Творческий путь журналиста Александра Тихомирова начинался в малотиражке «Красный монолит» новоблудского завода железобетонных конструкций. Газета освещала трудовые будни железных бетонщиков, расходясь тиражом в пятьсот экземпляров по территории предприятия. Слово «красный» в названии последнего было традиционным для эпохи социалистического реализма, но при этом имело красивую слезовыжи-мательную историю. Мемориальная доска, долгое время висевшая возле проходной, гласила, что на этом месте в 1905 году царская гвардия расстреляла мирных рабочих, выступивших против режима. В память о пролитой крови невинных трудящихся завод и назван красным. Автора текста сознательно либо по незнанию ввели в заблуждение. В девятьсот пятом году, кроме зловонных болот, в округе ничего примечательного не имелось. А если бы рабочих вдруг и занесло помитинговать в трясину, то царская гвардия только бы обрадовалась – сами утонут. Впрочем, сейчас про эту историческую неточность все позабыли, а доску как-то ночью свинтили бомжи и сдали в пункт приема цветных металлов.

Шурик трудился на «Красном монолите» с начала девяностых, устроившись как раз перед нашествием приватизации на родную землю. Биография его не была заляпана пятнами общественных язв, но и не претендовала на звание выдающейся. Из анкеты, аккуратно заполненной в отделе кадров, усматривалось, что пол у Шурика исключительно мужской, место рождения – поселок Малая Шушера Новоблудской области, читает и переводит английский со словарем, за рубежом родственников не имеет, в армии службу проходил. На заводе Шурик появился по зову сердца и приятеля отца – дяди Лени, посулившего молодому рабочему место в общежитии, квалифицированный труд и достойную заработную плату. Леонид Сергеевич возглавлял профсоюзный комитет «Монолита», активно защищая права некоторых членов трудового коллектива согласно имевшемуся у него списку.

Шурик-предложение принял, несмотря на то что родители имели собственный дом в Малой Шушере. Ведь поселок есть поселок. А Новоблудск, хоть и не Чикаго, но все ж город. К тому же душа просила свободы, которая прежде всего подразумевала отсутствие родительской опеки. Шурик был единственным ребенком в семье, двадцать семь лет назад мать родила его, не доносив пару месяцев. Больше детей она иметь, увы, не могла, и Шурик оказался последним мужчиной в роду. Отец всю жизнь шоферил на местном автобусе, мать сидела в поселковом узле связи, отправляя телеграммы. Окончив школу без похвальной грамоты, Александр Тихомиров отправился защищать воздушные рубежи Родины в рядах ракетных войск, а демобилизовавшись, принялся искать место под малошушерским солнцем, недельку пропьянствовав, как того требовал воинский обычай. Тут и подвернулся дядя Леня, земляк, заехавший как-то к отцу вспомнить юность. После четвертого пике на «Столичную» он похлопал сидевшего рядом Шурика по плечу и по-отечески произнес:

– Не хрен тебе, Александр, в деревне делать. Давай к нам, на «Монолит»! У нас перспектива, загранкомандировки, собственный профилакторий! С крышей помогу, с учебой решим. Ну? Гляди, пока предлагаю, а то у нас люди по году места ждут.

На самом деле на «Монолите» существовал резкий дефицит кадров, и дядя Леня при каждом удобном случае заманивал трудовые кадры загранкомандировками и профилакторием.

«Была не была!» – согласно мотнул хмельной головой Тихомиров-младший, мысленно представляя себя в западноевропейской стране на конференции по обмену железобетонным опытом. И через неделю, в должности специалиста погрузочно-транспортных работ, он уже корячил по заводу тележку с бетонной шпалой, набираясь необходимого для будущей поездки опыта. Оклад в девяносто карбованцев придавал творческому труду необыкновенное вдохновение. С крышей дядя Леня не подвел, пристроив молодого специалиста в отдельную семиметровую комнату заводской общаги и по блату поставив на городскую очередь. Имея склонность к гуманитарным дисциплинам, Шурик поступил на заочное отделение Новоблудского государственного университета, став примером для подражания молодому поколению общежития. «Шурыч! – соблазняло по вечерам поколение, – водку будешь пить?» – «Нет, – твердо отвечал студент-грузчик, кивая на учебник, – у меня завтра зачет по Гегелю». – «А может, тогда к девкам?» – «Не могу, говорю же – Гегель». – «За что тебя Боженька-то так наказал?»

