БОМЖ Крылов очнулся в «аквариуме» 1-го отделения милиции Октябрьского района Санкт-Петербурга. Время суток в настоящий момент он не представлял себе даже приблизительно, как и то, каким образом он оказался в «аквариуме», Присев на край нар, Крылов почесал немытую месяца два грудь и стал мучительно вспоминать минувший день. Последнее воспоминание, восстановленное им в ослабевшей памяти, относилось к моменту покупки в кооперативном ларьке бутылки «Русской водки». Деньги на ее покупку были заработаны самым что ни на есть честным путем – продажей церковных газет. Кивинов предупредил как-то, что, если еще раз поймает его на крысятничестве или попрошайничестве, дружбе – конец, поэтому Толик пристроился продавцом религиозной литературы. В редакциях обычных газет ему не доверяли, а в церкви все было нормально. Заработок был не ахти, на «Абсолют», конечно, не тянул, но на кооперативную водку хватало. Где и с кем раздавил вчера этот пузырь, Крылов не помнил напрочь. Но что бы он там ни натворил, в милицию просто так не забирают, поэтому задачей номер один было узнать, за что он сюда влетел. Хорошо бы просто по пьяни, а то, не приведи Господь, за измену Родине.

Крылов встал, подошел к двери и стукнул по ней кулаком.

– Хочу в туалет. Эй, есть там кто?

Дверь со скрипом отворилась, и в камеру заглянул сержант.

– А, очухался, красавец? Давай, выходи.

Крылов, разгладив бороду, вышел.

– Туалет – там, дальше по коридору. Потом сюда сядешь.

Крылов облегчился, хлебнул из-под крана и вернулся в дежурку.

– За что меня, начальник?

– За вымогательство, – улыбнулся помдеж.

– Чего? ‚ мо„, только этого не хватало.

Сержант достал из папки рапорта постовых, нашел один и прочитал:

– Так, докладываю. 12 сентября 1993 года, в 18 часов, в помещение коммерческого банка ворвался неизвестный гражданин в нетрезвом виде, назвался представителем малы-шевской группировки и под угрозой расправы потребовал выплачивать ему ежемесячную дань в сумме миллиона рублей. В противном случае обещал взорвать банк вместе со всеми сотрудниками. Осуществить задуманное не смог по причине падения на пол и засыпания. Нарядом милиции в составе Егорова и Федорова был доставлен в 1-е отделение милиции.

– Мать честная! Что же они в эту водку подмешали? Керосина, что ли? Надо ж было такое отмочить. Слушай, начальник, и что мне за это будет?

– Ну, если ты не малышевец и никто тебя не ищет, поедешь на пятнадцать суток.

– А может, не надо, а? Это ж не я, это водка такая попалась.

– А кто тебя пить заставлял?

Крылов вздохнул. На «сутки» не хотелось. Он обещал батюшке в церкви, что сегодня придет за газетами. А через пятнадцать дней местечко уже будет занято и придется искать новое.

– Фамилия, имя, отчество?

– Крылов Анатолий Сергеевич.

Пока сержант проверял Крылова по ЦАБу, тот тяжело вздыхал и, охая, вспоминал телефон Кивинова в надежде, что тот сможет отмазать его от «суток», как уже делал несколько раз до этого. Наконец драгоценный номер высветил-ся в мозгу, и Толик, прокашлявшись керосиновым перегаром, обратился к сержанту:

– Слушай, начальник. Ты позвонить не можешь? Вот телефон. Спроси Кивинова. Пожалуйста. Он в 85-м работает, опером. Сделай, а?

Помдеж был человеком многоопытным, и посему, взглянув с усмешкой на Крылова, он набрал номер.

– В Москве твой Кивинов, – сказал он, услышав ответ.

– О, черт! Не везет. Слушай, может, отпустишь, а? Я больше не буду.

