Глава пятая
Поединок

Они бурлили, кипели, гремели, грохотали, возбужденно гудели. Этот звук гудящих голосов в точности напоминал тот, что слышит стоящий за кулисами актер в ожидании момента, когда занавес поднимется и начнется спектакль, куда должны прийти все – весь мир. Люди начинают оживленно говорить – от возбуждения из-за того, что они находятся здесь, где все происходит, – а потом все вместе, с сияющими лицами, взрываются словами, улыбками и смехом, даже если ничего смешного не было сказано.

Но Гас Гриссом был неважным актером, и эти звуки приводили его в ужас. Считанные мгновения отделяли его от исполнения роли, для которой он подходил хуже всего, но эти люди ждали по ту сторону занавеса. В два часа занавес подняли, и ему пришлось выйти на сцену.

Столб света ударил по Гасу и по остальным, а бурлящие голоса перешли в гудение, журчание, и наконец-то их можно стало различить. Казалось, зрителей было тут несколько сотен – со всех сторон. Люди сидели на стульях, на корточках, стояли. Некоторые забрались на лестницу, прислоненную к стене под одним из гигантских прожекторов. У других были камеры с невероятно выпуклыми линзами, а сами они пробирались вперед, ползли и сидели на корточках, словно нищие на Дальнем Востоке. Прожекторы включили для телевизионщиков. Это здание, Долли-Мэдисон-хаус, находилось в северо-восточном углу площади Лафайет, всего в нескольких сотнях ярдов от Белого дома. Оно служило вашингтонской штаб-квартирой НАСА, а эта комната была танцевальным залом. Ее использовали для пресс-конференций, но на этот раз она оказалась слишком мала, чтобы вместить всех собравшихся. И повсюду виднелись маленькие фигурки, передвигавшиеся на корточках.

Представители НАСА указали Гасу и остальным на стоявший на сцене длинный стол, покрытый фетром. Гаса усадили посредине. Прямо перед ним торчал остроконечный нос миниатюрного отделяемого отсека капсулы «Меркурия», водруженной на ракету «Атлас». Сама модель капсулы находилась с другой стороны стола, чтобы ее могли видеть журналисты. Представитель НАСА Уолтер Бонни встал и весело произнес:

– Леди и джентльмены! Прошу внимания. Правила этого брифинга очень просты. Примерно через шестьдесят секунд мы объявим то, чего вы все так ждете, – имена семерых добровольцев, которые станут экипажем «Меркурия», Затем вы получите пресс-пакеты. Тем из вас, кто должен успеть к вечернему выпуску, лучше всего поспешить к телефону. Мы сделаем перерыв на десять-двенадцать минут, и в это время вы сможете сфотографировать астронавтов.

Когда Бонни наконец представил семерых сидящих за столом как астронавтов «Меркурия» и разрешил съемку, началось нечто неописуемое. Без единого слова все эти мрачные маленькие фигурки бросились к сцене, отталкивая друг друга локтями, рыча и что-то бормоча. Они даже не глядели друг на друга, словно камеры были вкручены прямо им в глазницы и направлены точно на Гаса и шестерых других пилотов. Они напоминали рой долгоносиков, которые, не жалея сил, мечутся в разные стороны, сбивая друг друга, но не вытаскивая своих алчных хоботков из сочной мякоти корня. Наконец они оказались совсем близко, в нескольких сантиметрах от лиц пилотов, а их механические хоботки вонзались во все, за исключением разве что пупков семерых астронавтов. Царило такое лихорадочное возбуждение – а ведь имена еще даже не были объявлены! Похоже, никого из присутствующих совершенно не интересовало, как его зовут – Гас Гриссом или Джо Блоу. Но они во что бы то ни стало хотели его сфотографировать! Они лезли на него и других парней, словно те были какими-то необычайно редкими животными или ценными трофеями.