Шурик не обращал внимания на обидные упреки, гармонично развиваясь со всех сторон. Днем физически, таская шпалы, вечером – духовно, лохматя учебники по философии. На почве поэзии он сошелся с комендантом общежития Тамарой, одинокой дамой средних лет, обожавшей Блока и писавшей стихи. Стихи до Блока не дотягивали, радуя глаз читавшего рифмами типа «розы – слезы», «туча – круча» и тому подобными. Шурик терпеливо слушал, громко восхищался и настоятельно требовал писать дальше. За это Тамара не подселяла к нему соседа, позволяла пользоваться служебным телефоном, стоявшим у нее в кабинете, и разрешала приводить гостей после ноля. Грешно было не пользоваться перечисленными благами. Организм, даже ослабленный сваями и Гегелем, настойчиво и совершенно справедливо жаждал удовольствий определенного рода, тем более что коллектив на предприятии «Красный монолит» состоял в основном из прекрасных женщин. На первую получку Шурик купил в комиссионке деревянную тахту, ибо скрипучие пружины казенной железной кровати совершенно выбивали процесс из нормального течения и после первых аккордов в стены барабанили соседи, требуя остановить разврат.

Собственно, тахта и привела Шурика в чудесный мир журналистики. Отдав год активной жизни тележке и бетонным шпалам, он вдруг явственно осознал, что на девяносто рэ гармонично развиваться абсолютно нереально. Познания же в филологии никоим образом на личном бюджете не сказывались, и Шурик уже подумывал, не пора ли кончать с Гегелем, от цитат которого начинало тошнить. Но в этот самый момент слух о грузчике-филологе дошел до ушей редактора «Цемента», который немедленно решил поведать читателям о молодом рабочем, отправив к нему для интервью начинающего корреспондента Нину. Шум цеха не давал поговорить откровенно, и молодой рабочий предложил провести беседу в более спокойной, серьезной обстановке, к примеру, в комнате общежития на Первой Махровой. Что было встречено начинающим корреспондентом с плохо скрываемой радостью в глазах, то есть исключительно по-деловому.

Интервью удалось. Шурик слегка очумел от тем, затрагиваемых при общении, но держался достойно. Нина же пришла в восторг, слушая грамотные, прекрасно сформулированные ответы. Эмоции лились через край. Завистливые соседи пытались сорвать встречу рабочего с представителем печати стуками в картонные стены и криками о недопустимости нарушения правил социалистического общежития. Утром, подводя итоги и глаза, Нина заметила, что неплохо бы опубликовать целую серию репортажей об Александре Тихомирове, человеке нового мышления. Человек, ползавший по полу в поисках носка, прокряхтел: «Легко».

Неожиданно Нина с ужасом вспомнила, что сегодня должна сдать материал в рубрику «Ветер перемен» о мастере арматурного цеха Федоре Семиглазове. Редактор «Цемента» слыл самодуром и рубил премии по любому поводу. Задержка же с материалом грозила лишением тринадцатой зарплаты, а то и выговором. Самое страшное, что Нина даже не успела познакомиться с Семиглазовым и, соответственно, понятия не имела, как на нем отразилась перестройка. К счастью, мастера немножко знал Шурик. Говорили, что как до перестройки, так и после Семиглазов трезвым на работу приходил крайне редко, ведь, по его словам, «руководить этим б…твом без стакана во лбу крайне противопоказано». Конец цитаты. При общении с коллективом Федор, не таясь, использовал фразеологические обороты, способные вогнать в краску даже почетную шлюху. Собственно, это была вся информация, которой располагал Тихомиров. Нина расплакалась, не в силах смириться с мыслью о будущем выговоре. «Фиг-ня! – заботливо успокоил ее Шурик, – сейчас борьба с пьянством, как раз в яблочко».

– Какое яблочко, Саша?! Чтоб меня этот Семиглазов завтра в цемент закатал?! И при чем здесь «Ветер перемен»?

– Тогда я сам. Мне цемент не страшен. Я не зря шпалы целый год возил, – Шурик схватил валявшуюся на столе авторучку и тетрадку с конспектом по языкознанию, – а ты пока вымой пол и посуду.

