Глава тринадцатая

Пожалуй, 4 июля – не лучший день для знакомства с городом Хьюстоном, штат Техас, хотя вообще трудно было выбрать что-то более-менее подходящее. Восемь месяцев в году Хьюстон представлял собою невероятно жаркую и зловонную выгребную яму, посреди которой находилась кучка мягкого асфальта под названием Нижний город. С ноября начинали дуть сильнейшие ветры из Канады, и влажное оцепенение на два месяца сменялось влажным холодом. В оставшиеся два месяца погода стояла поприличней, но все равно это нельзя было назвать весной. Облака смыкались над городом, словно крышка, а нефтеочистительные заводы возле Галвестонского залива насыщали воздух, ноздри, легкие, сердце и душу запахом нефтяного кошмара. Повсюду были заливы, каналы, озера, лагуны, заболоченные рукава рек – и все настолько жирные и ядовитые, что если бы вы, катаясь на лодке, сунули в воду руку, то могли бы запросто остаться без пальца. Рыбаки обычно говорили отдыхающим: не курите, иначе подожжете залив. Здесь водились все известные в Северной Америке ядовитые змеи: гремучие, мокасиновые, хлопковые, коралловые.

Так что вообще не существовало подходящего времени года для поездки в Хьюстон, а 4 июля было худшим днем для этого. Но именно 4 июля 1962 года семеро астронавтов отправились в Хьюстон. В рамках президентской программы запуска человека на Луну под руководством НАСА строился Центр пилотируемых космических полетов – на тысяче акров пастбища к югу от Хьюстона, возле Чистого озера, которое на самом деле было не озером, а небольшой бухточкой, причем настолько же чистой, как зрачки отравленного окуня. Астронавты, Гилрут и большинство персонала Лэнгли и Мыса должны были переехать в Хьюстон, хотя космодромом по-прежнему оставался Канаверал. Скромные размеры Лэнгли и Мыса как нельзя лучше подходили для стадии «полный вперед!», которую проект «Меркурий» уже прошел. Все знали, что Хьюстон крупнее, но об остальном даже не догадывались.

Они вышли из самолета в аэропорту Хьюстона и окунулись в расплавленный воздух. Температура была под сорок градусов. Не то чтобы это имело особое значение – парней заверили, что их въезд в Хьюстон пройдет легко и небрежно, в техасском стиле. Сперва небольшая энергичная кавалькада по Нижнему городу, просто чтобы на них посмотрели добрые люди… а затем состоится вечеринка с коктейлями, на которую придут несколько местных шишек. Во время вечеринки парни смогут расслабиться и пропустить пару стаканчиков.

В аэропорту их ждала шеренга лимузинов – по одному для каждого астронавта и его семьи; на бортах автомобилей были прикреплены крупные полосы бумаги с написанными на них фамилиями. Вскоре кортеж двинулся в путь. В Хьюстон приехали все, за исключением жены Ширры, которая находилась в Лэнгли, поправляясь после какой-то незначительной операции. Довольно быстро, на хорошей скорости они проследовали по улицам города, и все прошло в общем-то безболезненно. Но затем все семь автомобилей поехали вниз по склону, в глубь арены, известной как Хьюстонский Колизей.

Холод начал пробирать их до костей. Ребята поеживались и трясли головами. Вскоре они оказались внутри какой-то огромной подземной парковки. Воздух тут кондиционировался по-хьюстонски, то есть вас продувало насквозь. Здесь, вместе с оркестрантами в униформе, собралась целая армия промерзших людей. Они стояли, словно ледяные скульптуры. В лимузинах молча сидели политики – было слишком холодно, чтобы открывать рты; а еще – полицейские, пожарные, солдаты Национальной гвардии и снова музыканты. Потом процессия развернулась и выехала наверх, в слепящее солнце и сорокаградусную жару; асфальт вздымался волнами и плавился. Парни оказались во главе народного кортежа. Впрочем, не совсем так. В первом лимузине ехал техасский конгрессмен, румяный парень Альберт П. Томас, влиятельный член финансового комитета палаты представителей. Он размахивал огромной шляпой, словно говоря: смотрите, кого я вам привез!

Тут до парней и их жен начало доходить, что эти люди, бизнесмены и политики, рассматривают открытие Центра пилотируемых космических полетов и приезд астронавтов как важнейшее событие в истории Хьюстона. «Нейман-Маркус» и другие фешенебельные универмаги, крупные банки, музеи и прочие учреждения, все лучшее, вся культура – все это находилось в Далласе. По хьюстонским меркам Даллас был настоящим Парижем, тогда как в самом Хьюстоне не имелось ничего, кроме нефти и прожженных дельцов. Космическая программа и приезд семерых астронавтов должны были сделать этот скороспелый городок респектабельным, пропитанным истинно американским духом. Поэтому большой парад возглавлял депутат Альберт Томас, который размахивал своей десятигаллоновой шляпой, сигнализируя о начале спасения Хьюстона.

Астронавты и их жены думали, что уже повидали все возможные виды парадов, но этот был sui generis. На улицах выстроились тысячи людей. Но они не издавали ни звука. Люди просто стояли в четыре-пять рядов, потели и таращились на астронавтов. Пот тек с них рекой. Они просто таращились и потели. Семеро парней, каждый в именном лимузине, стояли, улыбались и махали руками, их жены тоже улыбались и махали, дети улыбались и смотрели вокруг – каждый делал свое обычное дело, – а толпы людей просто таращились на них. Хьюстонцы даже не улыбались. Они смотрели на астронавтов с угрюмым любопытством, словно видели военнопленных или пришельцев с альфы Центавра и не были уверены, смогут ли те понять местное наречие. Время от времени какой-нибудь древний старик размахивал руками и выкрикивал что-нибудь сердечное и подбадривающее, но остальные просто торчали под солнцем, как пугала. Стоять в полдень в асфальтовом месиве Нижнего города и смотреть на парад… Нет, эти люди явно не в своем уме! Но процессия постепенно проходила через эти волны оцепенелости и апатии.

Примерно через час парни и их семьи, к своему ужасу, поняли, что они возвращаются в ту самую дыру в земле под Колизеем. Кондиционированный воздух обрушился на них стеной. Все опять промерзли до мозга костей, зуб не попадал на зуб. Оказалось, что именно здесь, в Хьюстонском Колизее, должна состояться небольшая вечеринка с коктейлями. Они поднялись на первый этаж Колизея, напоминавший формой огромную чашу. Здесь собрались тысячи людей, а все пространство было наполнено каким-то странным запахом и шумом голосов. Пяти тысячам чрезвычайно громкоголосых людей не терпелось наброситься на жареную говядину и щедро залить ее виски. В воздухе стоял запах горящего мяса. Здесь было устроено около десяти углублений для барбекю и жарилось тридцать говяжьих туш. Пять тысяч бизнесменов, политиков и их лучших половин, освеженные сорокаградусной июльской жарой, сгорали от нетерпения. Этакое техасское барбекю на хьюстонский лад.

Сначала семерых храбрецов, их жен и детей вывели на сцену в конце арены, и состоялась небольшая приветственная церемония, во время которой астронавтов по очереди представили публике, а затем многочисленные политики и бизнесмены выступали с речами. И все это время огромные говяжьи туши шипели на огне и дым смешивался с ледяными струями воздуха из кондиционеров. Только сильный холод удерживал гостей от рвоты: нервные окончания солнечного сплетения замерзали напрочь. Жены пытались быть вежливыми, но это им не удавалось. Дети ерзали на сцене и просились в туалет, где не были уже несколько часов. Жены вставали и шепотом спрашивали у местных жителей, где тут уборные.

К несчастью, теперь наступала та часть, когда они должны были расслабиться, поесть говядины и фасоли с подливкой, выпить немного виски, обменяться рукопожатиями с добропорядочными хьюстонцами и почувствовать себя как дома. Гостей снова вывели на первый этаж арены, освободили пространство, поставили для них складные кресла и бумажные тарелки с огромными кусками жареных техасских бычков, а затем окружили их еще целым частоколом таких же складных кресел. Вокруг этого частокола, лицом к толпе, выставили кольцо из техасских рейнджеров. Не одна сотня человек выстроились рядами возле барбекю. И все они накладывали огромные жирные куски говядины на бумажные тарелки… и попивали виски. Затем публика заняла места на трибуне и смотрела оттуда вниз, на первый этаж. Это и было главное событие, торжественный прием: пять тысяч человек, все, как один, – особо важные персоны сидели на трибунах Хьюстонского Колизея посреди дыма, поднимающегося от жарящегося мяса, и наблюдали за тем, как астронавты едят.