Эти алчные хищники, фотографы, могли только ворчать, но не говорить, они ползли на астронавтов целых пятнадцать минут. Впрочем, разве пресс-конференции бывают легкими? Всякий раз, когда Гасу приходилось делиться чем-то личным с незнакомыми людьми, он чувствовал себя неловко, а при мысли о том, что теперь придется делать это публично вот здесь, перед сотнями людей, ему становилось просто не по себе. Гас происходил из той среды, где разговорчивость, мягко говоря, не поощрялась. Он вырос в Митчелле, штат Индиана. Его отец был железнодорожным рабочим. Его мать водила детей в церковь Христа – это протестантское течение было настолько фундаменталистским, что в церкви запрещалось играть на музыкальных инструментах, даже на пианино. Человеческий голос, возносящий хвалу Богу, считался лучшей музыкой. Правда, Гас не отличался вокальными данными, его пение больше напоминало хрип. Это был невысокий парень с покатыми плечами, плотного телосложения, с черными, стриженными «ежиком» волосами, темными густыми ресницами, крупным носом и лицом, которому он придавал самое строгое выражение. Гас нормально чувствовал себя только в обществе пилотов, особенно за кружкой пива. Тогда он становился совершенно другим человеком. Его сонные глаза ярко вспыхивали, на губах появлялась фанатичная самоуверенная улыбка. Он без устали говорил, выпивал целое море спиртного, а когда ночное безумие вступало в силу, садился в «хот-род» и отравлял окрестности выхлопными газами. Полет-и-выпивка, выпивка-и-автомобиль – ну конечно же! Гас был одним из тех молодых людей – а их в Соединенных Штатах немало, – кто готов переломать вам все кости за оскорбление, нанесенное маленькому серому городку, где он родился, или унылой маленькой церквушке, в которой он томился все эти годы. В то же время в глубине души такие люди ежедневно благодарили случай, который вырвал их из прежней жизни. В судьбе Гаса подобную роль сыграли самолеты.

На счету у Гаса было сто боевых вылетов в Корее. Он получил крест «За отличный полет», когда нарушил боевой порядок и погнался за Миг-15, который уже готовился атаковать один из разведывательных самолетов его отряда. К сожалению, за все время этой великой утиной охоты над Кореей Гасу почему-то не удалось сбить ни одного вражеского самолета. После войны он испытывал истребители в нелетную погоду в Райт-Паттерсоне и считался там классным специалистом. Но все же он не вступил в «высшую лигу», то есть не стал первым летчиком, испытавшим новый истребитель, особенно в Эдвардсе. Но Гас всегда верил в себя, то есть был типичным «летучим жокеем», поднимавшимся на вершину пирамиды. Свою победу в конкурсе за звание астронавта он оценил как чрезвычайно серьезное достижение, хотя бы с точки зрения того, насколько это продвинуло его к вершине зиккурата.

Был, правда, один странный момент. Прошлым вечером в Лэнгли-Филд, возле Ньюпорт-Ньюз, в Виргинии, Гас познакомился с остальными шестерыми пилотами, прошедшими отбор. Двое из них оказались летчиками военно-воздушных сил из Эдвардса. Этого следовало ожидать: Эдвардс относился к «высшей лиге». Лучшие его пилоты участвовали в проектах с ракетными двигателями серии «X». Хорошие пилоты всегда первыми испытывали такие реактивные истребители, как «Сенчури». Именно этим и занимался Дик Слейтон. Но вот Гордон Купер, которого Гас знал по Райт-Паттерсону, не имел отношения к Эдвардсу. Он окончил школу летчиков-испытателей, но занимался главным образом техникой. Был еще один парень из военно-морского флота, Скотт Карпентер. Весьма приятный человек, но никогда не служивший в эскадрилье истребителей. Он летал на многомоторных пропеллерных самолетах, и налету у него было всего двести часов. И что после этого можно было сказать об отборе астронавтов для «Меркурия»?

Наконец представители НАСА отогнали фотографов от стола, и глава НАСА Т. Кит Гленнан, человек с двойным подбородком, встал и сказал:

– Леди и джентльмены! Сегодня мы представляем вам и всему миру этих семерых молодых людей, которые вскоре начнут подготовку к орбитальному космическому полету. Перед вами астронавты национального проекта «Меркурий». Они пришли сюда после долгих и, возможно, беспрецедентных испытаний, благодаря которым наши медицинские консультанты и ученые теперь не сомневаются в их прекрасной подготовленности к предстоящему полету.

И, вероятно, никто, кроме семерых пилотов, не заметил, что была упомянута лишь их подготовленность. Ни слова об их доблести или опыте.

– Я с удовольствием представляю вам и считаю это за честь, – продолжал Гленнан, – Малкольма С. Карпентера, Лероя Г. Купера, Джона X. Гленна-младшего, Вирджила И. Гриссома, Уолтера М. Ширру-младшего, Алана Б. Шепарда-младшего и Дональда К. Слейтона… Астронавтов национального проекта «Меркурий»!

