Кивинов горячился. Надька, баба раза в два старше Зубра, с наглой улыбкой сидела перед ним. Уже в течение часа Андрей пытался убедить её вернуть цепочку. Однако, на все доводы Надька отвечала одним-единственным аргументом, не менее убедительным, чем все резоны на свете: «Ничего не знаю».

— Дура, вернешь цепочку — иск платить не надо, смягчающее обстоятельство.

— Ничего не знаю.

— Послушай, ты, стамеска тупая, вот явка с повинной, в которой Зубр русским языком пишет, что цепочку отдал тебе. Я же сейчас пойду к тебе на хату, все полы поотдираю, но найду!

— Ничего не знаю.

— Значит так, у нас с тобой отсюда две дороги — либо мы идём в ЗАГС, тьфу ты, за цепочкой, либо мы идём к прокурору, Догадываешься зачем? За санкцией на твой арест за соучастие.

Надька молчала.

Клубникин, запершись в кабинете с очередной пассией, выгнал Кивинова в его, неотделанный, и теперь через стену слышал голос коллеги, постоянно срывающийся на крик. Судя по повышенным тонам, Андрею Васильевичу пора было помочь.

Однако, Кивинов всё-таки нашел лазейку, угадав сущность Надьки, которой просто было жалко отдавать цепочку, а проблемы Зубра ей были до лампочки.

— Послушай, Надя, цепочка дорога потерпевшему как память о первой любви. Ты ведь знаешь, что такое любовь?

Надька шмыгнула носом.

— Любому нашедшему цепочку он обещал хорошее вознаграждение. — Кивинов открыл сейф и достал две пачки денег, изъятых с одного обыска. — Это всё тебе, верни цепочку.

Надька протянула руку, но Кивинов мягко отстранил её.

— Вечером цепочка — утром деньги, — сказал он и весело подмигнул ей.

— Щас принесу. — Первая человеческая фраза, сказанная Надькой, была подтверждением хода мыслей Кивинова. — Тока не обманите.

Надька выпорхнула из кабинета, куда тут же неожиданно влетела Чучурина. Кивинов всегда удивлялся, как ей удаётся появляться так вовремя, да ещё минуя общую дверь в помещение уголовного розыска. Чучурина была возбуждена, и Кивинов настроился посмотреть очередное шоу.

— Нашли шапку? — осведомилась она.

— Увы, Маргарита Адольфовна.

— А я нашла, видела её тут на одной бабе, да догнать не смогла — она в троллейбус села. Запишите приметы.

Кивинов взял блокнот, сделал вид, что заинтересован до крайности, и начал записывать.

Клубникин, проводив подругу, решил принять активное участие в расколе Надьки, так как считал себя великим мастером сего дела. Распахнув дверь кивиновского кабинета мощным ударом ноги, он подскочил к сидевшей ко входу спиной Чучуриной, шарнул ей по затылку ладонью и визгливым голосом прокричал:

— Ну что, манда, в тюрьму захотела? Смотри, и тебя и твоего ё…ря мигом посадим!

Произошедшие за этим события можно было бы описать в отдельной книге. Определённо было ясно одно: живи великий живописец Карл Брюллов в конце двадцатого века — картина «Последний день Помпеи» была бы писана с натуры, с кивиновского кабинета. «Неполное служебное, как минимум», — хотела было промелькнуть мысль в голове Кивинова, но не успела, её обошла другая, более актуальная: «Что делать?»

Клубникин, поняв по выражению лица коллеги и по реакции Чучуриной, что он что-то перепутал, ретировался к себе в кабинет и заперся на ключ. В полубреду собирая осколки рассыпавшихся по полу очков Чучуриной, Кивинов ползал под столом, бормоча себе под нос что-то вроде «Он перепутал, я всё исправлю».

Инженер с двумя высшими образованиями и, стало быть, женщина интеллигентная, Чучурина была прекрасна в своём гневе. Очки были ещё в полёте, когда с её губ сорвался вскрик «Ой!», который плавно перешел в вой пожарной сирены, перемешанный со стуком отбойного молотка. А если к этому ещё добавить выпученные близорукие глаза, брызги слюны и вставшие дыбом волосы, то портрет вампира из фильма ужасов перед вами. Не зная, что делать, Кивинов снова принялся перекладывать по столу свои бумаги, но вскоре, поняв, что успокоительного эффекта от этого никакого, он полез в сейф, достал оттуда бутылку самогона, тоже изъятую на очередном обыске, плеснул немного в чашку и протянул Чучуриной.