Нескольким особо важным персонам, правда, разрешили пройти через кольцо рейнджеров и лично поприветствовать парней и их жен, которые в это время боролись с огромными порциями бурого мяса. Какой-нибудь Херб Снаут из Кар-Кастла подходил и говорил:

– Привет! Я Херб Снаут! Из Кар-Кастла! Мы чертовски рады видеть вас, просто чертовски рады!

Затем он поворачивался к одной из жен, чьи руки были целиком заняты говядиной, так что она даже не могла пошевельнуться, наклонялся и расплывался в широчайшей сладкой улыбке, демонстрируя свое почтение к леди, и говорил – настолько громко, что бедная перепуганная женщина роняла дымящееся мясо прямо на колени:

– Мое почтение, мадам! Вас мы тоже чертовски рады видеть! – А затем он подмигивал так, что его глаз чуть не вылезал из орбиты, и говорил: – Мы слышали много хорошего о вас, девочки, много хорошего! – И опять яростно подмигивал.

Некоторое время спустя такие вот Хербы Снауты заполонили все свободное пространство, и повсюду огромные куски мяса падали на колени, а лужи виски проливались на пол. А пять тысяч зрителей наблюдали, как астронавты работают челюстями. Дым и шум голосов наполняли воздух, а дети, которым хотелось в туалет, громко кричали. А потом, когда безумие, казалось, достигло полного предела, заиграл оркестр, огни погасли, луч света упал на сцену, и шоу началось. Из динамика раздался громкий приветливый голос:

– Леди и джентльмены… в честь наших высоких гостей и замечательных новых соседей мы рады представить… вашему вниманию… мисс Салли Рэнд!

Оркестр заиграл «Сахарный блюз», а луч света упал на древнюю старуху с желтыми волосами и белой маской лица. Ее кожа напоминала мякоть дыни зимой… В руках у нее были огромные, украшенные перьями вееры… И она начала свое знаменитое стриптиз-шоу… Салли Рэнд! Она была немолодой и известной стриптизершей еще во времена Великой Депрессии, когда семеро наших храбрецов ходили в школу. Оркестр завывал трубами, а Салли подмигивала, носилась по сцене и трясла перед героями поединка своими древними ляжками. Это было выше секса, выше шоу-бизнеса, время грехов и умерщвления плоти. На дворе стояло 4 июля два часа пополудни. Говядина дымилась, виски кричало: «Чертовски рады вас видеть!», – а Хьюстонская Венера покачивала своим веером, благословляя все происходящее.

Еще три года назад Рене была упрямой офицерской женой, которая могла с удовольствием затратить три дня на шлифовку куска саманного дерева, стирая ладони в кровь, чтобы сэкономить баснословную сумму в девяносто пять долларов. Когда в 1959 году Скотт звонил ей с испытаний из Вашингтона, Альбукерке или Дайтона и потом присылал счет на пятьдесят долларов, это казалось концом света. Пятьдесят долларов! Да у них столько уходило на еду в месяц! Так было три года назад. А теперь она сидела в гостиной собственного дома – выстроенного по заказу, а не стандартного, – на берегу озера, вокруг дубы и сосны. Как-то на выходных они с Энни Гленн прилетели из Вашингтона в Хьюстон, чтобы выбрать себе жилье, и вышло так, что они нашли лучшее место поблизости от Космического центра – в новостройке под названием «Лесное убежище». Тут же поселились семьи Гриссома и Ширры. С восхитительной предусмотрительностью, – как потом выяснилось, – они выстроили свои дома так, чтобы из окон видны были только вода и деревья, а стены, выходящие на улицу, практически не имели окон. И только они начали привозить мебель, как стали прибывать туристические автобусы и отдельные туристы на автомобилях. Удивительные люди! Подъезжал автобус, и экскурсовод объявлял в микрофон:

– Перед вами дом Скотта Карпентера, второго астронавта «Меркурия», совершившего орбитальный полет.

Иногда люди выходили из автобуса, собирали пучки травы с лужайки и возвращались. Они верили в волшебство. Порою туристы долго смотрели на дом, словно чего-то ожидая, а потом подходили к двери, звонили и говорили:

– Нам очень не хотелось тревожить вас, но не могли бы вы попросить выйти кого-нибудь из ваших детей, чтобы сфотографироваться с нами.

И все же туристы не походили на фанатов кинозвезд. Не было никакого исступления. Они действительно думали, что проявят деликатность, если попросят выйти сфотографироваться не вас самих, а ваших детей. У них еще сохранялось ощущение неприкосновенности домашней святыни.

Это был первый дом, который построили Рене и Скотт, первый дом, действительно принадлежащий им. Все в порядке – они перевернули очередную страницу своей жизни. События теперь развивались очень быстро. Внезапно выяснилось, что им собираются подарить полностью меблированный дом. Лучший из домов, который можно было купить в 1962 году по оптовой цене – за шестьдесят тысяч долларов. Через месяц после полета Джона Гленна Фрэнк Шарп из Хьюстона сделал Лео де Орси, как советнику парней по деловым вопросам, следующее предложение. В знак выражения своей гордости астронавтами и новым Центром пилотируемых космических полетов, строители, подрядчики, торговцы мебелью и прочие, кто занимается строительством и обустройством пригородных домов, подарят каждому из семерых храбрых парней по коттеджу из тех, что были построены в 1962 году специально для так называемого парада домов в Шарпстауне. Шарпстаун был пригородным жилым районом, рекламой которого занимался сам Фрэнк Шарп. Парад домов представлял собой ряд типовых коттеджей, которые поставщики, решившие открыть дело в Шарпстауне, могли использовать для рекламы своей продукции. Шарп собирался выделить землю – участок стоимостью десять тысяч долларов – для каждого из астронавтов; подрядчики подарят национальным героям дома, а мебельные и универсальные магазины полностью их обставят. Семеро парней со своими семьями будут жить на Рябиновой аллее, между Ричмонд-роуд и Беллейр-бульваром, в коттеджах стоимостью в шестьдесят тысяч долларов. Так как в тот момент Шарпстаун представлял собой лишь тысячи акров продуваемых насквозь пустырей, Аллея астронавтов стала бы неплохим началом для заполнения пустых пространств. Шарп был техасцем до мозга костей. Он всего в жизни добился сам и превратился к тому времени во влиятельного горожанина, близкого к мэру, сенатору Альберту Томасу, губернатору Джону Коннелли и вице-президенту Линдону Джонсону. Шарп постоянно вручал призы на ежегодных соревнованиях по гольфу и других подобных мероприятиях. Он действительно был серьезным человеком, по крайней мере по меркам Хьюстона, так что де Орси переговорил с парнями, и те сочли сделку неплохой. Она не имела никакого отношения к космической программе и ни к чему их не обязывала. Это была очередная необременительная привилегия, простая и естественная. Никто из астронавтов на самом деле вовсе не собирался жить в Шарпстауне, расположенном слишком далеко от НАСА. Поэтому они решили принять подарок, пожать всем руки, а потом… продать дома. Джон Гленн не имел ничего против такого рода привилегий, как и все остальные. Это были обычные дополнительные доходы офицера. А Джон служил в морской пехоте вот уже без малого двадцать лет и прошел через слишком много унизительных финансовых затруднений, чтобы задирать нос, когда дело касалось дополнительных доходов и заслуженных привилегий. Поэтому даже такой искренний моралист, как Гленн, не мог понять причины начавшейся шумихи. Гилрут, Уэбб и прочее начальство из НАСА устроили им в связи с этим настоящий разгон. И это было только начало. Вскоре под вопросом оказался договор с журналом «Лайф». Говорили, что сам президент решил положить конец всякой коммерческой эксплуатации статуса астронавта. Пресса с самого начала обижалась на «Лайф», доказывая, что подобные сделки бросают тень на патриотическую миссию астронавтов. А Шарпстаун лишний раз свидетельствовал, куда может завести такая эксплуатация…