И зал взорвался аплодисментами, яростными и оглушительными. Репортеры вставали на цыпочки и аплодировали так, будто они пришли сюда именно для этого. На их лицах расплывались сентиментальные улыбки и читалось выражение благодарной симпатии. Они глотали слезы и выкрикивали приветствия, словно это был один из важнейших моментов в их жизни. Несколько фотографов даже приподнялись с корточек и оставили камеры болтаться на ремнях, чтобы освободить руки для аплодисментов. Но зачем?

Когда репортеры и фотографы успокоились, представители H АСА, военно-воздушных сил и военно-морского флота встали и рассказали о том, какие трудные тесты прошли в Лавлейсе и Райт-Паттерсоне эти семеро, – и опять ни слова не было сказано об их способностях или опыте как пилотов. И вопросы репортеров ничуть не способствовали этому. Первый поднявший руку журналист хотел узнать, что думают о происходящем жена и дети каждого пилота.

Жена и дети?

Большинство из них, в том числе Гас, отвечали на этот вопрос как типичные военные летчики. То есть говорили что-нибудь очень короткое, заурядное, отвлеченное и безопасное. Но когда очередь дошла до парня, сидящего слева от Гаса, – Джона Гленна, единственного представителя морской пехоты в группе, – произошло нечто невероятное. Этот парень начал пускать в ход обаяние! Он произнес целую маленькую речь на эту тему.

– Не думаю, что мы смогли бы преодолеть все испытания, – сказал он, – не будь у нас дома надежной поддержки. Моя жена относится к новому заданию так же, как она всегда относилась к моим полетам. Если я хочу этим заниматься, она и дети поддерживают меня – на все сто процентов.

О чем, черт побери, он говорит? «Не думаю, что мы смогли бы преодолеть все испытания…» Да какое значение имеет отношение жены, если речь идет о возможности совершить гигантский шаг вверх по огромному зиккурату? О чем это он? А парень все продолжал в том же духе. Тут встал еще один репортер и попросил их рассказать о своих религиозных убеждениях (религиозных убеждениях?) – и Гленн снова выскочил вперед.

– Я пресвитерианин, – сказал он, – протестант-пресвитерианин, и действительно отношусь к своей религии очень серьезно.

Он начал рассказывать обо всех воскресных школах, в которых учился, обо всех церковных советах, где работал, и обо всей помощи церкви, оказанной им самим, его женой и детьми.

– Я вырос в убеждении, что все мы явились в этот мир с более-менее равными шансами, и я по-прежнему верю в это. Всем нам даны определенные таланты и способности. И каждый из нас должен использовать их наилучшим образом. Думаю, что если мы будем делать это правильно, то Высшие Силы пошлют нам нужные возможности и мы будем жить так, как следует.

О боже! Остальные ребята стали оборачиваться, чтобы посмотреть на этого летучего церковника рядом с Гасом. Они сидели в алфавитном порядке: Скотт Карпентер в одном конце стола, Дик Слейтон – в другом, а Гленн – посередине. Ну что можно сказать после этих пламенных речей о жене, детях, семье, воскресной школе и Боге? Что им остается делать: признаться, что они прекрасно могут обойтись без них все это время, пока им разрешают летать? Это было бы слишком неблагоразумно. (Зажги ореол – и лги!) Тем более что другие парни изо всех сил пытались поддержать игру в Бога и семью вслед за этим набожным пилотом морской пехоты Гленном.

Когда очередь дошла до Гаса, он сказал:

– Я считаю себя религиозным человеком. Я протестант и принадлежу к Церкви Христа Я не принимаю такого активного участия в делах церкви, как мистер Гленн (именно так Гас его назвал), но все равно считаю себя добрым христианином.

Дик Слейтон ответил:

– Что касается меня, то я лютеранин и периодически хожу в церковь.

Один из морских летчиков, Алан Шепард, заявил:

– Я не исповедую никакой религии, но регулярно посещаю саентологическую церковь.

И так далее. Это было мучительно.

Бог… Семья… Единственное, во что Гленн не втянул их всех, – это была Страна. Впрочем, нет, он позаботился и об этом. Парень произнес небольшую трогательную речь и начал с того, как стоял на холме в Китти-Хок, в Северной Каролине, и выбирал между базами Орвилл и Уилбур-Райт. Он подбросил монетку, чтобы решить, на каком самолете ему начать летать, и точно так же поступил, когда собрался участвовать в первом космическом полете.