– Не, батя, не могу, В суде проси, может, там поймут, хотя сегодня строгий судья дежурит, так что поедешь на Каляева, как пить дать.

В камере, куда определили Крылова, сидело еще пять человек, не сильно отличавшихся от Толика внешним видом. Крылов занял свободные нары и, не снимая своих левых кроссовок, завалился спать. Наверно, благодаря именно этим левым кроссовкам и окладистой бороде Крылова судья сжалился и дал Толику всего пять суток ареста.

– Эй, батя, вставай, ужин принесли, – раздался над ним чей-то голос пару часов спустя.

Административно задержанные потянулись к окошку. Крылов взял миску с ложкой и вернулся на нары.

– Опять эта бурда, что мы, собаки? – проворчал мужик лет тридцати, отличающийся от других некоторой строгостью в одежде и выражением лица. Вероятно, он попал на «сутки» за то, что избил жену или тещу. Было видно, что мужик никак не может свыкнуться с тем, что его вырвали из привычной среды обитания и посадили в компанию каких-то бродяг.

– Что ты жалуешься, жратва как жратва. Макароны по-флотски. Я бы вообще отсюда не выходил – крыша есть, харч есть, а больше ничего и не надо.

Мужик, жаловавшийся на еду, понюхал содержимое миски и отставил ее в сторону.

– Не могу больше. Хочешь, жри эту отраву.

– Давай, всяко лучше собачатины.

– Тьфу-ты, – поперхнулся Крылов, – нашел тему. Ты что, собак, что ли, жрешь?

– И не только, еще голубей и кошек. Ха-ха. Главное – привычка. Зато бесплатно.

Мужик активно заработал челюстями.

– Не обращай внимания, – шепнул один из сидевших Крылову. – Он чокнутый, вот и плетет всякую ерунду – то людей кто-то жрет, то он – собак.

– И вовсе не ерунда это, – обиделся услыхавший слова сокамерника собачатник. – Собак меня на зоне жрать научили, мясо как мясо. Ее, главное, заманить ласково, погладить, она за тобой и побежит.

– Ты как, породистых ешь или дворняг тоже?

– Какая побежит. Иногда и красивые попадаются. А что? Черные из них шашлыки делают, люди кушают и что, умер кто? Никто, даже разницы не замечают.

– Ага, а люди потом объявления вешают: «Пропал спаниель, окрас рыжий, ухо белое, нашедшему гарантируется вознаграждение».

– Надо следить за своими спаниелями. У них на морде не написано, чей он.

– А людей кто жрет? Тоже ты? – поинтересовался Крылов.

– Расскажи, расскажи, еще разок посмеемся, – загоготали сидевшие на нарах.

– Да ну вас. Можно подумать, приснилось мне все это. С голодухи. Слышь, мужик, – обратился собачатник к Толе. – Знаешь, где квартира у меня? Даже не квартира, а домик личный? За кладбищем этим, как его, ну, в Автово. А, да, за Красненьким. Там парк раньше был, потом вырубили его, теперь пустырь, помойка, короче. От парка один домик детский остался да песочница. Там я и обитаю. Крышу железом обил, чтобы не текла, ну, и летом ночую. Нормально. Главное, не сыро. Речка, обратно, рядом, умыться там, рыбку словить, эх-ма. И все бесплатно, рай. В общем, мать честная, пришел я тогда, как всегда, часиков в десять. Уже темно было. Только лег, вдруг свет какая-то падла зажгла. У меня в домике электричества нет, на помойке, вроде, тоже. Специально для меня никто не проводил. Я – в окошко. Смотрю, на дороге машина стоит, «Жигуль», знаешь, эта, «зубило». Там дорога, грунтовка, для грузовиков, щебенку у реки берут иногда. Глянь, из «тачки» два мужика вылезли, а за собой третьего тащат. Я сначала решил, корешка пьяного на воздух вытащили, проветриться. Поблевать.