— Выпейте воды, успокойтесь, — заикаясь произнес он. — Это наш новый сотрудник, он вас с преступницей перепутал, с каждым может случиться. Вы, что, сами никогда не ошибались?

Чучурина схватила протянутую кружку и залпом осушила её.

— Какие ошибки? Дайте лист, я буду писать в прокуратуру, в газету, в конце концов. Вы что себе позволяете?

Вместо бумаги Кивинов сунул ей второй стакан «воды».

Спустя полчаса Чучурина с расплывшейся до ушей улыбкой вышла из кабинета, опираясь на Кивинова и припадая головой на его тощее плечо.

— Андрюша, Андрюша, ты пойми, я женщина, я хочу любить и быть любимой, — язык её заплетался на каждом слове. — Я буду завтра ждать тебя, ты обязательно придешь, шалунишка.

«Шалунишка» тихо краснел и вытирал со щек помаду. Он довел Чучурину до выхода из отделения, надел ей на нос очки с оставшейся линзой и, сказав: «Непременно», закрыл за ней дверь, тем самым прервав её любовные поползновения.

«Душевная, всё-таки, женщина, — вздохнул он. — Лишь бы до дому дошла».

Согласно полученной Соловцом в жилконторе справке Железнёва Наталья Викторовна, двадцати трёх лет от роду, проживала в двухкомнатной квартире сталинского дома одна. Сам дом располагался сразу за памятником Кирову, в результате чего окна квартиры Натальи Викторовны выходили прямо на здание Кировского РУВД, что, несомненно, должно было оказать положительное влияние на её моральный облик. Однако после разговора Волкова и Таранкина с соседями Железнёвой по площадке вырисовывалась не очень лестная для неё картина.

Квартира, как выяснилось, досталась ей по наследству от матери, умершей два года назад. Отца у Железнёвой не было вовсе, а если и был, то чисто формально. Обилие приходящих к ней знакомых мужского пола, в том числе негроидной и монголоидной расы, новые дорогие вещи и украшения позволяли сделать вывод, что Наталья Викторовна была проституткой. Валютной. До смерти матери она училась в каком-то техникуме, но не по желанию, а скорее под влиянием материнской ласки, и, получив полную свободу, она тут же решила — учебе конец, и окунулась в полный романтики мир путан, сутенёров и партнёров, одним словом, с головой бросилась в эротический бизнес. Судя по появившимся за последний год в квартире роскошным предметам быта, работала Наташа, что называется, не покладая ног.

Соловец позвонил в дверь и прислушался. Как и предполагали оперативники, дверь никто не открыл.

— Я её уж неделю точно не вижу, — подсказала бабуля из соседней квартиры.

— А обычно дома живёт?

— Когда как, но больше чем на два дня не пропадала.

— Родственники у неё ещё есть?

— Не знаю, мать, когда жива была, с каким-то анжинером ходила, а есть ли кто-нибудь у них, сказать не могу.

— А вам ничего не говорила? Может, уехать куда собиралась?

— Ездит-то она летом. На юг. А по весне завсегда дома.

Соловец дернул ручку. Двойная сталинская дверь не сдвинулась ни на миллиметр.

— Надо динамитом, — посоветовал Волков.

— Нельзя, звонок поломаться может, — ответил Таранкин.

Минут десять все стояли в нерешительности. Деликатного предложения вынести дверь ни от кого пока не поступало. Это и понятно — последствия могут быть самые неожиданные. Положительный результат гарантировался только в том случае, если бы за дверью сидел убийца и писал явку с повинной, а во всех остальных случаях грозило служебное расследование за незаконное посещение квартиры со всем арсеналом штрафных санкций, говоря футбольным языком, вплоть до удаления с поля. Однако отсвечивать в подъезде становилось скучновато, и Соловец решил сбегать в прокуратуру и заручиться там поддержкой, объяснив всю комичность ситуации.