– По-моему, все мы очень счастливые люди, – сказал он, – потому что можем применить свои способности на пользу такого дела – (Конечно же, больше никто не сказал ни слова о способностях.) – Мы пренебрегли бы своим долгом, – продолжал Гленн, – если бы не постарались максимально использовать свои способности для дела, которое сейчас имеет такую важность и для нашей страны, и для всего мира. Иначе нашу страну ожидала бы ужасная судьба.

Этот Гленн постоянно зажигал свой ореол! Он умел красиво говорить, не в пример Гасу, но при этом не казался болтливым или льстивым. Это был лысеющий и немного грубоватый обаятельный деревенский парень с очень светлыми волосами, веснушчатым лицом, вздернутым носом, светло-карими глазами и широченной улыбкой. Не часто встретишь такого оптимиста. Кроме того, Гленн был одним из самых известных летчиков морской пехоты. Он воевал и во Вторую мировую, и в Корее, получил много медалей, включая пять крестов «За отличный полет», а два года назад, в 1957-м, совершил первый трансконтинентальный беспосадочный перелет на сверхзвуковой скорости. Благодаря этому достижению его пригласили в телешоу «Угадай мелодию», где его партнером был певец Эдди Ходжес. Гленн лучился своей веснушчатой улыбкой и очаровал буквально всех. Вдвоем с Ходжесом они выступали в этом шоу несколько недель.

А что? Ведь он мог быть и искренним, в конце концов. Кто знает, может, любой пилот, так часто посещавший воскресную школу и так активно занимавшийся церковными делами, становился таким набожным. Возможно, Гленн совершенно искренне говорил насчет жены и семьи, что делало его еще более редкой разновидностью боевого летчика Если бы кто-нибудь спросил Гаса – вот как сейчас, – был ли он верующим, хорошим семьянином и патриотом, то он ответил бы: «Да, я верующий, я хороший семьянин, я патриот». И самым искренним было бы заявление о патриотизме. Гас не преувеличивал, когда говорил, что с удовольствием прокатился бы на ракете «Меркурия» ради интересов своей страны. Алан Шепард сказал то же самое, и не было ни тени сомнения в его искренности, так же как и в искренности Гленна, в какой бы форме тот ни высказывался. Такими уж были боевые офицеры-летчики, парни, готовые безоговорочно встретиться лицом к лицу с опасностью! В этом для них заключалась такая радость, которую могли понять лишь очень немногие штатские. Да, Гас был патриотом, и сто его боевых вылетов, и его крест «За отличный полет» подтверждали этот простой и прекрасный факт. Ну а что касается семейных ценностей… Он подразумевал, что был хорошим семьянином, но все же его карьера развивалась независимо от семейной жизни. Они с Бетти поженились в Митчелле сразу же после окончания средней школы. И с первого дня Гас начал сталкиваться с ситуациями, которые отдаляли его от супруги. Ничего подобного он не хотел, но так уж получалось. Сразу же после свадьбы ему предстояло начать учебу в Пердью, и Гас отправился туда, чтобы подыскать жилье. Но нашел только комнату в цокольном этаже. Бетти сказала: «Ладно, мне все равно, поживем и в цоколе». Он ответил: «Да, но есть проблема. В комнате будет жить еще один парень – это был единственный способ получить ее, – но ничего, не расстраивайся, я буду приезжать в Митчелл как можно чаще, по выходным». Так и началась их семейная жизнь: он жил в Пердью, а Бетти со своими родителями – в Митчелле. После окончания колледжа не стало легче. Гас приступил к обучению на военно-воздушной базе Рэндольф-Филд в Техасе. Бетти была беременна, а он получал во время учебы всего сто долларов в месяц, – так почему бы ей не пожить в Сеймуре, в Индиане, со своей сестрой? А он будет навещать ее при каждой возможности. Единственная трудность заключалась в том, что Гас не мог приезжать слишком часто, ведь проезд от Техаса до Индианы стоил очень дорого. Когда Бетти родила Скотта, их первенца, у Гаса началась очень важная стадия подготовки и он не мог приезжать в Индиану. Он позвонил жене и спросил, как ему поступить. Бетти ответила, что не стоит прерывать учебу. И он не видел новорожденного сына целых шесть месяцев. Такое случалось в армейской жизни, потому что офицера в любой момент могли отправить за границу. Но его, Гаса, послали всего лишь в Аризону, на военно-воздушную базу Уильямс, для продолжения подготовки… Да, действительно, чертовски трудно постоянно мотаться из юго-западных штатов в Индиану, когда боевая подготовка в самом разгаре. А затем его действительно послали за границу, в Корею, и Бетти снова осталась в Индиане Корея! Эх, славное было время! Он так любил боевые задания, что, совершив сто вылетов, записался добровольцем еще на двадцать пять. Гас хотел остаться там! Но эти ублюдки заставили его вернуться домой. Каким-то образом им. с Бетти удавалось справляться со всеми этими трудностями. Он часто ворчал на нее, она – на него, но у них не было серьезных ссор. По выходным Гас чаще всего летал по окрестностям, набирая летное время. Как же он отличался от других пилотов за этим столом, особенно от этого невероятного Гленна, который сидел рядом с ним и представлял собою изумительную картину Совершенного пилота, завернутого в кокон Домашнего Очага, Бога и Национального Флага!