Но Шарпстаун – одно дело… А вот оказавшийся под угрозой договор с «Лайф» – совсем другое, и очень серьезное! Это было немыслимо. Семеро пилотов, считавшие в порядке вещей военную традицию почетных привилегий, начали смотреть на сделку с «Лайф» как на военную пенсию, которую они получали после двадцати лет выслуги. Это было непреложное условие службы. Часть военной лямки. Пункт устава. Все пробелы в аргументации тут же вулканизировались жаром эмоций. Не было времени просто сидеть и ждать, когда на доске объявлений вывесят приказы. До полета Скотта оставалось всего три недели, тренировки были в самом разгаре, но большинство остальных астронавтов 3 мая отправились на ранчо Линдона Джонсона в Техасе, чтобы попытаться исправить ситуацию. Уэбб тоже был там. Они устроили что-то вроде тайного совещания. Джонсон дал ребятам несколько отеческих советов по поводу частной жизни, упомянув об их ответственности перед обществом; при этом он так размахивал своими огромными ручищами, словно катал воображаемые снежные шары. Ему все это доставляет такую же боль, как и им, и все в таком духе. Самым неприятным было то, что и Джонсон, и Уэбб ничуть бы не расстроились, если бы договор с «Лайф» расторгли немедленно. Они оба не могли забыть инцидент, происшедший в доме Гленнов в январе. Вот если бы речь шла не о Гленне…

К счастью, Джона это не особенно задело. Теперь, через три месяца после своего полета, он получил статус, полностью оценить который мог только студент-богослов. Джон был торжествующим воином, победившим в поединке. Он рисковал своей жизнью, чтобы бросить вызов могущественному советскому «Интегралу» посреди тверди небесной. Его опыт и храбрость нейтрализовали преимущество врага, и слезы радости, благодарности и благоговения американского народа все еще текли. В Библии, в Первой книге Самуила, глава восемнадцатая, написано, что после того, как Давид убил Голиафа и филистимляне в ужасе бежали, а израильтяне одержали великую победу, царь Саул взял Давида во дворец и усыновил его. Там написано также, что всюду, где появлялись Саул и Давид, люди высыпали на улицы, а женщины пели о тысячах врагов, убитых Саулом, и о десятках тысячах, убитых Давидом. «И Саул сильно разгневался, и это ему не нравилось; и он сказал: "Они приписывают Давиду десятки тысяч, а мне они приписывают лишь тысячи, и что у нас есть большего, нежели царство?» И Саул с той поры стал присматривать за Давидом». А президент Кеннеди присматривал за Джоном Гленном. Президент начал выделять Гленна и вводить его в орбиту своей семьи. Джон был именно тем человеком, которого президент хотел заполучить в свой лагерь. Да и вице-президент тоже. Джонсон изо всех сил старался быть приветливым с Джоном и Энни, и им искренне начал нравиться этот человек. Гленны даже решили пригласить Джонсона и его жену, леди Бирд, к себе в Арлингтон, на обед в часть сорокалетия Джона. И Джонсоны приняли предложение. Рене и Скотт тоже были приглашены.

– А что ты собираешься подавать? – спросила Рене у Энни.

– Ветчинный рулет, – сказала Энни.

– Ветчинный рулет?!

– А почему бы и нет? Он всем нравится. Вот посмотрите, ваша леди Бирд еще попросит рецепт.

Джонсоны просидели у них в гостях почти до полуночи. Линдон снял пиджак и закатал рукава, как в старые добрые времена. Когда они уходили, Рене услышала, как леди Бирд просит у Энни рецепт ее ветчинного рулета.

Однажды, когда Джон находился на борту президентской яхты «Хони Фитц» в Атлантическом океане, снова встал вопрос о контракте с журналом «Лайф». Президент спросил мнение Джона об одном часто приводимом аргументе против соглашения с «Лайф», а именно: солдат в бою, например морской пехотинец, в такой же степени рискует жизнью, как и любой астронавт, но не ожидает при этом компенсации от издательства «Тайм». Да, это так, сказал Джон, но представьте себе, что личная жизнь этого солдата или морского пехотинца, его прошлое, дом, образ жизни, его жена, дети, его мысли, надежды, мечты становятся настолько интересными для прессы, что журналисты разбивают лагерь у его дверей, а сам он живет словно под увеличительным стеклом. Так что этот человек имеет полное право получить компенсацию. Президент кивнул с проницательным видом, и контракт с «Лайф» был спасен – прямо там, на «Хони фитц».

Что ж, благодаря договору с журналом Скотт и Рене могли теперь получать ипотечные деньги и выстроить себе новый дом в прекрасном районе вроде «Лесного убежища». Ну и, конечно, не последнюю роль тут сыграло страстное желание строителей поселить астронавтов в своих новых домах. Это было их лучшее предприятие. Парни получили землю и дома почти бесплатно, да плюс еще – четырехпроцентную ипотеку. Для астронавтов вроде Джона или Скотта, который следующим отправлялся в полет, просто нельзя было сделать большего.

Подрядчики, строители и общественность восхищались Скоттом и его полетом… но внутри НАСА что-то происходило. Скотт и Рене чувствовали это, хотя никто ничего не говорил в открытую. Скотт получил все свои законные медали, парады, поездку в Белый дом, но что-то было не так.

Скотт полетел 24 мая, через три месяца после Джона Первоначально планировалось отправить в полет Дика Слейтона, но затем от НАСА последовало сообщение, что у Дика возникла медицинская проблема: идиопатическое мерцание предсердий. Так называется состояние, при котором электрокардиограмма изредка сбивается с фазы, вызывая неровный пульс и незначительное снижение работоспособности сердца. А слово «идиопатическое» означает, что причины расстройства неизвестны. Недомогание это было выявлено при занятиях на центрифуге в августе 1959 года. Слейтона обследовали в Военно-морском госпитале в Филадельфии и в Школе авиационной медицины в Сан-Антонио, где и вынесли вердикт (по крайней мере, так говорил сам Дик): расстройство является незначительным, недостаточно серьезным для того, чтобы помешать работе астронавта. Но на самом деле один из врачей в Сан-Антонио, хорошо известный кардиолог, написал Уэббу письмо, в котором рекомендовал снять Слейтона с полета, ибо мерцание предсердий, будь оно идиопатическое или нет, в некоторой степени снижает работоспособность сердца.

Уэбб просто положил письмо в картотеку. Полет Слейтона был назначен на ноябрь 1961 года. В начале января Уэбб приказал еще раз как следует проверить состояние сердца Дика. Он аргументировал это тем, что Слейтона выдвинули военно-воздушные силы, и их же кардиолог рекомендовал не использовать его для полетов. Следовательно, все нужно было перепроверить. Случай Слейтона теперь изучали две комиссии: одна состояла из высокопоставленных врачей НАСА, а другая – из восьми врачей, назначенных главным хирургом военно-воздушных сил. И обе они признали Слейтона годным для полета. Тем не менее Уэбб передал дело на рассмотрение трем вашингтонским кардиологам, включая Юджина Браунвальда из Национального института здоровья, как своего рода высшей инстанции. Он также запросил мнение Пола Дадли Уайта, который получил известность как личный кардиолог Эйзенхауэра. Почему это произошло лишь спустя целых три месяца, никто понять не мог. Все четверо врачей пришли к тому же заключению, что и обе комиссии. Да, речь идет о пилоте с незначительным дефектом сердца. Он, очевидно, вполне может без всяких проблем совершить космический полет, как и любой другой. Тем не менее вся администрация НАСА словно бы сговорилась вставлять Слейтону палки в колеса, а бумаг при этом накопилось видимо-невидимо. Если уж в проекте «Меркурий» предостаточно астронавтов с совершенно здоровой сердечно-сосудистой системой, то почему бы не назначить на полет кого-нибудь из них и не покончить с этим? Такова была позиция Уэбба. Во время ссоры с Гленном он выступил против астровласти и проиграл. Теперь наступил его черед: Слейтона сняли с полета.

Викторианское Животное было крайне смущено. Оно покорно выискивало интересные истории о Слейтоне. И как только в НАСА могли решить, что он не годен для полета из-за больного сердца? Для этого события просто не находилось… нужных эмоций.