Уборка комнаты заняла около часа, и ровно столько же ушло на статью, едко клеймившую позором пьяницу и матерщинника Семиглазова. Шурик погрыз кончик ручки, обдумывая заключительную фразу, и наконец вывел классическое:

«Стыдно, товарищ! Александр Тихомиров». Нина, вернувшись с кухни, прочла очерк, вытерла пот со лба и облегченно выдохнула: «Ты умница, Саша! Я спасена!» Затем схватила сумочку, диктофон, чмокнула гордого собой Шурика и помчалась в редакцию «Цемента».

Через пару дней в столовке к Шурику подвалил мастер Семиглазов и, хлопнув его сзади по плечу накачанной железобетонной лапой, пробасил:

«Ну ты, етицкий корень, дал!» Филолог, став похожим на голодный обморок, намертво сжал в руке алюминиевую вилку, решив живым не сдаваться. Но Федор неожиданно обнажил в улыбке щербатые, прокуренные зубы и, наполняя воздух ароматом спиртосодержащих продуктов, дружелюбно добавил: «Спасибо, братишка! С меня пол-литры». После громко икнул и, выдав порцию легкого, ажурного мата, пошел забивать послеобеденного «козла». Шурик, по-прежнему сжимая вилку, на ватных ногах выполз в коридор и позвонил в редакцию «Цемента» по висящему на стене местному телефону.

– Нин, это я, Саша. Статья вышла?

– Да, Сашенька. В сегодняшнем номере. Мы ее чуть-чуть отредактировали. Поздравляю с дебютом. Гонорар на следующей неделе начислим. Тебе не горит?

– Не горит. А что, за это еще и деньги платят?

– Конечно.

– Сколько?! – скорее из интереса, нежели из корысти, спросил Шурик.

– Двадцать два рубля восемнадцать копеек… Кстати, если надумаешь еще о ком-нибудь написать, будем рады.

– Я тоже буду. Пока.

Выбросив вилку, новорожденный журналист бросился в туалет, где всегда лежала стопка «Цемента». Но свежего номера там не оказалось. Пришлось бежать в канцелярию. Газета еще благоухала типографской краской. Шурик развернул ее, не уходя из канцелярии, и, пробежав глазами, нашел родную фамилию под статьей. Очерк был размещен не в рубрике «Ветер перемен», а в столбце «Творчество наших читателей» и назывался «Живет такой мастер».

«Вот уже второй десяток лет по-ударному трудится на нашем предприятии мастер арматурного цеха Федор Семиглазов. Совсем юнцом пришел он в цех, и с тех пор вся его жизнь крепко-накрепко связана с арматурой. Товарищи за глаза называют его „Железным Федором», а он и не обижается, скорее наоборот, гордится таким званием… Те, кто не первый год знаком с Федором Михайловичем, сказали мне по секрету, что больше всего на свете любит мастер почитать в обеденный перерыв своего знаменитого тезку Достоевского, а после прочтения надолго задумывается о загадках русской души. Может, благодаря этому сумел Федор Михайлович грамотно организовать производство арматуры в родном цеху, постоянно добиваясь отличных показателей? А недавно он выступил застрельщиком еще одной прекрасной инициативы. Полностью поддерживая борьбу правительства с пьянством, предложил организовать в цеху клуб трезвенников, в задачи которого входит агитация за здоровый образ жизни помощь оступившимся, создание выездной бригады, выпуск стенгазеты…»

Затем на полстолбца растянулась прямая речь героя публикации, в которой Семиглазов рассказывал о бескорыстной любви к животным и о необходимости перестройки сознания. Вместо шуриковского «Стыдно, товарищ» финал украсило:

«Так держать, Железный Федор!»…

«Что держать? – подумал Шурик. – Стакан, что ли?» Минут пять он переваривал прочитанное, пытаясь понять, в чем же смысл Ниночкиной фразы «чуть-чуть отредактировали». Ведь от первоначального варианта в статье остались только два слова. Александр Тихомиров. Наверное, в ту минуту Шурик напоминал Карлсона, который прыгнул с крыши и вдруг вспомнил, что оставил дома пропеллер. «Какой Достоевский?!! Какой клуб трезвости?!! Таким откровениям самое место в медицинской карточке душевно раненного! Я сейчас устрою этому „цементному» редактору клуб трезвости!»