Впрочем, трудно было понять, что же происходит на самом деле, ведь и Гленн никогда не стал бы проделывать эти фантастические номера, если бы каждый вопрос, который им задавали, не касался семьи, веры, движущей силы, патриотизма и так далее. И ни единого вопроса об их достижениях или опыте летчиков!

Затем встал еще один репортер и попросил:

– Поднимите, пожалуйста, руки те, кто уверен, что вернется из полета.

Все ребята за столом стали переглядываться, а затем начали поднимать руки. При этом каждый чувствовал себя полным идиотом. Если ты думаешь, что не вернешься, но записался тем не менее в добровольцы, значит, ты дурак или сумасшедший. Астронавты сидели с поднятыми руками, как школьники, переглядывались и смущенно улыбались. Наконец до них дошло. Этот вопрос о возвращении был завуалированной формой другого вопроса: не боитесь ли вы погибнуть? Именно это все время волновало публику. Вот что они действительно хотели узнать, все эти пучеглазые репортеры и их ворчащие, ползающие на корточках фотографы. Им было совершенно наплевать, кто перед ними – пилоты или нет. Да пусть хоть кавалеристы или акробаты. Главное в другом: эти семеро согласились забраться на верхушки ракет, которые до этого всегда взрывались! Они храбрецы, готовые на самоубийство! Эти камикадзе собираются потягаться с русскими! И все вопросы о женах, детях, вере в Бога, побуждениях и интересах Америки… по сути были вопросами о вдовах и сиротах, о том, что говорит себе воин, отправляясь на задание, выполняя которое ему предстоит умереть.

А этот человек, Джон Гленн, дал журналистам ответ столь же сентиментальный, как и сам вопрос; Гас и остальные его поддержали. Следовательно, теперь все они станут начинкой самого большого куска «маминого пирога». И все это произошло за какой-то час. Они семеро сидели тут, как дураки, с поднятыми руками, и смущенно улыбались. Но довольно скоро они справились со смущением и заметили, что Гленн поднял обе руки.

На следующее утро семь астронавтов «Меркурия» стали национальными героями. Без преувеличения, хотя эти ребята всего лишь показались на пресс-конференции, и ничего более, все уже знали, что они – самые храбрые люди Америки. Проснувшись, они обнаружили огромное количество хвалебных отзывов в прессе – как в изысканнейших изданиях, так и в бульварных газетках и по телевидению. Даже на Джеймса Рестона из «Нью-Йорк таймс» пресс-конференция и вид семерых храбрецов произвели такое сильное впечатление, что его сердце, как он признавался, теперь билось немного чаще. «Мы смотрим на них с волнением, – писал он, – и не потому, что эти ребята сказали что-то новое, а потому, что они говорили о старых добрых вещах с такой убежденностью… Они говорили о долге, вере и стране, словно пионеры Уолта Уитмена… Наш город очень циничен, но никто, уходя с пресс-конференции, не глумился над храбростью и идеализмом этих молодых людей». Мужская храбрость, нужная вещь, эффект нимба с дьяконом Гленном во главе хора, поющего «аллилуйя», подействовали на всех. Теперь Гас и другие, кто возмущался, что их не считают отличными пилотами, могли успокоиться. Все без исключения газеты и радиостанции подробно освещали их биографии, создавая вокруг каждого ореол славы. Это требовало истинного журналистского таланта. Нужно было многое рассказать о карьере Джона Гленна, о его участии в двух войнах, о его пяти крестах «За отличный полет», о недавнем рекорде скорости, а также о боях Гаса и Уолли в Корее, о наградах, которые каждый из них получил, о том, как Слейтон летал на бомбардировщиках во Вторую мировую, об истребителях, которые он помогал испытывать в Эдвардсе, и о том, как Шепард участвовал в летных испытаниях в Пакс-Ривер. Затем надо было обойти тот факт, что Скотт Карпентер и Гордон Купер не участвовали в боях, как и Шепард, и ничем не отличились при испытаниях. Лучшим из семерых светловолосых парней выглядел Джон Гленн. У него был самый замечательный послужной список, его чаще всего цитировали, он оказался самым фотогеничным и к тому же единственным пилотом морской пехоты в группе. Но золотая дымка окутывала и остальных астронавтов – лучших пилотов и самых храбрых людей в Соединенных Штатах. Сияющая аура окружала их всех.