Согласно официальному заявлению НАСА, Слейтон был «сильно разочарован» решением. Сказано слишком деликатно: Слейтон был попросту в ярости. Но он пытался сдерживать себя, делая официальные заявления, потому что не хотел лишиться шансов на пересмотр дела. Он был убежден, что со временем здравый смысл победит. В частных беседах он говорил, что Пол Дадли Уайт принял оперативное решение. Слейтон утверждал, что Уайт и другие врачи сначала выдали медицинское заключение, признав его годным к полету, а затем уже последовало оперативное решение: даже если так, то почему бы не выбрать кого-нибудь другого? У них ведь было право на медицинское заключение. Но они приняли оперативное решение! Слово «оперативное» было для Слейтона священным. Он был Королем Оперативного. Оперативными могли быть действие, реальное дело, полеты, нужная вещь. А медицина была лишь одной из многочисленных разновидностей побочного. Никто ведь не обращался к врачам, чтобы принять оперативное решение. В «Лайф» прекрасно знали, насколько рассержен Слейтон, да и другие журналисты тоже догадывались об этом. Но Вежливое Животное не могло найти для всего происходящего… уместного тона. Поэтому оно согласилось с версией НАСА: «сильно разочарован». И лишь немногие журналисты понимали, что это было даже выше гнева. Дик Слейтон был сокрушен. Он не просто выбыл из очереди на полет – он потерял все. В НАСА только что заявили, что у него больше нет… нужной вещи. Словно бы она трещала по всем швам – и вот треснула. Идиопатическое мерцание предсердий – при чем тут это? По всем швам! Вся карьера, долгое восхождение Дика из мрачной суровой тундры штата Висконсин были основаны на его неоспоримом обладании этой нужной вещью. Это было самое важное из всего, что имелось у него в этой Котловине Смертельной Ошибки, и ему этого было достаточно. А теперь она просто треснула! Слейтон чувствовал себя униженным. Теперь этим ему будут тыкать в лицо все кому не лень. Теперь он не сможет вернуться в Эдварде, даже если захочет. В военно-воздушных силах не станут использовать брак НАСА для серьезной летной работы. Летные испытания? Черт побери, Дик ведь больше не летал самостоятельно. Это правда. Он мог подняться в воздух лишь на заднем сиденье двухместного самолета, а пилотом был кто-нибудь другой, у кого нужная вещь еще не испарилась через порванные швы. Возможно, в авиации его тоже отстранят от полетов, несмотря на то что, по заключению главного хирурга, Слейтон – «полностью квалифицирован как летчик военно-воздушных сил и как астронавт». Ведь была задета честь авиации. Сам начальник по кадрам военно-воздушных сил, генерал Лемей, удивлялся: если Слейтон признан негодным к полетам для НАСА, то как он может летать в авиации? И все это говорилось о нем, Дике Слейтоне, который больше всех старался, чтобы к астронавту относились как к пилоту или хотя бы как к продолжению самолетных рычагов управления в капсуле или, черт его побери, в космическом корабле.

Еще обиднее было то, что его место занял Скотт Карпентер. Карпентер был из них наименее опытным пилотом, и все же именно он заменил его, Дика Слейтона, который выступал перед Обществом летчиков-испытателей и настаивал на том, что лишь опытный летчик-испытатель может справиться с этой работой. А Уолли Ширру, действительно опытного пилота, готовили на роль дублера Дика. Почему он отказался в пользу Карпентера? Гленн и Карпентер совершили два первых орбитальных полета… а Дик Слейтон остался позади, чтобы летать на заднем сиденье.

Мнение Гилрута, которое поддержал Уолт Уильямс, заключалось в том, что Карпентер как дублер Гленна получил гораздо более серьезную подготовку, чем мог пройти Ширра за оставшиеся до полета десять недель. Правда, сам Скотт не был в восторге от столь внезапного предложения. Он тренировался шесть месяцев вместе с Джоном, но второй орбитальный полет – это дело серьезное. Теперь пришел черед ученых НАСА. Астронавт должен был раскрыть снаружи капсулы разноцветный аэростат, чтобы оценить восприятие света в космосе и величину силы тяги, если она вообще есть, в предполагаемом вакууме. Ему поручали проследить, что происходит с водой в стеклянной бутылке в состоянии невесомости и изменится ли при этом поведение капилляров. Для этого эксперимента готовили небольшую стеклянную сферу. Еще астронавту требовался так называемый денситометр – для измерения плотности светового потока с Земли. Астронавта должны были обучить пользоваться ручной камерой, чтобы делать метеорологические снимки и кадры линии горизонта, атмосферного пояса над горизонтом и разных материков, особенно Северной Америки и Африки. И тут ученые, надо сказать, нашли подходящего человека: Скотта заинтересовали эксперименты. Но добавление всех этих вещей в карту контрольных проверок, которая и так уже была перегружена внесенными в последние минуты изменениями оперативного порядка, подвергало его сильному напряжению. Чтобы делать все эти фотоснимки, использовать камеру, денситометр и прочие приборы, астронавту требовалась совершенно новая система ручного контроля. Эта система создавала один фунт тяги, если вы слегка толкали ручной регулятор, и еще двадцать пять фунтов, если вы толкали его под небольшим углом. То есть «или – или»: капсулу нельзя было разворачивать постепенно, как самолет или автомобиль.

Полет состоялся по графику, 24 мая. Первые два витка Скотт просто отдыхал. Он был совершенно спокоен и пребывал в намного лучшем настроении, чем любой из трех его предшественников. Он просто получал удовольствие. Его пульс до взлета, во время взлета и на орбите был даже ниже, чем у Гленна. Карпентер больше разговаривал, больше ел, пил больше воды и проделывал с капсулой гораздо больше операций, чем любой до него. Ему откровенно нравились все эксперименты. Скотт раскачивал капсулу в разные стороны, делал множество фотографий, вел подробные наблюдения за восходами Солнца и горизонтом, выпускал аэростаты, наблюдал за стеклянными бутылками, считывал показания денситометра и вообще чудесно проводил время. Единственная проблема заключалась в том, что новая система контроля потребляла ужасно много топлива. Только астронавт намеревался накренить капсулу или пустить ее в рыскание совсем чуть-чуть – как тут же пересекал невидимую черту, и из баков вырывался еще один огромный гейзер перекиси водорода.

Во время второго витка несколько диспетчеров предупредили Скотта, чтобы он начал экономить топливо, иначе его будет недостаточно для спуска в атмосферу, но только на третьем, последнем, витке Карпентер понял, насколько снизился уровень топлива. Большую часть последнего витка он просто позволял капсуле дрейфовать и поворачиваться в любом направлении, чтобы не приходилось пользоваться ни автоматическими, ни ручными двигателями. С этим вообще не возникало проблем. Даже когда он был развернут головой вниз, к Земле, не создавалось никакого ощущения дезориентации, чувство верха или низа вообще отсутствовало. Плавание в состоянии невесомости понравилось Скотту даже гораздо больше подводного, которое он так любил.

Хотя Карпентер постоянно думал о низком уровне топлива, но все же не мог сопротивляться возможности поэкспериментировать. Он потянулся за денситометром, задел рукой за люк капсулы, и за окном появилось облако «светлячков», которых видел Джон Гленн. Скотт пустил капсулу в рыскание, чтобы разглядеть их. Ему они скорее показались похожими на снежинки. Он ударил по люку, и появилось еще одно облако частиц. Скотт качнул капсулу, чтобы посмотреть на них, и потратил при этом еще часть топлива. Чем бы ни были эти «светлячки», они имели отношение к корпусу капсулы и вовсе не представляли собою какую-нибудь микрогалактику. Они пробуждали любопытство, и Скотт принялся раскачивать и вертеть капсулу, чтобы разгадать эту тайну. И тут внезапно наступило время подготовки к вхождению в атмосферу, а Скотт уже не успевал выполнить соответствующие операции, предписанные картой контрольных проверок. Кроме того, ситуация с топливом стала вызывать некоторое беспокойство. А в довершение ко всему автоматическая система контроля больше не могла удерживать капсулу под нужным углом. И Скотт переключился на автоматическое управление… но при этом забыл отключить ручную систему. Десять минут топливо расходовалось обеими системами. Карпентер собрался включить тормозные двигатели вручную, и в это время Алан Шепард, диспетчер из Аргуэлло, штат Калифорния, начал обратный отсчет. Когда Шепард произнес «пуск», угол наклона капсулы составлял примерно девять градусов, и было уже слишком поздно менять его. Практически не оставалось топлива для того, чтобы контролировать колебания капсулы при вхождении в атмосферу. Когда Скотт вошел в густые слои атмосферы и радиосвязь прервалась, Крис Крафт и другие инженеры стали готовиться к худшему. Связи уже давно пора было восстановиться, но ее не было. Похоже, Карпентер потратил все топливо на свои забавы и сгорел. Инженеры в ужасе переглядывались: из-за этой катастрофы программу заморозят на год, если не больше.