Хлопнув дверью так, что в стоящей на канцелярском столе пишущей машинке звякнул колокольчик, Шурик выскочил в коридор, но вдруг замер, вспомнив загадочное слово «гонорар». Он присел на подоконник, еще раз, без суеты, перечитал очерк. «А может, и правда Семиглазов Достоевского любит? А матерится из-за близости к народу. Тем более кто нынче не матерится? Можно подумать, писатели наши, кудесники строки, исключительно высоким ямбом общаются. Или правители. Хрен там. Чешут похлеще гопоты у ларька. И водку трескают будь здоров! Что, Достоевский не пил? Поговаривают, еще как закладывал, особенно когда в карты продувался… В общем, для двадцати двух рублей совсем и не плохо…»

В следующем номере, не без участия Ниночки, появилась еще одна заметка начинающего журналиста Александра Тихомирова. На сей раз она посвящалась трубоукладчику Семену Кайкину, построившему на территории завода настоящий парник для выращивания огурцов. Огурцы поступали прямо с грядки в столовую, сохраняя витамины и свежесть. С утра до позднего вечера рабочий подвязывал рассаду, удобрял грядки и боролся с сорняками. «Перестройка в действии, перестройка шагает по стране!» – такими словами заканчивался материал. На снимке улыбающийся Кайкин держал двумя руками здоровенный огурец, причем в весьма интригующем положении. «Я достаю из широких штанин…» Фотографию комментировал текст с небольшой, но обидной опечаткой: «Вот такого красавца вырастил ТРУПОУКЛАДЧИК нашего предприятия Семен Кайкин». Хорошо хоть не отрастил… За фотку Шурик получил лишний червонец.

Новое увлечение затягивало, как трясина. Вскоре Шурик стал своим человеком в «Цементе», и редкий номер обходился без его смелых материалов. Набивалась рука, появился стиль. Помогало и незаконченное филологическое образование. Короче, все шло к логическому концу. Теплым летним утром Нина в торжественной обстановке сообщила, что готовиться стать матерью и уходит в декрет. Имя отца держалось в строгой тайне, но, судя по тому, что целый ряд публикаций журналистки посвящался дяде Лене, в свалившемся на нее счастье наверняка был замешан профсоюзный комитет. Освободившуюся вакансию предложили занять Шурику. «Не мужицкое это дело – пером скрипеть», – пристыдил дядя Леня, но приказ подписал.

С тележкой и шпалой, таким образом, было покончено. В «Цементе» работали два штатных корреспондента. Шурик и ветеран пера Степан Андреевич Перегуда, по кличке «Перегудыч», начинавший свою карьеру во времена холодной войны между Штатами и Советским Союзом. Остальные авторы печатались в рубриках «Творчество наших читателей» и «Нам пишут». «Запомни, – любил повторять Шурику Перегуда, – труд журналиста не должен оцениваться цифрой в ведомости на зарплату». – «Я понял», – отвечал Шурик, покусывая карандаш в раздумьях над очередной фразой. Он действительно понял, поэтому для начала пропихнул в газету Тамарино стихотворение, за что та разрешила провести в его комнату телефон, запараллелив со своим. Это было очень удобно, персональная связь открывала огромные профессиональные возможности для молодого, одинокого человека. Ремонт комнатных стен совершенно бескорыстно произвел бригадир штукатуров, растроганный заметкой «Золотой мастерок». С каждым днем Шурик все больше убеждался в волшебных свойствах пера и не жалел, что сменил профессию.

Но в один прекрасный, вернее совсем не прекрасный денек все рухнуло. В заводские ворота постучалась приватизация, тасуя в костлявых руках колоду ваучеров. Государственное предприятие «Завод железобетонных изделий имени Клары Цеткин» превратилось в акционерное общество закрытого типа, а работяги в партнеров. Ускоренную распродажу оборудования и имущества руководство объяснило новой государственной стратегией. В профкоме рядом с дядей Леней занял место проводник стратегии – богатырского вида юноша, с лицом, похожим на барабан. Не потому, что оно было круглым, а потому, что по нему непроизвольно хотелось ударить палочкой. Должность проводника звучала как «советник по общим вопросам». Через месяц советника расстреляли прямо на проходной, изрешетив из двух автоматов. На его место пришел другой – жилистый мужичонка лет пятидесяти, с выколотыми на правой руке церковью и тремя буквами «ЗЛО», означавшими «За все легавым отомщу». Дверь профкома украсила новая, позолоченная табличка «Чих-Пых, основной по коммерции и безопасности». Дядя Леня, отстоявший в нелегкой борьбе свою долю акций, рванул на Кипр, где прикупил средних размеров бунгало с фонтаном, и теперь отстаивал права работников в основном по мобильному телефону. Производство бетона постепенно свернулось, что было объявлено вторым этапом стратегии. Начались стратегические задержки с зарплатой и бессрочные отпуска. Когда гегемон затосковал, боссы предложили рассчитываться с ним остатками цемента и бетонными шпалами. Но кашу из цемента не сваришь, шпалы в быту вещь не очень нужная, и

Гегемон отказался.