Американская пресса, столь гордящаяся своей независимостью, напоминала огромное экзотическое животное, состоящее из множества организмов, подчиненных единой нервной системе. В конце пятидесятых, как и в конце семидесятых, это животное решило, что ко всем делам национальной важности следует подходить с нужными эмоциями, подобающей сентиментальностью и говорить приличествующим случаю нравоучительным тоном, а о любой информации, которая оскверняла этот тон и ослабляла чувства, следовало просто забыть. Со временем этот импульс животного принял форму возмущенного негодования по поводу коррупции, злоупотребления властью и даже незначительных этических грехов государственных чиновников. В апреле 1959 года животное это проявляло пламенную патриотическую страсть по отношению к семерым летчикам-испытателям, которые согласились полететь в космос. В любом случае главная его забота оставалась неизменной: обеспечить публику, население, общество правильными чувствами! В этом смысле пресса являла собой законченный образец лицемерного джентльмена Викторианской эпохи. Сентиментальные чувства, о которых в обычной жизни даже не вспоминали, становились обязательной частью публичных выступлений. Кстати, этот степенный джентльмен жив-здоров и поныне.

И все-таки, почему пресса поспешила немедленно сделать этих семерых героями? В то время на этот вопрос не могли ответить ни Джеймс Рестон, ни сами пилоты, ни кто-нибудь из H АСА, потому что некое понятие давно уже было забыто и заброшено. И этим забытым понятием, оставшимся в суеверном прошлом, был «поединок».

Подобно тому как успехи Советов в запуске на земную орбиту спутников воскресили давно похороненные суеверия о могуществе небесных тел и страх того, что враг будет править на небесах, так и появление астронавтов и программы «управляемого космического корабля» вызвало к жизни одно из самых древних суеверий войны. Поединок был обычным делом во всем мире в дохристианскую эпоху, а кое-где сохранился и в Средневековье. Самый сильный солдат одной армии сражался с самым сильным солдатом другой, и это заменяло битву между целыми армиями. В некоторых случаях в поединке сходились небольшие отряды воинов. Поначалу он вовсе не считался гуманной заменой резни. Это была лишь христианская интерпретация обычая, первоначально имевшего магическое значение. В древнем Китае перед боем сражались двое сильнейших воинов – это было «испытание судьбы», – а затем уже в битве сходились целые армии, воодушевленные или деморализованные исходом поединка. Перед первой битвой Мухаммеда в качестве воина-пророка, битвой при Бадре, трое его сыновей предложили жителям Мекки выставить против них троих своих лучших солдат. Эти воины были убиты с соблюдением всех церемоний, после чего армия Мухаммеда истребила все войско противника В других случаях поединок улаживал дело, и полномасштабной битвы не происходило, как это случилось при столкновении армий вандалов и алеманов в Испании в V веке нашей эры. Люди верили, что исход поединка предопределяется богами; следовательно, проигравшей стороне не имело никакого смысла вступать в бой. В ветхозаветной истории о Давиде и Голиафе говорится именно об этом – о поединке, деморализующем проигравшую сторону. Гигант Голиаф, в медном шлеме, кольчуге и узорчатых наголенниках, сильнейший среди филистимлян, предлагает израильтянам выставить против него их бойца; суть предложения в том, что народ проигравшей стороны превращается в рабов победителей. Перед выходом на бой с Голиафом Давиду – неизвестному добровольцу-простолюдину – вручают богато украшенные доспехи самого царя Саула, хотя он и отказывается их надеть. Когда Давид убивает Голиафа, филистимляне воспринимают это как ужасное знамение и бросаются в бегство, но их преследуют и истребляют.