Рене следила за вхождением Скотта в атмосферу по телевизору, сидя в арендованном доме в Какао-Бич. Вот уже два дня она играла в прятки и совсем обезумела. Все эти засады на мостах и сумасшедшие вертолеты… Рене решила, что раз уж в журнале «Лайф» отчеты отважных жен, стойко переносивших испытания своих мужей, писались от первого лица, то ей следует действительно написать свои воспоминания лично. Лоудон Уэйнрайт, конечно, все отредактирует и перепишет корявые места, но автором все же от начала и до конца должна быть она сама. Рене не собиралась сидеть в заточении в своем доме в Лэнгли, подвергаясь осаде телевизионщиков и всему этому безумию. Она знала, что необходимость разыгрывать трепещущую пташку перед прессой и людьми вроде Линдона Джонсона доставила Энни Гленн гораздо больше беспокойства, чем страх за Джона. Есть что-то недостойное в том, чтобы оказаться в таком положении. Несмотря на обрушившееся на вас внимание, вас все же рассматривали не как личность, а как обеспокоенную верную самку находившегося на верхушке ракеты самца. Через некоторое время Рене и сама уже не знала, в чем тут дело: в ее скромных литературных амбициях или в праведном возмущении отведенной ей ролью жены астронавта. «Лайф» арендовал для нее «безопасный» дом в Какао-Бич, и поступил правильно. Они арендовали и еще один дом про запас, на случай, если присутствие миссис Карпентер в первом будет обнаружено. Рене позвонила Шорти Пауэрсу, официальному представителю НАСА в прессе по делам астронавтов, и сообщила ему, что отправляется на Мыс следить за взлетом мужа, но хочет уединения и никому не скажет, где будет находиться, включая и его самого. Пауэрс отнюдь не пришел в восторг. Контракт астронавтов с «Лайф» и так уже достаточно осложнил его работу: весь «личный» материал о парнях и их семьях полностью отошел к журналу. И все же во время полета подавляющее большинство репортеров, с которыми имел дело Пауэрс, действительно интересовало лишь два вопроса: 1) что сейчас делает астронавт, как он себя чувствует, не страшно ли ему? и 2) что сейчас делает его жена, как она себя чувствует, не умирает ли она от беспокойства? Одной из главных обязанностей Пауэрса было сотрудничество с телекомпаниями: он должен был сообщать, где находится во время полета супруга астронавта, чтобы они успели организовать свой пост у дома несчастной женщины. А сейчас он мог сказать лишь, что жена Карпентера должна находиться где-то на Мысе. Телевизионщики посчитали такой ответ оскорблением и вызовом. До того как Рене отправилась на Мыс, ей позвонил корреспондент одной из компаний и сказал, что они собираются выяснить, где она остановится… И если потребуется, они пойдут на все, но ведь можно избежать осложнений. Лучше ей самой рассказать им правду. Это напоминало сцену из гангстерского фильма. И действительно, когда миссис Карпентер прибыла на Мыс, тележурналисты стояли на каждом мосту и на каждой ведущей в Какао-Бич дороге. Рене знала, что они будут высматривать автомобиль с женщиной и четырьмя детьми. Поэтому она велела детям лечь на пол, и они благополучно проскочили через все засады. Но телевизионщики не сдавались. В конце концов, как они смогут устроить лагерь перед домом жены астронавта и снимать опущенные шторы, если они даже не знают, где она находится? Журналисты наняли вертолеты и начали прочесывать Какао-Бич, высматривая на пляже группы из четверых малышей. Найдя их, они пикировали прямо на детей, повергая тех в ужас. Люди кидались прочь, бросая свои пледы, телескопы, фотоаппараты и треноги и пытаясь спасти детей от бешеных вертолетов. Со стороны журналистов это было чистое безумие, но не знать, где находится жена астронавта, для них было то же самое, что не знать, где находится ракета. Наконец миссис Карпентер догадалась отправлять детей на пляж по двое, чтобы уберечься от сумасшедших на вертолетах.

Приближалось время взлета, и Рене с детьми наблюдали за обратным отсчетом по телевизору, сидя в безопасном доме в компании Уэйнрайта и фотографа из «Лайф». Потом дети выбежали и стали наблюдать за медленным подъемом ракеты через телескоп, установленный на крыше гаража. Ребятишки, похоже, толком не понимали, что происходит. Полет – это то, что делал их отец. Они были в прекрасном настроении… А теперь они следили за вхождением в атмосферу – тоже по телевизору. Был включен канал Си-би-эс. На экране появился Уолтер Кронкайт – Рене его знала. Кронкайт был ярым поклонником астронавтов, и на то у него имелись личные причины. Он занял свое нынешнее положение среди телеведущих благодаря тому, что освещал полет Джона Гленна. Кронкайт как раз объяснял, какие проблемы с топливом испытывает Скотт при вхождении в атмосферу. Затем голос Кронкайта начал звучать все более и более озабоченно. Они не знают, где сейчас находится Скотт. Они не уверены, что он начал вхождение в атмосферу под правильным углом. Внезапно голос Кронкайта дрогнул, на глаза навернулись слезы:

– Я боюсь, что… – Он запнулся. Глаза его блестели. – Я боюсь, что мы, возможно… потеряли астронавта…

Этот человек действовал на уровне инстинктов, которые у него оказались безупречными! Это была сама Пресса, Светский Джентльмен: правильные эмоции – и никаких лишних слов! Дети Рене спокойно смотрели на экран. А сама она ни на мгновение не поверила в гибель Скотта. Она вела себя, как обычная жена военного летчика. Если муж просто исчез и труп не найден, значит, он жив и со всем справится. Нечего и сомневаться. Рене был известен случай, когда грузовой самолет рухнул в Тихий океан и разломился надвое, причем задняя часть тут же пошла ко дну. Удалось спасти только нескольких человек из передней части, которая оставалась на плаву несколько минут. И все же жены летчиков, находившихся в задней части самолета, отказывались верить в их гибель. Они вернутся – это лишь вопрос времени. Рене тогда удивлялась, сколько времени вдовам понадобилось на то, чтобы признать очевидное. Но сейчас ее реакция была точно такой же. Со Скоттом все в порядке, потому что нет никаких доказательств его смерти. Кронкайт на экране едва сдерживал слезы, но на ее глазах не выступило ни слезинки. Со Скоттом все в порядке. Он выкрутится… Нечего и сомневаться.

И Рене действительно оказалась права. Скотт прекрасно прошел через атмосферу. В густых слоях, ниже пятидесяти тысяч футов, капсулу стало сильно раскачивать, и ему пришлось выпустить парашют слишком рано и вручную, так как в автоматической системе кончилось топливо. Капсула промахнулась мимо запланированного места приземления примерно на двести пятьдесят миль. Разведывательный самолет нашел Скотта через сорок минут, но за это время телевизионщики уже создали впечатление, что он погиб. Когда до Карпентера добрался спасательный самолет, он спокойно покачивался на волнах возле капсулы в своем поясе. Ему очень понравилось все приключение. Когда астронавта доставили на авианосец «Отважный», он пребывал в превосходном настроении. Скот говорил без умолку. Ему действительно понравились все эксперименты, которые пришлось делать несмотря на перегруженную карту контрольных проверок; а еще он был рад, что разрешил или почти разрешил загадку «светлячков». Он не выяснил точно их природу, но доказал, что они производились самим космическим кораблем – «светлячки» не были каким-то внеземным материалом… Карпентер мог бы проговорить всю ночь… Он был доволен… работа сделана превосходно… А еще он чувствовал, что помог родиться одной из самых важных ролей в астронавтике – ученого в космосе…

В течение последующих двух недель Скотт пожинал лавры героя. Конечно, размах их оказался не такой, как у Джона (и это понятно), но все же было очень приятно. Состоялись парады на востоке и на западе страны. Он проехал в составе торжественных процессий по Булдеру, своему родному городу, и по Денверу, находившемуся немного ниже по шоссе. Это был знаменательный день. Ярко светило майское солнце, а рядом с ним, на кромке заднего сиденья лимузина, сидела Рене – в белых перчатках, как настоящая жена флотского офицера, сияющая и прекрасная. Скотт был на седьмом небе.