– А, может, не мужик это был, а полено? – засмеялся семьянин.

– Ну что вы, бляха? Сам ты полено. Поленьев в куртке и ботинках не бывает, разве что Буратино. Короче, один из мужиков снова в машину – шасть и топор вытащил, потом они под мышки этого третьего хватают – ив камыши, к речке. Я аж присвистнул – ну, точно, жрать. Фары загасили и потащили. Во как!

Все в камере засмеялись.

– Ну что вы ржете? – обиделся собачатник. – Зачем бы им иначе топор понадобился? Я слышал, сейчас уж и из людей шашлыки делают.

– Из тебя точно можно сделать – у тебя уже вместо мяса собачатина, а из задницы хвост растет, – раздался веселый голос.

– Да ну вас. Не буду больше рассказывать.

– Да ладно, ладно, не будем, тренди дальше.

Мужик опять повернулся к сидящим.

– Я думаю, дай взгляну. Вылез тихонько из хибарки своей и за ними. Да темно слишком было, потерял из виду. Камыши вдоль всего берега тянутся. Побродил, побродил, да плюнул, пускай жрут, если так хочется, мне-то какое дело? Развернулся, в общем, и обратно к ночлегу порыл. И надо ж, прямо на выходе из камышей, нос к носу с ними столкнулся. Один – здоровенный, башка – как у быка, в руке – топор. Второй – поменьше, его я не запомнил. Ну, думаю, все – сожрали дядьку. Я заорал и бежать. Они за мной. «Стой! – кричат. – Убьем, сука!» Ага, думаю, помечтайте, сейчас прямо и остановлюсь, вот только галстук поправлю, а сам через кусты, по помойке, к проспекту. Там светло, фонари, машины, обратно, там не съедят.

– А рогов у них случаем не было? – опять не удержался кто-то.

– Опять, бляха? – обиделся рассказчик.

– Все, все, извини.

– Выскочил я к обочине и вдоль дороги почесал. Я в молодости бегом занимался, сноровка осталась, от собак, если что, до сих пор бегом спасаюсь

– как вижу, что не я из нее, а она, тварь, из меня обед может сделать, так бегу. На дороге, как назло, никого. Оборачиваюсь, мать честная, бегут. Бегут, бляха! Под фонарями я их получше разглядел. Вернее, одного из них, того, что с топором. Хотя, конечно, не до смотрин было, не конкурс красоты. Кулачища – шары, во! Таких никогда не видел, а клифт-то светлый у него, а на нем… кровища! Ну, бля буду! Тут уж я припустил, на мотоцикле не догнать. Гляжу, гаишники у переезда стоят, нарушителей ловят. Я к ним – так и так, ребята, там на свалке человека сожрали. Они мне – папаша, ты сам-то что сегодня жрал? Я им: «Дураки, да правда, человека съели, а теперь за мной гонятся». А они, гады, в машину садятся и уехать хотят. «Иди, – говорят, – домой спать, а то и вправду кто-нибудь съест». Я кричать: «Стойте, стойте!» Схватил одного за рукав, давай от машины оттаскивать. Кончилось тем, что они меня в машину затолкали, пару раз дубинкой оглоушили, в отделение отвезли да сдали. А я и рад – лучше уж дубинкой по ребрам, чем топором по башке. Вот так я тут и оказался. Пятнадцать суток, как с куста, за неповиновение. А мне здесь больше нравится, чем в домике. Сейчас дожди пошли, а в нем крыша протекает.

– Это не у домика, это у тебя крыша протекает, – засмеялись сидящие.

– Ну, а ты, – обратился к Крылову один из задержанных, – за что сюда влетел?

– За рэкет. Я малышевец. Хотел один банк коммерческий данью обложить, да не удалось, черт.

– Еще один, – покрутил пальцем у виска семьянин.

– Кто там?

– Из МУРа, – соврал Кивинов. Не очень большая ложь, всего на одну букву.