Герой первой тихомировской публикации мастер Семиглазов после закрытия арматурного цеха неделю гудел, а на восьмой день был найден холодным рядом с пустой канистрой из-под технического спирта. Окоченевшей рукой он сжимал роман Достоевского «Бесы».

Руководство призывало народ не паниковать, обещая наступление третьего этапа, и предлагало вкладывать лишние сбережения в акции предприятия и становиться полноправными участниками реформ. Народ вкладывал. Перегуда печатал в еще не

Закрытом «Цементе» мудреные экономические статьи, в которых никто ничего не понимал, даже сам автор. Через полгода по опустевшим и остывшим цехам гудел веселый ветер и бродили стаи бездомных животных, в основном собак. Остатки приватизированного оборудования заводчане растащили по дачным участкам. Кабинеты в административном здании сдавались в аренду торговцам бананами и зубной пастой, благодаря чему на промышленном гиганте существовала видимость производства. Командиры, свалив все стратегические просчеты на «черный вторник», умыли руки. Чих-Пых, прокричав на прощание: «Ша, козлы!», сел в джип и скрылся в сиреневом тумане…

Когда «Цемент» зацементировался, Перегудыч с грустью покачал мудрой головой и обречено изрек:

– Все, отписались. Валить надо.

И, не дожидаясь окончательной победы демократии над заводом, тоже махнул торговать зубной пастой.

Шурик решил остаться. Во-первых, он был привязан к заводу пропиской, во-вторых, до конца не верил в крах бетонного колосса. Уйти, в конце концов, никогда не поздно. Тамара во время великой стратегии смогла отстоять здание общежития, даже ездила на «стрелку» с Чих-Пыхом, положившему на него глаз и решившему толкнуть его каким-то столичным деятелям. Те же, в свою очередь, планировали разбить здесь ночной клуб с рулеткой и номерами. Говорят, что когда Чих-Пых принялся кривить рожу, брызгать слюной и заламывать пальцы, Тамара засветила ему в левое ухо, отчего основной по коммерции грохнулся на землю, потом вскочил и, рванув версачевскую рубашку на груди, прокричал: «Врете, менты-суки, живым не сдамся!..» Тамара вернулась в общагу и сдала подвальное помещение польским товарищам под склад элитной французской парфюмерии. Благодаря этому жизнеобеспечивающие системы здания продолжали функционировать, хотя

И с перебоями.

Шурик, оставшись не у дел, стал лихорадочно искать применение своему репортерскому таланту. Но мир новоблудских масс-медиа оказался тесен и повернулся к Тихомирову задом. Много вас тут таких, талантов непризнанных. Пооколачивав пороги местных изданий и слыша туалетное «занято», он понял, что надеяться можно только на собственные силы и всё ту же проверенную временем подругу – тахту. Тахта, конечно, уже поскрипывала, выпестовала за годы не одно поколение клопов, но функции свои выполняла исправно.