А тем временем на Мысе Крафт говорил своим коллегам:

– Этот сукин сын у меня никогда больше не полетит. Крафт был в ярости. По его представлениям, Карпентер проигнорировал многочисленные предупреждения диспетчеров по всему миру о напрасном расходе топлива, и это едва не вылилось в катастрофу, которая могла нанести непоправимый вред программе. А еще поведение Карпентера ставило под сомнение способность системы «Меркурия» выдержать длительный полет – такой, как семнадцать витков вокруг Земли Титова. А почему эта катастрофа едва не случилась? Да потому что Карпентер вел себя как Всемогущий и Всеведущий Астронавт. Он не обращал никакого внимания на советы и предупреждения всяких мелких сошек. Он явно верил в то, что астронавт – простой пассажир капсулы – является сердцем и душой космической программы. Все возмущение инженеров по поводу чрезмерно высокого статуса астронавтов теперь выплеснулось наружу… по крайней мере, в HАСА. А вне HАСА ничего не изменилось. Карпентер, как и Гриссом до него, был образцовым героем-смельчаком; всего лишь небольшая проблема в конце полета, вот и все. Очень удачный полет; вперед, дайте парню его медали и все, что ему причитается.

И теперь, когда рану растравили, нашлись и такие, кому было очень приятно следить за подобным толкованием полета Скотта: Карпентер не просто напрасно потратил топливо, развлекаясь с рычагами управления и проводя свои эксперименты. Нет, он еще… занервничал, когда наконец понял, что топлива почти не осталось. В результате он забыл отключить ручную систему, когда перешел на автоматическое управление, и таким образом действительно полностью истратил топливо. А потом он… запаниковал! Вот почему Карпентер не смог установить правильный угол капсулы и включить тормозные двигатели простым нажатием кнопки… Вот почему он вошел в атмосферу под таким маленьким углом. Да Скотт едва не проскочил атмосферу, вместо того чтобы пройти сквозь нее… и едва не прыгнул в вечность – потому что запаниковал! Вот как обстояло дело! Это было самое страшное обвинение, которое только можно бросить пилоту, восходящему по гигантскому зиккурату авиации. Оно гласило: «Человек утратил все, что у него было, самым страшным образом – он просто струсил». Этот грех нельзя было искупить. Проклят навеки! Худшего обвинения и быть не могло. «Вы слышали запись его голоса как раз перед потерей радиосвязи? Вы слышали в нем панику?!» На самом деле никто не мог услышать ничего подобного. Голос Карпентера звучал точно так же, как и голос Гленна, и был гораздо менее возбужденным, чем у Гриссома. Но если уж кто хотел услышать панику, особенно в словах, которые человек выдавливал из себя под действием огромных перегрузок, и если он был в этом заинтересован… то, конечно, слышал панику. «А еще у Карпентера не было нужной вещи с самого начала. Это же просто очевидно! Он отказался от нее давно. Он выбрал многомоторные самолеты. (Теперь мы знаем почему!) Он налетал на реактивных истребителях только двести часов. И в число астронавтов попал лишь по счастливой случайности». И так далее, и тому подобное. Конечно, пришлось проигнорировать некоторые объективные данные. Пульс Карпентера при вхождении в атмосферу, как и во время взлета и орбитального полета, был ниже, чем у других астронавтов, включая Гленна. Он никогда не поднимался выше ста пяти ударов, даже в самый критический момент вхождения в атмосферу. Можно было поспорить, является ли пульс достоверным отражением хладнокровия пилота. Например, у Скотта Кроссфилда был хронически повышенный пульс, но он считался пилотом уровня Чака Йегера. Просто невообразимо, чтобы у человека в состоянии паники – в случае «жизнь или смерть», во время кризиса, который длился не считанные секунды, а целых двадцать минут, – чтобы у такого человека пульс был ниже ста пяти ударов. Да у простого пилота пульс мог подскочить выше ста пяти только потому, что какой-то наглый ублюдок втиснулся перед ним без очереди в гарнизонной лавке. Можно было поспорить, правильно ли Карпентер провел вхождение в атмосферу, но обвинять его в панике – с учетом телеметрических данных, касающихся его пульса и ритма дыхания, – не имело смысла. Следовательно, объективными данными стоило пренебречь. Очернение Карпентера, раз уж оно началось, должно было продолжаться любой ценой.

Эта акция преследовала сразу несколько целей. Например, позволяло остальным чувствовать себя настоящими пилотами, а не просто ездоками в грузовом отсеке. У человека либо была нужная вещь, либо не было, – как в космосе, так и в воздухе. В глубине души каждый пилот знал (можете отрицать, если хотите): для того чтобы ваша нужная вещь смогла выделиться, нужны неудачники. И почему бы Карпентеру не стать таким? Логика больше не имела значения, особенно потому, что обо всем этом нельзя было говорить открыто: для общественности в программе пилотируемых космических полетов по-прежнему не существовало никаких изъянов. Простая логика подсказывала вопрос: почему козлом отпущения выбрали Карпентера, а не Гриссома? Да потому, что Гриссом погубил капсулу и отделался классическим ответом пилота, попавшего в серьезную переделку: «Я не знаю, что случилось, просто машина не сработала». Телеметрия показывала, что иногда пульс Гриссома находился на грани тахикардии. Как раз перед вхождением в атмосферу его пульс достигал ста семидесяти ударов в минуту. И даже после того как Гриссом живым и здоровым оказался на палубе авианосца «Озеро Чемплейн», его пульс составлял сто шестьдесят ударов в минуту, дыхание было учащенным, а кожа теплой и влажной. Он не желал ни о чем говорить, а хотел лишь спать. Классическая клиническая картина: человек, поддавшийся панике. Но тогда почему бы Гриссома и не объявить неудачником, если он так нужен? Вполне логично, но логике места не находилось. Эта была совсем другая область – магических верований. В обычных условиях отважный малыш Гас жил жизнью нужной вещи. Он был преданным носителем знамени «Оперативного». Здесь судьбы Гаса и Дика пересекались. Дик всегда говорил: в этом деле вам нужен проверенный летчик-испытатель. Гас и Дик были друзья не разлей вода. Три года подряд они вместе летали, вместе охотились, вместе пили; их дети тоже играли вместе. Они оба были преданы священному слову: «оперативное». Ширра, Шепард и Купер тоже поддерживали их в этом.

Дику было за что благодарить Шепарда. Однажды Эл собрал парней и сказал:

– Слушайте, нужно что-нибудь сделать для Дика. Мы должны вернуть ему гордость.

Предложение Шепарда состояло в следующем: Слейтон должен стать кем-то вроде шефа астронавтов, со своим офисом, титулом и официальными обязанностями. Все одобрили идею и предложили ее Гилруту, и в кратчайший срок Дик получил должность координатора деятельности астронавтов. Возможно, в НАСА были люди, полагавшие, что это лишь добавит внештатной работы астронавту-неудачнику, но в таком случае они недооценивали Дика. Слейтон был гораздо более проницательным и решительным человеком, чем обычные обитатели его висконсинской тундры. Эта работа давала ему возможность реализовать свою невостребованную энергию. Как организация, НАСА по-прежнему представляла собою политический вакуум, и Дик собирался заполнить его… местью. Довольно скоро Дик стал в НАСА фигурой, с которой приходилось считаться, и мотивация его не изменялась: чем могущественнее он становился, тем больше получал шансов изменить решение, запрещавшее ему полеты. Справедливость, обычная деловая справедливость… во имя нужной вещи.