Естественно, храбрецы, участвовавшие в поединках, пользовались совершенно особым положением и в армии, и в обществе: Давид получил место при царском дворе, а в конечном счете потеснил сыновей Саула и сам стал царем. Их почитали и восхваляли, о них слагались песни и поэмы, им предоставлялись всевозможные блага и почести, а женщины, дети и даже взрослые мужчины плакали в их присутствии. Частично это излияние чувств и внимания было обычной благодарностью людей героям, которые рисковали жизнью, чтобы защитить их. Но в этом заключался и определенный расчет. Постоянное бремя славы и почестей воодушевляло героев и неизменно напоминало им о том, что от их поведения в бою зависит судьба целого народа. В то же самое время – и это было немаловажно при столь рискованном занятии – бойцы окружались славой и почестями заранее, до поединка. В древних культурах они получали статус героев еще до того, как проливалась их кровь, и это был очень эффективный стимул. Каждый молодой человек, вступавший в войска, получал награды при жизни, еще до того, как уходил в бой.

Когда древняя магия ушла в прошлое, вера в поединок стала умирать. Появление современной высокоорганизованной армии вместе с концепцией тотальной войны, казалось, похоронили ее навсегда. Но изобретение атомной бомбы свело на нет идею тотальной войны. Неисчислимая мощь атомной и других изобретенных впоследствии бомб способствовала развитию новой формы суеверия, основанного на благоговении, только уже не перед природой, как древняя магия, а перед технологиями. Во время «холодной войны» мелкомасштабные соревнования снова обрели волшебную ауру «испытания судьбы», рокового предсказания о том, что случится, если начнется всеобщая ядерная война. Конечно, это было последствием запуска Советами на земную орбиту в октябре 1957 года «Спутника-1», могущественного и загадочного «Интеграла». Космическая гонка стала роковым испытанием и своего рода предзнаменованием всей «холодной войны» между сверхдержавами – Советским Союзом и Соединенными Штатами Исследования показывали, что люди смотрели на соревнование в запуске космических аппаратов именно как на предварительное состязание непреодолимых разрушительных сил. Запуск Спутников драматизировал возможность запустить ядерные боеголовки на межконтинентальных баллистических ракетах. Но в это время, эпоху новых суеверий, драматическим смыслом наполнялось гораздо большее – вся технология, весь интеллектуальный потенциал двух наций и сила национального духа и чаяний. Джон Маккормак заявил в палате представителей, что Соединенным Штатам грозит «гибель нации», если они не победят Советский Союз в космической гонке.

Следующим великим достижением должен был стать успешный запуск в космос первого человека. В Соединенных Штатах, – никто не знал, что происходило в стране могущественного «Интеграла», – на людей, отобранных для этой исторической миссии, надевали древние мантии героев поединков давно забытых времен. В космосе им не придется сражаться – по крайней мере, не сразу, хотя предполагалось, что это произойдет в течение ближайших лет. Но в любом случае они шли на смертельную дуэль в небесах. (Наши ракеты всегда взрываются.) Космическая война продолжалась. И эти люди рисковали жизнью ради своей страны, своего народа, они испытывали судьбу в поединке с могущественным советским «Интегралом». И хотя само архаичное понятие уже давно исчезло, они должны были получить весь почет, всю славу и статус героя поединка… заранее.

Так в середине двадцатого столетия забил громкий барабан воинских суеверий.

Это было прекрасно! Это было безумно! В мае парламентский Комитет по науке и астронавтике, в который входил Маккормак, вызвал семерых астронавтов на закрытое заседание. И храбрые парни отправились в Капитолий. Совещание проходило как-то странно. Сразу стало ясно, что никто, начиная с председателя комитета, члена палаты представителей Овертона Брукса, не собирается ничего спрашивать у них и сообщать им. Конгрессмены высказывались примерно так: «Вы знаете, что занимаете выдающееся положение в нашей стране и в ее истории». Или же задавали вопросы, на которые приходилось отвечать хором. Сам Брукс сказал:

– Все вы, джентльмены, занимались в прошлом экспериментальными самолетами, не так ли? Вы знаете, что это такое. Вы знаете, что обращение с любой экспериментальной машиной требует определенного риска. Вы ведь понимаете это?

Затем он умоляюще смотрел на астронавтов до тех пор, пока они хором не начали тараторить: «Да, сэр! Конечно, сэр! Правильно, сэр!» В этом было что-то на удивление бестолковое. Конгрессмены просто хотели их увидеть; они использовали свое положение, чтобы устроить личную аудиенцию, потаращиться на астронавтов из-за стола, стоявшего не более чем в метре от них, чтобы пожать им руки, побыть рядом с ними около часа, выкупаться в их волшебной ауре, почувствовать излучение нужной вещи, пожелать им удачи… И чтобы заранее внести свою долю в оказание чести им… нашим маленьким Давидам… Прежде чем они усядутся на ракеты, чтобы столкнуться с русскими, со смертью, огнем и осколками. (Все наши ракеты взрываются!)