Перегудыч как-то заметил, что чем хуже жизнь, тем больше фуршетов. Фуршеты постоянно сопровождали выдающиеся события типа открытия ларьков или презентации фирм. И журналисты были здесь всегда почетными гостями, несшими рекламу в массы. Попасть на фуршет Шурику не составляло никакого труда, по поводу чего бы тот ни проводился. Красные корочки с магическим словом «ПРЕССА», выданные ему в «Цементе», гарантировали свободный доступ к столу. За очередным таким столом, устроенным, кажется, по поводу открытия первого новоблудского ночного клуба «Отвертка», Шурик случайно пересекся взглядами с главным редактором еженедельного журнала «Рассадник» Людмилой Анатольевной Цветковской, милой дамой плотного сложения. «Рассадник» освещал вопросы приусадебного хозяйства и прикладного садоводства, выходя в яркой глянцевой обложке и на шикарной финской бумаге. Что сразу наводило на мысли о серьезном покровителе, отмывавшем денежки посредством данного издания. Все-таки огородная грядка, даже прекрасно ухоженная, с точки зрения читательского спроса заведомо уступает той же голой женской заднице, пусть и не ухоженной совершенно. И стоит ли тратить на статьи о колорадском жуке дорогущую финскую бумагу? Присутствие главного лица «Рассадника» на явно не огородном мероприятии тоже наводило на соответствующие мысли. Поэтому упомянутое пересечение взглядов, приведшее впоследствии героев на тахту, было со стороны Шурика, наверное, не совсем случайным. Как, впрочем, и со стороны Людмилы Анатольевны. Хоть и замужнему, редактору не хватало в судьбе чуточку похотливого мужского внимания. Тахта устранила существовавшие жизненные неудобства. На следующий день Шурик уже строчил «Кулинарные советы» в качестве внештатного корреспондента «Рассадника», а Цветковская предавалась сладостным воспоминаниям, с надеждой на новые, более сильные впечатления. Гонорары огородного журнала хоть и не позволяли наслаждаться жизнью в неразумных пределах, но железно обеспечивали регулярным трехразовым питанием. Что касается кулинарных советов, то их Александр Тихомиров беззастенчиво передирал из аналогичных изданий, меняя слова местами, а когда ничего подходящего не находил, выдумывал рецепты из головы, в твердой уверенности, что все равно по ним готовить никто никогда не будет. И жестоко просчитался. Какая-то ненормальная женушка решила сделать своему крутому богатому котеночку маленький сюрприз для поддержания домашнего очага. Пошла к газетному киоску, выбрала самый дорогой, красивый журнал и приготовила по рецепту бабы Шуры (под таким псевдонимом работал мастер-кулинар Тихомиров) баранину под шубой. Неизвестно, куда вкралась ошибка, то ли в баранину, то ли в шубу, но на следующий день в редакцию влетела разъяренная хранительница очага и, потрясая «Рассадником» перед лицом Цветковской, заявила, что засудит это осиное гнездо к чертовой матери. При этом требовала отдать в ее заботливые женские ручки полоумную бабу Шуру. Оказалось, что после второго куска баранины супруг почувствовал тяжелое недомогание, перешедшее в приступ безудержной рвоты. Когда баранина оказалась в унитазе, у бедняги поднялась температура и началась лихорадка. Приехавшая реанимационная бригада зафиксировала острое пищевое отравление и увезла пострадавшего в больницу, где ему пришлось сделать переливание крови. Выйдя из лихорадки, тот прошептал неприятное слово «сука» и вызвал своего нотариуса. Как оказалось, за неделю до сюрприза стареющий муж оформил завещание на свою любимую, но еще молодую супругу… А теперь эта хитрая тварь, дабы сохранить завещанное барахло, решила перевести стрелки на беззащитную бабу Шуру из миролюбивого журнала «Рассадник»!.. «Не выйдет! – ответила на демарш Людмила Анатольевна, – наш журнал людей не травит! Я сама готовила баранину под шубой и, как видите, жива!»

Но, во избежание аналогичных конфликтов, Шурика перекинули на более безопасную тематику «Советы огороднику». Здесь, в случае чего, все можно свалить на переменчивые погодные условия. Псевдоним тоже пришлось сменить. Теперь советы раздавала бабушка с редким, но красивым именем Прозерпина.