«Оперативное»: теперь это слово стало приобретать новую окраску, и последовали новые выводы о полете Карпентера. Схема его полета была перегружена идиотскими экспериментами. Ученым, до сих пор занимавшим в иерархии НАСА самое низкое место, дали возможность… и вот вам результат. Карпентер отнесся ко всему этому профессорскому безумию серьезно, что и привело к такому финалу. Бедняга настолько погрузился во всевозможные наблюдения, что опоздал с заполнением карты контрольных проверок, а потом стал нервничать. Со всей этой ученой чепухой вполне можно было и подождать. Ведь сейчас, в критической оперативной фазе программы, в решающий момент настоящего летного испытания, такие забавы не просто не нужны, но и опасны. К тому же в этом деле приняло участие слишком много этих идиотов-врачей. (Посмотрите только, что они сделали с Диком!) А вдобавок ко всему, еще пришлось иметь дело и с двумя психиатрами. Эти Рафф и Корчин, конечно, неплохие парни, но они… стояли на пути! Зачем было заставлять астронавта мочиться в пластиковые пакеты и попадать в маленькие кружки карандашом… ведь он рисковал своей шкурой в космическом полете? А эти двое даже не поняли, что Карпентер был в панике. Они нашли его воодушевленным, полным энергии, готовым снова отправиться в полет… Их не пригласили продолжить программу после переезда из Лэнгли в Хьюстон. Спасибо за все, джентльмены, вы свободны.

Тут мнение Гриссома, Слейтона и Ширры совпало с мнением Крафта и Уолта Уильямса Крафт и Уильямс тоже полагали, что не относящиеся к делу эксперименты на данной стадии космической программы должны быть сведены к минимуму. И теперь, если кто-нибудь заявлял обратное, оставалось лишь удивленно поднимать брови, разводить руками и спрашивать: вам нужен еще один полет Карпентера?

11 и 12 августа могущественный «Интеграл» снова нанес СЩ А удар, и теперь уже ничто не мешало проводить в жизнь теорию «оперативного». 11 августа Советы запустили космический корабль «Восток-3». Сначала это выглядело как повторение полета Титова, длившегося целый день. Но ровно через двадцать четыре часа Генеральный Конструктор запустил «Восток-4», и теперь оба корабля летели вместе, дуэтом, в трех милях друг от друга. В трех милях друг от друга в бесконечности космоса! Советы говорили о «групповом» полете, в котором участвовали два космонавта, Николаев и Попович. На самом деле ни один из них ни малейшим образом не мог изменить свою траекторию, а близость кораблей стала результатом исключительно того, что второй «Восток» был запущен точно в тот момент, когда первый поднялся на вершину орбиты. Но даже это казалось верхом непостижимой мудрости. Благовоспитанное Животное и многие конгрессмены, похоже, пребывали на грани истерики. Целые формации советских космических воинов, швыряющих шаровые молнии на Скенектеди… Гранд-Форкс… Оклахома-Сити… И снова Генеральный Конструктор издевался над ними! Бог знает, каким будет его следующий сюрприз (но несомненно – крупным). Что ж, зато это утрясло дело. Больше никаких денситометров, разноцветных аэростатов и других врачебных штучек. (И никаких неоперативных пилотов!) Что и объясняло особую природу полета Уолли Ширры, состоявшегося 3 октября.

Ширра дал своей капсуле название «Сигма-7», именно так. Скотт Карпентер назвал свою «Аврора-7»… Аврора… румяная заря… заря межгалактической эры… неизвестное, тайны Вселенной… музыка сфер… Петрарка на вершине горы… и все такое прочее. А «Сигма»… «Сигма» – это был чисто инженерный символ, обозначающий «суммирование, решение проблемы». «Сигма» – хорошее слово, даже лучше, чем «оперативное», ибо оно с абсолютной точностью выражало цель полета Ширры. А целью было доказать, что полет Карпентера не имел смысла. Ширра должен был пролететь шесть витков – в два раза больше, чем Карпентер, – но при этом использовать в два раза меньше топлива и приземлиться точно в запланированном месте. И все, что не имело отношения к достижению этой цели, исключалось из плана полета. Полет «Сигмы-7» должен был стать Армагеддоном… последним и решительным разгромом сил экспериментальной науки в программе пилотируемых космических полетов. Да, именно так.

Ширра отличался настолько дружелюбным характером, что окружающие порой даже не догадывались, насколько этот человек может быть решителен. Но, в конце концов, главным для него было «поддерживать ровное напряжение». А периоды, когда Ширра казался приветливым грубоватым шутником, давали ему достаточно времени, чтобы расслабиться и подготовиться к решительным действиям. Как и Шепард, Уолли был человеком из академии – лидером, командиром, капитаном корабля. Он редко изменял себе. Его отличали хладнокровие и слепая готовность рисковать, но Ширра не боялся высказывать чувства, когда того требовали стратегические соображения. Если представлялся случай проявить себя, он никогда не упускал его. И был достаточно проницательным, чтобы разглядеть в сложившейся ситуации политические мотивы. Пристально наблюдая за четырьмя полетами, Уолли не мог не заметить, что секрет успешной миссии заключался в упрощенной карте контрольных проверок, с пробелами между задачами. Чем меньше было заданий, тем выше шансы на стопроцентное их выполнение. И не только это: если сам астронавт контролировал составление карты, то он мог найти своему полету тему, отчетливую цель, которую все сразу же поймут и оценят. Темой предстоящего полета Ширры была оперативная точность, что означало экономию топлива и приземление в строго установленном месте. Теперь, когда оперативные силы сомкнули ряды, стало возможным оставить за бортом большинство новых пунктов, предлагаемых инженерами или учеными.

Было решено, что один из важнейших оперативных экспериментов Уолли – отключение систем контроля положения, как автоматической, так и ручной, то есть капсула будет просто дрейфовать, поворачиваясь как ей заблагорассудится. Скотт услышал об этом и сказал Уолли, что не видит в этом эксперименте особой необходимости. Ведь он и так дрейфовал большую часть своего последнего витка, пытаясь сэкономить топливо для вхождения в атмосферу, и доказал, к собственному удовлетворению, что можно предоставить капсуле полную свободу и при этом не испытывать никакого дискомфорта или дезориентации. Так почему бы Уолли вместо дрейфования не заняться чем-нибудь другим? Нет, сказал Уолли, он посвятит свой полет экспериментированию с дрейфованием и достижению экономии топлива, чтобы проложить дорогу для затяжных полетов.

Скотт знал о предстоящем утверждении плана полета Ширры, хотя его никто не информировал об этом. Конечно, официальное участие Карпентера в составлении плана полета Ширры и не предполагалось: нет ничего удивительного в том, что у пилота сформировался собственный круг коллег и обслуживающего персонала, с которыми он предпочитает консультироваться насчет экспериментов. Сам Скотт высоко ценил советы, которые ему дал Гленн перед его собственным полетом. Скотт серьезно беспокоился из-за того, что Джона может не оказаться поблизости. Роль героя номер один в НАСА требовала от Гленна огромных расходов времени. Но всякий раз, стоило Джону появиться, как Скотт и инженеры тащили его на собрания. Уолли тоже жаловался на то, что Джона не было рядом. Он вызвал настоящий переполох, когда сказал Уолтеру Кронкайту в интервью, что Гленн настолько занят банкетами, что уже потерян для программы. Но на отсутствие Скотта Уолли не жаловался. Скотт начал понимать, что Крафт и Уильямс слишком близко приняли к сердцу то, что он промахнулся мимо точки посадки на двести пятьдесят миль. Но ему даже в голову не приходило, что находятся пилоты, утверждающие, что он якобы поддался панике.

После того как была определена цель полета – доказать, что хладнокровный пилот может пролететь вдвое больше Карпентера и потратить вполовину меньше топлива, – Ширра почувствовал себя просто великолепно. Он проснулся утром настолько спокойным и расслабленным, насколько это возможно для человека, сидящего на верхушке ракеты. Несколько дней назад Уолли разыграл один из своих знаменитых приколов с Ди О'Хара, медсестрой. Она дала Уолли обычную маленькую бутылочку, попросив его принести образец мочи и оставить на ее столе. Придя в лабораторию, девушка увидела на столе не бутылочку, а настоящую бутыль примерно в пять галлонов, в которой находилась вспененная янтарная жидкость. Зрелище было настолько невероятным, что медсестра приложила руки к стенкам бутыли, узнать, теплая ли жидкость, и тут…

Вот он, прикол!