Чак Йегер от имени военно-воздушных сил выступал в Фениксе перед общественностью. Теперь в авиации уже не могли прославить подвиг Йегера, преодолевшего звуковой барьер. Выяснилось, что мало быть героем и рекордсменом, чтобы собрать хорошую прессу и получить ассигнования. Каким бы ты ни был пилотом, тебя теперь затмевали астронавты «Меркурия». И в самом деле, о чем сегодня в Фениксе местные журналисты хотели расспросить Чака Йегера? Правильно, об астронавтах. Одному из репортеров пришла в голову блестящая идея: узнать у Йегера, не сожалеет ли он о том, что его не отобрали в астронавты. Йегер улыбнулся и сказал:

– Нет, не сожалею. Дело всей моей жизни – летать на Х-1 и Х-1 А, и это даже больше того, о чем я мог бы попросить судьбу. А новые возможности – это для молодых парней. Так и должно быть. Кроме того, – добавил он, – я всю свою жизнь был пилотом, а в проекте «Меркурий» о полетах и речи нет.

«О полетах и речи нет?…»

Репортеры выглядели ошеломленными. Они не сразу поняли, что Йегер подверг сомнению два неоспоримых факта: во-первых, то, что семь астронавтов «Меркурия» отобраны как лучшие пилоты Америки; во-вторых, то, что они примут участие в самых дерзких полетах за всю историю Соединенных Штатов.

– Дело в том, – пояснил Йегер, – что система «Меркурия» полностью автоматизирована. Садишься в капсулу – и больше от тебя ничего не требуется.

«Вот это да!»

– А самый первый полет, – заключил Йегер, – совершит обезьяна.

«Обезьяна?…»

Репортеры были шокированы. Слухи о том, что, прежде чем рисковать людьми, в суборбитальный и орбитальный полеты пошлют шимпанзе, оказались правдой. Но как это было сказано!.. Что это, национальная ересь? Или что-то еще?

К счастью для Йегера, у этой истории не было продолжения. Пресса, этот вечный Добропорядочный Викторианский Джентльмен, просто не смогла переварить то, что он сказал. По радио тоже никак не прокомментировали это заявление. Его процитировала лишь одна из местных газет, и все.

Но, черт побери… Йегер сказал лишь то, что было ясно всем, кто летал на ракетных самолетах в Эдвардсе. Подразумевалось, что астронавты «Меркурия» станут первыми людьми, летавшими на ракетах. Но сам Йегер проделывал это больше сорока раз. Как и пятнадцать других пилотов, которые достигли скоростей, в три раза превышающих скорость звука, и высоты 126 тысяч футов – почти двадцать пять миль. И это было только начало! В июне 1959 года Скотт Кроссфилд должен был приступить к испытаниям Х-15, на котором пилот (пилот, а не пассажир) мог подняться на высоту свыше пятидесяти миль, в космос, на скорости, приближающейся к 7 Мах.

Все это были факты, абсолютно очевидные для каждого, даже для людей, ничего не знавших о полетах; определенно все должны были усвоить, что человек в проекте «Меркурий» – скорее объект исследования, чем пилот. Двое из отобранных кандидатов даже не занимались раньше летной эксплуатацией. Среди семерых был один отличный летчик-испытатель из Эдвардса, Дик Слейтон, но он никогда не участвовал в каких-нибудь серьезных проектах вроде серии «X»; Другой пилот военно-воздушных сил, Гриссом, был направлен в Райт-Паттерсон, но занимался там лишь второстепенной испытательской работой. Двое морских летчиков, Шепард и Ширра, были хорошими, опытными испытателями, надежными людьми, но в Эдвардсе они никак не отличились. Гленн сделал себе имя, установив рекорд скорости на F-8U, но он не проводил серьезных летных испытаний – по крайней мере, по стандартам Эдвардса. Так о чем можно говорить? Естественно, в НАСА не стали искать семерых лучших пилотов, ведь о полетах и речи не шло!

Наверняка со временем об этом узнал бы каждый… но не сейчас. Здесь, в Эдвардсе, парни могли слышать, как содрогается земля. Внутри невидимой пирамиды что-то менялось. Земля по-прежнему дрожала, а семеро новичков почему-то стали считаться лучшими в авиации, хотя не сделали пока абсолютно ничего, лишь выступили на пресс-конференции.