Дверь открылась. На пороге стояла пожилая женщина.

– Из МУРа? К нам?

– К Шабановым.

– Это мы. А что случилось? Вы из-за Володи?

Кивинов перешагнул через порог.

– Можно?

– Да, проходите. Но Володи нет дома.

– Почему вы решили, что я по поводу Володи?

– А зачем же еще?

– Вы его мать?

– Да.

Кивинов прошел на кухню и сел на табурет.

– Я действительно насчет него. Где он?

– В Ленинграде, то есть в Санкт-Петербурге.

– Вот как?

– А что все-таки случилось?

Кивинов вздохнул. Похоже, мать даже близко не представляла, что произошло.

– Да ничего, – опять соврал он. – Простые формальности. Он же судимый?

– Да, месяца полтора как освободился.

– Простите, я приговор не читал. Что он там наделал?

Мать помолчала немного.

– Чая не хотите?

– Нет, спасибо.

– Я даже не знаю, – покачала головой мать, – что такое с ним тогда случилось. Все Витька, подлец, его с пути сбил. А ведь был парень как парень. Школу на «отлично» закончил, в институт поступил. И надо же, Витьку встретил. Володя, как с ним связался, институт бросил, гулять стал, потом в армию забрали. Отслужил и за старое. Мы его с отцом уговаривали, уговаривали, да все без толку. Я как чувствовала, добром это не кончится. Так и получилось. Кассу они ограбили. Надо ж такое придумать – домкратом пол проломили, чтобы сигнализация не сработала. Да все равно их словили – и его, и Витьку. Пришли ко мне, имущество описали его – магнитофон старый да куртку

– больше ничего и не было. Потом суд и шесть лет лишения свободы с конфискацией. Вот, недавно вернулся.

– Минуточку, но ведь он только сейчас должен выйти.

– Он сказал, что его за хорошее поведение раньше отпустили.

– А милиция к вам случайно не приходила?

– Приходил участковый где-то месяца два назад, когда Володя еще сидел, спрашивал, где он. Я ему: «Как где? Сидит». Он объяснение записал зачем-то и ушел, а больше никто не приходил.

Кивинов усмехнулся. Розыск сбежавших преступников за редким исключением заключался в посещении квартиры участковым. В этом вопросе также не наблюдалось никакой разницы между городами-героями.

– Вот, – продолжала мать, – а пришел, поболтался с неделю, по дружкам походил, водки попил, а потом в Ленинград зачем-то поехал. Что он там забыл, не знаю. Вы поговорите с ним, когда он вернется, чтобы за ум взялся, на работу устроился, цены-то вон какие, пропадет ведь.

– Поговорю, – в третий раз соврал Кивинов.

«Черт, как же ей сказать? – подумал он. – Право, крайне нехорошая ситуация». Одна из неприятнейших сторон милицейской работы – это сообщать родственникам о смерти близкого человека, особенно убитого каким-нибудь варварским способом. Живут себе люди, ничего не подозревают, и вдруг вваливается какой-то чиновник и сообщает, что их член семьи больше домой не придет.

Кивинову всего один раз пришлось выступать в роли такого чиновника. Год назад он с Дукалисом пришел к матери, у которой без вести пропала дочь. Тело нашли без документов, возле автострады – девушку, вероятно, машиной сбили. А заявления о пропаже без вести нет и нет. Недели две всем фото показывали, наконец установили личность. Кивинов с Дукалисом к матери пошли. А у той парень на кухне сидит студенческого вида и что-то ей про дочь рассказывает. Мол, жива она, просто ее похитили и ей не вырваться, но на днях она уже должна вернуться. Мол, ей уколы делают, и она волю теряет. А в милицию не спешите обращаться, у них и так работы хватает. Студентик этот экстрасенсом представился. Кивинов успел заметить пару тысячных на столе.