В прокуратуре, вероятно, с пониманием отнеслись к проблемам уголовного розыска, так как Соловец вернулся с ломиком и двумя сантехниками.

— Приступайте, — скомандовал Соловец, и двое тощих сантехников начали эстафету под девизом ломать — не строить. Однако, ввиду слабой комплекции мужичков и сталинской крепости дверей, эстафета вскоре грозила сойти с дистанции. Волков, которому эта борьба железа и дерева быстро наскучила, отобрал ломик у сантехников, отработанным движением завел его за косяк и приналег своим богатырским плечом, Таранкин, в свою очередь, что было сил рванул ручку на себя. Дверь, прихватив с собой изрядный кусок косяка, распахнулась. Вторую дверь просто выбили.

Первым, что ощутили оперативники, зайдя в квартиру, был сладковато-приторный запах «духов», именуемых в судебной медицине «Газообразные продукты разложения мёртвых организмов». Источник аромата был обнаружен в большой комнате висящим на крюке люстры. Даже неискушённому в криминалистике человеку было бы сразу понятно, что Наталья Викторовна (а это, исходя из обморока соседки, была именно она) повесилась несколько оригинально.

Оригинальность эта состояла в том, что петля, в коей покоилась шея, находилась на высоте метров трёх от пола, а никаких предметов, указывающих на то, как покойница умудрилась туда попасть, в округе обнаружено не было. Зато свободный конец петли свешивался почти до пола. Повеситься в такой ситуации возможно было лишь в двух случаях: либо прыгать под потолок с подкидной доски до тех пор, пока головой не попадешь в петлю, либо сначала влезть в петлю, а затем руками выбирать веревку, поднимая своё уже безжизненное тело под потолок. Оба варианта были идеальными для самоубийства.

Таранкин притащил от соседей стремянку и, зажав одной рукой нос, перерезал веревку. Наталья Викторовна, находившаяся в жидкой стадии разложения, рухнула на пол и стала медленно растекаться. Соловец, не обращая никакого внимания на спустившуюся к ним хозяйку, бесцеремонно лазил по шкафам в поисках документации усопшей, записных книжек, фотографий и писем.

— А тут кто-то уже порылся до меня, — в конце концов многозначительно произнес он.

— Георгич, пора на поверхность, кислород кончается, потом поищем.

— Вызови лучше местных, пусть труповоз закажут.

Через минуту он стоял посередине комнаты, тёр подбородок и пускал дым в потолок.

— А ну-ка, граждане сыщики, проявите дедукцию — где, по вашему, женщина может хранить интимные записи?

— В белье.

— В косметичке.

— А вот и нет. Оказывается вот где, — сказал Соловец, извлекая из шкатулки для презервативов маленькую записную книжку. — Хорошо, что наш таинственный незнакомец не знаком с секретами дедукции, а то бы мы остались совсем ни с чем.

Пока оперативники осматривали квартиру и беседовали с соседями, прибыл местный участковый для оформления трупа.

— День добрый, — поздоровался Соловец. — Начальник уголовного розыска 85-го отделения.

— Что тут такое? — Вид у участкового был такой, будто его разбудили в три часа ночи и заставили прыгать с парашютом.

— Да, пустяки. Мокруха.

— Какая мокруха? Не видите — сама повесилась, — недовольно пробурчал участковый.

Соловец не стал спорить, это было бессмысленно. Без явных признаков насилия 102-ю никто не возбудит, так зачем же портить показатели?

— Если у вас нет к нам вопросов, — сказал он, — то мы пойдём.

— А кстати, как вы тут оказались? — вспомнил участковый.

— Я тут живу, — соврал Соловец, зная, что всё равно участковый ничего проверять не будет. — В квартире 45. Учуял запашок, ну и решил сломать дверцу. А ребят своих пригласил, чтоб помогли. Ну, всё, пока.

Пока Соловец это говорил, участковый успел закончить протокол осмотра, который уместился на половине листа и заключался, в основном, в том, что труп лежит на полу с петлёй на шее и с явными признаками смерти. Затем, дав подписаться понятым, сей придирчивый страж порядка опечатал дверь и вместе с оперативниками покинул квартиру.