разварилось, что само отделяется от костей, и когда глодаешь эти косточки, самое восхитительное — это желеобразные мозговые комочки внутри… Острая похлебка из стручков окры… Спун обожал соус «Табаско». Обильно политое соусом темное мясо жареного цыпленка. Восхитительная тушеная свиная требуха…

Я лакомилась этой совершенно невозможной для японского организма пищей вместе со Спуном. Мне казалось, что эта пища является частью него, и таким образом я вкушаю его плоть. Это приводило меня в неописуемый восторг…

…Полное безумие — вспоминать о подобных вещах в такой момент! Я сказала об этом Спуну. Он только посмотрел на меня и не сказал ни слова. Глаза у него были печальные-печальные, но на лице блуждала слабая улыбка.

— Спун, а ты сегодня еще не говорил мне это!

— Что — «это»?

— Ну-у, слово из четырех букв…

— Хм. Действительно.

— На тебя не похоже.

Он молчал.

— Ну, скажи же!

— FUCK.

— Сделай!..

Спун коснулся моей щеки ладонью. Я погладила его руку. Какая большая рука. Если он разведет пальцы, ладонь совсем закроет мое лицо. На ладони четко прорезаны только три линии. Обманчиво простая рука: это лишь видимость. Я-то знаю, какой она может быть деликатной и нежной, как умеет ласкать потаенные уголки моего тела.

— Уже нельзя? Мы больше не можем любить друг друга?…

Я сморгнула слезы, застилавшие мне глаза. Они капнули на ладонь Спуна и покатились куда-то дальше.

— Вот мы все толковали про любовь. А на самом деле это было обычное вожделение. И только.

Я невольно взглянула Спуну в лицо. Я была страшно удивлена, услыхав из его уст такое «ученое» слово.

Меня просто всю затрясло. Боже, как я хочу узнать этого человека! В моей душе разгоралось острое желание знать про него все.

— Не осталось времени! У нас нет времени! — закричала я.

— Тише-тише. Успокойся, бэби, — Спун стал медленно поглаживать меня от затылка, «против шерсти», пытаясь успокоить. Его пальцы постукивали по моей голове, словно клавиши механического пианино. Он знал, что от этого я начинаю жмуриться, как кошка. Я испытала смутную ненависть неизвестно к кому и к чему: откуда взялись эти люди, пытающиеся отнять у нас наш маленький рай? И почему? Я не знала. И это было хуже всего.

— Я не смогу любить тебя, если тебя здесь не будет!.. Я привыкла купаться в твоей любви, Спун…

— Я сказал, что тебе не идет…

— Ты о чем? — изумилась я.

— Ну, про помаду… Она просто шикарная! С ней ты похожа на настоящую леди.

Этот первый в жизни комплимент, который я услышала от Спуна, был такой неуклюжей лестью, что я надулась.

— То-то ты прошелся насчет Хэллоуина!.. На шлюху похожа…

— Моя госпожа может быть моей шлюхой!

Спун поцеловал меня в губы. Я впервые ощутила тепло в его словах.

Поцеловав меня раз, Спун уже не мог остановиться. Он осыпал мое лицо поцелуями. Это было как наводнение, сметающее плотину. Не в силах даже дышать, я безвольно обмякла в объятиях Спуна. Лучше бы он повалил меня на пол и бестолково оттрахал, и я впала бы в беспамятство. Но он этого не сделал. Он крепко стиснул меня и закрыл глаза. Его руки обвились вокруг моей талии, словно лианы, не отпуская. Даже теперь от его тела исходил крепкий аромат одеколона, доводивший меня до безумия. Это был одеколон «Брут». В самом деле, в нем было что-то брутальное, звериное. И сам Спун был диким зверем, обитающим в моем теле…

Но сейчас он уйдет. Вот сейчас. Сейчас… Мой разум отказывался принять это. Кто-то без моего разрешения выкручивал плотно загнанный винт из моего сердца.

— DON'T. HE НАДО.

— Что — НЕ НАДО?

В моем мозгу всплыла смутно знакомая формула.

— Спун, это слишком сладко, чтобы забыть…

— У меня нелады с арифметикой. Естественно, я это знала. Но Спун сам написал эту формулу на моем сердце, как на малюсенькой грифельной доске. Может, то была просто шалость проказливого ребенка?…

Я глубоко вздохнула. Как по команде, Спун выпустил меня из объятий. И тут я вдруг поняла, что все кончено. Я, не отрываясь, смотрела на Спуна. На его лице было привычное выражение избалованного мальчишки, с капризно оттопыренной нижней губой. Но он плакал — все с тем же выражением на лице. Встретившись со мной взглядом, он безмолвно спросил: «Что со мной?» Меня охватило материнское чувство. «Бедный мальчик», — пробормотала я и коснулась рукой мокрой щеки Спуна.

— У тебя это здорово получается! — Мне кажется, что в тот момент я смогла засмеяться совершенно естественно. Спун сконфуженно улыбнулся, потупился, потом снова поднял глаза и расхохотался. Его взгляд говорил: «Я все про тебя знаю».

Он решительно поднялся — и тут что-то с глухим стуком упало за кровать. Обернувшись, он долго смотрел на меня, а потом медленно зажмурил один глаз. Я вдруг вспомнила тот вечер, когда впервые увидела Спуна. В мою память отчетливо врезалось воспоминание о тех торопливых любовных ласках. Он подмигнул — и в этот момент я почувствовала, как во мне начинает таять капсула памяти, просачиваясь в сердце. Такая знакомая гримаса, искажающая пол-лица… Это было началом горячки.

Когда Спун подмигнул мне, занавес упал. Стараясь обуздать рвущиеся наружу чувства, я сказала:

— Даже сейчас у тебя такое выражение, будто ты собираешься оттрахать меня.

Он показал пальцем сначала на себя, потом медленно — на меня, потом дважды кивнул.

— Спун, я тоже! Я тоже! — хотела крикнуть я, но не смогла издать ни звука.

И тогда Спун вышел из комнаты. Он ушел из моего дома, и полицейские держали его за руки. Он оставил меня, а я по сути так ничего и не успела узнать. Ничего конкретного. Я налила в стакан джину и посмотрела в зеркало. Мое лицо было перемазано помадой.