Дукалис пригласил парня на минутку в коридор, вывел на лестницу и коротким ударом в грудь спустил «ясновидца» с лестницы. Затем вернулся и коротко объяснил: «Он ушел».

Что было потом, Кивинов и вспоминать не хотел. Сейчас же он находился в почти такой же ситуации.

– И все-таки зачем он в Петербург поехал?

– Да если б он нам с отцом сказал. Говорит, не волнуйся, мать, съезжу, должок заберу и вернусь. А на работу устроюсь – не убежит.

– У вас кто-нибудь есть в Питере?

– Никого, и у него не было. Чего его туда понесло? И не звонит ведь, стервец.

– Денег у него много с собой было?

– Какие там деньги, если он, как вышел, все дурака валял.

– А что за Витька, про которого вы говорили?

– А, Мартынов. Так он сидит еще. Даже не упомню сейчас, сколько ему дали.

– Володя ключи от квартиры не забирал?

– У него их и не было.

– Неужели вы действительно не знаете, зачем он туда поехал? Если вы считаете, что мы снова его посадить хотим, то вы ошибаетесь. Вспомните, звонки телефонные, разговоры какие-нибудь?

– Нет, ничего не помню.

– А вещи с собой у него были? Ну, чемодан, сумка, не знаю, еще что-нибудь?

– Да, сумку он с собой взял. Черную, большую. А вещей мало – может, пару рубашек, книжку, кажется, Чейза, консервы.

– А деньги на билет откуда?

– Сказал, что занял.

– У него тут много знакомых?

– Да весь двор его знает. С рождения живет.

Кивинов никак не мог решиться приступить к главному вопросу.

«А может, не стоит? Не хочу, пусть кто-нибудь другой».

– А здесь, в Москве, ничего необычного с ним не происходило?

– Да что здесь может произойти? Один раз только побитый домой пришел, в крови весь, злой, ругается: «Гад, сволочь». Отец на него тогда накричал: «Что ж ты, стервец, делаешь? Не успел прийти, а опять за старое?! Кого избил?» А Володя: «Успокойся, батя, мои заморочки, сам разберусь». А потом все время дома сидел.

– Ладно, пожалуй, я пойду, – сказал Кивинов, решив, что о знакомых Шабанова по двору может узнать у местного опера.

– Молодой человек, мне кажется, вы что-то скрываете. Что случилось? Он опять в тюрьме?

– Не знаю. Раз он вам не звонил, то мне уж – тем более.

Мать вздохнула.

– Был звонок. Я не хотела говорить. Недели две назад он позвонил, сказал, что у него все нормально, скоро приедет. Я ему: «Володя, где ты, что опять затеваешь?» А он:

«Ничего, мать, скоро заживем, как при коммунизме». Я и не говорила вам, вдруг опять что натворил.

– Понятно. Я пойду, дела. Извините за беспокойство.

Кивинов вышел в коридор, застегнул куртку и направился к двери.

– Подождите. Скажите, что с ним. Я ко всему готова.

Кивинов вздохнул, постоял немного и вернулся на кухню.

Когда Кивинов возвратился в отделение, Юра был еще там.

– Все нормально? – поинтересовался он, увидев Кивинова.

– А, – махнул рукой тот, – лучше не вспоминать.

– Зацепки есть?

– Да, так, телефончик один, можно пробить, откуда он звонил. Если из адреса, то еще можно подергаться, а если с автомата, то все – «глухарь» со знаком качества.

– «Глухарь»?

– По-вашему, «висяк».

– А, понятно. Но если что, звони, мало ли по Москве узнать что понадобится.

– Хорошо. Просьба одна. Раздобудь в горсуде приговор на этого Шабанова и мне вышли, а то архив сейчас закрыт. Сделаешь?

– Лады, тут, тем более, рядом.

– Вот адрес наш. Ну, вроде, все. Черт, был в Москве, а кроме метро да «Черного лебедя» ничего не видел. Жалко. Хотел в Третьяковку сходить, на Арбат.