Плавное течение жизни сохранилось, но, увы, ненадолго. Относительное постоянство, как известно, существует только на кладбище. Дождливым осенним вечером в мирно стоявший у обочины экскаватор на скорости сто шестьдесят километров в час въехал «мерсачок», за рулем которого сидел скромный чиновник городской администрации, носивший в определенных кругах кличку «Чугун». Все, что осталось от бедняги, кремировали и погребли при большом стечении иномарок. Вроде бы это событие не должно было сказаться на положении дел в «Рассаднике», но, блин, сказалось. Сначала исчез глянец с обложки, потом посерела бумага. На шесть страниц уменьшился объем, упал тираж, и, что самое безобразное, обвалились гонорары. Пришлось сократить штаты. Шурик не стал выяснять у Людмилы Анатольевны причин, ей и без того было тяжело после трагедии с Чугуном, памяти которого «Рассадник» посвятил целую полосу. Кстати, после гибели чиновника развалилось хозяйство еще в десятке достойных учреждений, в том числе паре газет. Шурик, к его чести, не оставил Цветковскую наедине со своим горем. И хотя держать внештатного автора являлось теперь для журнала непозволительной роскошью, Людмила Анатольевна сохранила рубрику «Советы огороднику». Что касается гонораров, то их не хватало теперь даже на квартплату, вследствие чего Шурик вновь вынужден был полюбить поэзию, громко восторгаясь новыми строфами Тамары. Однако стихами сыт не будешь, желудок, привыкший к регулярному приему пищи, подло требовал продолжения банкета. Но кроме как таскать тележку и писать никому не нужные заметки, господин Тихомиров ничего не умел. Диплом же филолога в настоящий момент был подложен под ножку стола, чтобы последний не качался. К сожалению, другого применения ему не нашлось. Шурик, однако, не падал духом. По выходным он таскал на городском рынке мешки с картошкой, на буднях мотался по издательствам, предлагая свою творческую продукцию. В принципе, на сегодняшний день Шурик мог осветить достаточно профессионально, с журналистской точки зрения, любую тему. Начиная от балета и заканчивая чудесами мануальной терапии. Даже если толком не знал, что это такое. В основном его услугами пользовались редакторы откровенно бульварных изданий, давая заказ написать статьи типа «Тайные страницы биографии Леонардо Ди Каприо» или «Пытки в древнем Китае». Задание выполнялось в течение получаса, со спокойным сердцем. Вряд ли кто проверит – тянули в древнем Китае жилы специальными крючками или не тянули, болел ли в детстве Ди Каприо свинкой или не болел? Еще смешнее предположить, что Лео подаст в ново-блудский суд за причиненный моральный вред.

Но грянул кризис, бульварные газеты упали в цене, и редакторы вежливо отказывались от услуг талантливого, но левого автора. Даже родной «Рассадник» в любую минуту мог стать чужим, Цветковская все чаще поглядывала на дверь. Заказные статьи на политические или коммерческие темы на страницах ее журнала смотрелись бы как корона на свинье, реклама удобрений не делала погоды, а рассчитывать на самоокупаемость было по меньшей мере нелепо.

Вновь обострился вопрос всех времен и народов – деньги, вернее, где их взять. Родителей Шурик не тревожил, хотя мать помощь предлагала. На разгрузку вагонов рассчитывать уже не приходилось, там существовала очередь из желающих потаскать мешки и ящики. Оставался еще один проверенный способ – долги, но круг кредиторов был ограничен, и в ближайшем будущем журналист предполагал услышать твердое «нет».

Личная жизнь, в серьезном понимании этого слова, пока не ладилась. Единственная и неповторимая дорогу молодому человеку до сих пор не перешла, хотя Шурик настойчиво шарил глазами по местам ее возможного появления. Года три назад вроде нашарил. В читальном зале библиотеки университета. Классическое место. Она сидела рядом и читала труды Вольтера. Он расчихался, она предложила ему «Колдрекс» (НЕ РЕКЛАМА!). Впоследствии выяснилось, что это был не «Колдрекс», а обычный аспирин, а Вольтер – не Вольтер, а развлекательный журнал «Бенгальские огни». Ну и что, в конце концов? Главное, познакомились. Он проводил ее до дому и влюбился. Она призналась, что тоже. Роман продолжался неделю, ровно до того дня, когда Шурик пригласил ее домой, то есть в общежитие. Семь квадратных метров сделали свое черное дело, убив любовь на корню. Она заявила, что ошиблась в чувствах, находясь под впечатлением от Вольтера, и ушла насовсем.

После этого урока Шурик не спешил раскрывать приглянувшимся дамочкам душу и заводил с ними исключительно дружеские контакты, как правило, переходящие в физические, но не более. Сегодняшняя история с Ковалем Шурика совершенно не удивила. И Коваля он где-то понимал.

На государственных харчах с голодухи опухнешь. А заказные статьи?.. Шурик был уверен, что их не пишут только те, кому не предлагают. Либо предлагают, но задешево. И он бы, наверно, написал. Стоит ли перед самим собой лицемерить? Жрать захочешь – сбацаешь. А какую силу имело газетное слово, никому объяснять не надо. Посильнее танков и бронебойной артиллерии будет. Особенно когда в нужное время и в нужном месте. Правительства в отставку гуртом уходят после маленькой заметки на первой полосе. Пятая власть.

Правда, осознание этого факта пока никак не сказывалось на судьбе маленького, безработного, никому не известного журналиста из провинциального города Новоблудска.