…Она обернулась и увидела в дверях Уолли со светящимся от радости лицом и еще двоих парней. Жидкость на самом деле была смесью воды, настойки йода и стирального порошка. На следующий день Ди О'Хара вручила Ширре прозрачный пластиковый пакет – большой, примерно четыре фута длиной, – и сказала, что это будет его мочеприемник во время полета, вместо маленьких приспособлений на основе презерватива, которыми пользовались Гриссом, Гленн и Карпентер. Прикол! Утром накануне полета Уолли зашел в ангар С в купальном халате и направился в медицинский кабинет. А позади волочился огромный пластиковый пакет. Он торжественно прошел мимо Ди О'Хара, словно бы показывая, что полетит в таком виде. Прикол! Весь день он оставался старым добрым веселым Уолли. Он был великолепен. Никто бы в жизни не догадался, что завтра этому человеку предстоит такой стресс. В своем веселом спокойствии Ширра превзошел самого Йегера. С первой минуты полета Уолли начал шутить. Когда Крис Крафт, руководитель полета, разрешил ему выход на первый виток и Дик Слейтон, диспетчер на Мысе, сказал Ширре, что ему дали добро из Центра управления, астронавт ответил:

– Я тоже даю тебе добро. Довольно большое и жирное.

– Ты сегодня черепаха? – спросил Слейтон.

– Да.

«Черепаший клуб» – это была одна из игр Уолли. Один славный парень из числа игравших подходил к другому славному парню – желательно в присутствии очень серьезных людей – и спрашивал его:

– Ты сегодня черепаха?

Тот отвечал «да» и приглашал всех выпить.

Полет продолжался уже три минуты и сорок одну секунду, и Уолли поддерживал ровное напряжение.

Он сосредоточился на задаче сохранения перекиси водорода. Обычно, когда ракета тормозного двигателя отделялась от капсулы, та разворачивалась с помощью автоматической системы управления, что требовало значительного расхода топлива. На этот раз Ширра повернул ее вручную, используя только малые, пятифунтовые, тормозные двигатели системы автоматического управления. Вскоре он передал находящемуся на Мысе Дику:

– Я сейчас в обезьяньем режиме, и эта штуковина летит великолепно.

Это Уолли придумал выражение «обезьяний режим». Во время полетов шимпанзе стабилизация капсулы контролировалась автоматически. «Обезьяний режим» – это была небольшая шпилька в адрес тех восходивших по могущественному зиккурату астронавтов или пилотов Х-15, которые часто повторяли: «Первый полет совершит обезьяна». Употребляя выражение «обезьяний режим», Ширра словно бы говорил: «Ну и что? Вот вам обезьяна – ну-ка, попробуйте!» Но он постарался как можно скорее перейти на то, что называлось «режимом дрейфа». Он просто позволял капсуле отклоняться на любой угол и в любую сторону, как это делал Скотт во время своего последнего витка.

– Мой шарик дрейфует, – сказал Уолли. – Я получаю огромнейшее удовольствие.

Когда во время четвертого витка он пролетал над Калифорнией, Джону Гленну, который был диспетчером на мысе Аргуэлло, дали инструкцию попросить Уолли сказать что-нибудь для прямого радио– и телеэфира.

– Ха-ха, – ответил Уолли. – Я думаю, лучше всего подойдет старая песня «Дрейфую и дремлю», но сейчас у меня нет возможности подремать. Я в настоящем восторге.

Когда он пролетал над Южной Америкой, его попросили сказать что-нибудь для прямого эфира по-испански.

– Buenos dias, – сказал Уолли на плохом испанском, но латиноамериканцам это понравилось.

Завершив почти четыре витка, дрейфуя и покачиваясь в капсуле, спокойный и расслабленный Уолли потратил лишь десять процентов перекиси водорода. Он уже совершил на один виток больше, чем Карпентер и Гленн. Капсула поворачивалась во все стороны, и (как и говорил Скотт) в этом не было ничего необычного. В состоянии невесомости не возникало ощущения «верха» и «низа». Было очевидно, что капсула «Меркурия» вполне могла сделать семнадцать витков, как и корабль Титова.

Когда Ширра пролетал над Мысом, Дик Слейтон сказал:

– «Полет» хочет поговорить с тобой.

Под «полетом» подразумевался руководитель полета Крафт.

– Все идет просто превосходно, – заявил Крафт. – Думаю, мы отстояли наше дело, старина!

Гленн сидел перед микрофоном на станции слежения в Аргуэлло, Скотт – в Гуаямасе. С ними Крафт никогда не выходил на связь, чтобы сказать что-нибудь подобное. Скотт начал понимать, в чем заключалось это «наше дело».

Завершая свой шестой – и последний – виток, Уолли объявил, что в автоматической и в ручной системе осталось семьдесят восемь процентов топлива. Он пролетел вдвое больше Гленна и Карпентера и мог сделать еще витков пятнадцать, если нужно. Один из помощников Крафта, инженер Кранц, вышел на связь и сказал Уолли:

– Именно это я и называю настоящим инженерным летным испытанием!

Скотт понял смысл этого высказывания даже раньше, чем мозг его проанализировал. Кранц имел в виду: «В отличие от последнего полета». Или даже: «В отличие от последних двух».

Чтобы завершить свой оперативный триумф, Ширре теперь оставалось лишь точно приземлиться. Карпентер приземлился в двухстах пятидесяти милях от метки. Когда Уолли начал спуск через атмосферу, он передал Элу Шепарду – диспетчеру на Бермудских островах, возле места приземления:

– Я думаю, они поймают меня на подъемник номер три.

Речь шла о подъемнике, который должен был поднять капсулу на палубу авианосца «Кирсейдж». «Точно в цель!» – вот что хотел сказать Ширра. И в самом деле он приземлился всего в четырех с половиной милях от авианосца. Матросы, столпившиеся на палубе, видели, как астронавт спускается под большим парашютом. В тот момент, когда капсула упала на воду, она показалась Карпентеру слишком горячей; он вылез через горловину и ждал прибытия вертолетов, держась на спасательном поясе. Гленн тоже жаловался на жару. Но скафандр Ширры снабдили улучшенной системой охлаждения, и он мог находиться внутри капсулы сколь угодно долго. Он отказался от помощи вертолета. К чему спешка? Уолли оставался в капсуле, пока не прибыли матросы на вельботе и не отвезли его на авианосец. Уже стоя на палубе «Кирсейджа», он сказал врачам:

– Я чувствую себя прекрасно. Это был просто образцовый полет. Он прошел именно так, как я и хотел.

Это и стало вердиктом: Ширра совершил образцовый полет. Астронавт заполнил всю карту контрольных проверок. Он успешно доказал, что человек может облететь вокруг Земли шесть раз, практически не пошевельнув пальцем, не потратив ни одной лишней унции топлива, ни одного лишнего удара сердца, ни на мгновение не подвергнувшись психологическому стрессу, и опустить космический корабль точно в запланированном месте посреди безбрежного океана. Сигма, сумма – что и требовалось доказать. «Оперативное»!

Уолли побывал на торжествах в Хьюстоне и Флориде, а также в своем родном городе Ораделле, штат Нью-Джерси, где в честь героя устроили праздник. На следующий день он отправился в Белый дом получить поздравления от президента Кеннеди, и тот наградил его Почетной медалью Конгресса. Правда, церемония была короткой и неформальной и вызвала некоторое разочарование. Немного болтовни, немного улыбок, несколько фотоснимков рядом с президентом в Овальном зале – и все. Это было 16 октября. Через некоторое время Уолли узнал, что как раз тогда Кеннеди получил сделанные с борта истребителя U-2 снимки: Советы строили ракетные базы на Кубе. Так что президент США принял астронавта, только чтобы соблюсти приличия и предупредить возможное распространение слухов о развивающемся кризисе.