– Так оставайся на денек, скажешь, что билетов не было на поезд.

– Да не, я поеду; Тык-дым-тык-дым. Держи, – Кивинов протянул Юре руку. – Будешь в Питере, приходи.

Спустя примерно пятнадцать часов Кивинов уже сидел в вагоне питерского метро. Приехав утром на вокзал, он отзво-нился с отчетом Соловцу и поехал домой спать, так как ночью он практически не сомкнул глаз из-за храпа соседки по купе.

Народу в вагоне было немного. Две девчонки рассматривали эротическую газетенку, тихонько хихикая; молодой парень, закрыв глаза, балдел под музыку плейера. Кивинов сел на свободное место. «Самое необходимое для жизни – оптические прицелы, бинокли и приборы ночного видения фирмы „Беркут“, – гласила реклама над дверьми вагона. „А действительно, как без этого прожить можно? Особенно без прибора ночного видения? Слава Богу, что „Беркут“ не забывает о наших первейших нуждах“.

Кивинов опустил глаза. Напротив сидел мальчик лет семи с большим желтым яблоком в руках. Рядом кемарила женщина, наверное, мать. Яблоко было дорогое, красивое. Пацан крутил его в пальцах, видимо, оттягивая приятный момент. Кивинов неожиданно вспомнил мать Шабанова. «Нет, никогда больше не буду чиновником, приносящим известие о смерти. Что ж они, козлы, делают? Зачем? За пару зеленых купюр или ради того, чтобы понтовать в камере перед судимой братвой? Мол, такой я крутой, не чета вам, щенки. Да плевать мне на твою крутизну, мудила. Я ее на одном месте вертел, потому что не ты даешь человеку жизнь и не тебе ее забирать. Странно, а с кем это я говорю? Сам с собой? Нет, с ним, с тем, кого еще не встречал и, может, так и не встречу. Слишком много зла. Так, кажется, Юрка говорил. Почему этот мальчик с яблоком так странно смотрит на меня? Может, я все-таки говорю вслух? Нет. А это большое яблоко? Почему он его не ест? Ешь, ешь. Наслаждайся. Ну, что, в конце концов, на меня нашло? Да грохнули какого-то судимого, ну и что? Прищурили глаз, шевельнули пальцем и в яблочко. Деньги получил и отвалил. Выгодное дело – тело зарыли, крест вбили. И все. Больше ничего нет. И не надо ни этих газеток, ни этой музыки, ни этого яблока, ничего, потому что ты уже никто. Мы едем дальше, а ты, извини, сошел.

Нет, точно нашло. Впечатлительным становлюсь не в меру. Это весьма не рекомендуется. Сантименты в наше время – штука нежелательная. Тверже надо быть. Ух! А может, я с детства впечатлительный? Это все после того, как на моих никогда не видевших зла глазах пьяный мясник из магазина заворачивал в тряпку только что родившихся котят, со всей силы бил их об асфальт и выбрасывал в ведро с мусором, а живые котята, до которых еще не дошла очередь, инстинктивно чувствуя приближение смерти, расползались в стороны, тыкаясь слепыми мордочками в валявшиеся вокруг кирпичи. Мясник убил всех до одного, кинул ставшую красной от крови тряпку в то же ведро и пьяной походкой вернулся в свой магазин. А я до сих пор помню эту тряпку, потому что в первый раз тогда столкнулся со смертью в самом мерзком ее обличии. И до сих пор мне снятся эти слепые расползающиеся котята, которых я хочу спасти, но не могу, а пьяный, смеющийся мясник, не обращая внимания на мои мольбы, продолжает лупить ими об асфальт.

Все, совсем заговорился. От недосыпания, наверно. Хорог шо, остановка моя».

Кивинов поднялся, подмигнул пацану и вышел из вагона.